Размещено на http://www.allbest.ru/

1

14FILSMN215

1

14FILSMN215

ФГКВОУ ВПО «Военный учебно-научный центр Военно-воздушных сил

«Военно-воздушная академия имени профессора Н.Е. Жуковского и Ю.А. Гагарина»

Кафедра боевой подготовки и безопасности полётов

Типологическая интерпретация военной безопасности российского государства

кандидат философских наук, доцент

Вершилов Сергей Анатольевич

Аннотация

Статья посвящена анализу типологии военной безопасности российского государства. Автор презентует на деятельностном уровне защитное и предупредительное объяснения; на идеологическом - интерналистское и экстерналистское толкования; на ценностном - этатистскую и антропоцентристскую интерпретации военной безопасности российского государства. Особое внимание обращено на проявление осведомлённости российского социума о своей уязвимости и формирование им адекватного ответа. Формулируется вывод, что указанные типы военной безопасности объединяет их идеальность, а не существование в «чистом виде».

Ключевые слова: военная безопасность; деятельностный, идеологический и ценностный уровни; защитное и предупредительное объяснения; интерналистское и экстерналистское толкования; развитие; российский социум; типологическая интерпретация, этатистская и антропоцентристская интерпретации.

Abstract

The article is devoted to the analysis of typology military safety of Russian state. The author represents at the active level protective and preventive explanations; on the ideological - internalist and externalist interpretations; on the valuable - etatistic and anthropocentric interpretations of the military security of the Russian state. Particular attention is focused on the demonstration of the awareness of the Russian society about their vulnerability and the formation of an adequate response. The conclusion is formulated that these types of the military security unites their perfection, but not the existence in «pure form».

Keyword: active; ideological and valuable level; development; etatistic and anthropocentric interpretations; internalist and externalist interpretations; military safety; protective and preventive explanations; Russian society; typological interpretation.

Под военной безопасностью будем понимать такое «состояние репрезентативной практики социума, которое укореняет его качественную жизнеспособность в границах устойчивого существования, динамичного развития и эффективного проявления на предотвращение опасностей, вооружённого насилия и урона ценностям, а также те обстоятельства, что служат возникновению этого» [8]. В статье будет осуществлёно обобщение типологии военной безопасности российского государства (далее - военная безопасность). военный безопасность социум уязвимость

Основная особенность в контексте деятельностной составляющей военной безопасности заключается в том, что она представляется двояко: оборонно-охранительно или превентивно. Уяснить её можно и в ином типовом толковании: в понятиях «защитный» и «предупредительный». И если в первом случае военная безопасность, как осведомление о своей уязвимости, сосредоточена на уже имеющейся возможности катастрофы, то во втором - первоочередные акценты расставлены на потенциальном причинении вреда, что предполагает интерпретацию априорного адекватного ответа (целевого состояния).

Реализация предупредительной функции даёт возможность военной безопасности - как универсальному инструменту - локализовать («смягчить») отрицательное воздействие опасностей. Это своеобразно подметил в XIX-м в. военный теоретик Н.Н. Сухотин, который полагал: «Переменяются враги - одни защищают других; переменяются взаимные положения борющихся: то Русь отстаивается, то <…> нападет; переменяются ближайшие цели войны, то Русь борется за своё существование и отстаивает своё достояние, то она идёт добывать утраченное и захваченное врагами в тяжёлые дни жизни России, то решительно двигается для покорения с целью расширения своего могущества и влияния» [40, с. 13].

Следует сосредоточить внимание на стремлении российского государства ко второму - предупредительному - типу военной безопасности. Подобная разновидность военной безопасности вобрала в себя как позитивную (с позиции выявления факторов риска и профилактических мер в военной области), так и негативную (с точки зрения прогнозирования вооружённых конфликтов) «энергии» субъектов. Последняя особенно «заявила» о себе в период «холодной» войны созданием и последующим наращиванием ядерного оружия, которое предназначалось для сдерживания опасностей (в том числе и вооружённых конфликтов), внедрения и поощрения стандартов превентивной войны.

Однако негативная составляющая превентивной модели военной безопасности требует более подробного объяснения. Так, в предыдущей (2010 г.) Военной доктрине Российской Федерации в качестве одной из особенностей вооружённых конфликтов нового тысячелетия подчёркивалась невозможность прогнозировать их возникновение См.: «О Военной доктрине Российской Федерации». Указ Президента Российской Федерации от 5.02.2010 г. № 146 // Российская газета. 2010. 10 февраля. Ст. 13, п. «а». . Поскольку не оказались воспринятыми практически иные разночтения, замечания и дополнения к сказанному, постольку трудно было согласиться с постулатом, не допускающим других толкований. Тем не менее, их необходимо выразить: во всём ли многообразии вооружённых конфликтов достигает пределов узаконенное в Военной доктрине суждение? Кроме того, важно уяснить и то, что и каким образом следует прогнозировать. От этого во многом будет зависеть качество адекватного решения полномочных субъектов по мобилизации сил военной безопасности и их деятельность по достижению поставленной цели.

Действительность убеждает в том, что ряд субъектов военно-политической практики в период становления нового миропорядка проявляет стремление к применению всевозможных средств, находящихся в их распоряжении. По оценке Р. Розоффа: «Никакое вооружённое восстание, подобное тому, что мы видим в Сирии, не могло бы начаться, как и в Ливии и ранее, <…> в Косово, Югославии (Украине - С.В.), если бы его участники не осознавали, что их поддержат существенные внешние силы» [38]. В такой ситуации укоренённые культурные стандарты деятельности, практические рекомендации права или морали, императивы общеизвестных обычаев войны оказываются на втором плане.

В результате слияния различных незаконных организаций, которые готовы для осуществления целей углублять свою особую «специализацию» и идти на что угодно, произрастают самые неординарные конгломераты. Конечно, это увеличивает возможность возникновения вооружённых конфликтов. Словом, если не предусматривать указанное, то для обеспечения военной безопасности будет «размыто» осмысление начального «старта» опасности в качестве меток потенциального причинения ущерба.

Кроме того, в эпоху глобализации самым противоречивым построением сочетаются две культуры: современной техники и простейших орудий труда. К месту и ко времени следует представить оценку А.А. Зайцова, хотя она и прозвучала в середине прошлого века: «Наряду со всё ускоряющимся развитием военной техники налицо и совершенно противоположное этому явление - всё возрастающая роль партизанской, или, по существу дела, самой примитивной культуры ведения войны. <…> Наблюдается протест слабых против современной военной техники» [19, с. 509, 510]. С вышеназванным суждением солидарен бывший министр обороны США Р. Гейтс. Представитель американской военно-политической элиты полагает, что варианты ведения боевых операций, в которых Майкрософт сочетается с мачете, а технология «Стелс» «конкурирует» с камикадзе - полностью возможны [11, с. 26]. Подобные «протест» и «сочетание» затрудняют репрезентативную практику полномочных субъектов военной безопасности по выявлению зарождающихся конфликтов, что, в свою очередь, может «подтолкнуть» её обеспечение к реализации имперского сценария развития.

Сложность и неоднозначность прогнозов вооружённых конфликтов заключается и в том, что в ряде обстоятельств появление новых опасностей для военной безопасности стало обычным делом, когда не оказывается в наличии привычных территориальных порогов. Это приводит к тому, что конфликтообразующая среда «растекается» далеко за границы отдельно взятого суверенного образования, «охватывая соседние регионы». И тогда возможность проявления переломного уровня военной безопасности становится реальностью в любом временном интервале, поскольку «внезапно» возникшие вооружённые конфликты, оказывается, имели продолжительное время своего предварительного созревания, которое может быть подвержено анализу и действительно ему подвергается. В этой связи должна проявиться культура субъектов, которая деятельностными приёмами смогла бы обеспечить анализ вызовов российскому государству. Такие практики целесообразно применять в разветвлённой системе блокировки вооружённых конфликтов на основе механизма по их предотвращению и / или прекращению.

Утверждение о непредсказуемости кризисных ситуаций не в полной мере увязывается и с другими положениями доктринальных документов Российской Федерации в сфере обеспечения военной безопасности. Например, в уже новой Военной доктрине (2014 г) обнаруживается следующее положение: «Российская Федерация обеспечивает постоянную готовность Вооружённых Сил, <…> к сдерживанию и предотвращению военных конфликтов…» Военная доктрина Российской Федерации. Ст. 19. Утв. Президентом РФ // Российская газета. № 298. 30 декабря 2014. . При этом термин «предотвращение» применяется в Военной доктрине и в Стратегии национальной безопасности Российской Федерации до 2020 г. не один раз. В такой ситуации возникает правомерный вопрос: насколько необходимо производить деятельность по сдерживанию и предотвращению того явления, появление которого не представляется возможным спрогнозировать? Теряется сам смысл и актуальная потребность осуществления конкретного прогноза в вызревании того или иного вооружённого конфликта.

Вместе тем указанное в Военной доктрине представлено основными задачами Российской Федерации по сдерживанию и предотвращению военных конфликтов. Среди них справедливо отмечены, например, оценка и прогнозирование развития военно-политической обстановки на глобальном и региональном уровнях, состояние межгосударственных отношений в военно-политической сфере с использованием современных технических средств и информационных технологий. Доктринальным документом актуализирована и нейтрализация возможных военных опасностей политическими, дипломатическими и иными невоенными практиками. Указывается на необходимость поддержания Вооружённых сил и иных силовых структур в заданной степени готовности к боевому применению.

Важно заметить, что обнаруженные в вышеназванном документе Российской Федерации мыслительные ошибки актуализируют постановку правомерного вопроса относительно наличия в них социально-философского подхода. Категоричное толкование о невозможности прогнозирования вооружённых конфликтов может также повлечь за собой - пусть и не значительные - досадные промахи, связанные с некоторыми организационно-штатными изменениями. Так, потребует своего решения вопрос о дальнейшей необходимости в сужении деятельности определённых организаций, чьё предназначение: добывание и анализ латентной информации (выявление военной опасности). Например, в соответствии с формальным постулатом Военной доктрины сужаются функции Главного разведывательного управления Генштаба ВС РФ и, в какой-то степени, Службы внешней разведки. Не предполагает ли афишированное суждение о непредсказуемости вооружённых конфликтов освобождение вышеназванных организаций от «культурного бремени» по разведке и анализу информации, выработке рекомендаций (адекватного ответа) для использования Вооружённых сил?

Кроме того, не следует полностью соглашаться с представленными в Военной доктрине отдельными статьями о характерных чертах и особенностях вооружённых конфликтов в эпоху глобализации См.: Военная доктрина Российской Федерации. Утв. Указом Президента Российской Федерации. Ст. 15. // Российская газета. № 298. 30 декабря 2014 г. . Непонятно, что подвигло разработчиков доктринального документа разъединить тождественные понятия. Согласно Словарю русского языка С.И. Ожегова, особенность - это характерное, отличительное свойство кого-чего-нибудь, а характерный - это свойственный кому-чему-нибудь См.: Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под ред. чл.-корр. АН СССР Н.Ю. Шведовой. 20-е изд. стереотип. М.: Рус. Яз., 1988. С. 373, 703. . Следовательно, слова «характерные черты» и «особенности» являются одинаковыми по значению и только разными по написанию, то есть синонимами. Представляется, что авторы увидели между сравнимыми совместимыми понятиями некоторое отличие. Если так, то о нём необходимо было заявить конкретно.

Это только одно утверждение Военной доктрины, но важно также заметить, что в ней присутствует и ряд иных положений, при которых одна мысль исключает другую, несовместимую с ней. При таком подходе заявление о непредсказуемости вооружённых конфликтов кажется незначительным. Тщательный анализ доктринального документа позволил осознать и иные ляпсусы, удостоверяющие недостаточный уровень их методологической базы по отношению к военной безопасности. Субъект военно-политической практики, которому предложено разрабатывать важный документ, должен обладать основательным образованием, достаточным объёмом сведений об объекте исследования, склонностью к дедуктивному и индуктивному мышлению. Всё это сложно компенсировать только натуральной способностью, поскольку отмеченные свойства достигаются большим временным интервалом самообразования, эвристической и научной деятельностью.

В соответствии с вышеизложенным, с необходимостью возникает вопрос о должной культуре рассмотрения доктринальных документов государства в сфере военной безопасности. Представленные же в Военной доктрине противоречивые оценки стали результатом не открытого, а закрытого характера обсуждения, предшествовавшего появлению Указа Президента РФ по утверждению стратегически важного документа. Безусловно, проблемных вопросов оказалось бы значительно меньше, если бы интерпретация принципиальных положений Военной доктрины была более прозрачной, а в её обсуждении приняли участие признанные специалисты. Очевидно, что в целях повышения качества подготовки и исполнения документов по военным вопросам надо привлекать к работе над ними независимые (неведомственные) аналитические центры.

Имеющиеся методологические погрешности и неточности в Военной доктрине могут повлечь за собой «размытость» принимаемых приказов и директив, чьё предназначение будет прямо или косвенно связано с деятельностной составляющей субъектов военной безопасности. По Конфуцию, «если начинают с неправильного, то мало надежды на эффективное завершение» [2, с. 35]. В такой ситуации типовая - защитная или превентивная - практика полномочных «агентов» военной безопасности в качестве осознания уязвимости (военной опасности и образа врага) окажется мало продуктивной. Необходимо признать правомерной точку зрения С.А. Мелькова, утверждающего важным обстоятельством «актуальность изучения сегодня <…> не столько состояние защищённости россиян от реальных и возможных военных опасностей, сколько деятельность государства и других политических институтов по укоренению превентивного типа военной безопасности» [31].

В контексте идеологической составляющей важно обозначить интерналистскую и экстерналистскую типологические интерпретации военной безопасности. Формирование любой из названных моделей, по В.П. Прыткову, «невозможно (или безуспешно) без идеологического обеспечения» [37]. Экстерналистское толкование основано на закрытости - военная безопасность реализуется через отстранение от «врага» посредством установления предела. Интерналистское - «провозглашает» трансграничность, то есть отсутствие границы в первом смысле этого слова, но с активным стремлением к получению влияния на другие территории для «своих» и «растворением» на них «чужих».

Экстерналистские тенденции на макроуровне были свойственны военной безопасности России в прошлом столетии, реализовываясь в противостоянии идеологий стран Варшавского Договора и государств Северо-атлантического альянса. Однако следует заметить, что в XX в., пусть и частично, обнаружил своё проявление и другой её тип - трансграничный: война с Польшей, финская война, события в Прибалтике, западной Украине и Белоруссии. Так, согласно В.А. Махонину, «при наступлении на Варшаву (1920 г. - С.В.) целью “отклонения” направления удара Красной Армии на север был скорейший выход к германской границе, что также должно было ускорить установление советской власти в Германии» [30, с. 9].

В новом тысячелетии, вследствие объективных процессов глобализации, трансграничность военной безопасности, по сути, превратилась в условие коммуникативного обмена предпосылками существования. Это отражается, например, в попытках создания, хотя и медленного, продуктивной идеологии. Очевидно, что для настоящего времени актуально сочетание и того (интерналистского) и другого (экстерналистского) типов военной безопасности, хотя наблюдается доминирование второго - экстерналистского. В этой связи, согласно М. Хардту и А. Негри, локальный (российский не является исключением из правила - С.В.) социум «выступает как культурный концепт в силу того, что является и может быть лишь коллективом, ведущим совместную борьбу» [55, с. 134].

К сожалению, сегодня значительно влияние на модель военной безопасности российского государства со стороны Запада, сфокусированного, по М.Ван Кревельду, на «навязывание повсюду своих идей» [25, с. 484] и утверждающего при этом существенную мобилизационную стратегию сохранения только своей идеологии. Ничем иным, как недальновидностью следует назвать подобную «трансграничность» США и некоторых западноевропейских государств: решать сложные вопросы военной безопасности с позиции «огня и меча». По оценке Е.М. Примакова, «ошибаются те политики на Западе, которые исходят из такого видения <…>. К чему приводит политика, не считающаяся с многополярным устройством современного мира, показали события начала XXI века» [36, с. 6, 27].

Однако ощущение растущей военной опасности для российской культурной идентичности в пределах всё тех же глобализационных процессов одновременно усиливает идеологическое дистанцирование друг от друга, способное, по мысли некоторых учёных, перейти в стадию вооружённого противоборства. В данном случае важно отметить идеи отечественных исследователей: М.Н. Полторанина - о «власти в тротиловом эквиваленте» [35],

В.Т. Третьякова - о «путях реализации интересов России» [43]. Не следует забывать работы А.В. Турчина - о «пути к теоретической истории» [44] и «сценариях конца света» [45], С.А. Тюшкевича - о «новой военной идеологии передела мира» [47] и «безопасности России в условиях мирового кризиса» [46]. Так, последний учёный утверждает: «Снижение воспитательного и морально-нравственного воздействия культуры и науки на россиян препятствует их мобилизации на обеспечение своей военной безопасности» [46].

Следует назвать и гипотезы некоторых зарубежных учёных. Например, И. Валлерстайна - о «современном кризисе идеологии либерализма» [5, 6, 7], Д. Джекобс - о «перспективе Средневековья» [15], Д. Грея - о «культуре на закате современности» [13]. Небезынтересны исследования Э. Тоффлера и Х. Тоффлера - о «выживании на рассвете XXI века» [42], Ф. Фукуямы - о «сильном в военном отношении государстве» [49] и «конце истории» [50], С Хантингтона - о возможном «столкновении цивилизаций» [52, 53, 54], М.Ван Кревельда - о «кризисе государственных устоев» [24].

По мнению И. Валлерстайна, «социум идёт к острому военному, социальному и идеологическому конфликту, <…> где каждый борется за свой кусок пирога. В ближайшей перспективе это, в целом, неприятная (печальная) картина» [7, с. 94]. В свою очередь, Э. Тоффлер и Х. Тоффлер полагают, что «утверждение идеологии цивилизации новой волны также сопровождается военными конфликтами» [42, с. 46]. В этой связи важно признать: Запад продолжает ориентировать («подталкивать») идеологию военной безопасности российского государства к такому её типу, в котором будет реализовываться противопоставление «свой - чужой» сквозь призму формирования образа врага.

Развернувшаяся в последние десятилетия в отечественной и зарубежной литературе полемика о законности и сути военной идеологии подразумевает вполне приемлемую интерпретацию. Вопервых, сочетание приёмов и навыков исследуемого явления, как правило, обнаруживает себя в общественном сознании, в том числе и склонного к теории, а во-вторых, само оказывается под влиянием этого сознания: регулируется и направляется существенными позициями россиян. Указанное применительно к интерналистскому и / или экстерналистскому моделям военной безопасности требует более подробной аргументации.

Важно согласиться с мнением А.Г. Дугина о том, что «главный интерес России - не в интеграции в мировое “содружество”, а в сохранении её уникальности, отстаивании самобытности перед вызовом Запада и традицией Востока» [18, с. 167]. Международная интеграция при этом выступает в качестве предпочтительного средства, а не цели соотечественников. Такой подход не означает полного изоляционизма (безграничности в первом смысле слова), но устанавливает предел возможных (негативных) культурных заимствований с Запада и Востока. Имеющиеся репрезентативные практики субъектов военной безопасности полагают признание того, что утверждение «своего» всегда следует параллельно отрицанию «чужого», поскольку и то, и другое постоянно «сопровождают» историческую и военно-политическую культуру российского социума.

Действительно, внешние условия выступают лишь в качестве факторов влияния на военную безопасность, но не являются внутренними источниками и средствами её формирования. Они могут либо сдерживать протекание в ней процессов и реализацию приоритетных направлений, либо способствовать их развитию, но не имеют возможности остановить, ибо речь идёт о надёжном отстаивании национальных интересов. Наконец, международные условия окажут положительное влияние на интерналистский тип военной безопасности лишь в том случае, если отказаться от прозападных стандартов, которые как сети «заманивают» наше государство в целях ослабления его военной и экономической мощи.

Это ограничит стремление США быть единственной страной, конституирующей мир, и в одностороннем порядке влиять на принятие многих глобальных военно-политических решений. В этой связи становится понятной мысль А.Ю. Маруева о том, что «очень важно сформировать <…> идеологию, которая в сфере международных отношений была бы направлена на превращение России в державу, способную оказывать влияние на ход мировых процессов, исходя из возможностей своей национальной культуры» [29, с. 8]. В такой ситуации на идеологическом уровне военной безопасности обнаружила бы своё утверждение тенденция постепенного снижения опасностей возникновения вооружённых конфликтов.

Необходима также культура последовательного формирования, перед «лицом» новых вызовов, гражданского общества, способного адекватно осуществлять контроль за военно-политической модернизацией страны. Процесс взаимодействия военной организации и общества в имеющихся отечественных научных исследованиях интерпретируется термином «военно-гражданские отношения». Так, Л.В. Певень не без основания полагает: «Военно-гражданские отношения - один из важных компонентов военной политики, под которыми понимают систему взглядов, отношений и институтов, направленных на создание, подготовку и применение военной силы [33, с. 39]. Очевидно, что они отражают совокупность функциональных взаимодействий, формируемых обществом и силовыми структурами, в том числе, и по части ручательства военной безопасности.

Поэтому в политической организации страны военно-гражданские отношения являются и субъектом, и объектом идеологии. Россия создаёт, модернизирует и применяет свои Вооружённые силы для достижения конкретных целей. В таком контексте военно-гражданские отношения выступают объектом управления, на который сфокусировано воздействие основных субъектов военной безопасности. В то же время они остаются весьма значимым идеологическим средством, с помощью которого партии и движения, различные страты общества, государство в целом проявляют интенцию к защите своих интересов. Следовательно, военно-гражданские отношения органично связаны с идеологическим уровнем военной безопасности.

Важным условием реализации идеологического контекста военной безопасности российского государства является система воспитания патриотизма профессионалов силовых структур, представляющая собой модификацию своего аналога советского периода. Следует отметить, что она не в полной мере соответствует складывающейся обстановке по характеру основных параметров, поскольку, будучи безграничной (в значении слова - закрытой, дистанцированной от «врага»), не способна к самоорганизации. По-видимому уровень патриотизма - «возвышение общественного перед личным» [34, с. 135] - российских военнослужащих в начале ХХI в. свидетельствует о серьёзной контрпродуктивности имеющейся системы.

Так, осуществление государственной программы «Патриотическое воспитание граждан

РФ на 2008-2010 годы» в армии, по оценке Д.А. Алексеенко, было стеснено отсутствием адекватного современным условиям педагогического механизма и технологий [1]. И действительно, на заседании Правительства РФ в апреле 2010 г. был констатирован факт - указанная программа не выполнена. Между тем патриотизм может выступить скрепой обеспечения военной безопасности России, которая обеспечит её социокультурное и политическое единство, предоставив возможность в XXI в. жить с уверенностью и историческим оптимизмом, достойно применив имеющееся наследие. Это объясняется наличием опасности того, что нашим соотечественникам в перспективе, возможно, понадобится отстаивать национально-государственные интересы различными способами, памятуя и о военных. Представляется, что своевременно уяснить свою уязвимость (военную опасность) с интерналистской позиции смогут только квалифицированно подготовленные специалисты, идейно преданные своему Отечеству.

Очевидно профессиональный уровень офицерского состава оказывает воздействие - позитивное и / или негативное - на тип военной безопасности. Точно по этому поводу заметил К. Шмитт: «Только образованный народ в смысле таких качеств, как воля и самосознание, является нацией, <…> поскольку лишь образованный муж способен тщательно различать между своими личными интересами и интересом целого и подчинить одно другому» [57, с. 169]. Реализация подобного подхода будет способствовать формированию интерналистской направленности в подготовке офицерского корпуса. В этом случае трансграничность военной безопасности станет отождествляться с активной интенцией полномочных субъектов к осуществлению воздействия на «других» для «своих», учитывая национальные интересы.

Вместе с тем в обеспечении военной безопасности утвердилась и экстерналистская направленность подготовки офицеров. В начале XXI в. это проявилось в том, что военная реформа началась без одобрения общественности. Указанное было обусловлено рядом обстоятельств, некоторые из которых представлены ниже.

Актуальная потребность в проведении военной реформы детерминирована, в том числе и событиями августа 2008 г. в Южной Осетии. Согласно В.Н. Лобову, «было бы ошибкой считать конфликт августа 2008 г. на Южном Кавказе законченным» [9]. Россия не могла позволить застать себя врасплох к возможному (новому) вооружённому противоборству на постсоветском пространстве. И поскольку реально возобладало осознание своей уязвимости, постольку Верховный Главнокомандующий ВС принял политическое решение о действительном проведении военной реформы, к сожалению, неподготовленной идеологически.

Органы военного управления и офицерский состав морально не были готовы к кардинальным преобразованиям российского военно-политического руководства, потому что и те и другие, зачастую, выступают едва ли не самыми консервативными социальными группами по отношению к нововведениям. К тому же объявленные офицерскому корпусу носителями власти обязательства социального характера не реализовывались в полном объёме и своевременно. Очевидно, что российское руководство идеологически «не сняв» транспарентные и / или латентные противодействия офицеров новациям в военной сфере, кратно активизировало свои действия по интересующему вопросу.

В начале 2000-х гг. Президента РФ заверили и доложили, в частности, это сделал занимавший в то время должность Министра обороны С. Иванов, что военная реформа - равно как и профессиональная подготовка офицеров - проведена успешно [17]. И несмотря на то, что ряд аналитиков, научных исследователей, политических и общественных деятелей высказывали иную - противоположную - точку зрения, заявляя о незавершённости реформы, Верховный Главнокомандующий ВС РФ всё же положительно воспринял «миф» первой позиции. С подобным подходом Президента России, по мнению С.А. Мелькова, «пришлось считаться всем в нашей стране, в том числе и органам военного управления» [32, с. 72]. Тем самым непродуктивная интерпретация осведомлённости в уязвимости, связанная с формированием качественно новой генерации офицерского корпуса, оказалась пролонгированной и второстепенной. В этой связи важно заметить, что указанная опасность в качестве маркеров возможного причинения ущерба военной безопасности полномочными субъектами идеологически была оценена не должным образом.

Культура выделения финансовых и материальных средств на реальную подготовку офицеров установленным порядком потребовала бы от отечественной военно-политической элиты объективно прояснить, как минимум, две позиции: а) анализ событий августа 2008 г. и выводы из случившегося; б) презентацию ветвям власти и формирующемуся гражданскому обществу программы модернизации подготовки профессиональных военных. По-видимому носители власти не были готовы к этому, посему не обеспокоились сказанным в предыдущем предложении и кулуарно приняли необоснованное - без скрупулёзной экспертизы - военно-политическое решение. В такой ситуации идеологическая подоплёка проявилась в неадекватном способе дистанцирования российского руководства от продуктивного «взращивания» офицерской генерации, что отрицательно сказывается на гарантированном обеспечении военной безопасности и в настоящее время.

Незадолго до вооружённого конфликта с Грузией значительные преференции в военном ведомстве получила экстерналистски настроенная «команда» с неограниченными возможностями в пределах своей ответственности, которую возглавил (теперь уже эксМинистр обороны - С.В.) А.Э. Сердюков. Следует подчеркнуть, что идеологические манипуляции (согласно А. Камю, «мифы и абсурды, <…> не ведущие к Богу» [20, с. 249] этой «команды» в силу военно-политической значимости её главного предназначения - создания нового облика Вооружённых сил РФ - практически никто не мог контролировать. Но как раз бесконтрольность со стороны гражданского общества - хотя оно имеет право знать, как тратятся деньги налогоплательщиков - за «военными приготовлениями» и приводит к такому малопродуктивному типу военной безопасности, который необходимо афишировать экстерналистским.

Следующим обстоятельством собственно военного характера является наличие надёжного механизма разработки, обсуждения и внедрения передовых идей военной науки в репрезентативную практику полноправных агентов военной безопасности. Идеологи проводимой реформы до недавнего времени не использовали должным образом этот потенциал - по И.Н. Воробьёву и В.А. Киселёву - «философии военного дела» [10, с. 41]. Поэтому для военной науки становится значимым и новая интерпретация роли и средств вооружённого насилия в эпоху глобализации, и формулирование иных идеологически важных положений на перспективные особенности процесса интерналистского типа военной безопасности. К месту и ко времени следует продемонстрировать утверждение М.Д. Капланова: «Требуется осмысление и определение культурных (идеологических - С.В.) стратегий, <…> формирующих мировоззрение каждого члена общества, способное обеспечить поведенческую модель в условиях неустойчивости безопасности личности и общества <…> и нарастающих <…> рисков» [21].

Подобная интерпретация идеологии подразумевает утверждение её триединого начала:

базового, методологического и духовно-практического. Очевидно, что первая часть идеологической составляющей военной безопасности предполагает некоторую совокупность взглядов на военную сферу общества. В дальнейшем базовая скрепа превращается в начало методологическое, становясь ключом, способным «открывать» перспективы развития военной науки. Словом, теоретическое сочетание взглядов на обеспечение военной безопасности имеет методолого-прогностическое предназначение, связанное с получением инновационного знания по интересующему вопросу. Своё выражение оно находит в различных футурологических концепциях, конструирующих интерналистскую или экстерналистскую модели военной безопасности государства.

Военная безопасность позволяет определить и осуществить конкретные пути объективации теоретических прогнозов. В этом случае её духовно-практическая часть отражается в соответствующих программах и концепциях. Как раз знание данной части трансформирует теоретические взгляды в идеи, которые отражают отношение российского социума к одному из рассматриваемых типов предмета исследования.

По всей вероятности, сама идеология, в качестве одной из форм общественного сознания, обладает политическим свойством, поскольку предполагает в своей культурной репрезентации непрерывную связь власти с областью военной безопасности. Следует согласиться с Р.М. Тимошевым в том, что «военная идеология как составная часть проявления общей идеологии, отражая военную сферу общества, представляет собой теоретические взгляды и идеи, фиксирующие отношение <…> в целом к военной безопасности, войне и другим формам вооружённого насилия, а также к армии как орудию осуществления политики» [41, с. 15]. Это, по-видимому, реализовывается в пределах оппонирования «свой - чужой», что и создаёт предпосылки для идеологического отображения необходимой культурной конструкции «военная опасность - военная безопасность» российского государства.

В результате указанного знаки военной опасности для соотечественников проявятся уже не просто в идеологически нейтральных маркерах уязвимости, а в метках «чуждости». В этой связи символы военной безопасности непременно «наполнятся» идеологической окраской «своего», так как окажутся вне досягаемости (из-за дистанцирования) «врага», сохранив при этом материальные и духовные основы мобилизационного ресурса на достижение поставленной цели. Привлечение к подобной работе значительной части научной общественности, в том числе и учёных силовых структур, позитивно отразится как на формировании адекватной военной идеологии, так и на утверждении интерналистски направленного типа военной безопасности государства.

Однако в современных условиях указанное имеет неоднозначное и в значительной степени отвечающее противоречивому характеру духовной трансформации российского социума качество мышления. По мнению В. Бессонова, «никто не говорит, что думать запрещено, или собственные мысли нежелательны. Но желательные мысли производятся в таких масштабах, что собственное мышление тонет в их массе» [3]. На самом деле далеко не всё в складывающихся обстоятельствах реализуется на основе необходимого - идеального - типа военной безопасности (например, уже упомянутая в Военной доктрине РФ невозможность прогнозирования вооружённых конфликтов). Именно это следует подчеркнуть по поводу военной идеологии российского общества, поскольку сущая репрезентативная практика носителей власти предполагает регистрацию её основных идеально-практических положений, ориентируясь только на очевидные концептуальные взгляды обеспечения военной безопасности.

Тем не менее, не подлежит сомнению следующее: продуктивное или неэффективное решение частного вопроса - военной безопасности - во многом (по упомянутому Р.М. Тимошеву - «всегда») будет зависеть от наличия или отсутствия наиболее общего императива - военной идеологии. Следовательно, последняя лишь в том случае может оказаться позитивным инструментом практических интенций российского социума в сфере военной безопасности, когда последовательно и в полной мере будут разработаны её теоретическая и прогностическая составляющие. Пока же, согласно С.А. Мелькову, «вряд ли <…> целесообразно говорить о какой-либо целостной и разделяемой политической и военной элитой нашей страны военной идеологии» [31].

На третьем - этическом - уровне военной безопасности усматривается её двойственность. А именно, условное размежевание на выживание и благополучие абстрактной общности (государства) - этатизм и на сбережение социума - антропоцентризм. В пределах многообразных репрезентативных практик полномочных «агентов» военной безопасности эти тенденции оказывались в разных соотношениях. При этом первая - в большинстве случаев - доминировала над второй, что порой предопределяло ошибочную парадигму концептуального утверждения военной безопасности. Так, А.В. Малашенко и Д.В. Тренин относительно чеченской войны (конец XX - начало XXI вв.) утверждают о том, что «она поставила фундаментальные этические проблемы гражданско-военных отношений, к решению которых силовые структуры государства <…> и общество в целом оказались совершенно не готовыми» [28, с. 115].

И всё же гармоничное сочетание двух тенденций - благополучия государства и сбережения соотечественников - было характерно для начального этапа становления и развития российской государственности (XI-XIII вв.), во время агрессий Франции (1812 г.) и Германии (1941-1945 гг.). В рассмотренные периоды военная безопасность одновременно выступала и безопасностью государства, неотъемлемой от «сплетения» с антропоцентричностью. Важно заметить, что в остальное время наблюдалось доминирование её этатистской модели над личной.

Учёт данных обстоятельств позволяет актуализировать несходство между этатистским и антропоцентристским образами военной безопасности. Разумеется, что разговор (равно как и применительно к двум её предыдущим типологиям - на деятельностном и идеологическом уровнях) необходимо вести о превалирующей интенции указанной научной проблемы, нежели о наличии её конкретных типов в «чистом виде». Военная безопасность практически чаще всего опиралась на этатизм, хотя в качестве этической упорядоченности неоднократно утверждались и фрагменты её антропоцентристской репрезентации.

Кстати, подобное характерно и для эпохи глобализации, несмотря на то, что в военную безопасность соотечественников периодически «включается» определённый набор социальных проблем. Очевидно подобное подтверждает только тот факт, что российская власть наконец-то начала принимать в расчёт внутриполитический аспект развития социума, значительно обусловленный качеством культурных отношений в нём. Например, его право участвовать в разработке, принятии и реализации стратегических военно-политических документов. Важно подчеркнуть, что в современной военной политике России данная тенденция выражается в выявлении рисков в обществе. Это производится, по мысли А.В. Бреги, «посредством соразмерной оценки изменений в поведении российского социума и установлении превентивных границ, к примеру, мониторинга и локализации «призывов» националистических сил или не системной оппозиции» [4, с. 15, 16].

Следовательно, военная безопасность государства реже выступала в качестве антропоцентристской, оказываясь в то же время и явлением этатистски направленного типа. Чаще, начиная примерно с X-го в., она была тесно связана с религией. В эпоху же глобализации российский социум предстаёт «обманутым» мифами рассуждений элиты о военной безопасности. В данном случае он утрачивает стремление к её антропоцентристскому типу, в очередной раз, перепоручая его этатистскому, согласно Т. Гоббсу, «Левиафану», который имеет армию и иные силовые структуры.

При этом основополагающая либеральная аксиома - свобода личности, на базе которой первоначально устанавливалось представление о военной безопасности, в условиях расширения опасности сглаживается пристальным надзором за социумом со стороны государства. Указанная тенденция становится всё более устойчивой. В такой ситуации сигналом наступающей тревоги становится предупреждение М. Хайдеггера: «Однажды государственный аппарат окончательно пронижет и закрепит собою многоэтажную машину человеческой сообщительности» [51, с. 116]. В подобной ситуации для формирования военной безопасности необходимо такое поведение российского социума, в котором нет места гегемонистским устремлениями и конфликтам, а лейтмотивом стало бы стремление жить сообща и в гармонии.

Поэтому приметой времени можно считать тот факт, что философы - в границах современного постструктуралистского дискурса - зафиксировали почти полное воздействие элиты на российский социум. В этом проявилась их интенция направить мобилизационный ресурс военной безопасности в помощь личностному - антропоцентристскому - развитию и, тем самым, оппонировать государственным - этатистским, часто обременительным - репрезентативным практикам по столь «волнующему» вопросу. Действительно, увеличение потенциальной опасности для военной безопасности предполагает новую модель отношений общества и силовой составляющей государства. Её механизм должен сводить к минимуму возможность принятия управленческих решений в военном строительстве, которые не отражают интересы нации.

Вполне понятно, что российское государство утверждает стремление по защите соотечественников от возможного ущерба. Но нельзя не заметить и следующего: с ростом опасности и связанными с ней угрозами, рисками и вызовами «легитимно» актуализируются привилегии военно-политической элиты под видом «хлопот» об обществе. По мнению Л.Г. Фишмана, «из моральной сферы уходит представление о благе (безопасности - С.В.), которое подразумевает необходимость учитывать интересы других» [48, с. 25]. И тогда военная безопасность отражает некий «налёт» фальши, которым прикрывается её этатистский тип репрезентативной практики носителей власти. В аккурат, когда политический режим утрачивает свою легитимность, армия подчас оказывается единственной опорой, обеспечивающей его безопасность. В этих условиях правительство переходит к откровенной диктатуре, не желающей поддерживать даже подобие конституционности.

Ряд отечественных учёных полагают, что принятие мер по повышению уровня управляемости военной (как, впрочем, и другими) сферой российского социума безотлагательно предполагает реализацию подхода, в соответствии с которым активный субъект власти в обязательном порядке - правовой. Это должно стать, согласно В.Н. Щекотихину, «ведущим ориентиром становления сильного государства» [58, с. 120]. Важно подчеркнуть, что разговор идёт не столько о государственном назначении, сколько о специфических практиках претворения властных функций и создании инструментов для их реализации. И такую точку зрения не следует игнорировать. На самом деле, этатизм выступает в качестве существенной части структурного среза военной безопасности в контексте определяющей роли государства, задающего этический порядок и общества, и отдельного россиянина.

Во взаимосвязи российской государственности и типа военной безопасности можно отметить две интенции этатизма. Первая - в антропоцентристском обществе этатизм выступает в качестве представления того, что государству принадлежит ведущая роль в формировании продуктивных условий для обеспечения военной безопасности и благополучия личности. В этой связи россияне выражают легитимность, то есть готовность сотрудничать с государством и поддерживать его. Вторая интенция этатизма характерна для социоцентристского общества, которое сакрализирует государство, наделяет его в качестве творца военной безопасности сверхъестественными свойствами, преклоняется перед ним, полагая его воплощением мобилизации сил и средств по достижению причинённой цели. В эпоху глобализации подобное «удивительным» образом сочетается - пусть и в разном соотношении - в обеспечении военной безопасности России.

Материализация установок, ограничивающих пределы индивидуальной деятельности россиян, способствует, по Р.А. Лубскому, этатизации их взаимоотношений с государством [26]. Это и есть его экспансия в специфику обеспечения военной безопасности. Кроме того, история России знает немало фактов, когда этатизм неоднократно воспринимался как доктрина, абсолютизирующая и обосновывающая роль государства в сфере военной безопасности. И, наконец, этатизм иногда интерпретируется в качестве императивной политики России, которая переходит границы рационального взаимодействия с культурой, стремится влиять на её проявления, тем самым «сковывая» и замедляя развитие последней. Очевидно, что рассматриваемая модель военной безопасности во многом актуализирована определённой совокупностью рефлексивных форм её толкования.

Это связано и с положением российского социума, который в качестве субъекта военной безопасности приобретает значимость сам по себе. Атомизация общества, с чем в современных условиях сталкивается Россия, сопровождается изменением взаимодействия личности и государства: на первый план выходят не институты, а сообщество, подчиняющее действия государства той обстановке, в которой оказывается личность. Данное обстоятельство расширяет его возможности для воспроизводства адекватного поведения субъектов по уяснению уязвимости от военной опасности. Правда оно подлежит осуществлению только с изменённой моделью власти, которая, по мнению И.В. Красавина, «обязана представлять вид контролирующей заботы и поддерживать контакт с индивидом, минуя традиционных коллективных посредников» [23].

Очевидно, что эмансипация личности требует новых форм организации военной безопасности соотечественников и неизбежно меняет основание власти. Но этическая власть российского социума и нормативно-правовое влияние государства - слова не тождественные. Свобода, с которой «познакомились» освобождённые от коллективизма россияне, значительно умеряет социокультурное пространство для эффективного регулирования личностного поведения.

Согласно А.В. Шиловцеву, выбор должного необходимо переформатировать на исполнение сущего, поскольку безопасность человека не может реализовываться вне ценностного пространства [56]. Словом, для воплощения этатистско-антропоцентристского типов предмета исследования неукоснительными правилами становятся, с одной стороны, соблюдение интересов России, а, с другой - формирование иерархии нравственной учтивости индивида. Важно также осознать, что приемлемый уровень военной безопасности государства могут обеспечить лишь такие её агенты, которые обладают адекватной деятельностью, идеологической устремлённостью и этической упорядоченностью. Поскольку в одночасье это невозможно претворить в жизнь, постольку необходима трудная и кропотливая работа в данном направлении.

Указанное в будущем может выступить своеобразной платой за совокупность обязательств, которую субъекты военной безопасности постепенно признают в себе. Не имея пока ещё прецедентов подобной организации, соотечественники не представляют футурологических результатов нынешних военно-политических проектов, поэтому их этическое долженствование довольно-таки смутно. В современных условиях наметился процесс исправления ситуации и его важно пролонгировать, поскольку рано или поздно репрезентативная практика агентов военной безопасности обнаружит себя в рутине воспроизводства должного сквозь многообразие сущего.

Однако в современных условиях реальность насилия и обострение различного рода опасностей для российского социума не придаёт ему уверенности на достойную жизнь, которая ознаменовалась бы продуктивным типом военной безопасности. Вооружённый конфликт с Грузией, непрекращающиеся теракты на территории России, просчёты в проведении военной реформы, появление «недружественных» соседей на её западных границах свидетельствуют о том, что благополучие личности остаётся одной из ключевых - нерешённых - проблем. Так, по мнению В.И. Лутовинова, «по-прежнему низким остаётся престиж Вооружённых Сил и военной службы, которая уже мало кем воспринимается как почётная обязанность» [27]. Ему вторит И. Клименко: «Большая часть молодых людей считает службу в армии чем-то недостойным, а уклонение от неё <…> героизмом» [22, с. 17].

Итак, то или иное качество военной безопасности государства во многом зависит от типологической подоплёки, которой она будет представлена в контурах формирующегося нового миропорядка и контексте модернизационных процессов, разворачивающихся в России. Вместе с тем различные позиции ведущих западных государств по отношению к российскому социуму актуализируют потребность в учёте не одного, а ряда вариантов проявления любого из рассмотренных типов военной безопасности, что представляется значимым для выбора оптимального. Это поможет избежать ошибок в разработке и принятии необходимых решений по интересующему вопросу.

Первый вариант - военная безопасность может оказаться основанием - причём очень важным - для России в её становлении как самостоятельного и влиятельного субъекта мирового сообщества, который, являясь, своего рода, целым миром, должен защищать все его скрепы.

Для этого необходимы: сохранение и укрепление духа и традиций россиян; экономическая мощь; гармоничное вовлечение хозяйственного механизма в орбиту глобальной экономики; социальная стабильность; эффективное военное строительство; гибкая дипломатия, способствующая увеличению союзников и симпатизантов, а, следовательно, сокращению вероятных противников. В такой ситуации Россия окажется звеном, связывающим различные ареалы - западноевропейский, исламский, индийский, дальневосточный, взаимодействие с которыми обогатит деятельность, идеологию и поведение субъектов военной безопасности государства, даст дополнительный импульс её динамическому развитию.

По мере выхода военно-политической обстановки из-под контроля, когда цепная реакция конфликтов втянет в вооружённую борьбу значительную часть мирового сообщества, репрезентативные практики полномочных субъектов военной безопасности государства могут стать для противоборствующих сторон реальным балансиром. Именно к России будут обращаться страны, почувствовавшие внешнюю угрозу и имеющие какие-то интересы, объективно совпадающие с нашими. В военной безопасности государства могут увидеть: в одном случае - противовес сторонникам «огня и меча», в другом - самостоятельный центр силы, а в третьем - альтернативу конкретной международной коалиции, которая формирует опасности какому-либо государственному образованию.