Эпистемологический статус гражданской науки Томаса Гоббса

«Живое существо непрерывно подвержено множественности воздействий […] эта непрерывность динамического взаимодействия с внешним миром изменяет живое существо так, что детерминирует память живого существа, как и его будущие реакции» Ebetьrk 2018 7., в то же время «будущие реакции» живого существа как стремления, в свою очередь, в определенных пределах детерминируют внешнюю среду, преимущественно производя в ней «привычки».

Стремления, или conatus'ы, являясь актуальными движениями на ненаблюдаемом уровне, на уровне наблюдаемых движений играют роль потенциальностей (реальных возможностей), стремящихся к актуализации (то есть к тому, чтобы стать наблюдаемыми). Эта «динамическая модель агентности», обосновываемая Гоббсом с помощью минимальных эпистемических допущений в своей системе, прекрасно описывается именно «статистической», или «частотно-темпоральной» моделью модальностей. Аналогичную «динамическую модель агентности», также подразумевающую под собой «статистическую модель модальностей», обнаруживает Яаако Хинтикка в «психологии» и физике Лейбница Hintikka 1988 98-105. Несмотря на то, что Лейбниц акцентировано отрицает «принцип полноты», см. Hintikka 1981c, Хинтикка показывает, что его понимание «реализации возможностей» в актуальном мире и модель человеческого действия предполагает именно «статистическую» модель модальностей. . Вопрос «наследия Гоббса» в философии Лейбница довольно обширен См. Bernstein 1980; Wilson 1997; Foisneau 2005; Duncan 2010. , но почти все исследователи в той или иной мере признают влияние понятия conatus Гоббса в точности на физику и теорию восприятия Лейбница.

Тем не менее именно Гоббс, несмотря на геометрическую и физическую неконсистентность своего радикального материализма или «моушнализма», максимально далеко продвинулся в экспликации социальных следствий из динамической модели агентности. Например, «динамическое» восприятие звука (пример, который Лейбниц заимствует почти дословно для объяснения «малых восприятий») описывается Гоббсом следующим образом (почти идентично примеру с «песчинкой» как действующей причиной зрения):

«Тот, кто стоит на берегу моря, не может слышать столкновение двух ближайших волн, и тем не менее слышит шум целого моря. Причина этого, как видится, в том, что хотя несколько столкновений действуют (moveant) на орган, однако недостаточно сильно, чтобы вызвать ощущение; тогда как ничто не может помешать (nihil impedit) тому, что все они вместе произведут звук» (DCo, XXIX, 2)

Однако абсолютно аналогичным, «динамическим» образом Гоббс понимает и социальную агентность как складывающуюся из страстей, то есть «стремлений как действующих причин». Говоря о «сумасшествии множества» (сумасшествие по Гоббсу - это сильная страсть), он пишет:

«Хотя действие сумасшествия у тех, кто уверен в своей вдохновенности свыше, не всегда сказывается у каждого из них в отдельности в каком-либо чрезвычайном поступке, проистекающем из этой страсти, однако, когда многие из них сговариваются, неистовство всей толпы сказывается вполне явно […] А если это - сумасшествие толпы, то это точно так же и сумасшествие каждого ее участника. Ибо, подобно тому как человек, находящийся в открытом море, не воспринимая шума ближайшей к нему частицы воды, тем не менее уверен, что эта частица не меньше содействует шуму моря, чем всякая равная ей по количеству, точно так же мы, не замечая большего волнения в одном человеке или в двух, можем быть, однако, твердо уверены, что их отдельные страсти являются частью мятежного шума волнующейся нации (seditious roaring of a troubled nation)» (L, VIII, 21).

Страсти как conatus'ы стремятся к темпоральной актуализации и оказываются принципиальными социальными детерминантами, не являясь исключительно «персональными» характеристиками агентов. В то же время страсти являются основным источником социальных различий (EL, X, 2; L, VIII, 14-16), то есть различий разумов (wit и reason), а значит, и различий в целях. Как отмечает Нэнси Стрьювер, «гоббсовы страсти … являются, в первую очередь, темпоральными дифференциалами». Эта ключевая связка страстей как стремлений и темпоральности, то есть их реализации во времени, имеет в качестве своего основания именно «статистическую» модель модальностей. Страсти как возможности (potentia) с необходимостью актуализируются, если отсутствуют достаточные стремления (будь то фантазмы или внешние причины), способные их «перенаправить» и сформировать противоположные привычки. В общем, эта «динамическая модель агентности» суммируется Гоббсом в одном из самых цитируемых отрывков «Левиафана»:

«И вот на первое место я ставлю как общую склонность всего человеческого рода вечное и беспрестанное желание все большей и большей власти, желание, прекращающееся лишь со смертью» (L, XI, 2).

Множественные, вариативные социальные различия, состоящие из «разнонаправленных стремлений», могут быть редуцированы к «желанию власти (potentia)», задавая ее принципиальную темпоральную динамику. Или, как формулирует Гоббс в «Началах закона», «всякий образ (conception) будущего - это образ власти (power), способной нечто произвести» (EL, VIII, 4). Иначе говоря, в «динамической модели агентности» Гоббса всякая власть (potentia) не может не стремиться к своей актуализации.

1.6 «Естественное состояние» между двумя системами модальностей: вероятность как риск

«Динамическая модель агентности», конструируемая на пересечении гоббсовой «геометрии», физики и гражданской науки, является принципиальным элементом конструкции «естественного состояния». Однако каков модальный статус собственно этой модели? Исходя из уже цитировавшегося нами отрывка из De Homine (см. 1.5), можно довольно убедительно предположить, что именно «естественное состояние» для Гоббса являлось той самой возможной историей, которая является основой гражданской науки и «не обязательно является истинной, но не является невозможной». На первый взгляд, речь идет об эпистемической возможности, то есть возможности по отношению к нашим верованиям. Однако исходя из того, что «динамическая модель агентности» - ключевой аспект «естественного состояния», предполагает «статистическую» модель модальностей, Гоббс скорее имеет в виду и «статистическую», и «эпистемическую» возможность. Например, о естественном состоянии как о реальной возможности говорит в своей интерпретации Александр Филиппов:

«Гоббс не описывает реальные события, он почти не обращается к реальной истории, но он имеет в виду то, что происходит в действительности […] Политическая жизнь, социальность чревата естественным состоянием, из естественного состояния можно перейти в социальную жизнь, государство может возникнуть, разрушиться и возникнуть […] война возникает, так сказать, не по ту сторону порядка, она постоянно присутствует в нем как возможность распада».

Аналогичные линии интерпретации, исходящие из, на мой взгляд, точного наблюдения, обнаруживающего, что в гражданской науке Гоббса «между естественным и искусственным нет радикальной цезуры», можно найти, в том числе, в работах Амоса Функенштайна и Нэнси Стрьювер. Парадоксальный статус «естественного состояния» Гоббса как возможной истории, каковой, в описываемом Гоббсом масштабе, «никогда и не было» (L, XIII, 11), однако продолжающей оставаться реальной возможностью даже после перехода к состоянию гражданскому, возможно продуктивно объяснить через сплетение «статистической» и эпистемической моделей модальностей в его исследовании.

На мой взгляд, именно эта модальная конструкция, предполагающая одновременно «реальную возможность» («потенциальность»), в основании которой находится «динамическая модель агентности», и «эпистемическую возможность», или убедительность реализации этой возможности относительно наших верований, заключает в себе специфическую концепцию Гоббса вероятности как риска. Джеймс Франклин отмечает, что «политические теории Гоббса являлись, в некотором смысле, полностью основанными на понятии риска, или опасности, хотя сам он и не выражался в данных терминах». Рассмотрение модальной конструкции «естественного состояния» позволит уточнить эпистемическую динамику гоббсовой «вероятности как риска». В «Началах закона», изложив свою модель «человеческой природы», или, собственно, «динамическую модель агентности», Гоббс указывает на способ рассмотрения, приводящий его к модели «естественного состояния»:

«В этой главе будет уместным рассмотреть (consider), в какое состояние безопасности (estate of security) эта наша природа поместила нас, и какую вероятность (probability) оставила нам для продолжения и сохранения себя от насилия друг друга (against the violence of one another)» (EL, XIV, 2).

Представление Гоббсом «естественного состояния», собственно, представляет собой сжатое изложение его «динамической модели агентности», однако эпистемически квалифицируемое посредством большей или меньшей вероятности насилия. «Естественное равенство» силы и знания (EL, XIV, 2; L, XIII, 1-2) является равенством возможностей подвергнуть друг друга опасности, “equality of ability” (L, XIII, 3). Равенство возможностей, однако, тут же дополняется «колоссальным различием в страстях» (EL, XIV, 2; L, XIII, 4), а значит, предполагает постоянную возможность интенсификации социального конфликта и низкую предсказуемость поведения других, следовательно, взаимное недоверие и жажду славы. Различие в страстях и равенство возможности означает, в том числе, равенство надежды как стремления к привилегированным целям и, следовательно, высокую вероятность столкновения этих стремлений, или соперничество (L, XIII, 3; EL, IV, 5).

Детали аргумента Гоббса варьируются от работы к работе Ключевое различие касается того, откуда происходит «недоверие»: из «равенства надежды» на достижение целей и «соперничества», или «различия страстей»., и моя реконструкция более-менее произвольна: их можно произвести гораздо больше. Аргументация Гоббса в этой части работы является гораздо менее «философской» Возможно, именно потому, что у Гоббса нет развитого словаря для «статистической вероятности». . Непосредственная теоретическая конструкция Гоббсом естественного состояния, скорее, является «риторической» В том смысле, в котором «риторику» понимает Стрьювер, то есть риторика как life science или прото-социологической: «[...] если страсти, значит различия, если различия, значит политика» Struever 2009 22., где политика - это конфликт. Тем не менее, этот аргумент возможно убедительно реконструировать в рамках двух модальных теорий Гоббса - динамическая модель социальной агентности, эпистемически квалифицируемая посредством риска (опасности), то есть большей или меньшей вероятности насилия. Эта вероятность, по Гоббсу, неотрицаемо высока. Принципиальный «научный» результат, к которому он приходит - это неопределенность социального в естественном состоянии: «neither propriety, nor community; but uncertainty» (L, XXIV, 5). Ключевая проблема этой неопределенности - невозможность договоров (EL, XV, 10; L, XIV, 18). В то же время очевидное использование «вероятностного аргумента», который он сам отмечает в «Началах закона», не позволяет ему настаивать на достоверности своих выводов; и в «Левиафане» Гоббс признает, что читатель может не довериться его «выводам из страстей» (L, XIII, 10). В этой главе мы постарались показать, что за этой моделью стоят существенные основания в «естественной философии» Гоббса, которые возможно реконструировать с помощью анализа его модальных теорий. Однако каким образом Гоббс обосновывает достоверность неопределенности?

2. Проблема достоверности в гражданской науке Томаса Гоббса

2.1 Наука как очевидность истины

Понятие evidence, которое Иэн Хакинг идентифицирует как принципиальное для ранненовоременного словаря вероятности (анализируя в том числе тексты Гоббса) Hacking 2006 47-48. , в случае Гоббса является, напротив, одним из базовых для его словаря достоверности Определенные сведения об evidence в эпистемологии Гоббса содержатся в Brandt 1928 225-228; об evidence как ключевом понятии философии языка Гоббса, аналогичному смыслу, пишет Доротея Крук, см. Krook 1956 9-11. В современных исследованиях этому понятию уделяется удивительно мало внимания; важные замечания обнаруживаются в работе Виктории Сильвер, Silver 1988. . Говоря о выводах из естественных знаков, Гоббс акцентирует не их «свидетельства», а недостижимость их «очевидности»: «these signs are but conjectural; and according as they have often or seldom failed, so their assurance is more or less; but never full and evident» (EL, IV, 10; мой курсив) См., однако, определение Гоббсом знака в Левиафане как «the evident antecedent, of the consequent; and contrarily, the consequent of the antecedent» (L, III, 8). Тем не менее, как мне хотелось бы показать далее, концептуальная нагрузка, принадлежащая понятию evidence в «Началах закона», ложится в «Левиафане» на понятие достоверности, certainty (см. 2.2) .

Более того, evidence является принципиальным элементом научного знания (science). В «Началах закона» Гоббс пишет: «две вещи необходимо содержатся в слове знание: во-первых, истина, во-вторых, очевидность (evidence)» (EL, VI, 2). Истина для Гоббса, однако, не более чем формальное свойство дискурса. Для него язык начинается с меток, отличающихся от естественного знака лишь произвольностью и постоянством связи, и вызывающих в воображении определенный образ / фантазм / представление (conception) прошлого (EL, V, 1). Имя - метка, представляющая собой «звук человеческого голоса, произвольно употребляемый в качестве знака, предназначенного для возобновления в памяти конкретного представления о вещи, которой это имя присвоено» (EL, V, 2) Когда мы используем имя для себя - это метка; когда одну и ту же «метку» используют многие - она становится знаком (L, IV, 3; DCo, VI, 11). Пропозиции, или предложения - два имени, соединенные копулой. Предложение истинно, когда одно имя включено в другое, и является или ему тождественным, или его частью:

«Во всяком -- как утвердительном, так и отрицательном -- предложении последнее имя может содержать в себе первое, как в предложении милосердие есть добродетель, где имя добродетель содержит в себе имя милосердие и, сверх того, многие другие добродетели. В этом случае говорят, что предложение истинно, или содержит истину, ибо истина и истинное предложение означают одно и то же» (EL, V, 10)

Доротея Кук справедливо отмечает, что эта часть философии языка Гоббса представляет собой чистый номинализм Этот номинализм, однако, сохраняет определенную связь имя и вещи (хоть и опосредованную «представлениями»). Присутствует ли механизм референции в его более поздней теории языка, уже долгое время является объектом обширного спора, см. Abizadeh 2015. ; сам же он говорит, что «все то, что было сказано об именах или о предложениях, является, правда, необходимым, но скучным рассуждением (though necessary, is but dry discourse)» (EL, V, 11). Более того,

«[...] Если истина не очевидна, то знание человека, придерживающегося ее, было бы не более достаточно, чем знание тех (no more than theirs), кто утверждает противоположное. Ибо если бы было достаточно одной истины, чтобы конституировать знание, то всякая истина была бы познана, что не соответствует, однако, действительности» (EL, VI, 2; мой курсив).

Однако, если истина представляет собой лишь формальное соответствие имен в предложениях и силлогизмах, то «очевидность есть сопутствие (concomitance) человеческого представления словам, обозначающим это представление в акте умозаключения» (EL, VI, 3; мой курсив). Именно очевидность, соединяя «поток представлений / образов» (discoursion) и речь (discourse), обеспечивает понимание / разумение (understanding) истины, и является смыслом истинного высказывания:

«Очевидность для истины имеет то же значение, что сок для растения. До тех пор пока сок циркулирует в стволе и в ветвях, дерево живет; когда же сок исчезает, дерево умирает. Точно так же очевидность, состоящая в сопровождении наших слов соответствующими представлениями (this evidence, which is meaning with our words), есть жизнь истины» (EL, VI, 3).

Соответственно, Гоббс определяет науку как «очевидность истины, основанную на некоем начале, или принципе, ощущения. Ибо истина предложения никогда не бывает очевидной, пока мы не представляем себе смысла тех слов, или терминов, из которых предложение состоит. Этот смысл всегда составляют умственные представления. Но мы никогда не можем вспомнить эти представления, не вспоминая при этом те вещи, которые при помощи ощущений вызвали соответствующие представления в нашем уме» (EL, VI, 4).

Связь между «потоком образов» (discoursion) и «вещами» является функцией памяти (т. е. опыта) и, в этом определении, не представляет для Гоббса существенной проблемы. Именно очевидность оказывается центральным элементом науки, позволяя также различить истинное и вероятное знание:

«Предположением называется предложение, которое, не будучи очевидным (being not evident), тем не менее временно допускается нами, с тем чтобы, присоединив к нему другие предложения, мы могли вывести из него какое-либо заключение […] Если же, обозрев длинный ряд заключений, мы не находим среди них ни одного, которое было бы абсурдным, то мы считаем предложение вероятным (probable) […] и такого рода допущение называется мнением (opinion)» (EL, VI, 5-6)

Сознание (conscience) же представляет собой

«мнение не столько об истинности вещи, сколько о своем знании этой истинности, так что истинность предложения является только следствием этого мнения. Я определяю поэтому сознание как мнение об очевидности (opinion of evidence)» (EL, VI, 8; перевод скорректирован)

«Очевидность» также является принципиальным элементом обучения, позволяя однозначное и «ясное» понимание слов говорящего слушателем:

«Язык употребляется нами прежде всего для того, чтобы при его помощи выражать наши представления, т.е. вызывать в ком-нибудь другом те же представления, которые мы имеем в самих себе (the begetting in another the same conceptions that we have in ourselves). Это и есть то, что мы понимаем под обучением. Если представления того, кто обучает, непрерывно сопровождают его слова и если обучающий исходит при этом из какой нибудь основанной на опыте истины, то он вызывает то же сознание очевидности в слушателе, который его понимает, и заставляет его познать нечто (begetteth the like evidence in the hearer that understandeth them, and maketh him know something). Поэтому мы говорим о слушателе, что он чему-то учится» (EL, XIII, 2)

Более того, именно evidence как «сопутствие представлений словам» обосновывает и укореняет один из основных принципов его «гражданской науки», позволяющих не обязательно выводить ее «синтетически» - nosce teipsum, познай себя Насколько мне известно, это удивительным образом не было замечено предыдущими комментаторами, основывающимися на прочтении этой максимы преимущественно в тексте «Левиафана», см. Otto 1995; Renz 2018.. Параграф, в котором Гоббс вводит эту максиму, открывается определением привычки (о роли привычки в теории восприятия и действия Гоббса см. 1.5):

«Природа почти всякой телесной вещи такова, что, часто получая движение одинаковым образом, она постепенно приобретает все большую и большую легкость к восприятию этого движения и все большее и большее предрасположение к нему, в результате чего с течением времени это движение становится настолько обычным для данной вещи, что достаточно малейшего толчка, для того чтобы придать ей указанное движение» (EL, V, 14).

Посредством привычки он объясняет неочевидное, то есть не сопровождающееся ясными представлениями, использование языка:

«Страсти человека, являясь импульсом (стремлением) волевых движений, являются также импульсом человеческой речи, которая есть движение языка. И люди, желая сообщить другим свое знание, свои мнения, представления или страсти и изобретая для этой цели язык, перевели этим путем, а именно при помощи движения языка, все те сочетания мыслей, о которых говорилось в предыдущей главе, в сочетания слов, так что мысль (ratio) теперь большей частью переходит в речь (oratio), причем власть привычки в данном случае так сильна, что разум подсказывает лишь первое слово, остальные же слова следуют машинально и без содействия разума» (EL, V, 14; мой курсив).

«Познай себя», то есть призыв «вместо книг […] читать наши собственные представления» (EL, V, 14), является для Гоббса призывом к очевидности в общем языке. Очевидность (evidence) наших высказываний о собственном опыте (т. е. о «последовательности представлений»), в таком случае, оказывается основным ресурсом сопротивления привычкам неосмысленных языковых употреблений, которые вводят нас в заблуждение относительно этого опыта. Мы видим, насколько содержание этой максимы Гоббса далеко от картезианской интроспекции. Она является, скорее, принципиальной апелляцией к социальному опыту, «сохраняющемуся» в наших «последовательностях представлений» (см. 1.5). Эта апелляция, согласно Гоббсу, способна переоткрыть для нас этот опыт и его действительное содержание, гораздо менее оптимистическое, чем мы привыкли говорить.

Это аспекты, как мне представляется, позволяют в некотором роде уточнить понятие очевидности, крайне проблематичное для интерпретации потому, что мы сегодня принципиально не мыслим язык через «поток представлений» Об этой проблеме пишет Иэн Хакинг, см. Hacking 1975 15-25. . «Сознание» В «Левиафане» сознание определяется в первую очередь как со-знание, то есть обладает коммунальной природой, и относится Гоббсом к совместному знанию фактов (L, VII, 4). Здесь же он говорит, преимущественно, об индивидуальном «сознании», однако также с перспективой «общих убеждений / мнений»., будучи «мнением об очевидности», предполагает тем не менее убежденность, следствием которой является истинность некоторого предложения (или предложений). Очевидность речи о наших представлениях, с другой стороны, позволяет нам изменить убеждения и «привычки говорения» (и, далее, привычки действия). Я считаю, что здесь возможно провести аналогию (во многом неточную, однако, на мой взгляд, схватывающую крайне существенные моменты) с пирсианским «верованием» (belief), определяющим «привычки действия» Пирс 2000 242-265.. В таком случае «очевидность» становится чем-то вроде верования, которое (1) является рефлексивным (вернее, которое Гоббс делает рефлексивным в своей конструкции науки); и которое (2) невозможно подвергнуть сомнению; второе для Пирса, естественно, является невозможным.

«Очевидность» для Гоббса имеет и существенную «конвенционалистскую» компоненту (отсюда принципиальность очевидности для обучения), однако нередуцируема к «функции конвенции» О противоречиях между «самоочевидной» (self-evident) и «конвенционалистской» теорией истины у Гоббса пишет, например, Фрэнсис МакНили, см. McNeilly 1966 197.. Очевидность предполагает определенную «корректировку верований» таким образом, чтобы они согласовывались с опытом и языком науки одновременно. Суммируя свою раннюю эпистемологию в одной из поздних глав, он пишет:

«Иной род знания есть память (remembrance) об именах или названиях вещей, и о том, как называют каждую вещь, а именно, в вопросах общежития (in matters of common conversation), память о соглашениях и договорах (pacts and covenants), заключаемых людьми между собой, и касающихся того, как быть понятыми друг другом (concerning how to be understood of one another). И этот род знания в общем называется наукой, а его заключения, следовательно, истиной. Но когда люди не помнят, как называются вещи по общему соглашению (by general agreement), или ошибаются и называют вещи неверно, или называют их верно по случайности, то тогда они имеют не науку, а мнения; и заключения, из них проистекающие, являются недостоверными (uncertain) и по большей части ошибочными. В частности же, науку которая производит истинные и очевидные заключения (true and evident conclusions) относительно того, что верно и неверно, и того что полезно и вредно для жизни и хорошей жизни человеческого рода (to the being and well-being of mankind), римляне называли sapientia, а мы, посредством общего имени, называем мудростью (wisdom)» (EL, XXVII, 13)

Как можно предположить из анализа этого фрагмента, Гоббс утверждает, что в рамках своих «очевидных» (evident) определений предлагает такие значения слов, которые приняты «по общему соглашению», лишь устраняя возможности для «двусмысленного», или «неочевидного», то есть не сопровождающегося «ясными представлениями», употребления слов. Однако то, что предполагается им как некоторая форма «анализа общего языка», в той же степени является и созданием искусственного языка, который «ставит под угрозу традиционные описания политической практики, посредством, попросту, замены их на термины собственной исследовательской практики». Этот язык действительно стремится «указывать людям лишь на то, что они уже знают или могут знать из собственного опыта» (EL, I, 2), и обладает существенным объяснительным потенциалом. Однако он делает это не столько посредством обнаружения «общих соглашений» относительно употребления слов в опыте (хотя эти «общие соглашения» являются предельно важным материалом для языка гоббсовой «науки»), а посредством довольно радикальной интерпретации этого опыта через «очевидные» определения понятий: воображения (потока представлений), страстей, обдумывания, власти и т. д.; то есть через определения ключевых понятий его «динамической модели агентности» (см. 1.5). «Очевидность» Гоббса довольно амбициозно переоткрывает нам наш собственный, и в первую очередь, социальный опыт. На поверку она в то же время оказывается удивительно далекой от очевидности.

2.2 От очевидности к достоверности

В последующих работах Гоббс отказывается от определения науки через «очевидность истины». Тем не менее, как мне хотелось бы показать, «принципы очевидности», сформулированные им в «Элементах закона», сохраняются во всех последующих версиях его «гражданской науки». Например, в трактате «О гражданине» сама наука, слегка редуктивно по отношению к «Элементам закона» определяется как «познание истины в любом предмете» (DC, Ep.). Тем не менее достоверным основанием гражданской науки становятся именно «duo certissima naturae humanae postulata» (DC, Ep.), то есть ключевые аспекты его «динамической модели агентности» (см. 1.6). Эта модель принимается здесь Гоббсом «в качестве исходного пункта (primo loco pro Principio), понятного всем по собственному опыту и с которым никто не сможет не согласиться» (DC, Pr.). Она, однако, не эксплицируется более детально, как в «Элементах закона», «Левиафане», «О теле» и «О человеке». Гоббс удовлетворяется здесь апелляцией к опыту. За этим обращением несложно разглядеть именно максиму «познай себя», требующую «очевидности» наших рассуждений и отказа от привычек языка, игнорирующих «очевидность» опыта:

«Может быть, вы возразите, что некоторые с этим не согласны. Но разве это значит, что я противоречу сам себе, заявляя, что одни и те же люди утверждают и отрицают одно и то же? Отнюдь нет, это не я противоречу себе, а те, кто на деле признают то самое, что они отрицают на словах […] Да и внутри самих государств, где существуют законы и злодеев ожидает кара, мы видим, что каждый гражданин никогда не отправляется в путь, не взяв с собой оружия для самозащиты, и не отправляется спать, не заперев не только двери от своих сограждан, но и сундуки и шкатулки от своих домашних. Могли ли люди яснее показать, что они не доверяют ни самим себе, ни друг другу? А поскольку все поступают именно так, то и государства, и люди тем самым сознаются и в своем страхе, и в своем взаимном недоверии. В спорах же они отрицают это, то есть из желания возразить другим они противоречат сами себе» (DC, Pr.)

Абсолютно аналогичным образом Гоббс обосновывает «естественное состояние» для тех, кто не удовлетворен его «выводом, сделанным на основании страстей» (L, XIII, 10-12). Однако, на мой взгляд, «следы очевидности» в «Левиафане» отнюдь не исчерпываются этой апелляцией к опыту и воспроизведением максимы «Познай себя» (L, Int., 3).

Как отмечает Ноэл Малколм, «после нескольких лет в Париже, он [Гоббс] стал включать знание причин в свое определение науки». В «Левиафане» мы находим определение, уже включающее в себя «причины», однако довольно существенное отличающееся от «классического», представленного в “De Corpore”. Здесь в определение науки Гоббс помещает краткое изложение всего «научного метода». Он говорит, что научное рассуждение определяется «во-первых -- подходящим употреблением имен, во-вторых -- усвоением хорошего и правильного метода, который состоит в продвижении вперед от элементов, каковыми являются имена, к суждениям, образованным путем соединения имен между собой, и отсюда к силлогизмам, которые суть связи одного суждения с другим, пока мы доходим до знания всех связей имен, относящихся к интересующей нас теме […] наука есть знание связей и зависимостей фактов […] Потому что когда мы видим, по каким причинам и каким образом что-либо совершается, то, если подобные причины попадают в сферу нашего воздействия, мы знаем уже, как их можно заставить произвести подобные же следствия» (L, V, 17)

На первый взгляд, мы не обнаруживаем в этом определении ничего похожего на «очевидность». Однако, мне хотелось бы показать, что полным аналогом «очевидности» Гоббса в «Началах закона» в «Левиафане» становится достоверность (certainty). Во-первых, знак определяется Гоббсом теперь как «evident consequent […] the oftener they [signs] have been observed, the less uncertain is the sign» (L, III, 8; мой курсив). Знаки теперь не могут достигнуть не очевидности, а достоверности: о предположениях относительно прошлого Гоббс пишет «this conjecture, has the same uncertainty almost with the conjecture of the future» (L, III, 10; мой курсив). Во-вторых, единственным достоверным знаком (certain sign) науки является способность научить, то есть «demonstrate the truth thereof perspicuously to another» (L, V, 22); Гоббс не пользуется здесь выражением «begetteth the like evidence», однако говорит о ясном доказательстве истины как достоверном знаке науки.

Во-третьих, говоря о практике и цели научного рассуждения (что непосредственно предваряет и проясняет его определение науки), Гоббс пишет:

«The use and end of reason, is not the finding of the sum, and truth of one, or a few consequences, remote from the first reason; but to begin at these; and proceed from one consequence to another. For there can be no certainty of the last conclusion, without a certainty of all those affirmations and negations, on which it was grounded, and inferred […] so also in reasoning of all other things, he that takes up conclusions on the trust of authors, and doth not fetch them from the first items in every reckoning, (which are the significations of names settled by definitions), loses his labour; and does not know any thing; but only believeth» (L, V, 4; мой курсив)

Гоббс говорит, что достоверной должна быть вся цепочка рассуждений, начиная с определений, чтобы она являлась знанием, а не мнением. Абсолютно аналогично, в «Элементах закона» вся цепочка рассуждений, включая определения, должна обладать очевидностью, чтобы действительно быть наукой, а не мнением. Взглянем теперь на различение знания и мнения. В «Левиафане» Гоббс пишет, что «if the first ground of such discourse, be not definitions; or if the definitions be not rightly joined together into syllogisms, then the end or conclusion, is again opinion» (L, VII, 4). «Различительным признаком» здесь сделаны начала рассуждения, или определения. Таким образом, остается выяснить: каким образом определения могут быть достоверными? Можно предположить, что Гоббс все же уступает «конвенционализму», и достоверность определений результирует из общего соглашения относительно их употребления. Однако в параграфе, предшествующем описанию практики и цели научного рассуждения, Гоббс открыто отрицает конвенциональную природу достоверности (certainty):

«And as in arithmetic, unpractised men must, and professors themselves may often err, and cast up false; so also in any other subject of reasoning, the ablest, most attentive, and most practised men, may deceive themselves, and infer false conclusions; not but that reason itself is always right reason, as well as arithmetic is a certain and infallible art: but no one man's reason, nor the reason of any one number of men, makes the certainty; no more than an account is therefore well cast up, because a great many men have unanimously approved it» (L, V, 3; мой курсив)

Наконец, ключевое свидетельство в пользу «эвиденциалистской» интерпретации достоверности в тексте «Левиафана» содержится в предисловии. В параграфе, следующем за экспликацией максимы «познай себя», Гоббс пишет:

«[...] when I shall have set down my own reading orderly, and perspicuously, the pains left another, will be only to consider, if he also find not the same in himself. For this kind of doctrine admitteth no other demonstration» (L, Int., 4; мой курсив)

Иначе говоря, единственное доказательство учения, изложенного в «Левиафане» - это «порождение аналогичной очевидности» в читателях (и, желательно, в самом суверене). Подобное понимание существенно отличается от «конвенционализма». Абсолютного согласия относительно определений в случае специфического «эвиденциализма» Гоббса оказывается недостаточно для достоверности доказательства. Необходимо также, чтобы сами определения были достоверны \ очевидны То, что именно в «очевидных определениях» разрешается напряжение между «эвиденциализмом» и «конвенционализмом» Гоббса в «Левиафане», которое идентифицирует Фрэнсис МакНили, заметила Виктория Сильвер, см. Silver 1988 378-379., то есть, иначе говоря, чтобы определения отражали реальную структуру опыта (потока представлений), которую Гоббс предлагает нам переоткрыть, «прочитав себя». Эти «первые определения», «достоверность» которых обнаруживается другими в самих себе (точнее, в памяти о своих привычках, желаниях, последовательностях образов, высказываниях и т.д.), представляют собой все те же базовые элементы «динамической модели агентности»: влечение и отвращение, обдумывание, власть, «беспокойство о будущем» (см. 1.6).

Как представляется, тот же «принцип очевидности» используется Гоббсом для «определений первого рода» в De Corpore, то есть для определений вещей, причину порождения которых невозможно указать: движение, тело, материя и т. д. Об этих определениях Гоббс пишет:

«Мы считаем определения имен первого рода удовлетворительными, если посредством как можно более краткого описания вещей, к которым относятся эти имена, возбуждаем в уме слушателя ясные и отчетливые идеи, или представления тех вещей, для которых они служат именами (сlarae & perfectae ideae, sive conceptus in animo audientis excitentur)» (DCo, VI, 13)

Судя по всему, за «возбуждением ясных и отчетливых идей в слушателе» стоит именно «очевидность» Гоббса. Естественно, «тело» и «движение» не становятся от этого «реальными по конвенции»: скорее, именно они реальны в абсолютном смысле; более того, очевидны, или «известны по природе» (DCo, VI, 5). Следы этой «эвиденциалистской» парадигмы можно обнаружить и в других частях трактата «О теле», однако это выходит за рамки работы В настоящее время эта перспектива относительно «первой философии» и «геометрии» Гоббса получает развитие в статьях Маркуса Адамса, см. Adams 2014; Adams 2016. .

2.3 Между «эвиденциализмом» и «конструктивизмом». Достоверность «гражданской науки» Томаса Гоббса

На мой взгляд, именно «эвиденциалистской» парадигмой достоверности, обнаруживаемой в «гражданской науке» Гоббса, следует дополнять «конструктивистскую», исходящую из «знания создателя». Несомненно, определение возникновения (создания) государства, как и остальные, исходящие из этого «генеративного» определения понятия прав и обязанностей суверена и гражданина, гражданских законов, справедливого и несправедливого по отношению к законам, иначе говоря, вопросы «формы commonwealth», определяются «конструктивистской парадигмой» достоверности (доказательства a priori). В этом смысле они аналогичны «определениям второго рода» в первой философии и геометрии Гоббса, то есть определениям, причина которых нам доступна. Именно о них Гоббс пишет в уже цитировавшемся нами отрывке:

«метод доказательства a priori можно применить в политике и в этике, т. е. в науках о справедливости (justum, aequum) и несправедливости (injustum, iniquum), ибо мы сами создаем принципы, служащие нам масштабом для познания сущности того и другого, или, иначе говоря, причины справедливости, т. е. законы и соглашения. В самом деле, ведь до появления прочных соглашений и законов люди, подобно животным, не знали ни справедливости, ни несправедливости и не имели понятия ни о добре, ни о зле» (DH, X, 5)

Ноэл Малколм предлагает следующую критику различения «доказательства a priori» в геометрии и гражданской науке и «доказательства a posteriori» в физике и других науках, в которых причины находятся «вне нашей власти»:

«Это различение, однако, не является адекватным. Оно применимо, например, к различию между следом, найденным на песке, когда мы можем лишь предполагать его причины, и следом, сделанным на песке самим человеком, когда он знает его причину. Однако объекты геометрии или политики не просто «сделаны» нами в этом контингентном физическом смысле: они являются интенциональными объектами, сконструированными через посредство того, как мы о них думаем».

Как представляется, именно «эвиденциалистская парадигма» достоверности Гоббса способна ответить на критику Малколма, хоть и гораздо более неожиданным образом, чем регулярно приписываемый ему конвенционализм. Как бы мы ни думали об объектах геометрии,

«разнообразие всяких форм [figurarum] возникает из разнообразия движений […] И если многие не могут понять, что причиной всяких изменений является движение, то это происходит не из-за неясности данного факта […], а или в силу того, что либо естественная способность понимания этих лиц затемнена учениями, которые ими усвоены по традиции, либо же в силу того, что они вообще не дают себе серьезного труда исследовать истину» (DCo, VI, 5)

Аналогичным образом, как бы мы ни думали об объектах политики, социальный мир все равно будет находиться в довольно хаотичном движении, «разжигаемом» речью и неизбежно производящем насилие и «неопределенность». Решение проблемы «интенциональности» политических объектов, таким образом, оказывается довольно пессимистическим. Поскольку «очевидность истины», или «достоверность», недостижима для всех даже в математике (L, V, 3), то желательно лишь, чтобы как можно больше людей (особенно предпочтительно, если это будет суверен (L, XXXI, 41)) обнаружили в своих «привычках мышления» и «привычках действия» эту «достоверность» социальной динамики, предполагающую в том числе невозможность общего «интенционального» согласия, которое являлось бы стабильным, то есть согласия, длящегося достаточно долго (EL, XIX, 4). Следовательно, «при возникновении спора по поводу какого-либо мнения спорящие стороны должны добровольно согласиться между собой считать правильным мнение какого-либо арбитра, или судьи, решению которого они готовы подчиниться, если не хотят, чтобы спор довел их до свалки или в силу отсутствия правильного рассуждения, установленного природой, остался нерешенным» (L, V, 3).

Если же эта «достоверность» возникает у читателей в той же степени, в которой ей обладает сам Гоббс, то также очевидна для них становится и необходимость создания именно такой «формы» государства, для которой Гоббс предлагает определение, уже включающее «порождающую причину» (L, XVII, 13). Для создания «объекта политики», таким образом, необходимо не общее согласие относительно того, что представляет собой этот объект (хотя это согласие может существенно «продлить ему жизнь»), а достаточная власть / возможность (potentia): «акт основания есть в той же степени убеждающая, в какой и вынуждающая возможность».

Таким образом, мы можем обобщить модель «достоверности», предлагаемую Гоббсом в гражданской науке. Гражданская наука как знание причин, является достоверной постольку, поскольку причины создания государств и договоров (как и определяемые по отношению к ним понятия «справедливого» и «несправедливого») находятся в нашей власти (potentia). Однако понимание необходимости создания государств, как и создания их в той, а не иной форме, определяется «эвиденциалистской» достоверностью. В «гражданской науке» Гоббса эта достоверность является, парадоксально, достоверностью неопределенности (certainty of uncertainty), или достоверностью (очевидностью) «человеческой природы», т. е. «естественного желания» и «естественного разума», базовых аспектов «динамической модели агентности», из которых «с очевидностью опыта» следуют недоверие и конфликт.

Заключение

наука социальный договоренность

Лео Штраус, обосновывая независимость политической философии Гоббса от его естественной философии, говорит о том, что «ее принципы не заимствованы из естественной философии […] Как следствие, evidence в политической философии является совершенно иным, чем evidence в естественной науке»

В своей работе я постарался показать, что «очевидностью» Гоббса и в том, и другом случае является движение, или разнообразие движений. В то же время, «очевидность» «гражданской науки» удивительно далека от очевидности; а «механицизм» Гоббса является гораздо более «динамичным» и «биологичным», чем кажется на первый взгляд.

Принципиальным результатом моей работы является обнаружение того, что эпистемологический проект «гражданской науки» Гоббса, помимо достоверности, проистекающей из принципа verum-factum, предполагает «эвиденциалистскую» достоверность, связанную с корректировкой наших верований относительно «человеческой природы» и опыта совместной жизни. В то же время сама модель «человеческой природы» Гоббса имеет в своем основании далекую от «очевидности» «динамическую модель агентности», которая эксплицирована мной с помощью анализа системы модальностей Гоббса в его более зрелых философских работах. Сохранение этой «динамической модели агентности» во всех трех версиях его «гражданской науки», как и сохранение «эвиденциалистской» парадигмы достоверности в более поздних работах Гоббса, уже переопределяющих философию через «знание причин и следствий», позволяет, на мой взгляд, разрешить многие противоречия, касающиеся различий (согласно полученным результатам, существенно преувеличенных) между его «ранней» и «поздней» эпистемологией. «Эвиденциалистская» парадигма достоверности и ее сохранение в философии Гоббса также могут объяснить его высказывания, которые, на первый взгляд, не вписываются в «конструктивистскую» парадигму, жестко разделяющую доказательные и недоказательные науки (SL, Ep.), например, такие как «физика, этика и политика, если они хорошо доказаны, не менее достоверны, чем геометрия».

Принципиальные направления исследования, открывающиеся из перспективы такого прочтения Гоббса, включают в себя:

(1) более рефлексивное и детальное рассмотрение значения его «концептуалистской» философии языка (или «потока представлений»), включающей в себя, помимо понятия evidence, также понятия invention, ranging, sagacity (аналог invention в «Элементах закона») для его эпистемологии и концепций научного метода

(2) дальнейший анализ его «геометрии» как науки о движении, принципы и «теоремы» которой используются не только в физике и оптике, но и в этике как не-ставшей «науке о животных движениях», и антропологических моделях гражданской науки; как и дальнейший анализ динамических взаимоотношений различных «наук» Гоббса с его моделями в «гражданской науке».

Эпистемологические решения Гоббса кажутся парадоксальными и наполненными ненамеренными последствиями. Его «догмат очевидности» - движение, порождает причудливо ошибочные проекты наук. Его жесткий детерминизм порождает предельный индетерминизм социального. Его «принцип достоверности» в гражданской науке порождает бесконечные споры современников и интерпретаторов вокруг этого крайне экспериментального, но скрывающегося за «логичной манерой изложения», проекта. Действительно, мир Гоббса, «этот динамичный неустойчивый мир, прославленный некогда безоглядным прославлением любой фактической власти, -- не тот, чем кажется». Как мне хотелось показать в данной работе, «наука» Гоббса также далека от того, чтобы быть тем, чем она кажется на первый взгляд.

Список литературы

1.Иванова, Ю., Соколов, П. (2012) Политическое картезианство XVII в. и его оппоненты, или Можно ли создать государство из point fixe // Социологическое обозрение 11(2), сс. 5-24.

2.Иванова, Ю., Соколов, П. (2014) Кроме Макиавелли. Проблема метода в политических науках раннего Нового времени. М.: Квадрига.

3.Лавджой, А. (2001) Великая цепь бытия. М.: Дом интеллектуальной книги.

4.Пирс Ч.С. (2000) Избранные философские произведения. М.: Логос.

5.Филиппов, А. (2009b) Актуальность философии Гоббса. Статья вторая // Социологическое обозрение 8(3), сс. 113-122.

6.Филиппов, А. (2009a) Актуальность философии Гоббса. Статья первая // Социологическое обозрение 8(3), сс. 102-112.

7.Филиппов, А. (2017) Другие «люди Гоббса»: о философских источниках и перспективах одного социологического заблуждения // Вишленкова, Е., Дмитриев, А., Самутина, Н. (ред.) Сад ученых наслаждений. Сборник трудов ИГИТИ к юбилею профессора И.М. Савельевой. М.: Ид ВШЭ., сс. 23-40.

8.Abizadeh, A. (2015) The Absence of Reference in Hobbes' Philosophy of Language // Philosophers' Imprint 15(22), pp. 1-17.

9.Adams, M. (2014) Hobbes, Definitions, and Simplest Conceptions // Hobbes Studies, 27(1), pp. 35-60.

10.Adams, M. (2016) Hobbes on Natural Philosophy as `True Physics' and Mixed Mathematics // Studies in History and Philosophy of Science Part A, 56 (2), pp. 43-51.

11.Adams, M. (2017) Natural Philosophy, Deduction, and Geometry in the Hobbes-Boyle Debate // Hobbes Studies, 30(1), pp. 83-107.

12.Alanen, L. & Knuuttila, S. (1988) The Foundations of Modality and Conceivability in Descartes and his Predecessors // Knuuttila, S. (ed.) (1988) Modern Modalities. Studies of the History of Modal Theories from Medival Nominalism to Logical Positivism. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, pp. 1-70.

13.Apeldoorn, L. (2015). Hobbes on the Scientific Study of the Human Mind // Archiv fьr Geschichte der Philosophie, 97(3), pp. 308-333.

14.Barnouw, J. (1980) Hobbes's causal account of sensation // Journal of the History of Philosophy, 18(2), pp. 115-130.

15.Barnouw, J. (1992) Le vocabulaire du Conatus // Zarka, Y.C. (Ed.), Hobbes et son vocabulaire: йtudes de lexicographie philosophique. Paris: Vrin.

16.Bernstein, H. (1980) Conatus, Hobbes, and the Young Leibnitz // Studies in History and Philosophy of Science, 11(1), pp. 25-37.

17.Brandt, F. (1928) Thomas Hobbes's Mechanical Conception of Nature. Copenhagen: Levin & Munksgaard.

18.Duncan, S. (2010) Leibniz on Hobbes's materialism // Studies in History and Philosophy of Science Part A, 41(1), pp. 11-18.

19.Ebetьrk 2018 Animal Life and Mind in Hobbes's Philosophy of Nature // History and Philosophy of the Life Sciences, 40 (4).

20.Finn, S. (2006) Thomas Hobbes and the Politics of Natural Philosophy. London: Continuum.

21.Foisneau, L. (2005) Identitй personnelle et mortalitй humaine: Hobbes, Locke, Leibniz // Archives de Philosophie, 67 (1), pp. 65-83.

22.Franklin, J. (2001) The Science of Conjecture. Evidence and Probability before Pascal. Baltimore: John Hopkins University Press.

23.Freguglia, P. & Giaguinta, M. (2016) The Early Period of Calculus of Variations. Basel: Birkhдuser.

24.Frost, S. (2005) Hobbes and the matter of self-consciousness // Political Theory, 33(4), pp. 495-517.

Размещено на Allbest.ru