Общее и различия в науках о человеке

Итак, три уровня исторических последовательностей, с которыми социология, к сожалению, пока еще не соприкасается. Однако, если диалог с историей на этих разных уровнях мог бы происходить, то разными темпами или, по крайней мере, неодинаково оживленно. Конечно, каждому из них соответствует социология истории и исторического познания, но эту социологию нужно еще выстроить. Мы, историки, можем такую только воображать.

Социология событийности могла бы изучать действующие механизмы, всегда присутствующие, чувствительные, которые день за днем регистрируют самовыражение мировой истории в процессе самосози- дания, истории, отчасти избыточной, где события сталкиваются друг с другом, переходят одно в другое, а в их рамках великие люди считаются авторитетными дирижерами оркестра. Такая событийная социология стала бы также повторением давнего диалога (новое -- хорошо забытое старое); она вступила бы также в конфронтацию с традиционной историей, с одной стороны, и микросоциологией и социометрией -- с другой: чем они богаче поверхностной истории? Как определить место этого обширного полотна истории в комплексе общества, рассматриваемого во времени? ...Все это близко, если я не ошибаюсь, к прежним идейным спорам. Газетная рубрика происшествий (по-другому, событий, этих социодрам) представляет собой повторение, регулярность, множественность и в абсолютном смысле отражает только свой уровень, бесплодный и не имеющий ценности в научном отношении. Все это нужно рассматривать более внимательно.

Если в отношении события наше социологическое воображение неистощимо, то, напротив, все предстоит только выстраивать, я бы сказал, изобретать в области конъюнктуры, этого персонажа, который полностью или почти игнорируется в социологии. Есть ли у нее силы, чтобы допустить взаимное влияние на глубинном уровне, благоприятствовать или нет совместным направлениям исследований, ограничивать одни, продолжать или прерывать другие? Франсуа Симиан всего лишь наметил социологию конъюнктурного времени по приливам и отливам материальной жизни. Могут ли подъем (фаза А) и благоприятные условия, которые он приносит, поддерживать устойчивость социальной жизни и структур, по крайней мере, в отдельных ее секторах? С отливом на каждой фазе В материальная жизнь (и, конечно, не одна она) реструктурируется, отыскиваются и обнаруживаются новые равновесия, мобилизуются силы изобретательности или, по крайней мере, им предоставляется свобода... Однако в этих областях историки и экономисты не накопили еще нужного количества данных и не очертили достаточно четких рамок, чтобы подхватить или продолжить то, что наметил Симиан. Впрочем, конъюнктурная история не может быть полной, если к экономической конъюнктуре не добавить конъюнктуру социальную и другие ситуации, сопутствующие подъемам или спадам. Такое одновременное пересечение конъюнктур может сделать социологию эффективной...

В плане большой длительности история и социология не только сближаются, поддерживают друг друга -- это слабо сказано: они смешиваются. Большая длительность -- это бесконечная история с прочными структурами и группами структур. Для историка структура -- это не только конструкция, установка, но постоянство и нередко более чем вековое (время есть структура): эта выдающаяся фигура проходит без изменения сквозь огромные промежутки времени; если в ходе этого длительного путешествия происходят некоторые нарушения, она корректирует свой путь, восстанавливается и, в конце концов, если ее черты и меняются, то очень медленно...

Я попытался показать F. Braudel, «Histoire et sciences socials: la longue duree», Annales E.S.C., 1958, 4. Cm. выше, с. 41., не смею сказать продемонстрировать, что все новые исследования Клода Леви-Стросса -- соединение теории коммуникации и социальной математики -- увенчаются успехом только тогда, когда эти модели поплывут по водам большой длительности. Каким будет начало пути -- микросоциология или другой уровень, -- станет ясным, как только будут достигнуты подвалы времени, где структура освобождается от полусна: примитивные семейные связи, мифы, церемонии, институты, относящиеся к наиболее медленным приливам истории. У физиков модно говорить о невесомости. Структура -- это тело, лишенное силы тяготения, исторического роста.

Однако историк, верный учению Люсьена Февра и Марселя Мосса, всегда желал бы уловить социальное в совокупности, в целостности. Это значит сблизить уровни, длительности, различные времена, структуры, конъюнктуры, события. Эта целостность представляет собой, с их точки зрения, весьма неустойчивое глобальное равновесие, которое не может поддерживаться без постоянного регулирования скачками или постепенными изменениями. Социальное, рассматриваемое как тотальность в становлении, в каждом синхронном срезе своей истории представляет собой идеальный образ, постоянно отличающийся от предыдущих в тысяче деталей и реалий.

Кто будет это отрицать? Идея целостной структуры общества беспокоит и смущает историка, поскольку между целостной структурой и целостной реальностью, на самом деле, обнаруживаются существенные расхождения. В ходе дебатов историк хотел бы сохранить неопределенность движения масс, различные возможности постепенных изменений, степени свободы, частные, «функциональные» объяснения -- служанок мгновения или момента. На этой стадии «тотальности» -- я не осмелюсь сказать «тотализации» -- историк в момент произнесения последнего слова возвращается к антисоциологичной позиции своих учителей. Каждое общество уникально, поскольку большинство его составляющих уходит корнями в древность; его, конечно, можно объяснить вне его собственного времени, но также и внутри него; его можно определить в духе Анри Озе (Henri Hauser) и Люсьена Февра как «слугу своего времени» или как функцию охватывающего его времени и длительностей, которые оно разделяет с другими формами социального опыта.

Но могу ли я остаться в плену этих поверхностных иллюзий? Я показал ремесло историка, очертив его давние границы, рассмотрев его предметное поле и место в социальных науках, показав все направления его интересов. В начале этого века к психологии: это время, когда Вернер Зомбарт утверждал, что капитализм -- это, прежде всего, дух. (Позже в этом же победоносном тоне Люсьен Февр говорил о ментальном инструментарии.) Затем, примерно в 30-х годах, -- к конъюнктурной политической экономии, которую Франсуа Симиан открыл французским историкам. И спустя долгое время -- к географии... Следует заметить, как мало в этом веке марксизм осаждал наше ремесло. Однако его инфильтраты, его искушения, его влияния были многочисленными и сильными: в начале XX века пока еще не было шедевра марксистской истории, который стал бы моделью и лозунгом: мы все еще ждем его. Это громадное влияние, однако, сыграло свою роль в многочисленных трансформациях нашего ремесла, которые обязывали историка поменять свои привычки, объединить их с новыми, превзойти самого себя, свой опыт, оценить свои личные достижения.

Однако в отношении таких миграций и метаморфоз существует тайное и непременное ограничениеЧитатель может заметить, что следующие три страницы воспроизводят фрагмент статьи относительно большой длительности (см. выше, с. 75-78), опубликованной в этом же году в Annales. Не поместить его по той или иной причине означало бы нарушить целостность рассуждения.. Фактически историк никогда не выходит из исторического времени: время прилипает к его сознанию, как земля к лопате садовника. Конечно, он мечтает избавиться от него. В тревожные дни 1940 года Гастон Рупнель (Gaston Roupnel)Histoire et Destin, Paris, Bernard Grasset, 1943, passim, в особенности с. 169. написал об этом слова, которые заставили страдать всех историков. Эту мысль давно высказал Поль Лакомб, историк высшего класса: «Времени в себе, объективного не существует, оно всего лишь наша идея»Revue de synthese historique, 1900, p. 32.... Но идет ли речь о подлинном избежании? Я сам во время тяжкого плена отчаянно боролся, чтобы избавиться от хроники этих трудных лет (1940-1945). Отказаться от событий и от их времени значит отодвинуться к их границе, укрыться, чтобы взглянуть на них немного издали, лучше судить о них и больше слишком о них не задумываться. От короткого времени перейти к менее короткому и к очень длинному (если это последнее и существует, то это время мудрецов); затем, возвращаясь к этому понятию, остановиться, все пересмотреть заново и реконструировать, увидеть, что все вращается в одном круге: операция, которую пытается использовать историк.

Но эти постоянные отступления определенно не выталкивают его за пределы социального времени, времени истории, настоятельного из-за своей необратимости и протекающего в ритме вращения Земли. Фактически длительности, которые мы выделяем, согласуются друг с другом: порождение нашего разума -- это не длительность как таковая, но ее расчленения. Ее фрагменты объединяются в понятиях, характерных для нашей работы. Большая длительность, конъюнктура, событие пригоняются друг к другу без труда, поскольку все они измеряются в соответствии с одной и той же шкалой. Таким образом, имея в виду какой-то из видов времени, мы имеем в виду все остальные. Философ, учитывающий субъективный, внутренний для понятия времени аспект, не ощущает этой тяжести исторического времени, конкретного, универсального, времени конъюнктуры, обрисованного Эрнестом Лабруссом в начале его книгиErnest Labrousse, La crise de Гёсопогше fran^aise a la veille de la Involution frar^aise, Paris, P.U.F., 1944, Introduction. как всегда самотождествен- ного путешественника, который передвигается по миру, налагает одни и те же ограничения вне зависимости от стран, где он останавливается, политического режима или социального порядка, в который он вносит вклад.

Для историка все начинается и заканчивается временем -- математическим и созидательным, по поводу которого можно улыбнуться, внешним для людей, которое подталкивает и ограничивает их, окрашивает их отдельные времена в разные цвета: время, господствующее в мире.

Социологи, разумеется, не приемлют такое слишком простое понятие. Они гораздо ближе к Диалектике длительности (Dialectique de la duree), как она представлена у Гастона БашляраParis, P.U.F., 2^е ed., 1950.. Социальное время -- это просто частное измерение той социальной реальности, которую я наблюдаю. Внутреннее для этой реальности, как ее видит индивид, оно представляет собой знак -- среди других, -- на который реальность воздействует, одно из свойств, которое ее маркирует как особое бытие. Социолога не смущает это податливое время, которое он по собственной воле может прервать, огородить, вновь привести в движение. Историческое время не годится для ловкой двойной игры синхронии и диахронии: оно не допускает представления о жизни как о механизме, движение которого можно остановить, чтобы по желанию представить его неподвижный образ.

Это расхождение глубже, чем кажется: время социологов не может быть нашим; его отторгает глубинная структура нашего ремесла. Наше время, как и у экономистов, -- это мера. Когда социолог говорит нам, что структура нарушается только для того, чтобы восстановиться, мы охотно принимаем это объяснение, которое исторически в конечном счете подтверждается. Но мы хотели бы в свете наших обычных требований знать точную длительность этих позитивных или негативных движений. Экономические циклы, приливы и отливы материальной жизни измеряемы. Социально-структурный кризис должен быть зафиксирован во времени и по времени, точно расположен в нем сам по себе и в соотнесении с сопутствующими структурами. Историк испытывает горячий интерес к пересечениям этих движений, их взаимодействиям и точкам разрыва: всему, что можно зарегистрировать только по отношению к однородному времени историков -- основной мере всех феноменов, а не к многомерному социальному времени -- частной мере для каждого из этих феноменов.

Противоположные представления -- справедливо или нет -- историк сформулирует, только обратившись к приемлемой для него социологии, близкой к социологии Жоржа Гурвича. Не ее ли один из философовGilles Granger, Evenement et Structure dans les sciences de I* homme, Cahiers de l'lnstitute de Science economique applique, Serie M, № 1, p. 41-42. еще вчера определял как «социологию, загнанную в историю»? Или у него же: историк не исследует ни свои длительности, ни свои темпоральности. Масштабная социальная система Жоржа Гурвича организована в соответствии с пятью основными формамиСм. мою статью, несомненно, полемическую: «Georges Gurvitch et la discontinuite du Social», Annales E.S.C., 1953, 3, p. 347-361.: глубинные уровни, социабельность, социальные группы, общества в целом -- к этой совокупности следует добавить последний конструкт, а именно разные виды времени, этот последний, самый новый набор аргументов относительно темпоральностей.

Темпоральности у Жоржа Гурвича множественны. Он выделяет здесь целую серию: время большой длительности и замедленное; время «гром среди ясного неба » или внезапное время; время с нерегулярным членением; время, отстающее от самого себя; время с чередованием отставания и опережения; время, опережающее само себя; взрывное время См.: Georges Gurvitch, Determinismes sociaux et Liberte humaine, Paris, P.U.F., 1955, p. 38-40 et passim.... Позволит ли историк убедить себя в этом? С такой гаммой оттенков ему просто невозможно реконструировать белый цвет, однородный, который ему необходим. Он быстро замечает, что это время-хамелеон маркирует дополнительным знаком, окраской внешне различимые категории. В городе нашего друга время, вернувшись последним, естественно поселяется среди других категорий; оно размещается в своем жилище согласно его габаритам и требованиям на соответствующих «ступенях» социабельности, групп, обществ в целом. Одни и те же уравнения, чтобы их не изменить, надо переписывать разными способами. Каждая социальная реальность порождает свое время или свои шкалы времени, как в скорлупе. Но что из этого получаем мы, историки? Необъятная архитектура этого идеального пространства остается неподвижной. В ней отсутствует история. Здесь можно обнаружить мировое время, историю, но они подобны ветру у Эола, заключенному в козлиную шкуру. Социологи, в конце концов, и неосознанно имеют дело не с историей, но с историческим временем -- этой реальностью, которая остается неудержимой, несмотря на то что ее пытаются укротить, диверсифицировать. Это ограничение, которого историки никогда не избегают, социологи избегают почти всегда: они ускользают или внутрь данного момента, всегда актуального, как бы повисшего во времени, или в повторяющиеся феномены, не имеющие возраста; если же рассуждать в обратном направлении, то можно оказаться либо в наиболее ограниченной событийности, либо в наибольшей длительности. Допустимо ли это? Именно здесь начинаются подлинные дебаты между историками и социологами, а также историками, придерживающимися различных точек зрения.

Я не думаю, что можно уклониться от истории. Нужно, чтобы социолог помнил об этом. Философия (от истоков до сегодняшнего состояния) хорошо подготовлена, чтобы чувствовать конкретную необходимость истории. Техники исследований текущих событий несут в себе риск совершить это дистанцирование. Все эти исследователи непосредственно происходящего, на которых оказывают давление и которых подгоняют их наниматели, проявляют осторожность по отношению к скорым, поверхностным наблюдениям. Событийная социология загромождает наши библиотеки, папки правительственных и иных учреждений. Я далек от того, чтобы возмущаться этой модой или объявлять ее бесполезной. Но кто может оценить с научной точки зрения, регистрируются ли здесь смысл, ускорение или замедление, подъем или спад движения, свойственного всем социальным явлениям, если отсутствует представление об историческом движении с его убедительной диалектикой, связывающей прошлое с настоящим и будущим?

Я хотел бы, чтобы молодые социологи в годы обучения отвели время для овладения, пусть через весьма скромное знакомство, с архивами, простейшими вопросами истории, выходящими за пределы стерилизованных учебников, благодаря несложному контакту с ремеслом, понять которое можно только на практике -- как, разумеется, и любое другое ремесло. На мой взгляд, любая социальная наука возможна только в примирении, в совместной практике наших различных ремесел. Настраивать их друг против друга легко, но этот диспут -- старая песня. Нам нужна новая музыка.

Библиография