Социальная зависимость в российском обществе: социологический анализ

Диссертант отмечает, что, стремясь уйти от должностной зависимости, индивиды попадают в «зависимость от себя». Под выражением заниженной социальной самооценки происходит саморазрушение или личность доходит до крайней формы социальной и культурной деградации. Эти люди, находящиеся в состоянии социальной эксклюзии, лишены социальных ресурсов, устойчивых связей, утрачивают социальные навыки и связующие ценности социума.

Активность на социальном микроуровне, считает автор, не способствует минимизации социального дистанцирования как социального клиентелизма или «выпадения» из социальных структур, скорее продуцирует «социальную профильность» как форму социальной иммобильности.

В параграфе 2.3 «Социальное участие как альтернатива социальному дистанцированию» рассматривается социальное участие, как состояние социальных отношений, минимизирующее последствия социальной зависимости в социальном поведении и социальном настроениях россиян.

Можно предположить, что социальное участие ориентирует на принятие базисного консенсуса, признание базисных социальных ценностей и норм социального взаимодействия, а также социальное доверие как в межличностном, так и институциональном аспектах. Как известно, большинство населения демонстрирует невысокое доверие к социальным и прежде всего государственным институтам в оценке своей возможности «влиять на ситуацию в обществе». И дело не в пресловутом «анархизме» россиян, которые могут «нормально жить» только в сильном государстве. Серьезного обсуждения заслуживает отношение общества к своему участию в социальных отношениях, а также каким-то образом влиять на происходящие процессы.

В современном российском обществе не сформировались представления о границах сферы участия отдельных индивидов и социальных групп, вернее, воспроизводится матрица «нескоординированных социальных отношений», вера в безграничные возможности «должности». Отсюда живучесть формулы советского времени «моя хата с краю», и если кто-то виноват в бедах страны и общества, то это «не имеющие должного контроля» чиновники.

Социальное участие в российском обществе определяется независимостью или использованием барьеров (кастовых, сословных, иммобилизационных). На наш взгляд, россияне привыкли видеть свободу как деятельность без определенных ограничений, а не в качестве полного социального участия. М.А. Шабанова, анализируя последствия общественного партнерства в стране, отмечает, что в достиженческих стратегиях населения вообще формируется анархический образ рыночной свободы.

При восприятии социального участия, выглядящего как «организованное взаимодействие» в государственных и общественных структурах, при стратегии опоры на собственные силы, когда доля тех, кому с трудностями помогли справиться органы власти, составляет всего 1 %, трудно рассчитывать на высокую готовность населения включаться в социальное участие, совмещение действия по контролю и регулированию социальных отношений. Можно сказать, что в обществе сформировалась картина «отложенного» или «частичного участия», т. е. проявляется готовность к социальному партнерству в будущем, когда начнут действовать институты сплочения интересов и восстановится социальное доверие или участие воспринимается как деятельность для достижения исключительно групповых целей, для решения проблем, которые невозможно преодолеть «личными усилиями».

По мнению диссертанта, если наблюдается интерес к достиженческим качествам, то в виде образованности, что, однако, не спасает респондентов от социальной неуверенности. Данное предположение подтверждается «реализмом» жизненных претензий, демонстрацией социальных амбиций.

Автор отмечает, что социальное участие либо отождествляется с властью, либо относится к сугубо приватной сфере, то есть не признается его самостоятельность, значение в интеграции повседневности и «властных отношений», когда социальные агенты, исходя из предложенных интересов, производят социально значимый эффект, оказывают давление на власть или заключают договор относительно стратегии социального развития. Ведь, если респонденты настроены на сохранение образования, есть шанс «быть в партнерстве» с властью, потому что в российском обществе, несмотря на сложности образования, образованные слои составляют большинство населения по сравнению с идентифицируемыми турецким или бразильским обществами. Однако проблема состоит в том, что хорошее образование респонденты связывают с надеждой получить хорошо оплачиваемую и престижную работу и, в гораздо меньшей степени, с гражданскими позициями.

Подытоживая вышесказанное, следует подчеркнуть, что социальное участие, хотя и формируется в российском обществе в недостаточной степени в соответствии с потребностями инновационного развития, реализуется в практиках действующих гражданских структур и находит поддержку в сегментах среднего класса, ориентированного не на мелкий бизнес или сферу обслуживания, а на использование интеллектуального и профессионального потенциала.

В главе 3 «Институционализация социальной зависимости: непрозрачность массовых социальных практик» характеризуется институционализация социальной зависимости, как процесс селекции институциональных ресурсов в соответствии с диапазоном социальных интересов акторов социальных отношений.

В параграфе 3.1 «Формальные и неформальные правила как регуляторы социальной зависимости» содержится анализ формальных и неформальных норм, регулирующих и ориентирующих на легитимацисоциальной зависимости.

Отмечается, что формальные позиции ориентированы на схему «рационального человека», который руководствуется личным мнением в рамках «ответственного эгоизма». Однако в условиях доминирования должностной зависимости, административной практики принятия норм, их действия в зависимости от желания и воли «монополиста», формальные нормы рассматриваются инструментально, адаптируются к достижению групповых и индивидуальных интересов. И если формальные нормы служат помехой на пути быстрой прибыли или увеличивают издержки, то их действия преднамеренно ограничены. Ведь с формальными нормами связана необходимость повышения конкурентоспособности на основе технологической и профессиональной реконструкции, внедрения новаций в организацию производства, рост заработков работников. Российские экономические агенты действуют по «серым» схемам, где институционализируются и формальные, и неформальные нормы. Конечно, к несоревновательной зависимости подталкивает иерархия складывающихся отношений, поскольку агенты трудовых и экономических отношений начинают понимать, что только «должностной статус» дает возможность определения собственной экономической компетенции. Слой работодателей ориентирован на нарушение формальных норм, прежде всего в сфере уплаты налогов, социальных и трудовых прав работников. Предприниматели часто уверены, что лучше «заплатить» чиновнику, чем государству, что обойдется якобы «дешевле» и дает некоторые гарантии в отличие от «непредсказуемого государства».

Можно сказать, что в системе трудовых отношений должностная зависимость способствует «легитимации» прагматических качеств, отодвигая на второй план компетентность. Актуализируются качества, связанные с адаптацией к неконкурентной, монополизированной среде, неразборчивость, групповой и индивидуальный эгоизм, потребительское отношение к людям. Рискнем предположить, что предприниматели реализуют потребительское отношение к людям, так как сами становятся объектом вымогательства со стороны чиновников, и мотивация патернализма, заботы о работниках не вписываются в схему отношений по причине ее неэффективности: предпринимателю легче договориться с контрольными инстанциями, чем «повысить затраты» на работника. Отсутствие правовых норм, которые хотя бы сдерживали потребительское отношение к людям, ориентирует предпринимателей на игру «без правил», в которой работники заведомо являются стороной, принимающей условия работодателя.

Таким образом, формальные регуляторы становятся инструментом выявления конфликта, а не его разрешения. При восприятии формальных норм «избыточными» или неэффективными нетрудно ожидать, что не имеющий доступа к праву и не ориентированный на использование ресурса права индивид вынужден руководствоваться приближенностью к «начальству».

Формальные нормы принимаются для легитимации асимметрии трудовых отношений и практически «табуируются» в достижении социального партнерства, как состояния позитивного нейтралитета. Хотя можно отметить точки соприкосновения работников и руководителей (повышение качества рабочей силы, укрепление престижа предприятия, высокие заработки), это не означает достижения режима «постоянного диалога». Система должностной зависимости допускает «сделку», в которой, в отличие от диалога, позиции определяются «выигрышем за счет третьей стороны», необязательностью выполнения договоренностей и конкретной расстановкой сил.

Формальные нормы имеют смысл только при эффекте «полезности» и дело не в том, что среднему россиянину «безразлична демократия», скорее ему хотелось бы, чтобы демократия имела социальную эффективность.

К российскому обществу явно не подходит концепция «социального градуирования» У. Бека, согласно которой различия между группами «провисают» в сфере повседневности, и социальные интересы перемещаются в сферу процедуры принятия решений и установления правил. Существующая социальная дифференциация закрепляет за базисными социальными слоями неформальные правила, которые отчасти навязываются правящим классом, отчасти являются следствием низкой социальной самоорганизации. Формальным нормам поэтому присущ «демонстративный эффект»: доминирует установка, что они заведомо не выполнимы, декларативны и нуждаются в совершенствовании. С другой стороны, и те, кто обладает правом на нормотворчество, преднамеренно делают их противоречивыми, нереализуемыми, пользуясь либо аргументами «незрелости общества», либо исходя из нехватки финансирования. В обществе очень низок авторитет законодательной власти, так как у большинства россиян складывается впечатление, что законотворцы либо непрофессиональны, либо «истолкуют» законы, исходя из лоббирования интересов правящего класса, элитных слоев.

Такая «асимметрия» формальных и неформальных норм легитимируется на уровне рассуждений «о невосприимчивости россиян к праву», то есть обществу внушается мысль о праве на «нарушение норм» и «жизнь по понятиям».

Если же исходить из логики диссертационного исследования, деформализация социальных отношений усиливает несоревновательную зависимость, так как при деуниверсализации формальных норм, их влияние зависит от отдельного, конкретного продвижения власти, что влечет произвол и неравенство. Большинство россиян не могут «выбраться» из состояния зависимости потому, что засилье неформальных норм блокирует легитимные каналы социальной стабильности, обесценивает достиженческие социетальные качества, сводит деловитость к предприимчивости, профессионализм - к «умению ладить с нужными людьми», законопослушание - к «преданности начальству». При таких предпочтениях у российских граждан низок стимул к социальной, профессиональной, правовой компетенции и социальная зависимость рассматривается как желание поддержки сильного, обладающего властью; социальная карьера осмысливается как везение и не вызывает ассоциаций, связанных с профессиональным ростом, организаторскими способностями, самоидентичностью. Неформальные нормы, конечно, выполняют конкурирующую функцию в горизонтальных социальных отношениях, адаптируют формальные нормы к социальным потребностям, но социально эффективны только в той мере, какая сохраняет универсализм формальных норм, их прозрачность и равный доступ к ним.

В параграф 2 «Социальный контроль и социальная зависимость» речь идет о современном смещении социального контроля в сферу «принуждения» как следствие социального дистанцирования зависимости и дефицита социального самоконтроля.

Социальный контроль в российском обществе находится в кризисном состоянии. Большинство граждан России, так или иначе воспринимая традиционный иерархический контроль, весьма парадоксально относятся к самоконтролю, отвергая принуждение даже в виде робких и несанкционированных попыток восстановить элементарный социальный порядок, при том, что население ориентировано на контроль со стороны государства.

На таком фоне самоконтроль относится к сфере социальных отношений в виде социальной лояльности к «высшему по должности» и насаждается культ презрения к несостоятельным членам семьи. При депривации семьи, как высшей жизненной цели, россияне оказываются не привержены семейным устоям, не отличаются крепкой семейственностью. Объясняется это тем, что семья перестала быть пространством социального контроля и относится к «сфере вседозволенности». Если формирование гражданских позиций в семье поддерживают только 10,4 % респондентов, семья противопоставляется обществу, а умение постоять за себя (49,5 %) выглядит как ориентация на социальную агрессивность. Российские исследователи отмечают, что безопасный и комфортный мир сузился до масштабов квартиры, дачи, семейного окружения.

Так как отсутствует формула социального контроля, по которой общество имеет право «требовать ответственности» за свою деятельность «компетентных лиц», социализационный эффект и в семье, и в других социальных институтах (армия, вуз, сфера производства) ограничивается выражением «демонстративной лояльности», допускающей нарушение социальных, по необходимости, формальных норм. В российском обществе первичная социализация замыкается на формировании умения «постоять за себя» и «принятии рисков внешнего мира». Индивид ориентируется на «обособленность», создание «зон безопасности» на уровне социального микромира, и его вклад в большой мир ограничен рамками должностной вертикали. Это означает, что самоконтроль связан с необходимостью «не стать жертвой», не оказаться в положении проигравшего, что подразумевает только «частичное» применение формальных норм, прежде всего для обеспечения личной безопасности.

Внешний социальный контроль представляется респондентам социально эффективным в функционировании социальных отношений. Поэтому журналист и преподаватель не воспринимаются как носители общественного контроля, как те, кто может от имени общества претендовать на контроль государственных структур или быть референтным и в отношении самоконтроля.

Хотя в установках респондентов на социальный контроль содержится признание группового давления, человек может осуществлять внутренний социальный контроль, реально находясь в больших социальных группах. Диссертант в связи с этим отмечает, что для большинства россиян характерно избежание социального контроля посредством включения в социальные микрообщности, и готовность к социальному контролю ограничивается кругом близких.

По мнению диссертанта, социальный контроль определяется социальной зависимостью. Во-первых, такие формы социального контроля, как социализация и групповое давление, малоэффективны и ограничиваются социальным микроуровнем. Во-вторых, в системе социальных отношений индивиды и группы ориентируются на иерархию должностных статусов, т. е. полагают, что социальный контроль дозируется согласно должностной иерархии. Однако, в-третьих, используются не формализованные процедуры, обеспечивающие хотя бы «равенство перед законом», а неформальные правила, которые и выступают аналогом социального контроля. В-четвертых, социальный контроль воспринимается как «покушение на частную жизнь», и одновременно респонденты воспитывают попытку по «наведению порядка».

Очевидно, что свернутость социального контроля, его сведение к давлению и принуждению нейтрализуют перспективы становления симметричных социальных отношений, как системы взаимных обязательств. В российском обществе социальный контроль фактически осуществляется как следование нормам «преданности начальству», в то время как не подчинение нормам считается девиантным действием, содержащим социальные и экономические риски.

В параграфе 3 «Поведенческие стратегии россиян: воспроизводство и производство социальной зависимости» обосновывается положение о поведенческих стратегиях как практиках воспроизводства и производства социальной зависимости.

Автор диссертации предполагает, что в своем социальном поведении россияне ориентируются на определенные социальные цели, связанные с удовлетворением индивидуальных и групповых потребностей. В российском обществе поведенческие стратегии реализуются на фоне неформальных социальных практик и узкого коридора институциональных возможностей. Хотя большинство россиян преодолели «шок от реформ», это в большей степени связано с утратой прежних социально-статусных позиций, смещением социальной активности на микроуровень, включением в конвенциальные отношения. На наш взгляд, на преодоление «шока» было затрачено достаточно личных и групповых ресурсов, чтобы предположить, что большинство населения так и не нашли адекватного ответа на вызов социальной среды.

Отмечается, что если человек находится в ситуации наличия баланса между выбором целей (горизонтом желаний) и ограниченным набором ресурсов, необходимых для их реализации (горизонтом возможностей), то, как мы установили, существует определенное противоречие между целями, которые формируются у индивидов в российском обществе, и теми возможностями, которые предоставляет институциональная среда. По классификации, предложенной Л.А. Беляевой, - «преуспевающие», «адаптированные» и «выживающие» - к первой группе относится 6 % респондентов, ко второй и третьей - соответственно 21,2 % и 29,5 %.Представленные позиции можно считать презентативными, так как они совпадают со сложившейся социальной структурой российского общества. Нас интересует, в какой степени поведенческие стратегии россиян определяются социальной зависимостью или, напротив, снижают ее влияние на социальные и социально-экономические отношения.

Можно предположить, что «преуспевающие» представляют инновационный тип, поскольку на первом месте у них стоит работа, в то время как «адаптированные» и «выживающие» заявляют о приоритетности «семьи и дома». Однако настораживает тот факт, что образование, квалификация, как достиженческие личные ресурсы, как способы повышения социальной самостоятельности, занимают только четвертую позицию у сторонников инновационной стратегии. Инновационность в российском обществе определяется ни «лидерством» в освоении новых социально-профессиональных ниш, ни вкладом в новые секторы экономики, ни созданием новых стилей жизни, а скорее, привлечением уже имеющихся социальных ресурсов.

В российском обществе стремительно растет число «лиц без определенных занятий», что имеет негативные социальные последствия, так как из сферы легитимной деятельности выпадает большая доля лиц экономически активного возраста, сужаются и возможности адекватной социальной политики, когда социальная поддержка направляется не по адресу. Подобная ситуация усиливает несоревновательность, снижает потребность в освоении деловых и корпоративных качеств и навыков. Инновационность перемещается в сферу передела имеющихся социальных ресурсов, связана с правилами «паразитической инновации», экономическими преступлениями

Инновационные поведенческие стратегии россиян, по мнению диссертанта, ориентированы на использование институциональных лакун и дефектов, неформального социального капитала, что способствует воспроизводству социальной зависимости. Во-первых, «инноваторов» устраивает асимметрия социальных отношений, так как при дисбалансе групповых и общесоциальных интересов целые социальные слои «выпадают» из системы социального контроля и социальной ответственности. Если «верхи могут жить по понятиям», социальные низы переходят на «автономное» существование. Во-вторых, в российском обществе ограничены возможности восходящей социальной мобильности и «преодоление» советского «аскетического синдрома» средним и молодым поколениями сопровождается дефицитом институциональных возможностей для легитимной социальной карьеры. Поэтому стремление «обогатиться» или «жить не хуже других», не «впасть в бедность» подкрепляется поиском индивидуальных и групповых способов преуспевания. Так как верхние слои живут в огромном отрыве от остального населения, не заинтересованы в рекрутировании новичков и страшатся потери монополии на социальные ресурсы, «инновации» ориентируются на неформальные социальные отношения, независимость от государства и общества.

Выявлено, что адаптационное поведение, которого придерживается большинство российского населения (60 %), ориентировано на «приспособление к изменениям», выживание, преодоление социокультурного шока, вызванного переменами в общественной и личной жизни. До сих пор в большей мере преобладали вынужденные и разрушительные адаптации. Вероятно, решающее значение имели и стремительные преобразования, основанные на том, что «под напором обстоятельств» человек изменяется, и некомпетентность большинства населения о цели и способах рыночных преобразований.

Сегодня, отмечает автор, признаются позитивные перемены в сознании и поведении большинства россиян, но эти сдвиги в большей степени связаны с отложенностью на будущее «лучшей жизни». Поэтому можно констатировать «синдром усталости»: растратив ресурсы «советского прошлого» (материальные накопления, профессиональные знания), сторонники адаптационного поведения одобряют «стабильность», «наведение порядка», которые давали бы хоть какое-то ощущение «предсказуемости» и уверенности в будущем. Вот почему относительно высок авторитет, казалось бы, несоревновательных институтов (армия, церковь), а значение рынка, как ориентира поведения, как института, дающего возможность автономии, самореализации и социального комфорта, так и не определяет поведение и настроение людей. Можно предположить, что рынок в российском восприятии так и не стал каналом социальной мобильности, что рыночный поворот при всей привлекательности не воспринимается безусловным достижением на фоне бедности 60 % россиян, инфляции, роста цен, а также нестабильности сырьевой экономики, криминализации социальной сферы.

Но, замечает автор, без обладания материальной и институциональной собственностью, социальная зависимость определяет не только поведение в публичной сфере, но и на уровне микросоциума. Адаптационное поведение не переходит в поведение, связанное с мобилизацией личных ресурсов, так как используются либо ресурсы «прошлого», либо усилия направлены на достижение «социального минимума».

Социальные издержки адаптационного поведения включают: а) привыкание к выживанию; б) неготовность к переменам профессии, переквалификации; в) нежелание открыть собственное дело; г) преобладание ресурса терпения над остальными социальными ресурсами.

Используя узкий диапазон возможностей (заработная плата по месту работы, экономия семейного бюджета, социальные льготы), сторонники адаптивного поведения не ориентированы на социальное участие. И дело не в формуле «бедный не свободен», гораздо важнее, что адаптивное поведение предполагает социальную зависимость, как норму социальных отношений, которая не может быть отменена внедрением правовых институтов или развитием рыночной экономики. Приоритетами адаптивного поведения являются стабильность и терпение, что означает признание права «сильного» на установление правил игры. К тому же, для сторонников адаптивного поведения «государство» имеет первостепенное значение по сравнению с рынком: несоревновательность и представляется единственной возможностью социальной справедливости. Отрываясь от формулы «обогащения», осознавая ее недостаточность, адаптируемые ориентированы на то, чтобы «все жили скромно», то есть в пределах знакомой по советскому периоду «допустимой бедности».

Автор делает вывод: то, что принимается разумным по своим целям (рынок, свобода), для большинства адаптирующихся означает, что отсутствует возможность выработки позитивной ответной реакции, к которой могли бы «присоединиться» инициаторы перемен, группы социального влияния. Однако сторонники адаптирующегося поведения в большей степени ориентированы на «личности», а не на правила, что открывает простор социальному и политическому популизму, реализации формулы «заботливая власть - покорное население».

В главе 4 «Социальный выбор россиян: транзитивность социальной зависимости» анализируется социальное самочувствие россиян в контексте влияния на его состояние существующих форм социальной зависимости в обществе.

В параграфе 4.1 «Социальная зависимость в формировании социальной самооценки россиян» обосновывается положение о неадекватности социальной самооценки россиян, как следствие доминирования социального дистанцирования.

Диссертант подчеркивает, что на социальную самооценку россиян влияет социальная зависимость, так как, стремясь избежать неопределенности, социальной неуверенности, они избавляются от социальной ответственности, утрачивая интерес к тому, что выходит за пределы их повседневности. Это показывает иерархия оценок, которые прежде всего содержат лидерство проблем личного существования (благополучие, безопасность) и отдалены от происходящего в стране. Поэтому о стремлении россиян к «необходимым переменам» приходится говорить с натяжкой. Ведь, по мнению респондентов, даже если они ощущают желание изменить свою жизнь, то в первую очередь - расстаться с надеждами, что кто-то позаботится об их судьбе.

Социальная самооценка исходит из того, что только личный успех измеряет самостоятельность индивида, и ориентация на общество и государство только повышает чувство социальной незащищенности.

На наш взгляд, социальная самооценка определяется формулой «жить не хуже других», что выражает отсутствие базовых установок, связанных с фундаментальными ценностями.

Социальная самооценка включает: а) социальные притязания; б) возможность их реализации на основе личностных и групповых ресурсов; в) достигнутые результаты жизнедеятельности.

По мнению диссертанта, социальные притязания россиян противоречивы: с одной стороны, действует принцип социальной аскезы, унаследованный от советского периода, с другой - россияне настроены на потребление и даже «топоголизм», культ потребительства. Социальная самооценка поэтому измеряется возможностью удовлетворения социальных предпочтений, среди которых стратегическими объявляются «обладание вещами длительного пользования» и «счастливая семья». Так как определяющим является «приобретательство», так «духовные запросы» носят демонстративный характер, действует правило «дефицита»: престижность определяется недоступностью ресурса, как, например, личная библиотека в недавнем советском прошлом. Социальная самооценка регулируется нормами успеха, который в базисных социальных слоях до сих пор задан еще советскими критериями благосостояния (автомобиль, дача, квартира, новейшая бытовая техника).

Социальная самооценка, сегодня направлена на преодоление диссонанса между свободой на социальной микроуровне и зависимость в социальных отношениях. Мы считаем, что важным в социальном самовыражении является не сравнение с тем, как жил прежде, хотя ретроспективность проявляется достаточно очевидно, а «возможности в настоящем».

Социальные претензии россиян включают как традиционные, связанные с образованием, здоровьем, семейным счастьем, воспитанием детей, так и новые, «рыночные» - с приобретением собственности, страхованием, кредитом. И здесь проявляется то, что можно назвать «синдромом прошлого», то есть с трудом, неприязнью респонденты воспринимают грядущие расходы на медицину и образование. Иначе говоря, они готовы «платить» за то, что считают капиталистическим благом, но демонстрируют нежелание расставаться с завоеваниями социализма.

Так как население находится в условиях несоревновательной социальной зависимости, не в состоянии влиять на деятельность государственных структур, оно оценивает «коммерциализацию» социальной сферы как становление безответственности чиновников, как неправовой отъем социальных благ, по праву принадлежащих всем гражданам.

Выявлено, что социальная самооценка, несмотря на влияние несоревновательной социальной зависимости, демонстрирует стремление её преодоления. Ведь в основе социальной самооценки - использование прав, связанных с независимыми социальными институтами. Это выражается, во-первых, в том, что респонденты возлагают реализацию общесоциальных целей на консолидированное общество, а не на касту чиновников. Во-вторых, актуализируется чувство беспомощности, невозможности повлиять на ситуацию, что делает необходимым устранение диссонанса прав и бесправия. В-третьих, проблема социального реванша так называемых «проигравших в результате преобразований» групп заключается в наведении порядка, т. е. возможности влиять на политику государства. В свою очередь, «правящий класс» демонстрирует подчеркнутое безразличие к тому, что «думают о них и себе» базисные социальные слои. Для него социальная самооценка имеет значение, если индивид или группа обладают определенным влиянием.

Социальная самооценка в российском обществе, таким образом, является субъективным показателем социальной зависимости, так как ориентирует на достижение только тех целей, которые вроде бы оправдываются «квалификацией», профессионализмом или «честным трудом», но имеют основной смысл - в получении дозы социальных благ согласно «рангу в должностной иерархии».

Иными словами, она определяется ориентацией на нормативизацию «представительства» в социальных отношениях, как «квот», которые бы определял правящий класс. Между тем, социальная самооценка измеряется общественным договором, тем, как участники социального взаимодействия соотносят свои социальные притязания с общественными целями. Поэтому социальная самооценка объективирована в готовности добиться переопределения социальных позиций, усилить социальную самостоятельность. Однако, отсутствие такого общественного договора выводит социальную самооценку в сферу субъективных или групповых притязаний.

В параграфе 4.2 «Социальная зависимость: в модификации идентификационного выбора россиян» раскрывается влияние социальной зависимости на идентификационные модели российского общества и идентификационные предпочтения населения.

Выявлено, что идентификационная картина российского общества, на первый взгляд, контрастна, так что есть отличия от иерархии традиционных идентичностей советского периода, когда индивид проходил заданные траектории социализации. Бросаются в глаза диффузность, неопределенность современных идентификационных моделей и явно выражена тенденция к смещению идентификации на социальный микроуровень. Если идентификационная ситуация застыла в сторону индивидуального подхода к идентичности, если группы функционируют на основе негативной мобильности, спорно считать, что в российском обществе выявлены интегрированные референтные группы, которые задают «образец» в идентификации, так же необоснованно ставить вопрос об идентификационном консенсусе элит и масс, о том, что элиты могут выдвинуть приемлемый для населения идентификационный сценарий.

На взгляд диссертанта, в условиях несоревновательной социальной зависимости идентификация настроена выполнять мобилизующую, организующую, консолидирующую функции, не является «и призом» за общепризнанные социальные достижения. Данные предположения нуждаются в эмпирической верификации, в соотношении с реальными идентификационными ориентирами и предпочтениями россиян. Однако можно утверждать, что в российском обществе нет идентификационного кризиса, скорее обнаруживается стремление через идентификацию осуществить неполную интеграцию и продемонстрировать уход от должностной зависимости ценой отказа от правил и норм социального участия.

Поэтому для россиян идентификационный выбор имеет практическое значение: они безразличны к социальным макроидентичностям, содержащим обязанности и не дающим реальных социальных прав. На наш взгляд, эти идентичности удобны для «правящего класса», и часто респонденты включаются в игру, демонстрируя социальную лояльность, которая не влияет и не отражает их социальное поведение. В идентификационных предпочтениях россиян можно обнаружить следы социальной зависимости, так как люди настроены на стратегии ухода на социальный мкроуровень, который оказывается отчасти свободным от принуждения сверху и содержит выбор композиции однозначных, действующих социальных норм. Такой подход определяется завышенной социальной самооценкой на микроуровне и демонстрацией социальной апатии в системе социальных отношений.

По идентификационным предпочтениям россиян можно сделать вывод, что их социальная компетентность ограничивается разделением общества на свой комфортный микромир и общество социального риска, в котором идентичности не гарантируют ни благополучия, ни безопасности.

Для идентификационного выбора россиян характерно присоединение к успешно адаптированным группам, потому что признание в дезадаптации диффамационно в условиях отсутствия социальной политики государства и не влечет никаких последствий, кроме сочувствия или презрения со стороны «окружающих». Поэтому для каждого третьего россиянина отождествление с группой успешных определяет возможность веры в собственные силы и демонстрацию жизненной состоятельности. Так как к критериям успешной адаптации не относится гражданская позиция, можно предположить, что население России реально идентифицируется в экономической сфере и не затрагивает, не претендует на более высокие градации социальной идентичности. В процессе диссертационного исследования автор выявил, что условия идентификации связаны с непреодолимостью социальных барьеров, с тем, что в России «заработать хорошо» может только тот, кто находится в состоянии социального фаворитизма, обладает «социальным блатом».

Таким образом, считает диссертант в идентификационных предпочтениях, которые присущи российскому населению, доминирующим является «достижение определенности» ценой сохранения неопределенности, т. е. деформализации социальных отношений, отсутствия социетального понимания прав и свобод. Индивиды в идентификации пользуются теми признаками, которые доступны их восприятию, а системные идентификации, «навязываемые» индивидам, если содержат определенные социальные ресурсы, недоступны им. Если с российским гражданством не связывается наличие реальных прав и их защита государством, то гражданская идентичность становится «формальной», в то время как значение обретают негативные солидарности, реально влияющие на позиции индивида в оценке социальных отношений. Признаками «взаимного узнавания» являются не формализованные процедуры, а близость интересов, «место рождения», карьерные устремления, выходящие за пределы номинационной социальной процедурности.

С точки зрения автора, социальная идентификация в российском обществе, нацеленная на усиление индивидуальной свободы, реально усиливает значение социального дистанцирования.

Глава 5 «Социальная зависимость в системе российского образования» посвящена анализу институциональных и социально диспозиционных условий, продуцирующих социальную зависимость.

В параграфе 5.1 «Социальная зависимость в формировании института образования» содержится осмысление путей преодоления аномии института образования, который является пространством для формирования социальной компетентности как тенденции смещения социальной зависимости к социальному участию.

Социальные изменения в обществе неизменно вызывают перераспределение приоритетов в образовании. Упрощенная логика диктует выдвижение на первый план функции адаптации, формируя традиционные для образования воспитательную, социализационную и социально ориентационную функции, делая образование вторичным в системе отношения рынка, государства и общества. Не оспаривая важного значения образования, необходимо обратить внимание на сохранение социально воспроизводственной и социально - ориентационной функций образования, без которых в образовании будут лоббироваться только интересы отдельных групп: бизнесменов, предпринимателей, мелких собственников, чиновников. Российское образование, к сожалению, «выпало» в процессе реформирования из категории социальных институтов, к которым приписывается только институт права, власти и собственности. Тем самым игнорируется та роль, которую вносит образование в модернизацию общества, прежде всего через интеллектуальный и профессиональный потенциал.

Так как образование оказалось на социальной периферии, на него действует, с одной стороны, инерционность, воспроизводство советских образцов, с другой, спонтанность - выживание в условиях рынка, придание образованию инструментального характера. Мы должны отметить, что на протяжении 90-х г. XX в. актуальной была тема рынка образовательных услуг, восхождение в рынок считалось благом и чуть ли не единственным способом для развития образования, что делало избыточным формирование в системе образования социальной компетентности и обязывало акторов образования применять достиженческие схемы, исходя из внеобразовательных оснований.

Как известно образование, в отличие от других сфер общественной жизни, оказалось фактически без государственной поддержки, и дело не столько в недостаточности финансирования, сколько в отсутствии вразумительной и последовательной государственной политики в сфере образования. Упор же на то, что образование должно быть саморегулирующимся социальным институтом, о котором часто заявляют сторонники американской системы образования, на самом деле не учитывает того фактора, что в условиях того, что в России 60 % населения живут ниже прожиточного уровня, образование неизбежно деградирует, и в то же время действует такой самоподдерживающийся механизм, как репутационный капитал образования.

Очевидно, что образование в условиях, когда общество находится в состоянии резкой социальной дифференциации, может функционировать, если к нему будут прилагаться критерии не доходности, а социальной эффективности. То есть в образовании происходит «кропотливая» работа по стиранию классовых социально имущественных неравенств, предоставлению акторам перспектив для осуществления жизненных планов. Специфика российского образования состоит в том, что социальная зависимость общества, отсутствие полного социального участия, извлечение должностной ренты приводят к возведению социальных фильтров на пути получения образования, и, соответственно, социальный интерес к образованию носит прагматический или демонстрационный характер. Конечно, в обществе ведутся дискуссии по поводу перспектив развития российского образования, но они все-таки интерпретируются либо в старой государство-поддерживающей модели, либо по схемам рыночной адаптации. Вероятно, образование, если считать его базисным институтом, как раз и обеспечивает расширенное социальное воспроизводство.

Диссертант делает следующие выводы:

1) по отношению к образованию действует эффект социального опережения, т. е. именно в образовании закладываются возможности инновационной деятельности;

2) образование должно соответствовать не запросам рынка, а формировать запросы рынка, то есть именно через образование государство и общество получают уникальную возможность влиять на рыночные механизмы;

3) образование если и приспосабливается к рыночной экономики, то только в качестве институциональной системы, а не побочного фактора. Конкретный человек для российского общества означает, что образование включено в систему мотивации личности и личность интегрирована в систему образования, если говорить о том, что в обществе сохранилась высокая степень социального доверия к образованию.

Акторы образования часто исходят из того, что педагоги - это бедные люди, которые вынуждены работать в сфере образования исключительно из-за нехватки деловых качеств или в силу возраста. И, таким образом, снижается влияние институциональных стратегий образования. К сожалению, в России учителя относятся к группе работающих бедных, хотя в последнее время намечаются определенные тенденции повышения заработной платы, престижа образования. Нельзя, наверное, считать эти меры полными и существует необходимость усилий по включению учительского слоя в группы социальной автономии, людей с профессиональной и гражданской ответственностью, с открытостью мышления, с тем, чтобы они преподавали навыки социальной компетентности. В ином случае, никакие прибавки не могут кардинально разрешить ситуацию некомпетентности, в силу вторичной занятости, а также узости социального интереса акторов образования. Как институт, образование может действовать автономно только развиваясь, в отличие от других институциональных систем, оно не может подчинять внешние вызовы собственному языку. Образование в этом смысле максимально открытая система и воздвижение социальных фильтров просто приводит к разрушению образования.

В сфере образования свобода и рынок не могут означать ничего, кроме того, что учащийся должен воспитывать практическую компетентность, но опять же на основе социальной компетентности, чтоб не впасть в последствии в деструктивную социальную зависимость.

Формирование культуры социального участия навряд ли будет возможно, если только ожидать от государства исключительно социальной опеки, так как это содержит явные риски неисполнимых социальных обещаний и снижает ответственность личности, акторов образования.

В параграфе 5.2 «Социальная зависимость в установках акторов образования» содержится анализ социальных установок акторов образования, которые в силу их реактивности или стереотипизации не содержат мотивации к наращиванию социальной компетентности, что ограничивает возможности акторов образования в социальной автономии и солидарности.

Важным показателем качества образования является качество человеческого капитала. Как известно, результаты командной игры зависят от квалификации, состава и слаженности игроков, от того, насколько хорошо они используют установленные правила, достаточно ли сыгрались, чтобы быть конкурентоспособными. Применительно к российской системе образования, анализ установок акторов образования на его терминальную ценность, удовлетворенность когнитивным и социальным ресурсами образования, а также способность к социальной кооперации, создают возможности выхода из кризиса образования.

Как известно, социальные установки акторов российского образования сформировались в условиях стихийного перехода к рынку, самоустранения государства от реформирования и поддержки системы образования. Конечно, осуществляемые институциональные преобразования открыли простор для деидеологизации и централизации образовательных структур. Например, в 2001-2003 учебном году 51 480 учащихся обучались в 1 630 государственных, и 1 831 учащихся в 25 негосударственных школах Ростовской области .Это свидетельствует о дифференцируемости отбора учащихся, о возможности выбора, об учете их способностей. Данная тенденция в то же время усиливает и конкуренцию в борьбе за учеников, то есть приобретает актуальный смысл замечания К. Манхейма о подготовке конкретного человека для конкретного общества. И в то же время нельзя считать, что в системе образования перешли к дифференциации учеников по уровню их компетентности. Если осуществляемый выбор связан только с системой доходов или с установкой на высшее образование, то он скорее подкрепляет прагматические стереотипные оценки образования. При вариативности высшего образования необходимым условием является минимизация социальной зависимости, переход из состояния социальной самодостаточности в практики социального участия. Как отмечалось, в российском обществе действует форма подготовки к высшему образованию, что в какой-то степени периферизирует общее образование, которое рассматривается только как период неопределенности, период накопления жизненного опыта.

Несомненно, такое восприятие является, по существу, реактивно-инструментальным по отношению к высшему образованию. Если общее образование ассоциируется с подготовкой к вузу, то социальная зависимость воспроизводится в форме доминирования, субдоминантности, разделения жизненных шансов и, в конечном счете, приводит к разъединению тех, кто стремится в вуз и тех, кто собирается сразу войти в самостоятельную жизнь, но уже не на основе когнитивных, а неких, выработанных вне образования, социальных ресурсов, напоминающих схемы практического действия Э. Гидденса. Социальная зависимость направлена на компенсацию, снижает жизненные намерения, делая возможным вынужденный, а не самостоятельный выбор формы обучения, или приводит к стремлению получить экономное образование.

Слабая идентификация с институтом образования приводит к тому, что позиционирование в образовании распадается на ряд важных, но частных проблем, не затрагивающих судьбы самого образования и не приводящих к повышению потребности в коммуникации. В данных установках скорее содержатся прагматические моменты, связанные с получением диплома, когнитивные же потребности действуют таким образом, что их удовлетворение не приводит к изменению качества человеческого и социального капитала. Можно думать о проблемах повышения качества образования, но нельзя забывать о том, что за этим скрываются две важные вещи: во-первых, то что действуют достаточно сильные реактивные установки, связанные с адаптацией, самовыживанием, стихийностью и мешающие воспринимать социальную компетентность, как критерий качества; во-вторых, известно, что российское образование требует принятия его как культурно-символического капитала, а не как ресурса социальной инерционности.

Такой факт, что в среднем по России, для 59 % опрошенных на выбор школы влияет близость дома, для 20 %- наличие хороших учителей, для 25 % - отсутствие платы за учебу, свидетельствует о том, что социальные установки в отношении образования корректируются скорее с определенными социальными стереотипами бесплатным образованием и хорошими учителями. Но можно ли в таком случае говорить о самостоятельном выборе? Ведь даже если считать позитивным наличие хороших учителей, необходимо понимать, что учитель воспринимается в инерционном советском контексте, как тот, кто подготавливает к вузу, а не как наставник, не как носитель компетентно-духовного знания. Вместе с тем, в современных условиях, негативное влияние оказывает фактор бесплатности.

Здесь следует, конечно, учитывать резкую социальную дифференциацию российского общества, а также то, что представители массовых социальных слоев не готовы вкладывать инвестиции в образование и это выражается в том, что отсутствует мотивация к самоподготовке, к самообразованию. В настоящее время не существует системы поддержки образования в семье, а школа воспринимается скорее как формальный институт, в котором должны исправить изъяны семейной жизни. Усиливается депривационный синдром, связанный с разделением на аутсайдеров и богатых, формируется чувство социальной предопределенности. В своих социальных установках акторы не уверены, что всеобщее образование каким-то образом повлияет на их судьбу, кроме тех, кто настроен на высшее образование. Если акторы образования полагают, что их планы будут формироваться в будущем, им трудно поддерживать позицию идентификации с образованием, реактивно они могут защититься от социальных рисков, действуя по схеме сужения социальных интересов. И образование не так влияет на статус индивида, как те же самые рыночные институты, но такая социальная рестрикция в образовании дорого обходится индивиду в будущем.

Сегодня на уровне школы постепенно закладываются основы социальной саморегуляции через определенные формально правовые механизмы, но они могут действовать, если в школе будет сформирована потребность в социальной компетенции, без которой происходит адаптация формальных норм к узкогрупповым интересам. Следовательно, социальная зависимость в российском образовании, которая носит неконструктивный, несоревновательный характер и проявляется, через внешние институциональные условия и реактивные и стереотипные установки акторов образования, может стать конструктивной при приведении института образования в консистентное состояние, т. е. придание ему базового характера, а также при определении социальных установок акторов образования на социальную компетентность.

В Заключении подводятся основные итоги исследования, формулируются выводы и обосновываются предположения о тенденциях социальной зависимости в российском обществе в социальной перспективе, а так же намечаются основные направления разработки рассмотренной проблематики в рамках теоретической и эмпирической социологии.

ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ ОПУБЛИКОВАНЫ СЛЕДУЮЩИЕ РАБОТЫ

В изданиях Перечня ВАК Минобрнауки России

1. Гуськов И.А. Социальная зависимость в формировании института образования // Научная мысль Кавказа. Дополнительный выпуск 2. 2006. 0,7 п. л.

2. Гуськов И.А., Кротов Д.В. Социальная зависимость в контексте социальной трансформации // Научная мысль Кавказа. Дополнительный выпуск 2. 2006. 0,7 п.л./0,35 п.л.

3. Гуськов И.А. Социальная зависимость как объект социологического анализа // Социально-гуманитарные знания. 2007. № 12. 0,7 п.л.

4. Гуськов И.А. Социальная зависимость и формирование социальной структуры российского общества // Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. Спецвыпуск. Социология и политология. 2008. 0,4 п. л.

5. Гуськов И.А., Кротов Д.В., Васильева Д.О. Особенности формирования и функционирования социального капитала в российском обществе // Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. Спецвыпуск. Социология и политология. 2008. 0,9 п. л./0,3 п.л.

Монографии, брошюры

6. Гуськов И.А. Волгодонск 90-х: современные тенденции развития социальной ситуации. Волгодонск, 1998. 0,5 п.л. (в соавт)

7. Гуськов И.А. Средний промышленный город как фактор социализации молодежи (на примере г. Волгодонска). Волгодонск, 1999. 0,8 п.л.

8. Гуськов И.А. Молодежь современной России: условия социального становления в период трансформации. Ростов н/Д, 2000. 2,2 п.л. (в соавт)

9. Гуськов И.А. Специфика социальной зависимости в российском обществе. Ростов н/Д: Изд-во: СКНЦ ВШ, 2003.: 1 п. л.

10. Гуськов И.А. Социальная зависимость в формировании социальной самооценки россиян. Ростов н/Д: СКНЦ ВШ, 2004. 1,1 п.л.

11. Гуськов И.А. Социальные практики как регуляторы социальной зависимости. Ростов н/Д: «Наука-Пресс» , 2005. 1,1 п.л.

12. Гуськов И.А. Поведенческие стратегии россиян в контексте социальной зависимости. Ростов н/Д: Антей, 2007. 1 п. л.

13. Гуськов И.А. Социальное участие как альтернатива социальной зависимости. Ростов н/Д: «Наука-Пресс» , 2006. 1,1 п.л.

14. Гуськов И.А. Специфика социальной зависимости на социальном микроуровене. Ростов н/Д: Антей, 2008. 1 п. л.