Дискурс "global governance" ("глобальное управление"): реалии и перспективы

Размещено на http://www.allbest.ru/

Дискурс «global governance» («глобальное управление»): реалии и перспективы

Левяш И.Я.

д.филос.н., профессор, Минск

«Все пространство мира не заслуживает того,

чтобы в нем было больше одного правителя»

Тимур

«Все великое земное управление человеком человек

должен сам взять в свои руки, его «всеведение»

должно строго блюсти дальнейшую судьбу культуры»

Ф. Ницше 1998 Т.1. с. 371

Ключевая мысль Ф. Ницше в эпиграфе заключается в том, что человек должен принять ответственность за «земное управление» и обеспечить примат культуротворческого начала. Это означает, что, в конечном счете, он усматривал в перспективе всемирной истории единые логику и смысл. Но в такой оценке нашли адекватное выражение и реалии сущего, те латентные тенденции неоконченного Модерна, которые были объектом беспощадной критики мыслителя. Ныне они предстают в противоречивой и «разорванной» феноменологии глобализации. Действительно, ее событийный ряд во многом напоминает метафору Ф. Кафки, что, хотя «исходная точка этой гонки - человечество», но у разных субъектов «часы идут вразнобой,…мчатся в дьявольском, или сатанинском, или, во всяком случае, нечеловеческом темпе.. «Погоня» - лишь образ,… «атака на последнюю земную границу».

Эта «атака» во многом традиционна для мира, начиная с формирования и экспансии мировых цивилизаций и их сложных, нередко выстраиваемых по «вертикали» взаимоотношений по известной формуле «раб и свободь», и не только в социальном, но и в международном, а ныне и в глобальном ракурсе. Некоторые эксперты полагают такой порядок фатальным. Так, А. Шлезингер-старший вообще не видел никакой альтернативы тому, что «…империализм - тяга сильных государств властвовать над слабыми - будет существовать до тех пор, пока анархия множества наций-государств не уступит место абсолютному империализму единой мировой империи».

Не вполне однозначен К. Ясперс, для которого единство планеты - вопрос времени, но «путь развития идет, по-видимому, от национальных государств через крупные континентальные сферы влияния к мировой империи или к мировому порядку. Этот путь прокладывает, с одной стороны, всегда действующая в истории воля к власти и господству. Их более или менее осознанной целью является создание наибольшей, поскольку это возможно в данных условиях, мировой империи; с другой - стремление к миру, к такому мироустройству, где жизнь людей свободна от страха».

В этом же духе Р. Арон полагал, что «средством, которое привело бы государства к рациональному миру и поведению, было бы постепенное создание или мировой федерации, или мировой империи» [Арон 1993, с. 107]. Американский политолог М. Хант не видит различия между имперской гегемонией и soft power (мягкой силой) мирового лидерства [Хант 2008].

Общей приметой такой устойчиво повторяющейся двусмысленности является приверженность идее искомой империи, исходя из опыта смены классических империй нацией-государством. Новое вино вливают в старые мехи, и в «неоимперии» или «новом мировом порядке» усматривают простую проекцию сущности и функций государства в планетарном масштабе. Американский политолог Л. Финкелстайн прямолинейно писал, что «функции глобального управления в международном масштабе те же, что и у правительств отдельных государств у себя дома; поэтому оформление глобализации требует последовательных шагов по созданию мирового правительства (global government)» [Finkelstein 1995, р. 369].

Российский политолог В. Максименко обоснованно отмечал, что учреждение (либо легализация) в интересах «глобального управления» беззаконного - с точки зрения государственного и международного права - «мирового правительства» окажется более смертоносным, чем приход к власти тоталитарных режимов прошлого, потому что, во-первых, такое правительство будет более эффективным, располагая неизвестными ранее телекоммуникационными и другими технологиями, равно как и средствами «электронного» подавления личности, а во-вторых, в случае разрушения некоторых суверенитетов над обширными территориями (Россия, Китай, Индия, Иран и др.) космополитическое «мировое правительство», не имея больше противовесов, обретет уже ничем и никем не ограничиваемое всемирное поприще [см.: Максименко 1999].

Допустим, формальную «беззаконность» мирового правительства можно преодолеть путем его легитимации в обновленном международном праве. Но такая интенция к «сверхгосударственности» в масштабах Евросоюза уже показала, что этот черт прячется далеко не только в деталях.

Вопрос о судьбе такой структурной политической единицы современного мира, как нация-государство, независимо от его сравнительной традиционности, - это пробный камень принципиальной возможности и необходимости глобального управления. Он вполне может стать той «косточкой», на которой глобализация поскользнется, или точкой опоры, если мир и государство выявят потенциал взаимной адаптации или коэволюции. Она вполне реальна при условии, которое еще в период формирования наций-государств сформулировал Гете: «Каждую нацию…можно понять, лишь исходя из них и от них, и…судить о них, только считаясь с присущими им особенностями» [Гете Т.10, с. 375-376].

С тех пор практическая возможность международного порядка достигалась в динамическом равновесии центростремительных и центробежных тенденций, в котором реальная субъектность или «самостояние» государств выступало условием относительной слаженности их «оркестра». Это время ушло в прошлое с инверсией функций государства в условиях глобализации, и ныне его внешняя политика в такой же мере является продолжением внутренней политики, как и наоборот. Многие императивы глобализации уже сегодня диктуют «новый мировой порядок», и прежде всего это не знающая границ информационная революция. Но и она утилизуется в неоимперских тенденциях («информационные войны»), в давно не свободной экономической конкуренции, в почти мистическом царстве виртуальных финансовых игрищ и т.п. Все это неизбежно порождает «беспорядочный характер процессов, происходящих на уровне, оторванном…от «в основном скоординированной» территории, то есть от суверенных государств» [Бауман 2002, с. 43].

Отмеченные реалии ставят под вопрос традиционный статус государства в мире. В «Энциклопедическом словаре» Ф. Брокгауза и И. Ефрона их суверенитет определяется как власть, над которой «не должно стоять никакой другой власти, имеющей правомерное полномочие давать ей повеления или осуществлению ее воли». Такой полнотой суверенитета сегодня не обладают даже самые могущественные государства. Если отбросить амбиции и прожекты, в реальности существует, в терминах датских политологов Х. Хольма и Г. Соренсена, операционный суверенитет в контексте глобализации, вынуждающей государства уступать часть своего права на полноту своих функций и свободу действий в обмен на участие в принятии важных решений [см.: Пономарева 2007, с. 97].

Однако такую объективную тенденцию нередко трактуют в духе экономцентризма, ставя знак равенства между регионализацией мира и освоением государством функции первичного звена этого процесса. В этом смысл неологизма регион-государство. Ему приписывают назначение трансмиссии к более высокой форме. По Ф. Боббиту, если регион-государство пока еще сохраняет черты nation-state, а вместе с ним и определенные суверенные характеристики, то рынок-государство их окончательно утрачивает. Таким образом, регион-государство - это переходная форма к действительно глобальной структуре - рынку-государству. Поскольку к последнему сводят суть глобализации, в современном контексте правильнее говорить не о суверенной, а о рыночной государственности. Нынешняя повальная рецессия в тех регионах мира, где государства были сведены к роли агентов рыночного фундаментализма, окончательно выявила, с одной стороны, объективную необходимость его обуздания, а с другой - властную потребность прежде всего в политическом регулировании взаимоотношений между государствами и их региональными альянсами, однако не путем их подмены, а вместе с ними в целях скоординированного «good governance» - «хорошего управления» и производного от него «global governance» («глобального управления»).

Научный директор Национального центра исследований (Франция) М.-К. Смутс сформулировал триединое кредо такого управления: «… участие, переговоры, координация. Ключевыми словами и понятиями здесь выступают: проекты, партнерство, консенсус» [Смутс 1998, с. 101]. Эти понятия актуализируют исходный пункт повестки good governance - его творческую способность к проектированию.

Глобализация - a priori суперсложный процесс, и в принципе есть консенсус относительно того, что из дискуссионного поля необходимо в принципе исключить призывы к «кухарке» управлять планетой и методы «митингового демократизма». Остается поиск синтеза на двух уровнях - новых ценностно-смысловых ориентаций «good governance» и его институционального обеспечения с учетом нераздельности «горизонтального» измерения и искомой властно-управленческой «вертикали». Изначально участников дискурса - экспертов самых различных ориентаций, как заметил по таким поводам Цицерон, «беспокоят споры о словах». На это обратил внимание У. Бек: «Если...удастся измерить дистанцию между понятиями и действительностью и осторожно выстроить мостики понимания между нами и новой реальностью, вытекающей из нашей цивилизационной деятельности, то тогда мы, вероятно, пусть немного, но все-таки выиграем» [Бек 2002, с. 10].

За различной семиотикой понятий стоит несовпадение, а нередко и латентная противоположность смыслов «хорошего управления», рассмотренного в глобальном масштабе.

В эпицентре дискуссии - адаптированное к проблеме наследие Модерна, который символически начинался с декларации Фауста: «Мир не был до меня и создан мной». Те, кто в ХХ столетии утверждали, что «мы наш, мы новый мир построим», делали ставку не на естественное, органическое развитие этого мира, а на его сознательное конструирование. Н. Косолапов отмечает, что последовавшая за этим практика макросоциальной инженерии оказалась весьма противоречивой, начиная с неудачной попытки строительства социализма в отдельно взятой стране, социал-реформистских, социал-демократических подходов государств Европы к построению современного общества и кончая новейшими проектами устойчивого развития, модернизации экономики и общества в десятках стран, социально-экономического перехода в посткоммунистических государствах. К макросоциальной инженерии относятся и реформы в Китае, где проживает пятая часть человечества. Начавшись в первой трети XX столетия с экспериментов в отдельных странах (СССР, Германия 1933-1939 гг., США 1932-1945 гг.), практика социальной инженерии распространилась в последние десятилетия на обширные регионы мира в целом.

Природа и содержание социальной инженерии обусловлены эволюцией сознания и отражают историческую тенденцию: человечество по мере роста его знаний и практических возможностей все активнее стремится преодолеть стихийность мирового развития. Однако, отмечает Косолапов, недостаточность знаний («полузнание») опаснее абсолютного невежества: малое знание рождает самонадеянность. Поэтому резко возрастает риск стратегических ошибок и их потенциальная цена при переходе от развития, представляющего собой аккумулируемые, объективно складывающиеся итоги стихийной эволюции отдельных обществ и мира в целом, к уверенно направляемому развитию [см.: Косолапов 2000].

Цена потерь могла бы быть на порядок меньше, если бы ведущие субъекты глобализации вовремя прислушивались к «несвоевременным мыслям» - начиная от концепции ноосферы В. Вернадского и кончая моделями Римского клуба. В свое время они произвели эффект не только Кассандры и вполне могли стать моделями реконструкции планеты, но затем не случайно стали жертвами тотальной критики. Так, в 1995 г. в докладе Комиссии по глобальному управлению, созданной по инициативе В. Брандта, было дано описание определяющих характеристик управления, но уже перенесенных с европейского уровня на мировой. Эта комиссия была составлена из известных личностей (Ж. Делор, С. Огата, О. Ариас), однако практически ее никто не заметил. Она встретила сдержанное отношение высших деятелей ООН [см.: Смутс 1998, с. 98].

В этой обструкции, увы, нет ничего нового. Как заметил Гете: «Узнал ученого ответ. Что не по вас - того и нет. // Что не попало в ваши руки - // противно истинам науки. Чего ученый счесть не мог - // то заблужденье и подлог» [Гете Т.2. 1976, c. 192]. Не будем столь категоричны, но все же попытаемся отделить овец от козлищ, даже если они сочетаются во взглядах нынешних властителей дум о глобализации.

На mainstream'е этого процесса - работы известного немецкого политолога У. Бека. В них содержится немало нетривиального и плодотворного, и прежде всего определение современного состояния общества как «глобального общества риска». Конфликтогенность глобального общества риска в том, что своими решениями мы создаем такие проблемы и угрозы, которые коренным образом противоречат институционализированному языку контроля, обещанию контроля в случае катастрофы мирового значения (как это было с Чернобылем или атаками террористов на Нью-Йорк и Вашингтон). В этом состоит политическая взрывоопасность глобального сообщества риска. В идеале оно предполагает стратегию, призванную сделать непредсказуемые последствия решений надежно предсказуемыми и контролируемыми

Центр этого общества, полагает Бек, везде и нигде. Он - в средствах массовой информации, в политике, бюрократии, экономике, но не обязательно на месте событий. В нем «взрываются» претензии на рациональность, ответственность и легитимацию. Индикатор реальных угроз это беспомощность институтов, которые фарисейски оправдывают свое существование утверждениями, что угрозы находятся под их контролем. По Беку, «общий рисунок» противоречий и шансов в глобальном обществе риска таков: «в эпоху, когда теряется вера в Бога, класс, нацию, правительство, осознаваемый и признаваемый глобальный характер угроз превращается в источник взаимосвязей, в поле которых вдруг плавятся и изменяются константы политического мира, казавшиеся прежде незыблемыми». Возникают и другие линии конфликтов, политические альтернативы, и среди них угрозы, обусловленные исторической разновременностью различных стран и культур [см.: Бек 2002, с. 11, 12].

Модель «глобального общества риска» по Беку - это предупреждение против искушения подмены универсалистской природы глобализации ее партикуляристской деформацией, прежде всего в форме вестернизации. Эксперт подчеркивает, что «глобальный характер зримых угроз имеет два лица: с одной стороны, он вызывает к жизни новые формы политических альянсов, направленных против общих угроз, с другой - усиливает региональную разновременность или неравенство между странами, подверженными этим рискам». Это означает, что не существует одного ответа на вызовы глобального общества риска. Региональные пути различны, и «в будущем будет существовать много современных обществ».

По Беку, речь идет о различиях между такими обществами и пределах влияния европейской и американской моделей. «В глобальном обществе риска европейская монополия на модерн окончательно распалась», но также «прекратилось…победное шествие неолиберализма, которое казалось неудержимым...Именно неолиберальная идеология Америки - скряжничество государства, с одной стороны, и триединство дерегулирования, либерализации и приватизации, с другой - обусловила в значительной мере ее уязвимость перед лицом терроризма. По мере понимания этой взаимосвязи будет рушиться гегемония, которую либерализм в прошедшие годы завоевал в теории и на практике». Наконец, известная за пределами атлантического мира радикальная критика «необузданного индивидуализма», «утраты культурной идентичности и достоинства», является «не просто отрицанием модерна, но скорее попыткой предложить и испытать другие модели современности, которые выборочно используют западные модели модерна» [Там же, с. 11-12, 13, 15].

Сопоставляя различные модели современности, немецкий политолог полагает, что именно Европейский Союз может превратиться в образование, эффективно противодействующее неолиберальной глобализации, и в силу этого ЕС должен стать одним из элементов «системы транснациональных государств», способной повернуть глобализацию в конструктивное русло. Одновременно он решительным образом выступает против идеи «глобального государства», которое, с его точки зрения, стало бы «самым тираническим образованием» [Там же, с. 235].

Все же критика У. Беком пагубности вестернизированной модели глобализации и даже его тщательно разработанная модель европейского Космополиса, основанного на признании двуединого отечества [см.: Бек 2004, 2007, 2008], убедительна только в отношении наций-государств, их взаимодействия в европейском ареале. Но поскольку, по его признанию, европейская монополия на модерн закончилась, эта модель не содержит целостной глобальной альтернативы ценностей, институций и технологий, адекватных новому единству мира в его многообразии.

Движение экспертного сообщества к искомой целостности продолжает испытывать серьезное влияние смыслотермина «мировое общество» классика британской школы теории международных отношений Х. Булла, предложенной им в конце 70-х прошлого века [Булл 2002]. Его автор считал, что внутри международной системы (international system), охватывающей все государства мира, всегда существовало некое протоядро, которое он назвал международным обществом (international society). Разница между первым и вторым понятиями заключается в том, что страны, входящие в международное общество, в отношениях между собой руководствовались не только прагматическими интересами, но и неким более или менее общепризнанным кодексом поведения, который, в свою очередь, был основан на разделяемых этими государствами ценностях. Классическим примером античного международного общества Булл считал совокупность греческих полисов, подчеркивая, однако, что помимо них, в международную систему того периода входили и негреческие государства - Персия и Карфаген. Рассматривая разные виды международных обществ, Булл сформулировал идею мирового международного общества (world international society), отделяя его от совокупности всего «остального», что составляет существующую международную систему.

Для западных политиков, отмечает российский политолог А. Богатуров, концепция Булла, «конечно же, не официальный догмат веры. Но идеи ученого, а еще более их последующие переосмысления остаются едва ли не ключевыми для понимания смысла сегодняшнего мирополитического процесса и основного противоречия современных международных отношений». Булла занимала прежде всего не наличная или искомая структура современного ему мира, а кодекс поведения государств на международной арене и то, как эти правила действуют (в тех случаях, когда они действуют на самом деле). Взаимоотношения мирового общества и международного сообщества были для него вторичны, и уж совсем мало его волновал вопрос о перспективах и методах «преподавания» этих правил государствам, которые не вошли в круг индустриальных демократических стран. В них Булл видел несколько идеализированный прообраз мирового общества, его матрицу в международном сообществе, из которой на весь остальной мир распространяется благотворное влияние, в частности, норм международного права. В этой картине мира страны-носители сознания мирового общества составляли меньшинство. Однако они принадлежали к демократической традиции и потому представляли собой передовую часть мира, обладали не только военно-техническим и экономическим, но и моральным превосходством. Естественно, что для мыслителя либеральной школы ценность этой традиции была самодостаточной.

Подобная интеллектуальная интенция, пишет Богатуров, озадачивает в России, которая испытывает устойчивую аллергию к истинам, не подтверждаемым историческим и страновым опытом. У российского читателя концепция Булла вызывает исторические параллели. Мировое общество невольно воспринимается как «авангард международного сообщества» - по аналогии с работами Ленина, в которых компартия фигурировала в роли революционного авангарда рабочего класса.

Булл справедливо полагал, что и в международном сообществе между странами может быть много общего - например, стремление снизить вероятность войн. Но лишь в мировом обществе, настаивал он, государства спаяны глубокой приверженностью единым стандартам этики и морали. Войны как таковые в этой ситуации утрачивают смысл. Они противоречат общему настрою государств мирового общества уважать в отношениях между собой свободу, демократию и мир как базовые ценности для каждого и условия процветания для всех. Отсюда знаменитый романтический вывод: демократии (по определению) не воюют между собой (не могут, не предназначены для того, чтобы воевать). Но Булл не настаивал на расширении мирового общества до масштабов всего сообщества наций, не стремился к «экспорту мирового общества», то есть к его распространению на весь мир, хотя в принципе чего-то подобного не исключал. В целом дух его работы был преимущественно оборонительным: постулируя избранность демократических стран, даже как избранного меньшинства, автор хотел бы отграничить «авангард» мира от его «арьергарда».

Самозащитный пафос Булла, отмечает Богатуров, соответствовал духу первой половины 70-х годов с естественным для западного интеллекта шоком от поражения США во Вьетнаме (1973), с одной стороны, и от дерзкой «нефтяной атаки» арабских стран на Запад (1973-1974) - с другой. На таком фоне идея мирового общества подчеркивала ценность консолидации развитых стран: демократии, не воюющие друг с другом и рожденные для сотрудничества, представали залогом благоденствия - прежде всего для «мирового общества», а также и всех остальных стран.

Идеи Булла инициировали целое поколение писавших о глобализации. Однако, поскольку обстановка изменилась, их интерпретации утратили оборонительно-мобилизующий настрой оригинала. Многообразные теории глобализации приобрели настолько отчетливые черты экспансии, что ассоциируются не с «гетто избранничеств», а с призраком «мировой либеральной революции» - зеркалом коминтерновской химеры всемирной пролетарской революции, перекодированной реалиями конца ХХ века.

Мировое общество, которое исходно мыслилось как привилегированный клуб цивилизованных стран, после распада СССР и разворота постсоциалистических государств к сотрудничеству с Западом стало почитаться безальтернативной перспективой всего человечества. Странам международного сообщества стали предлагать поскорее подрасти до уровня мирового общества. При этом им, с одной стороны, сулили помощь и поддержку, а с другой - запугивали тем, что глобализация неизбежно приведет к их поглощению сверхмощной экономикой Запада. «Международное сообщество стало выглядеть внешней оболочкой разбухающего ядра мирового общества, которую ему предстояло неминуемо заполнить….Экспансия мирового общества на планете стала главной тенденцией международной жизни 90-х годов».

В заключение анализа булловой модели, ее значительной мировоззренческой роли и инволюции А. Богатуров отмечает также и ее исчерпавшие себя методологические основания. Британский автор «видел международные отношения сквозь призму системности, что для 60-80-х годов было характерным и новаторским, но к 90-м такой подход перестал казаться единственно соответствующим достигнутому уровню методологии знания - во многом благодаря тому, что в науку о международных отношениях проникли понятия и логика синергетики» [Богатуров 1999].

В таком обобщении есть некоторая категоричность и определенная недосказанность. Общенаучные принципы имеют фундаментальный характер и уже в силу этого не могут сменяться в течение одного-двух десятилетий. Принцип системности не исчерпал себя уже в силу все более объективно системного характера глобализации. Иное дело - системность мира всегда сосуществует с его агрегатным, досистемным состоянием, проще говоря - с хаосом, но оба они никогда - в «чистом виде», и именно с позиций синергетики становится возможным понимание процесса преобразования хаоса в новый системный порядок.

Не вполне удовлетворяет и трактовка булловского «мирового общества» как ситуационно объяснимого концепта и едва ли не исторического реликта. К сожалению, его ложно понятый элитаризм по-прежнему не только оказывает влияние на концепции «избранных», которые во имя собственных высоких принципов и в духе С. Хантингтона должны «оставить в покое» и тем самым обезопасить себя, но - и это главное - международные практики тех, кто назначает себя «избранными», колеблются между оборонительным и интервенционистским подходами.

Способность преобразовать планетарный хаос в логос глобального порядка остается инновационной экзистенциальной проблемой глобализации, в которой впервые в истории человечества развитие является условием выживания, а всевозможные «заговоры», не говоря уже о развитии, не способны обеспечить даже его выживание. Востребована синергия всех субъектов глобализации в режиме непрерывного, открытого и легитимного полилога и в направлении от полулегальной «глобальной финансовой архитектуры» к созданию нового мирового порядка, «глобальной политической архитектуры» [Soros 2000, р. 301]. Но для этого необходимо погасить виртуальный финансовый «пожар в головах» и переориентироваться на реальный человеческий капитал.

Такая смена вех происходит на марше нынешней мировой рецессии, и объективное затруднение - не столько в ценностно-смысловом, сколько в институциональном воплощении в той или модели глобальной политической архитектуры. В этом смысле заслуживает внимания программная идея экс-генсека ООН К. Аннана о том, что «эффективное реагирование на этот сдвиг - основная институциональная задача, стоящая сегодня перед мировыми лидерами» [МЖ. 2000, с. 15].

К. Ясперс смягчал дилемму «мировая империя или федерация» надеждой на то, что будущая глобальная федерация сможет «избежать пути, который ведет к насильственному установлению мировой империи» [Ясперс 1994, с. 214]. Прототипом могут быть управленческие структуры современных федераций [см.: Основы... 1999]. Но мировая федерация - замысел на порядок сложнее. Даже государства-члены Евросоюза пытаются найти золотую середину между федерацией с сильным наднациональным центром и конфедерацией («Европа отечеств»). Не говоря о спекулятивной идее «держава Европа», правящие структуры этих государств более склоняются к первому сценарию, народы - ко второму, но ясно другое: в ближайшей перспективе ЕС не мыслит себя в глобальной конфедерации, ни тем более - в такой федерации. Неопределённость обещает быть затяжной, но если идею мировой конфедерации всё же можно рассматривать как среднесрочную перспективу, то это не означает, что уже сегодня невозможны крупномасштабные шаги в этом направлении.

Британский экономист и политолог Э. Гидденс усматривает в наличной европейской модели отправную точку для обсуждения проблемы. Он пишет, что эффективная система глобального управления (global governance) могла бы быть создана по такой же схеме, которая положена в основу политических институтов Евросоюза: представительный орган (парламент), административный (комиссия) и межправительственный орган (совет министров), а также полномочный международный суд.

Однако в институциональном проектировании Гидденс идет гораздо дальше. Искомая система институтов, отмечает он, безусловно, отличалась бы по своей роли и функциям от существующих ныне институтов ЕС. Эксперт полагает возможным выявить, каким образом «они могли бы быть реформированы в данном направлении. Например, ВТО, МВФ и Всемирный банк могли бы быть слиты в единый орган, тогда как ООН разделена на парламент и совет. Организация экономического сотрудничества и развития могла бы быть расширена до мирового уровня, поглотив Евросоюз (! - И.Л.) и усилив свои прерогативы до прерогатив нынешнего ЕС». Предлагаемая система, по Гидденсу, не только обеспечила бы управляемость на глобальном уровне, но и «экспансию космополитической демократии как условие для эффективного регулирования мировой экономики, наступления на глобальное экономическое неравенство и контроля за экологическими рисками» [Giddens 1998, p. 145-147].

Между тем известно, что затруднения с принятием Конституции ЕС были обусловлены прежде всего затянувшимся ценностным кризисом формирования новой европейскости (это понимал уже Ф. Ницше), а рассмотренный ранее тотальный кризис демократии, в особенности в ее агрессивно-экспортном исполнении, обрекает на опасную двусмысленность «экспансию космополитической демократии». Это не означает, что такой вариант демократии невозможен, но его тоталитарная технология обрушит надежды на глобализацию с «человеческим лицом» подлинных творцов общественного богатства - людей физического и умственного труда, их практическую способность, независимо от того или иного народа или региона мира, к синергии своих действий во имя солидарных интересов и мотиваций, ценностей и ориентиров в глобальном управлении и самоуправлении.

В конечном счете, дискурс global governance воспроизводит на новом уровне оппозицию универсализма и партикуляризма, но и возможность их синтеза. В этой связи профессор Парижского института политических исследований Б. Бади отмечает, что такое управление «становится общественной полезностью потому, что постепенно превращается в главное условие нового общественного договора, в главное условие сосуществования в мире, подчинённом императиву глобализации, т.е. взаимозависимости…Необходимо вернуться к простой мысли: политика - это наука о сосуществовании людей в их неповторимости…В этом и состоит истинная универсальность. Это…- новый подход к политике как инструменту общения разных национальных культур. В свое время точно таким же образом, как и сейчас, национальное государство стало средством преодоления культурных различий, существовавших в замкнутом этническом пространстве» [Цит. по: Кузнецов 1998, с. 18].

В целом для дискурса характерен общий недостаток - осмысление преимущественно (или целиком) ценностно-смысловых опор моделирования «хорошего управления» и в гораздо меньшей степени - его структур и технологий. Такая асимметрия приводит к тому, что любые модели глобализации, по меткому выражению У. Бека, остаются не более чем «философией хорошей погоды» [Бек 2002, с. 16].

Скорее всего это, с одной стороны, «болезнь вырастания» глобализации как, строго говоря, еще процесса-инфанта, с другой - явное преобладание псевдоуниверсалистских институтов и практик т.н. «глобализма», его утилизации в партикулярных интересах. Выявить их далеко не всегда откровенные реалии, а также зарождающиеся альтернативы это проблема, которая обсуждается в следующем разделе.

общество глобальный европейский американский

«Глобальное управление»: степень адекватности практики

«Весь наш прогресс, сравнительно с предыдущими эпохами,

состоит в переходе…от унаследованного порядка к порядку, устанавливаемому свободным договором»

Ф. Энгельс Маркс Т.21, с. 82

«Наш мир состоит из множества не пригнанных друг к другу

шестеренок. И дело не в механизмах, а в Часовщике.

Не хватает Часовщика»

А. Экзюпери 1964, с. 333

Всемирно-исторический урок нераздельности свободы и отчуждения, как его ни рассматривать - в мистическом или рациональном ключах, особенно значим в выборе той или иной модели global governance. Следует признать, что, хотя нужно обладать богатым криптологическим воображением, чтобы вызывать дух «тайного мирового правительства», глобалистская конспирология - «не просто чепуха», как по таким поводам заметил классик. В ней действительно «схватываются» некоторые явные либо тайные, но реальные амбиции и тенденции «избранничества» неоимперского и гегемонистского характера. Минуя частности, единственная, но фатальная ошибка конспирологии - редукция сложнейшего симбиоза господствующей стихийности в попытках установить глобальное управление в режиме «закулисы» с достигаемыми результатами.

В предыдущем разделе наш основной когнитивный интерес заключался в выяснении соотношения ценностно-смыслового и институционального, структурно-технологического начал управления глобальными процессами. Заметное отставание второго из них в дискурсе global governance в решающей степени производно от общего соотношения стихийности и сознательности в эволюции от международного мира к глобальному. Соль вопроса в том, что, поскольку глобализация - еще не ставший, а становящийся процесс, практически все ее субъекты на разных уровнях должны не просто реагировать, а творить, конструировать его. Это во многом неизвестная ранее форма культуротворчества, которая, опираясь на все позитивное в международном мире, должна кристаллизоваться в цивилизационных институтах и технологиях нового, глобального типа и кумулироваться в адекватных им формах.

Как решается эта инновационная проблема? Если не тревожить тени прошлого (Версальский мир 1648 г., «концерт» держав-победителей Наполеона, антигитлеровскую коалицию) и говорить о современности международного мира, то, казалось бы, «все дороги ведут в Рим» - созданную по итогам Второй мировой войны Организацию Объединенных Наций. Она находится под перекрестным огнем критики, вплоть до радикальных предложений о денонсации этой структуры.

Исходная точка оценки такой ситуации может быть различной - от причин до следствий, и их инверсией можно манипулировать по любому усмотрению. Очевидно, если ООН - продукт международного политического конструирования, то надежнее сопоставить основные задачи, возложенные международным сообществом на свою ведущую организацию, - обеспечение прочного мира и безопасности, защита суверенитета государств и прав человека - и степень реализации этих задач на практике. Такое сопоставление затрагивает интересы всех людей планеты, но в особенности это задача, как верно сказано в ооновском тексте, стоящая сегодня перед мировыми лидерами. Разумеется, лидеры - это не только (возможно, и не столько) статусные персоналии, сколько все более или менее значимые и институционализированные и «неконвенциальные» субъекты глобализации.

Секрет полишинеля в том, что если в современном мире есть организация, которая настойчиво стремится подменить ООН, то это НАТО (читай - США). Распределение ролей между ними живо напоминает ситуацию вокруг приснопамятной Лиги Наций перед Второй мировой войной. Миролюбивая риторика ООН не помешала США спровоцировать и осуществить интервенции в Корее, Вьетнаме, Ираке, на Балканах. Даже после того, как «король» оказался «голый», и стало ясно, что основания для этих войны грубо сфальсифицированы, ООН не смогла призвать Вашингтон к ответу. Американская интервенция против Югославии вообще прошла с санкции ООН. Помимо военного разгрома союзной республики Сербию наказывают путем подрыва ее суверенитета и пособничества косовскому сепаратизму. Ооновские миротворцы были нейтральными во время геноцида мусульманского населения в боснийской Сребренице. Создан опасный прецедент двойного стандарта - примата этнического суверенитета над суверенитетом нации-государства, и это чревато «эффектом домино» в целом ряде межэтнических конфликтов.

Этот список можно без труда продолжить, и он свидетельствует если не о параличе, то о тяжелом недуге ООН. Хотя в нее входят сотни государств, основную ответственность за решение ее задач несет Совет безопасности. Но и здесь действует библейский принцип: «Пойдут ли двое вместе, не договорившись между собою?». «В товарищах согласья нет» по двум очевидным причинам (не говоря о глубинных). Во-первых, уход с исторической сцены СССР и утрата его правосубъектности не привели к тому, что Совет безопасности больше не испытывает паралича из-за вето великих держав, и «он так и остался все тем же инструментом их воли и воли американского правительства в особенности» [Сенарклен 1991, с. 108].

Во-вторых, несмотря на кардинальное изменение позиций новой Германии, Японии, Китая, Индии, Бразилии, ЮАР, они не представлены в Совете безопасности. Такое дискриминационное «гетто неизбранничеств» дистанционирует его от достижения консенсуса и ответственного контроля за исполнением - главных предпосылок global governance.

Труднейшей проблемой такого управления стали процессы демонтажа централизованной, директивной экономики и формирования мирового рынка, подчиненного глобальным общественным интересам. Вместо этого Запад навязал экономцентризм, но во многом нетрадиционный в глобальных масштабах и на основе информационных технологий. Миссия лоцманов новой волны была возложена на такие структуры, как ВБ (Всемирный банк) и МВФ (Международный валютный фонд). Их идеологи, отмечают эксперты, "задумали доказать, что в современном глобальном соседстве все негосударственные ценности являются культурно-нейтральными". Тем не менее, они используют «набор политических и культурных постулатов - если не завуалированную политическую повестку, которые являются неизбежно западноцентристскими…Банк оказывается открытым для обвинения, что его цель состоит в навязывании современной западной демократии с помощью экономических мотиваций» [Пагден 1998, с. 11-12].

Такую оценку разделяют многие западные эксперты. Проблема, пишет М.-К. Смутс, не в абстрактной постановке вопроса «что более гуманистично и менее олигархично…такой выбор основывается на довольно безмятежном и радужном представлении о социальной жизни…подход в терминах «всемирного управления» может скрывать под своими... преимуществами самую коварную разновидность экономического либерализма» [Смутс 1998, с. 104]. Профессор Института международных отношений в Лозанне П. де Сенарклен также подчеркивает: «К сожалению, вся проблема управления оказалась в руках международных организаций, стремящихся узаконить свои неолиберальные пристрастия и прожекты» [Сенарклен 1998, с. 107].

Все же такие в принципе справедливые обвинения - это огонь по окопам, а не по штабам и их вестернизаторской идеологии. В эпицентре современного экономцентризма - вовсе не офисы банков, а транс- и мультинациональные корпорации, которые подрывают реальную экономику национальных государств и создают крайне зыбкий мир виртуальной экономики, точнее - спекулятивный финансовый мир, который не имеет никакой связи, тем более - стимулирующего смысла для общественного производства. Именно в этих штабах сознательно поддерживается режим «глобального общества риска», вплоть до спровоцированных региональных кризисов, обвалов валют, вовсе не структурной массовой безработицы, нефтяной лихорадки, продовольственного кризиса и т.п. искусственно создаваемых диспропорций. В итоге ничто не ново под Луной: богатые становятся богаче, а бедные - беднее.

В конструировании взаимоотношений на межгосударственном уровне также произошло перераспределение и новая концентрация власти. Исчез зыбкий балансир двухполюсного мира после утраты СССР роли одного из самых влиятельных международных субъектов и его развала, и вначале возникла переходная ситуация - кризис миросистемного регулирования. Державы-победители в «холодной войне», отмечает А. Богатуров, уже не могли управлять миром по-старому, а дирижировать им по-новому еще не умели, и с середины 90-х годов в международных отношениях утвердилась «плюралистическая однополярность». Тон стали задавать США и примкнувшие к ним «старые» члены G7 или «большой семерки» - Западная Европа, Япония и Канада. Эта группа стран произвела в промежутке между Дейтоновскими соглашениями (1995) и операцией в Косове (1999) своего рода бескровный переворот в международных отношениях. Рядом с прежней системой мироуправления (вокруг ООН) была выстроена новая вертикаль для принятия и исполнения решений (G7 - НАТО). Такой параллельный механизм международного регулирования устоялся и практически выявил себя настолько, что его эффективность оказалась относительно более высокой, чем официального, ооновского. В результате, несмотря на протесты Москвы и Пекина, их призывы к строительству многополюсного мира, международная структура стала еще иерархичнее. Развитые страны ринулись использовать исторический шанс на преобразование международной системы в «мировое общество», но фактически не «оборонительного», а в качестве экспансивного совокупного гегемона.

Вскоре, однако, выяснилось, что вызванная глобализацией реструктуризация мира и кристаллизация новых КЦК (культурно-цивилизационных комплексов) приводит, с одной стороны, к расхождению типологических парадигм их развития, а другой - к усилению потребности в координации и регулировании их общих интересов в неделимом глобальном мире. Первые признаки новизны выявились в пока неустойчивой трансформации «семерки» в «восьмерку», во включении России в клуб ведущих государств. Это, несомненно, перспективный шаг с точки зрения интеллектуального, ресурсного и стратегического потенциала России.

Дальнейшему процессу консолидации препятствуют фундаментальные разногласия не только внутри G7, но и между ним и остальным миром. Это с очевидностью выявилось на саммите крупнейших индустриальных государств мира в Хайлигендамме (Германия, 2007). Он зафиксировал, что сложившаяся в мире ситуация требует не ограничения числа стран - членов G7, а, напротив, расширения этого самого привилегированного в мире клуба. Дело в том, что практически ни одну серьезную проблему - экономическую, экологическую, военно-политическую - невозможно решить без привлечения других стран. Саммит также показал бесперспективность совместных решений (и тем более - практических действий) в поисках «козла отпущения». К примеру, в его роли привычно выступают США, которые ранее не подписали Киотский протокол, а ныне отвергли инициативу Берлина о снижении в 2 раза выбросов двуокиси углерода до 2050 года и увеличении доли альтернативных источников энергии на 20% до 2020 года. Обе палаты американского конгресса блокировали аналогичную инициативу всемирного экологического саммита в Париже (2015). США не хотят брать на себя конкретных обязательств по сокращению выбросов, потому что не видят смысла налагать на свою экономику дополнительное экологическое бремя в условиях, когда Китай, Индия и Бразилия, все еще считающиеся «развивающимися» странами, не были обязаны в соответствии с Киотским протоколом ограничивать свою эмиссию углекислого газа. Но очевидно, что экологическая трансформация без участия таких партнеров, не имеет никакой перспективы.

Это же верно и для мировой экономики в целом. По оценкам Goldman Sachs и Deutsche Bank, ежегодный совокупный национальный доход группы БРИКС - Бразилии, России, Индии, Китая и ЮАР в обозримом будущем будет расти быстрее, чем соответствующий показатель вместе взятых США, Японии, Германии, Великобритании и Италии. Уже теперь Китай, обогнав Японию, располагает крупнейшими в мире золотовалютными резервами, и, следовательно, является крупнейшим на планете государством-кредитором. Можно ли в условиях такой динамики обсуждать проблему устойчивости финансовых рынков без БРИКС? Неизбежно возникает вопрос о расширении «семерки» за счет государств, которые не принадлежали к евроатлантическому «ядру» Запада.

Фактически этот процесс уже идет. Еще в 1999 г. была создана неформальная «группа двадцати» (или «Большая двадцатка») - дискуссионный форум министров финансов и председателей центробанков ведущих развитых и развивающихся стран мира (G7 плюс Аргентина, Австралия, Бразилия, Китай, Индия, Индонезия, Южная Корея, Мексика, Саудовская Аравия, ЮАР, Турция, а также та или иная страна, председательствующая в ЕС). На встрече в Гленилгсе (2008) были лидеры КНР, Индии, Бразилии и Мексики, и есть все основания полагать, что их участие будет идти по нарастающей.

Процесс пошел, однако его темпы и формы, а главное - степень готовности в равноправному полилогу, «оставляют желать», и еще неявно подчеркивается вторичность вовлекаемых в него государств. Так, организаторы саммита в Хайлигендамме пригласили представителей Бразилии, Индии, Китая, Мексики и Южной Африки принять участие только в пленарных заседаниях. На нынешней фазе процесс не предполагает полноценного членства этих стран в элитарном клубе.

Однако - так или иначе - существенные сдвиги невозможно отрицать. G7 постепенно трансформируется в G-13, а там и вероятная перспектива G-20. Что это означает? «Двадцатка» - это не только две трети населения Земли и 93% мирового ВВП. В организационном отношении она еще напоминает плазму, но в этой еще не кристаллизованной международной структуре представлены все ведущие мировые и региональные центры силы и все мировые цивилизации: «западная» (Австралия, Канада, США, ЕС), православная (Россия), индуистская (Индия), буддистско-конфуцианская (Китай, Южная Корея, Япония), исламская (Индонезия, Саудовская Аравия, Турция, латиноамериканская (Аргентина, Бразилия, Мексика), африканская (ЮАР). Такое расширение позволит сделать серьезный шаг вперед в формировании «концерта наций» в XXI веке.

Эволюция в направлении «глобального управления» в полной мере выявляет выявленную К. Марксом закономерность системной динамики: «Органическая система как совокупное целое имеет свои предпосылки, и ее развитие в направлении целостности состоит именно в том, чтобы подчинить себе все элементы общества или создать из него еще недостающие ей органы» [Маркс Т.46. Ч.I, с. 229]. Объективный и в этом смысле органический характер глобализации обусловливает императивный характер сознательного формирования такой целостности, включая управление на всех уровнях. Как и любая закономерность, это лишь тенденция, и в контексте глобализации она встречает сопротивление других, достаточно укорененных тенденций. Не говоря о дефиците опыта глобального управления, главное препятствие - в дилемме борьбы за неоимперскую гегемонию или коллективное лидерство.

Однако при любом раскладе такое противоборство способно привести к управлению только «сверху», в котором воспроизводится дурная бесконечность конфликта универсалистских и партикулярных интересов. Эти подходы вплотную подводят к разрешению противоречий между ними в формировании глобального управления, но они еще не могут разорвать их порочный круг. Иными словами, необратимость, универсалистские ценностные ориентации и практико-гуманистический смысл формирования эффективного глобального управления можно обеспечить только путем самоорганизации такого субъекта, как мировое гражданское общество.

В русле этой тенденции - идея совершенствования ООН путем образования, в дополнение к Генеральной Ассамблее, «второй палаты» из представителей неправительственных организаций (НПО). Несмотря на формальный демократизм, эта идея не получила солидарной поддержки ни экспертов, ни государств, уже знакомых с практикой большинства таких организаций. Так, Д. Белл как будто со знанием дела полагал, что это «не хорошая идея, скорее наоборот…Образование «второй палаты» из посланцев НПО приведет к усилению управляющих ими бюрократий. Есть НПО, которые пекутся исключительно о нуждах страждущих - «Врачи без границ», например, - но это скорее исключения. В большинстве же случаев подобные организации превратились в своего рода…корпорации со своими интересами и бюрократией, преследующей как экономические, так и политические цели» [Белл 2007, с. 94].

Возможно, исключения и есть, но пример «Врачей без границ» нельзя считать ни удачным, ни тем более - поучительным. Еще в 2007 г. они обвинялись в работорговле детьми - якобы сиротами - из государств Центральной Африки - в европейские государства, и только вмешательство Франции избавило их от дискомфорта тюрьмы.

П. де Сенарклен оценивает НПО в более умеренных тонах, отмечая, что их «мотивы выглядят в равной мере и восхитительными, и сомнительными. В большей степени их вклад относится к разряду «скорой помощи» или «временной заботы» и не может стать заменой стратегии развития» [Сенарклен 1998, с. 116]. Видимо, в равной мере не продуктивно плодить ооновскую бюрократию путем создания падких на нее представителей в еще одной палате, но и следует вообще отказываться от этой формы «скорой помощи», которая уже не подъемна для правительств.

Однако НПО - противоречивый фрагмент гораздо более широкого процесса нарастания неопределенности в глобальном мире. З. Бауман отмечает, что, «поскольку силы, порожденные ею и вовлеченные в нее, стали de facto глобальными (или, по меньшей мере, надгосударственными), исходным условием эффективных действий, направленных на ослабление…неуверенности, неопределенности и небезопасности, - является поднятие политики до уровня, столь же интернационального, как и тот, на котором действуют основные силы сегодняшнего дня. Политика не должна отставать от сил, позволяющих себе свободно странствовать по политически неконтролируемому пространству, и с этой целью она должна создать инструменты, позволяющие ей достигать тех пространств, в которых перетекают…эти силы. Требуется не менее чем международный республиканский институт, сформированный в масштабах, соразмерных с масштабами действия транснациональных сил. Либо, как недавно указал А. Греш в статье, посвященной 150-летию «Манифеста Коммунистической партии», нам нужен «новый интернационализм» [Цит. по: Бауман 2002, с. 152-153]. Это полузабытое понятие явно обретает второе дыхание. Так, английский публицист Л. Мэсси также полагает, что «нашим политическим принципом должен стать интернационализм…» [Цит. по: Жилин 2002, с. 35],

Таковы уже далеко не приватные мнения. Предикат «новый» к узнаваемому перфекту начертан на флагштоке известных сил. Крах 3-го Интернационала - Коминтерна не означает ухода в небытие идеи и практики 2-го Социнтерна. Это влиятельная сила, многие социалистические партии различных оттенков находятся у власти или в конструктивной оппозиции. На XXII конгрессе Социнтерна в 2003 г. отмечалось, что «на повестке дня стоит новый глобальный порядок... надежное управление (Good Governance) должно встречать вызовы глобализации на основаниях надежности, то есть быть эффективным, демократическим и подчиненным праву на государственном, а также на глобальном, региональном, субрегиональном и локальном уровнях. Неоконсервативный проект ориентируется на унилатеральный и однополярный мир. Социнтерн настаивает на образовании глобальных альянсов для поддержки многополярного и разноуровневого мира на таких ценностно-политические основаниях, как «общественное благо», «всеобщее благополучие», «порядок общественного устройства».

Конгресс, акцентируя различия между линейным ростом и подлинным развитием, подчеркнул, что «технологическая революция, хотя по своей сути она нейтральна, предлагая человечеству не познанные до сих пор блага, может представлять и угрозу нашему миру, достоинству, культурному самоопределению человека. В подходе к этим проблемам надо руководствоваться пониманием того факта, что все это составляет наше общее богатство во всем его многообразии». Это диктует «сдвиг от производства, основанного на ресурсах, к производству, основанному на знаниях, необходимость уделять большее внимание человеческому фактору. Способность к творчеству, умение оперировать информацией - ключевая производительная сила будущего» [Управление…2003].