Размещено на http://www.allbest.ru/

Правительство Российской Федерации

Федеральное государственное автономное образовательное учреждение

высшего профессионального образования

«Национальный исследовательский университет«Высшая школа экономики»

Факультет гуманитарных наук

Образовательная программа «Культурология»

ВЫПУСКНАЯ КВАЛИФИКАЦИОННАЯ РАБОТА

На тему: Сообщества в социальных сетях как альтернативное пространство публичной памяти о позднесоветском и раннем постсоветском периодах (на примере сети сообществ Вконтакте «Она развалилась»)

Студентка группы БКТ-152

Ивлева Анна Юрьевна

Руководитель ВКР Илья Владимирович Кукулин,

доцент Школы культурологии ФГН НИУ ВШЭ

Москва, 2019

Оглавление

Введение

1. Режим публичной памяти в современной России

1.1 Российская мемориальная политика: советское прошлое как ресурс

1.2 Распад СССР в мемориальной культуре

2. Русскоязычный Интернет как место памяти

2.1 Специфика цифровой памяти как формы мемориальной культуры

2.2 Мнемонические практики в русскоязычном сетевом пространстве

2.3 Партиципаторный потенциал социальных сетей

3. Специфика сети сообществ «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» как пространства цифровой памяти

3.1 Авторская интенция: формирование критической дистанции

3.2 Пользовательская рецепция

3.3 От ностальгии к новым стратегиям репрезентации поздне- и постсоветского

Список литературы

Список источников

Приложение 1 Тематические группы, выделенные в результате анализа 200 наиболее популярных публикаций сообщества «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» (по данным, собранным с помощью сервиса popsters.ru)

Приложение 2 Пересечение аудиторий пабликов «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» и «ЗАСТОЯЛАСЬ»

Приложение 3 Пересечение аудиторий пабликов «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» и «нулевые»

Введение

публичный цифровой память сообщество

В современной российской культурной ситуации вопросы политики памяти встают довольно остро. Политика памяти предполагает выработку стратегий осмысления национального прошлого, в которой могут участвовать разнообразные мнемонические акторы, т.е. производители или трансляторы нарративов памяти: семья, профессиональные сообщества (историки, журналисты, писатели, режиссеры), религиозные институты, институты властные. Последние проявляют особенную заинтересованность в том, чтобы оказывать решающее влияние на формирование, воспроизводство и изменение исторического канона. Производимая властными институтами политическая память стремится использовать общность прошлого как символический ресурс для консолидации социальных структур, задавая горизонт интерпретации прошлого и сознательно редуцирует многомерность и многополярность коллективных памятей (Ассман, 2014a).

В ситуации ограничительного характера мемориальной политики особого внимания заслуживают сетевые формы памяти: Интернет в этой ситуации выступает пространством более свободной коммеморации, внутри которого любой опыт получает право на репрезентацию, в котором происходит формирование и циркуляция неофициальных, часто сугубо личных нарративов памяти (Morenkova, 2012, 39). Те нарративы, которые складываются в этих обстоятельствах, являются актуальным предметом изучения в формирующейся дисциплине digital memory studies - исследований цифровой памяти, изучающей мнемонические формы и практики, возникающие в Интернете, вписанные в логику сетевого взаимодействия. Обращение к сетевым мнемоническим практикам позволяет делать выводы о существующих стратегиях нарративизации прошлого, которая в сетевых «местах памяти» разворачивается перформативно: в результате формирования определенной повестки и ее изменения, а также открытой дискуссии пользователей в комментариях.

Именно поэтому мне кажется, что особенный исследовательский интерес представляют те формы сетевой памяти, которые адресованы историческим периодам и сюжетам, относительно которых в мемориальной культуре не существует устоявшихся стратегий нарративизации. К таким сюжетам относятся события новейшей истории России и постсоветского пространства, нарративизация которых осложняется существующей «коррозией образа ближайшего прошлого» (Дубин, 2011b, 215). На основе анализа данных социологических опросов об оценках исторических событий Борис Дубин говорит об ущербности, утраты, изоляции как о массово разделяемых модусах памяти о событиях «Перестройки» и 1990-ых и о массовом «отказе от истории» - «исключении себя из сферы коллективного деи?ствия, ускользание от ответственности за происходящее и за не происшедшее» (Дубин, 2011a, 96).

Предмет и объект исследования

Предметом моего исследования станет специфика режимов функционирования публичной памяти в сетевом пространстве, а объектом - сеть сообществ в социальной сети Вконтакте «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» Главный паблик: «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» (https://vk.com/ussrchaosss).

Другие паблики, появившиеся как тематические ответвления от основного даны в отдельном списке (https://vk.com/topic-72326580_35832483)., посвященных поздней советской и новейшей истории России и постсоветского пространства. Я предлагаю преимущественно сфокусироваться на «Перестройке» и 1990-ых - периоде, на который пришлись все знаковые процессы, ознаменовавшие фактический распад советской системы жизни (кризис «Перестройки», Августовский путч 1991 года, события путча и малой гражданской войны в Москве октября 1993, чеченские войны Первая чеченская война (1994 - 1996 гг.) и Вторая чеченская война, проходившая в активной фазе с 1999 по 2000 гг., а с 2000 по 2009 гг. продолжавшаяся в фазе партизанской войны., дефолт 1998 года и пр.). В связи с этим из всех сообществ сети «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» я выделяю основной паблик, носящий такое же название, «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ», и тематически ориентирующийся именно на интересующий меня период Авторское описание паблика «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ»: «Войны на руинах /// 1985 - 1999 /// 18+» (https://vk.com/ussrchaosss) . Однако, выводы, сделанные в результате анализа формирующегося в паблике дискурса, специфики авторского подхода к дискуссии об истории и специфики пользовательской рецепции, могут быть экстраполированы на все сообщества сети «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ», которую авторы проекта понимают как «кросс-платформенное медиа нового типа» Информация с официального сайта проекта «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» (https://ussrchaosss.su/ru/), определяемое единой политикой администрирования и единой тематикой (новейшая история стран бывшего СССР и Восточного блока).

Источники

Главным источником для этой работы являются публикации в сообществе «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ», сделанные за период с июня 2014 по май 2019 года. Цитаты из постов и комментариев приводятся с сохранением авторской орфографии и пунктуации. Я также обращалась к интервью с авторами паблика и журналистским материалам о деятельности сети сообществ «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ». Одним из источников для описания спектра пользовательских рецепций послужили публикации других пабликов Вконтакте, авторы которых предлагают различные оценки деятельности «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ». Я также обращаюсь к анализу других сетевых проектов, посвященных памяти о (пост)советском в русскоязычном сетевом пространстве («Топография террора», «Та сторона», «Прожито», «Энциклопедия нашего детства», «Музей 90-х», «Последние 30»), на основе интервью с их создателями и информации, представленной на их сайтах.

Методология

При анализе публикаций «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» я обращаю внимание и на модальность изображения разных сюжетов памяти внутри дискурса сообщества, и на тематический спектр публикаций, исследование которого позволит реконструировать смысловые доминанты, формирующие образ (пост)советского прошлого у читателей паблика. Для анализа спектра наиболее популярных среди подписчиков тематических сюжетов я использую аналитическую технику, предложенную исследовательской группой «Мониторинг актуального фольклора» (Архипова, Волкова и др., 2017). Авторы метода обращаются к анализу мемов, то есть коротких текстов, картинок (с подписями или без), которые имеют явный характер реакции на конкретное событие (политический скандал, национальный праздник, публичное высказывание, новостной сюжет, природное явление и пр.) и распространяются без изменений с помощью перепостов. Вернакулярность их происхождения и циркуляции в сети позволяет исследователей квалифицировать их как форму актуального фольклора. Важнейшим содержательным аспектом их распространения является фольклорная реакциея - именно ее специфика и динамика выступает объектом изучения. Фольклорная реакция - это показатель того, насколько сильную эмоциональную реакцию вызывает конкретный мем и насколько он провоцирует комментарии, свидетельствующие о стремлении пользователей выразить свою личную точку зрения на событие. Анализ динамики сетевых реакций представляет собой синтез количественных методов, позволяющих формализовать показатели оценки реакции на то или иное событие (коэффициент активности, индекс интенсивности, исчисляемые на основе метрик в социальных сетях). В рамках моего исследования удобным аналитическим инструментом становится коэффициент реакции, отражающий ту степень, с которой пользователи разделяют заявленное в посте сообщение, солидаризируются с ним.

Теоретический контекст

Теоретический контекст моей работы предполагает обязательное обращение к теории медиа и цифровой культуры. В истоках моей работы лежат тезисы М. Кастельса, сформулированные им в работе «Власть коммуникации». Анализируя трансформацию массовой коммуникации, он выделяет смену ее направления, обусловившее переход от пассивной рецепции к активному потреблению и соучастию, как основное новшество, привнесенное Интернетом и цифровыми средствами (Кастельс, 2016, 187). Для более детальной концептуализации этого процесса Генри Дженкинс предлагает понятие партиципаторной культуры (Jenkins, 2006). Партиципаторная культура является культурой соучастия - она возникает тогда, когда пользователи начинают активно вовлекаться в производство смыслов, формировать сообщества по интересам и инициировать горизонтальный обмен контента. Состояние публичной сферы и медиарынка, которое формируется как реакция на эти изменения, Дженкинс определяет как медиконвергенцию (Ibid.): процесс слияния «старых», аналоговых, и «новых», цифровых, медиа как результат взаимовлияния, обмена технологиями и форматами в попытках конкурировать за внимание потребителя. Применение концептуального аппарата, предложенного Дженкинсом, в рамках моего исследования позволяет очертить границы партиципаторного потенциала социальных сетей и выявить принципы функционирования пабликов Вконтакте. Мой тезис заключается в том, что паблики Вконтакте нельзя интерпретировать как феномены партиципаторной культуры: несмотря на то, что подписчики пабликов часто активно вовлечены в создание контента (предлагают собственные посты для публикации), у пабликов есть создатели, которые определяют их авторскую концепцию, осуществляют внутреннюю политику модерации и фильтруют публикации, предложенные подписчиками, принимая решение об их публикации. Я предлагаю говорить о пабликах как о малых авторских медиа-проектов, активность которых при этом часто предполагает ориентацию на принципы партиципаторной культуры. Внутренняя повестка паблика, таким образом, выступает как результат двустороннего взаимодействия между его авторами и аудиторией.

Моя работа в существенной мере обращается к теоретической рамке исследований памяти (Olick, 1999, Вельцер, 2005, Bernhard, Kubik, 2014, Эткинд, 2016). Коллективная память в этом исследовании понимается как коллективно конструируемые представления о прошлом, зависящие от актуальных возможностей и потребностей группы людей, которая выступает как мнемонический актор (Ассман, 2014a). В целях более полной реконструкции общего контекста, в котором разворачивается работа памяти в современной российской культурной ситуации я привожу описание специфики актуального режима памяти с опорой на работы исследователей, анализирующих политику памяти в России (Гудков, 2005b, Калинин, 2010, Дубин, 2011a, Дубин, 2011b, Копосов, 2011, Oushakine, 2013, Болтунова, 2017).

Развитие memory studies как программы исследований в последние годы все больше связано с повышением внимания к различным формам медиатизации памяти, принципиально важным в силу того, что именно они обуславливают ее производство и трансляцию. Медиатизация памяти является важным исследовательским сюжетом и в теориях культурной травмы, к которым я также апеллирую в своей работе (Oushakine, 2009, Александер, 2013). Понятие культурной травмы в контексте этого исследования является эффективным инструментом для описания описанной ранее радикальной трансформации национальных и коллективных идентичностей и устоявшихся стратегий публичного взаимодействия, с которым был связан распад СССР. Необходимым условием проработки травматических аспектов прошлого, их критического осмысления и принятия, является медиатизация разных аспектов травматического опыта (Александер, 2009, 282).

В 2000-е годы в результате поворота к исследованию специфики медиатизации памяти стало формирование особой парадигмы исследований цифровых мнемонических форм и практик - digital memory studies (Gustafson, 2017, Hess, 2007, Hoskins, 2007). Именно исследования цифровой памяти предоставляют особенный концептуальный аппарат для анализа тех механизмов, в результате которых коллективной памяти формируется в Интернете. Специфика цифровых форм памяти заключается, во-первых, в том, что Интернет предлагает безграничные возможности хранения информации и существенно облегчает доступ к ней, меняя представление о «забвении». Во-вторых, сетевое пространство и предлагаемые им возможности децентрализованного горизонтального взаимодействия провоцируют возникновение альтернативных форм памяти, конструируемых в результате соучастия (Hoskins, 2009). Именно исследования цифровой памяти предоставляют особенный концептуальный аппарат для анализа тех механизмов, в результате которых коллективной памяти формируется в Интернете.

Наиболее важными для этого исследования являются уже существующие работы о мнемонических практиках в русскоязычном Интернете, написанные на материалах блогов и дискуссий в LiveJournal (Kukulin, 2013), а также групп и пабликов Вконтакте (Morenkova, 2012, Зверева, 2011). Общая тенденция в развитии стратегий осмысления прошлого и манифестации отношения к нему в сетевых дискуссиях, выделенная авторами, связана с аффективным и ангажированным отношением сетевых мнемонических акторов к фактам прошлого. Особенно примечательной в контексте моей работы является общий для нескольких авторов вывод о том, что дискуссии об истории в социальных сетях выступают как смысловая рамка для манифестации современных идентичностей: работа памяти о прошлом неизбежно активирует актуальные политические и культурные смыслы, значимые для разных групп сегодня (Зверева, 2011, Kukulin, 2013). Эта тенденция, отмеченная авторами при работе с разным материалом, позволяет говорить о существовании общей модели организации дискуссий о памяти в русскоязычном сетевом пространстве, реализуемой несмотря на различия между разными сетевыми платформами.

Специфика рассматриваемого кейса

Основная причина, по которой паблик «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» представляет исследовательский интерес, заключается в том, что внутри него (как и внутри других пабликов сети), силами модераторов и в соответствии с авторской концепцией паблика как малого медиапроекта, складывается новая культура памяти. Информационная повестка пабликов сети формулируется в ходе сознательного усилия по отстранению от аффективных и ангажированных стратегий нарративизации недавнего прошлого. Вместо этого авторы паблика стремятся поддерживать модус коммуникации, в котором новейшая история России и постсоветского пространства получает детализацию, а «Перестройка» и 1990-ые рассматриваются как историческая фаза, вне зависимости от политических. Обращение к спектру пользовательских реакций на подобную постановку памяти и характеру их партиципаторной активности внутри паблика позволят делать выводы о том, в какой степени аудитория паблика солидаризирует с авторской установкой на выработку критического языка разговора о переходном периоде, преодолению «отказа от истории». Таким образом, мои выводы в рамках этой работы касаются формирующихся в дискурсе «ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ» новых стратегий репрезентации переходного периода в цифровой памяти, речь о которых пойдет далее. О них можно говорить как о более общих тенденциях, свидетельствующих о постепенном складывании новой культуры памяти.

Результаты этого исследования были представлены на конференции «Память как культура // Культура как память» (Gedдchtnis als Kultur/ Kultur als Gedдchtnis), организованной Институтом славистики Цюрихского университета в мае 2019 года Информация о конференции на сайте университета: https://www.agenda.uzh.ch/record.php?id=42180&group=21 .

1. Режим публичной памяти в современной России

1.1 Российская мемориальная политика: советское прошлое как ресурс

Джеффри Олик и Джойс Роббинс призывают исследователей коллективной памяти рассматривать ее не как целостный феномен, но как совокупность мнемонических практик, реализующихся в разных социальных контекстах (distinct sets of mnemonic practices in various social sites (Bernhard, Kubik, 2014, 18)). Отдельные семьи, школа и церковь как социальные институты, профессиональное сообщество историков, политики и журналисты - все эти группы могут выступать мнемоническими акторами и производить дискурсы памяти, порождающие те или иные интерпретации прошлого. Горизонт интерпретаций в существенной степени задается специфическим исторически сложившимся репертуаром культурных тем, общепризнанных как значимые для национальной истории, а также представлениями о границах сообщества, к которому относится та или иная «национальная история».

Властные институты берут на себя задачи, связанные с формированием исторического канона, его воспроизводством и изменением, и при их решении они активно используют прошлое как ресурс для национальной консолидации, понимания единой исторической судьбы. Нарративы памяти, которые формируются в результате участия государственных институтов (государственной коммеморации тех или иных исторических событий, составления школьной программы по истории, создания монументов и музеев и пр.) Ян Кубик и Майкл Бернхард предлагают определять их как «официальные» и рассматривать их как формирующие режим публичной памяти - тот контекст, в который включаются все другие нарративы, внутри которого взаимодействуют разные мнемонические акторы (Bernhard, Kubik, 2014, 16). Исходя из этого, политику памяти необходимо интерпретировать как набор практик, призванных повлиять на формирование этого контекста и взаимодействие различных актров внутри него.

Актуальный режим памяти в России характеризуются все нарастающей репрессивностью государственной политики памяти по отношению к автономным мнемоническим акторам и альтернативным историческим нарративам (Bernhard, Kubik, 2014, 2; Гайнутдинов, Чиков). В качестве примера подобных репрессивных мер можно привести многочисленные проекты мемориальных законов, охраняющих историю от «фальсификации» и тем самым ограничивающих возможности ее интерпретации в публичном поле. Непродолжительный период открытого доступа к архивам, давший почву для активизации исторических исследований в 1990-х, сменился закрытостью и молчанием (Петров, 2005). С этой же тенденцией необходимо связать множественные скандалы вокруг историко-просветительской деятельности некоммерческой организации «Мемориал» См., например:

Обыск в офисе «Мемориала» признан незаконным вторично [Новостная заметка без указания автора] // Сайт gazeta.SPb. 6 мая 2009. (https://gazeta.spb.ru/152058-0/)

Научно-информационный центр «Мемориала» признали иностранным агентом [Новостная заметка без указания автора] // Сайт currenttime.tv. 4 октября 2016. (https://www.currenttime.tv/a/28031281.html) , занимающейся исследованиями политических репрессий в СССР и сталкивающейся с незаконными обысками и ограничениями в своем правовом статусе.

Подобный авторитарный характер политики памяти, в русле которой государство стремится сохранить за собой монополию на интерпретацию прошлого, Илья Калинин определяет через логику ресурсного мышления (Kalinin, 2013, 255): прошлое рассматривается как символический ресурс легитимности политической власти как наследника «наследника» выбранных и интерпретированных ею же «традиций прошлого». Символы прошлого выступают основой политической идеологии в условиях распада «больших» нарративов и идеологий: современная российская политика памяти, определяемая государственными агентами, не формирует единую концепцию истории, но фиксируется на отдельных исторических сюжетах, актуализируя их смысл в соответствии с «вызовами современности» (Копосов, 2011, 144). Репрессивный характер мемориальной политики блокирует открытую историческую дискуссию по переоценке прошлого, в ходе которой профессиональное сообщество историков или другие акторы могли бы проблематизировать степень доверия к политически мотивированным интерпретациям истории. Примечательны попытки инициировать публичный критический диалог в этом поле, которые предпринимает Вольное историческое общество. Его члены призывают агентов публичной сферы к менее ангажированным репрезентациям истории в мемориальных проектах и более адекватному соответствию стандартам исторической экспертизы - однако, их обращения не находят ответа Вольное историческое общество Обращение Вольного исторического общества к министру образования и науки Российской Федерации О.Ю.Васильевой // Сайт volistob.ru. 7 декабря 2017. (https://volistob.ru/vio-news/obrashchenie-volnogo-istoricheskogo-obshchestva-k-ministru-obrazovaniya-i-nauki-rossiyskoy)
Вольное историческое общество Еще раз о мультимедийных парках «Россия -- моя история» // Сайт volistob.ru. 22 декабря 2017. (https://volistob.ru/statements/eshche-raz-o-multimediynyh-parkah-rossiya-moya-istoriya) .

В постсоветской ситуации апелляция к общему прошлому предлагает ресурс для компенсации кризиса коллективной идентичности. «Перестройка» и нестабильность постсоветского периода, связанная с радикальной переменой условий жизни, политической неопределенностью, резким обнаружением острого социального неравенства (оно стало более очевидным вследствие того, что начало определяться не политическим статусом, а финансовым капиталом), привели к краху существовавших социальных конвенций. Выработка альтернативных социальных конвенций - новых способов организации публичной дискуссии и коллективного взаимодействия в негосударственной сфере (Вахтин, Фирсов, 2007, 33-44) - до сих пор затрудняется ввиду долговременного отсутствия сетей горизонтальных коллективных связей, зачатки которых советская власть спешила подавить, маргинализировать или инкорпорировать (Левинсон, 2009).

На почве описанных дестабилизирующих процессов возникает широко исследуемый и обсуждаемый феномен постсоветской ностальгии. Ностальгия становится модусом консенсуса социальных групп, выстраивающих фантазматические образы советского прошлого как утраченного состояния политической и социальной определенности, и власти, заинтересованной в использовании ностальгических настроений для консолидации и мобилизации населения. Для описания последнего Илья Калинин вводит термин «ностальгическая модернизация» (Калинин, 2010), при которой одновременно ресурсом и движущей силой национального развития становится аффективное отношение социальных групп к образам прошлого.

Многие государственные техники определяются одной общей установкой - «удержать от распада разлагающуюся социально-политическую систему советского типа» (Гудков, Дубин, 2001, 22). В логике актуальной культурной политики значение придается неотрадиционализму и «цементированию» устойчивых национальных символов - например, Великой Отечественной войны как основного локуса национальной памяти. Война выступает смысловой конструкцией, активно используемой для легитимации символического насилия: «…война и ее жертвы сакрализовали в глазах российского общества не только армию как один из центральных, опорных социальных институтов, несущую конструкцию всего советского и постсоветского режима власти, но и сам принцип “вертикальной” конституции общества, мобилизационной, командно-иерархической модели социального порядка, не признающего автономности и самоценности частного существования, групповых интересов, не зависящих от всего “целого”» (Гудков, 2005b, 103).

При этом немаловажны попытки изобретения новых метанарративов коллективной идентификации, которые происходят, например, в российском кинематографе последних лет - в частности, в тех фильмах, которые создавались при активной поддержке Фонда кино и Министерства культуры. «Движение вверх» (реж. А. Мегердичев, 2017), «Легенда №17» (реж. Н. Лебедев, 2013), «Танки» (К. Дружинин, 2018), «28 панфиловцев» (реж. К. Дружинин, А. Шальопа, 2016) - все эти блокбастеры формируют галерею подвигов советского периода и ставят своей целью восстановление стабильных механизмов коллективной идентификации и личного самоопределения. То, как сюжеты о военных подвигах перемежаются сюжетами о спортивных победах, довольно примечательно: в обоих случаях повествование строится на мотиве национального противостояния, на наличии внешнего врага, которого необходимо победить. В этих художественных репрезентациях прослеживается лейтмотив мемориальной политики: гордость за советское прошлое и его мифологизация, бравирование подвигами советского народа, реанимация образа СССР/России как великой державы. В случае спортивных соревнований победа носит символический характер, но примечательно то, что оба сюжета вписываются в логику негативной идентичности. Под «негативной идентичностью» Лев Гудков понимает такой механизм социальной интеграции, при котором коллективная идентификация происходит в обязательном противопоставлении себя Другому, опоре на различение «свои -- чужие» (Гудков, 2005a).

Подобная практика «мягкого» воздействия на формирование исторического сознания путем грантовой поддержки патриотических фильмов является выражением тенденции, носящей название «аффективный менеджмент истории» (Oushakine, 2013, 274-275). Аффективный подход предлагает не реконструкцию истории и переработку и осмысление ее наследия, а опыт коллективного эмоционального переживания события, ощущения причастности к нему, производящееся у зрителя - в ходе аффективных коммемораций факты прошлого вновь переживаются как явления, сохраняющие эмоциональное воздействие.

Подводя итог, можно сказать, что внутри формируемого описанными практиками режима памяти история мыслится как хрестоматийный набор образов и символов, формирующий смысловое поле для возникновения новых социальных смыслов и связей.

1.2 Распад СССР в мемориальной культуре

Реактулизация советских символов, фиксация на победных эпизодах советской истории сочетается с замалчиванием «неудобных» аспектов прошлого - в качестве примера можно отметить то, насколько ограниченно в исторической политике рассматриваются сюжеты, связанные с узниками ГУЛАГа, жертвами сталинских репрессий, коллективизацией и урбанизацией как экстремальными и труднопереносимыми процессами. Травматический опыт, связанный с этими эпизодами прошлого, остается вытесненным и не проработанным. В том же ключе следует характеризовать и специфику памяти о 1985-1999 годах, на которые пришлись процессы, ознаменовавшие фактический распад советской системы и формирование постсоветской России как нового общества и государства.

В условиях распада институтов, с которыми несколько поколений советских людей связывали свои личные биографии, и краха идеологии, служившей универсальной рамкой для коллективного взаимодействия и выстраивания собственной идентичности, возникла острая нехватка инструментов для описания связанных с этим переживаний. Неартикулированная катастрофичность позволяет нам говорить об опыте переходного периода как о коллективной травме в том смысле, в котором ее определяет Д. Александер: «События не являются травмирующими по своей внутренней природе. Травма есть свойство, приписываемое событию при посредстве общества» (Александер, 2013, 270).

Сергей Ушакин обозначает троп потери как один из малого количества разделяемых многими инструментов описания опыта, связанного с терминальными стадиями кризиса советской системы смыслонаделения и распадом СССР (Oushakine, 2009, 6). По итогам антропологической полевой работы в Барнауле в начале 2000-х он отмечает складывание определенной модели формирования биографического нарратива, который представляет собой описание череды личных утрат, выстроенное на фоне событий истории страны. «Патриотизм отчаяния», как называет его Ушакин, выступает ключевой тенденцией, в русле которой происходит осмысление советского опыта.

Осознание подобной травматичности транзита к постсоветскому диффузно распространено на уровнях повседневной коммуникации, но артикулироваться оно начало отчасти путем направленных усилий журналистов и политтехнологов. Примером одной из первых попыток подобного рода можно считать фильмы Леонида Парфенова из цикла «Намедни 1961--2003: Наша эра» (реж. Д. Файзиев, 1997-2003), посвященные периоду перестройки и 1990-х. Каждый фильм посвящен конкретному году в советской истории и тем событиям и явлениям, которыми он был ознаменован. Не имея единой нарративной линии, артикулированной идеологической или эстетической позиции, фильмы цикла представляют собой совокупность хроникальных микросюжетов, связанных как с политическими реалиями, так и с повседневностью. Такой дезорганизованный набор фрагментов Сергей Ушакин сравнивает с экранной «описью» советской жизни, разложением «монолита» советской реальности на составные части, деконструкцию образа советского мира, сформулированного авторитарным дискурсом, и выявление многообразия и разобщенности того, что от него на самом деле осталось в памяти разных групп, между которыми нет консенсуса в вопросе интерпретации переходного периода и его итогов (Ушакин, 2013).

Примечательно, что подобную стратегию избирает и Светлана Алексиевич в своем произведении «Время секонд-хэнд», сотканном из объединенных как монтажный текст монологов обычных людей (Алексиевич, 2016). Разноголосица - и нередко идеологическая полярность - их воспоминаний обозначает множественные лакуны в коллективной коммуникации, явно свидетельствует о кризисности общих систем социальных конвенций и частных мировоззрений, непреодолимой фрагментированных образах прошлого и фактической невозможности формирования его единой интерпретации.

Другой способ выстраивания нарратива о 1990-ых можно видеть на примере экспозиции музейного комплекса «Ельцин Центр», созданного в Екатеринбурге в соответствии с законом 2008 года о сохранении исторического наследия президентов РФ. События современной политической истории в его экспозиции организуются вокруг фигуры Бориса Ельцина как первого президента демократической России. Фигура Ельцина служит точкой схождения разнонаправленных властной и общественной оптик - президент представляется решительным реформатором, ориентирующимся в своих действиях на благо народа. Екатерина Болтунова отмечает явную преемственность этой стратегии музейного сторителлинга по отношению к советской мемориальной традиции: внутри нее выстраивание «сакрализированных» образов вождей служило практикой легитимации власти (Болтунова, 2017). В экспозиции «Ельцин Центра» фигура лидера вновь выступает как преимущественный общий знаменатель, призванный собрать воедино фрагментированный образ истории.

В целом официальная мемориальная политика обходит стороной сюжеты, связанные с переходным периодом, как дискуссионные и потенциально дезинтегрирующие. Борис Дубин говорит о целенаправленной «коррозии образа ближайшего прошлого» (Дубин, 2011b, 215), выражающейся в вытеснении из медиаландшафта событий второй половины 1980-х и всех 1990-х годов, сведения их к собирательным образам «перестройки», «времени перемен», «лихих девяностых», вытеснении их из массового сознания. Устойчивой интерпретацией этого периода в официальной риторике является интерпретация распада СССР как «крупнейшей геополитической катастрофы века» - высказывание Владимира Путина 2005 года, кочующее из одного журналистского материала в другой См., например: Путин сожалеет о развале Советского союза [Новостная заметка] // Газета.Ru. 2 марта 2018. (https://www.gazeta.ru/politics/2018/03/02_a_11669587.shtml)

Владимир Путин: "Распад СССР - крупнейшая геополитическая катастрофа века" [Новостная заметка] // Regnum. 25 апреля 2005. (https://regnum.ru/news/444083.html) . Метафорика катастрофы, в которую политику памяти облекает распад СССР, поддерживает описанную ранее ностальгическую тенденцию. Минуя отрезок времени от 1989 до 1991 гг. («не участвовал, не знал, не успел разобраться» (Дубин, 2011b, 227) - именно такую формулу массовой реакции на событиях тех лет вводит Дубин), коллективное сознание обращается к советскому прошлому как к неоконченному - образуется «разрыв в трансмиссии образов, идей, опыта» (там же).

2. Русскоязычный Интернет как место памяти

2.1 Специфика цифровой памяти как формы мемориальной культуры

Исследования памяти сложились как направление гуманитарных исследований в 1980-ые. Представителями этой исследовательской программы, работы которых ознаменовали поворотные изменения в парадигме исследований памяти, стали Морис Хальбвакс, Пьер Нора и Алейда Ассман.

Изначально коллективная память понималась как социальная рамка, внутри которой может существовать индивидуальный опыт - такая проблематизация отчетливо проявляется в ранних работах Мориса Хальбвакса. Также Хальбвакс был первым, кто обозначил коллективную память как специфический социальный феномен, выделив различие между памятью и историей (Дерюгина, 2017). Коллективная память - а точнее множество памятей - обуславливается социально, ее носителем и транслятором выступают социальные группы и сообщества. История, тем временем, представляет прошлое как единый и последовательный, надындивидуальный процесс.

Отталкиваясь от разделения между памятью и историей и конкретизируя его, в 1980-ых Пьер Нора предложил понятие «места памяти». Место памяти - нечто одновременно символическое и функциональное, что служит кристаллизации и передаче памяти (Нора, 1999, 40). Местом памяти может выступать материальный объект (мемориал, здание или конкретное физическое место), ритуал, произведение искусства. Сущность и функция места памяти определяется возможностью соприкоснуться с ними как с отсылками к укорененным в них воспоминаниям и коллективно разделяемым смыслам. По Нора, конкретизация воспоминания в месте памяти противостоит универсализму истории (Дерюгина, 2017).

Аллейда Ассман расширила типологию коллективной памяти, выделив внутри нее три типа: социальный, культурный и политический памяти (Ассман, 2014a, 12-36). Социальная память - это память, передающаяся вернакулярно, в процессе коммуникации. Именно общность пережитого опыта, закрепленного в социальной памяти, обуславливает специфику поколенческих групп. Культурная память - это память, так или иначе закрепленная в репрезентациях и транслируемая через них. В процессе работы культурной памяти особенную важность имеет понятие канона - универсально значимого комплекса культурных репрезентаций общего прошлого, мыслимый как общее наследие и обеспечивающий культурную связь между поколениями. Политическая память мыслит опыт прошлого как единый нарратив, считывание которого является конституирующим элементом для национального сообщества. Она «не фрагментарна и разрознена, а сюжетно вписана в нарратив -- эмоционально заряженный и несущий однозначное и духоподъемное сообщение» (Ассман, 2014b).

Сегодня магистральная линия развития исследований памяти связана с возрастающим вниманием к медийно-коммуникативной перспективе коллективной памяти: теперь ее все чаще рассматривают как совокупность социальных действий, направленных на коммуникацию по поводу прошлого и задействующих различные формы создания, хранения и передачи информации (Olick, 1999; Hoskins, 2009; Васильев, 2014).

Закономерным является то, что внутри этой перспективы исследователи обращают особое внимание к цифровым медиа как носителям памяти. Здесь необходимо обратиться к программной статье Эндрю Хоскинса, в которой он предложил концепцию медиатизации современной памяти (Hoskins, 2009). Цифровые медиа, во-первых, представляют качественно новые возможности архивации, сохраняя информационный след каждого пользователя и делая забвение чего-либо почти невозможным, и, во-вторых, предоставляют пространство для новых типов работы памяти. Их суть тесно связана с изменениями существующей иерархия дискурсов памяти, при которой мемориальный канон формируется в существенной зависимости от официальных дискурсов (глава 1 этой работы): в сетевом пространстве каждый пользователь получает голос и возможность трансляции частного опыта. Децентрированная, гипертекстуальная логика организации сетевого пространства делает возможным сплетение нарративов индивидуальной и коллективной памяти, подрывает обязательную линеарность восприятия исторического процесса. Цифровые медиа, таким образом, необходимо считать не просто носителями памяти, но и инструментами ее конструирования.

Наиболее яркой иллюстрацией digital memory studies как новой исследовательской программы послужит кейс Википедии, вокруг которого образовался целый круг исследований (Wolff, 2013, Saxton, 2013, Graham, 2013). Википедия - онлайн-энциклопедия, которая помимо прочего содержит коллективно созданные статьи, формирующие исторические нарративы. В Википедии статьи об истории могут быть посвящены ограниченно адресованным узлам коллективной памяти (каким, например, является Великий китайский голод 1959-1961 (Gustafsson, 2017)), равно как и важным событиям национальных исторических канонов, которые в результате коллективной работы по редактированию текста могут быть представлены максимально многомерно (см. исследование Марты Сакстон, в рамках которого группа ее студентов дополняла существующие в Википедии с точки зрения оптики гендерной истории (Saxton, 2013)).

Необходимо подчеркнуть, что далеко не в последнюю очередь Википедия стала местом памяти благодаря специфике своих affordances - функционале и тех свойствах сервиса, которые определяют возможности пользовательского взаимодействия с ним (Burgess, 2014, 283). Сам инструментарий Википедии предполагает коллективную работу над текстом и внутренним аппаратом ссылок. Исследования Википедии иллюстрируют одну из двух ветвей исследований цифровой памяти, которые предлагает выделить Карл Густафсон - здесь в фокусе исследовательского внимания непосредственно оказывается Интернет как технология памяти и то, как специфика сетевого взаимодействия может отражаться на работе памяти.

Другая ветвь исследований цифровой памяти обращена непосредственно к конкретным новым формам и практикам мемориализации, которые возникают в сетевом пространстве. Наиболее характерными среди них является создание открытых онлайн-архивов и цифровых мемориалов (Hess, 2007). Они не всегда создаются коллективно и редко когда имеют значительное количество регулярных посетителей, но активно задействуют сетевое пространство как открытый носитель неограниченных объемов информации и выступают вместилищами коллективной памяти, репрезентируют существующие офлайн интерпретации прошлого: Густафссон определяет их как «`collected memories' rather than `collective memory'» (Gustafsson, 2017, 185).

Существующие исследования цифровой культуры, по мнению Эллен Руттен, характеризуются преимущественной ориентацией на культурно-лингвистические реалии западного Интернета, и выходом из этого положения является расширение круга рассматриваемых в этой области явлений, дополнение их постсоциалистическими кейсами (Rutten, 2013, 227). Сегодня, спустя шесть лет после публикации текста Руттен, можно судить о существенном росте количества исследований, рассматривающих реалии и процессы постсоветского сетевого пространства. В России эту тенденцию представляют, например, исследовательские группы «Мониторинг актуального фольклора» (Лаборатория теоретической фольклористики, ШАГИ, РАНХиГС) и «клуб любителей интернета и общества» (неформальное объединение исследователей, партнерами которого выступают НИУ ВШЭ, МВШСЭН, Европейский Университет в Санкт-Петербурге и пр.)

2.2 Мнемонические практики в русскоязычном сетевом пространстве

В условиях действующего в России режима публичной памяти, который был описан в предыдущей главе, и ограничений, которые на него накладывает мемориальная политика последних лет, цифровые мнемонические практики представляют особый интерес для анализа. Многие исследователи цифровой культуры утверждают, что в подобной ситуации слабости публичной коммуникации, Интернет частично начинает служить как компенсаторное пространство общественных дискуссий (Schmidt, Teubener, 2006, 14).

Относительная простота и дешевизна создания и ведения онлайн-ресурсов позволяет любым сообществам, организациям или отдельным людям выступать в роли мнемонических акторов. В результате этого в поле сетевой коммуникации нередко возникают различные текстовые и мультимедийные нарративы, относящиеся к формам «мягкой памяти» (Эткинд, 2016, 176) В своей работе «Кривое горе» А. Эткинд говорит о существовании взаимозависимых «твердых» (например, монументальных) и «мягких» (нарративных) форм памяти. «Твердые» формы памяти возникают тогда, когда в результате «затвердевания» «мягких» форм памяти, выработавших определенный консенсус в вопросе значимости того или иного исторического сюжета и его интерпретации. , которые часто обращены к эпизодам советской истории. В контексте современной российской мемориальной культуры цифровые практики памяти разрабатывают травматические сюжеты, относительно которых еще нет кристаллизированного и общепринятого канона репрезентации (Rutten, 2013, 227).

В качестве наиболее репрезентативных примеров этим тезисам обратимся к конкретным сетевым проектам. Прежде всего, рассмотрим ресурс «Та сторона» - сетевой архив устных свидетельств бывших остарбайтеров, военнопленных и узников немецких концентрационных лагерей, собранный обществом «Мемориал». Эти свидетельства формируют альтернативную доминирующей в несетевом пространстве оптику восприятия Великой Отечественной войны. Как уже было сказано в предыдущей главе, Великая Отечественная война сегодня является центральным сюжетом мемориальной политики - ее многообразные репрезентации в несетевом пространстве превращают ее в смысловую конструкцию, служащую для трансляции мобилизующих образов народного героизма, аскетизма, терпимости во благо коллектива. Выбивающиеся из этого канона аспекты военного опыта - какими, например, выступает все обстоятельства, связанные с пленением и жизнью на территории врага - остаются маргинализированными. Свидетельства проекта «Та сторона», частично организованные по модели открытого архива о Холокосте фонда «Шоа», призваны дополнить актуальный публичный дискурс о Великой Отечественной войне, восполнить существующие в нем лакуны: «Нас интересует «та сторона» - вне официальных торжеств, страниц учебников, перемещений войск - жизнь обычных людей, оказавшихся в орбите самого трагического события мировой истории» Информация о проекте на сайте общества «Мемориал»: https://www.memo.ru/ru-ru/projects/tastorona .

Довольно очевидна значительная ориентация сетевых мнемонических практик на трансляцию частного опыта, «очеловечивающего» сухие исторические факты. Личные свидетельства и семейная история в сетевом пространстве получают право быть медиатизированными. Особенно ярко эту тенденцию иллюстрирует динамичное развитие проекта «Прожито» - архива личных дневников XIX-XX веков. Михаил Мельниченко, один из создателей проекта, отдельно подчеркивает, что одной из целей их проекта является активизация интереса к семейной истории: «"Прожито" не только архив, но и площадка, которая привлекает внимание людей к работе с личной памятью» (Сдобнов, 2017).

Другим значимым явлением в этом поле является проект «Топография террора», посвященный советским политическим репрессиям. Эта тема является проблемной для официальной коммеморации. Работа памяти о репрессиях носит ограниченный характер, преимущественно она происходит как результат гражданских инициатив, далеко не всегда встречая государственную поддержку. Краеугольным камнем в публичной дискуссии о репрессиях становится вопрос увековечивания памяти о них в городском пространстве. Одной из заметных тем в этой дискуссии за последние годы был статус московского дома по адресу Никольская, 23, в котором в годы сталинского руководства располагалась Военная коллегия Верховного Суда СССР, центральный репрессивный орган. Несмотря на усилия активистов, журналистов и организаций (например, Государственного Музея истории ГУЛАГа), подчеркивающих значимость здания как исторического памятника и инициирующих создание в нем музея истории советского террора, обернулись ничем: здание остается коммерческой площадью Ерошок З. Шанель № 37. Расстрельный Дом на Никольской, 23 становится парфюмерным бутиком // Сайт novayagazeta.ru. 19 июля 2018 (https://www.novayagazeta.ru/articles/2018/07/19/77223-shanel-37).

Сталкиваясь с непреодолимыми сложностями в попытке изменить физический облик Москвы, инициативы защитников памяти о репрессиях перешли в сеть - в фазу символической борьбы, непосредственной работы с идентичностью жителей города. «Топография террора» - это интерактивная карта Москвы, на которой отмечены места заключения, места массовых расстрелов, сооружения, построенные с использованием труда заключенных, и другие объекты. Эта попытка визуальной репрезентации истории репрессий призвана декодировать городское пространство как исторический палимпсест и обнаружить в нем множественные следы советского террора, обнажив тем самым его истинные масштабы.

В то же время, мнемонические практики развиваются и в социальных сетях - в частности, в блогах и сообществах, тематически ориентированных на историю. Память в сообществах производится ситуативно - триггером для этого выступает запрос сообщества подписчиков, а сама работа памяти развивается длительно, в ходе выработки внутренних конвенций о значимых для подписчиков сюжетов памяти и взаимной корректировки их поведения (Зверева, 2011, 109).

Проанализировав сообщества о советской истории, существующие в наиболее популярной в странах СНГ социальной сети Вконтакте, Елена Моренкова выявила в них два доминирующих (но не обязательно взаимодополняемых) типа модальностей репрезентаций советского прошлого (Morenkova, 2012). Первый - ностальгический, при котором советское воспринимается как утраченный рай социальной стабильности и всеобщей солидарности. Чаще всего соответствующие нарративы обращены к позднесоветским годам как к контексту детства пользователей-рассказчиков, образы которого являются характерно сентиментализированными. Второй - сетевые войны, в которые пользователи ввязываются в борьбе за «правильную» интерпретации тех или иных исторических событий. Наиболее активные дискуссии такого типа разворачиваются вокруг роли Иосифа Сталина как исторического деятеля, оценки итогов «Перестройки» и вопроса об «ответственных» за распад СССР. Ожесточенность подобных споров объясняется тем, что в фокусе внимания дискутирующих находится далеко не только вопрос исторической справедливости - оценка прошлого (а точнее определение и манифестация личного отношения к нему) для них выступает инструментом культурного и политического самоопределения (Kukulin, 2013, 242). В подобной ситуации неравномерность внимания к разным событиям истории прямо связывается с их актуальной политической ценностью (Зверева, 2011, 99).

Радикальное отличие крупных сетевых проектов в области сохранения памяти и малых сообществ в социальных сетях заключается во встроенном фильтре профессиональной исторической экспертизы, который обязательно присутствует в крупных проектах, чаще всего инициированных отдельными исследователями или разными исследовательскими институциями и работающих с архивными данными или специально собранными свидетельствами, и далеко не всегда присутствует в тематических сообществах, созданных и развиваемых по инициативе интересующихся людей без специального образования и навыков архивной работы.

В результате этого, тематические сообщества об истории нередко содержат экзальтированные сентенции, квазиисторические или политически ангажированные интерпретации событий. История, представленная в сетевых сообществах, далека от академической рефлексивности профессиональных историков: она не обязательно мыслится линейно, часто фокусируется на отдельных значимых событиях, подается с опорой на семейную и коллективную память и речевые формулы (Зверева, 2011, 101-104). С другой стороны, именно это делает их интересными для исследования: их дискурсивный анализ позволяет выделить спектр распространенных интерпретаций отдельных событий, модальность их репрезентаций и оценок.

2.3 Партиципаторный потенциал социальных сетей

Генри Дженкинс представляет Интернет как пространство объединения «старых» (несетевых, аналоговых) и «новых» (цифровых) форм медиа (Jenkins, 2006, 3-4) - процесс такого объединения он называет медиаконвергенцией. «Новые» медиа открывают возможности для возникновения новых режимов медиапотребления и коммуникации. В этой ситуации «старые» медиа адаптируются под актуальные изменения и стараются осваивать новые способы генерации и распространения контента - примером здесь могут служить кейсы существующих новостных медиа, активно использующих материалы гражданских журналистов и вещающих онлайн (например, рассматриваемый Марией Терентьевой случай украинского канала сетевого новостного вещания Громадське телебачення (Terentieva, 2017, 84-88).

В процессе медиаконвергенции происходит миграция пользователей от одного медиа к другому и постоянная циркуляция контента с одной платформы на другую, которая происходит в результате пользовательской активности. У пользователей появляется множество способов реагирования на контент и возможности его производства. Социальные сети организованы горизонтально, их использование связано с постоянной генерацией и циркуляцией контента, его вернакулярным распространением (в ходе репостов, распространения ссылок и пр.). Это отличает их от традиционных потоковых медиа вроде телевидения или радио, взаимодействовать с которыми пользователь может исключительно как пассивный реципиент (Кастельс, 2016, 73).