Призрак советского человека

Размещено на http://www.allbest.ru/

Призрак советского человека

Алексей С. Титков

Статья восстанавливает теоретическую логику, на которой был построен исследовательский проект «Советский человек» группы Юрия Левады. На основе публикаций проекта реконструирована «ранняя» модель, включающая набор установок по отношению к «антиномиям» советской системы, и более поздняя, в которой подчеркивается набор адаптивных характеристик («приспособленный», «двуличный» и др.). Выясняются эмпирические и теоретические основания, побудившие авторов проекта отказаться от изначальной гипотезы об «исчезающем типе» советского человека. Прослеживается связь между динамикой проекта «Советский человек» и ранними теоретическими работами Юрия Левады в 1970-е -- 1980-е годы, в частности, сдвигу его интересов от структурного анализа к проблемам действия. Выясняются теоретические предпосылки критических текстов Левады постсоветского периода (концепции «социального перелома», «вырожденного случая»). Подчеркивается роль общих методологических установок группы Левады: «транспонирование» понятий западной социологии при описании советского/российского случая; выяснение исторического контекста, в котором возникали термины; сравнение с «обобщенным Западом», обязательная привязка исследовательских задач к «большим проблемам» своего общества (государства). Обсуждаются возможности актуализации («обратного транспонирования») теоретических разработок Левады в рамках академического сообщества, не разделяющего базовые методологические установки проекта. В качестве возможных тем для академической дискуссии предлагается сравнение концепций модернизации в СССР, предложенных Левадой и поздним Парсонсом в «Системе современных обществ», а также возможности концепции Левады для объяснения и прогноза социальных изменений в масштабах поколений (десятилетий).

Ключевые слова: Левада, советский человек, СССР, посткоммунистический переход, поколенческий анализ

Alexey S. Titkov

MSSES, Moscow, Russia

The Spectre of the Soviet Man

Abstract

The article restores the theoretical logic behind Yuri Levada and his team's research project, “Soviet Man”. Based on the project's publications, the article reconstructs both the “early” model, which included a set of attitudes toward the “antinomies” of the Soviet system, as well as the later model which emphasized a set of adaptive characteristics (“adapted”, “two-faced”, etc.). The empirical and theoretical foundations that prompted the authors of the project to abandon the original hypothesis about the “disappearing type” of the Soviet man are clarified. There is a connection between the dynamics of the “Soviet Man” project and the early theoretical works of Yuri Levada in the 1970s and 1980s; specifically, there is a shift in his interests from structural analysis to action problems. The theoretical prerequisites of the critical texts of the Levada of the post-Soviet period (the concepts of “social change”, “degenerate case”) are clarified. The role of the general methodological guidelines of the Levada group is emphasized: “transposing” the concepts of Western sociology in describing the Soviet / Russian case; elucidating the historical context in which the terms arose;

attempting a comparison with the “generalized We st”, the obligatory link

ing of research tasks to the “big problems” of their society Possibilities of updating (“reverse transposing”) the theoretical developments of Levada within the framework of the academic community that does not share the basic methodological principles of the project are discussed. As possible topics for academic discussion, a comparison of the conceptions of modernization in the USSR -- introduced by Levada and the late Parsons in the System of Modern Societies -- is proposed, as well as the possibilities of the Levada's concept for explaining and predicting social changes across generations.

Keywords: Levada, Soviet Man, USSR, post-Communist transition, generation studies

«Странный призрак бродит по нашей земле... под именем человека советского: он одновременно реален и ирреален, всем известен и неуловим» [Левада, Ноткина 1989: 11]. Первые строки программной статьи Юрия Левады, опубликованной на старте проекта «Советский человек», поставили задачу, которую предстояло решить в эмпирическом исследовании. Параметры «советского человека», их устойчивость и изменчивость, стали главными вопросами исследовательской программы группы Левады на годы вперед.

Тридцать лет спустя «советский человек» в текстах проекта выглядит таким же призрачным существом. «Советский человек» (уже «постсоветский») постоянно меняет облик, но в каждом превращении остается тем же самым. «Мы стремимся рассматривать этот сформированный прошлой эпохой феномен в меняющихся общественных условиях как лабильный, адаптирующийся и благодаря этому -- в высшей степени устойчивый» [Левада 2011 [2003]: 366]1.

Драматизм охоте за «советским человеком», которую ведет группа Левады, придает не подтвердившаяся, как оказалось, исходная гипотеза проекта. Левада и коллеги часто пересказывают историю: «Было у нас предположение, что мы. вступаем в совершенно новую реальность, и человек у нас становится иным^ И человек выходит на свободу... Дальше мы прокатали следующие волны этого исследования... и с этого времени мы начали думать, что, собственно, человек, которого мы условно обозвали “советским”, никуда от нас не делся. Или точнее: мы сами от него никуда не делись» [Левада 2004].

В отличие от других образцовых исследований советского периода Основная часть статей Ю. Левады в рамках проекта «Советский человек» со-брана в шестом томе («Проблема человека») посмертного собрания сочине-ний, подготовленного по инициативе Тамары Васильевны Левада. Статьи, включенные в том, цитируются по этому изданию. Для понимания про-екта принципиально важна также коллективная монография «Советский простой человек» [Левада и др. 1993] по итогам первой волны исследования. Рецензия на монографию «Советский простой человек» [Левады и др. 1993] в «Социологическом журнале» оценивает ее как «лучшее, что было достиг-нуто российской социологией за последние годы» [Согомонов 1994]., таких как «Человек и его работа» А. Здравомыслова и В. Ядова, выводы проекта «Советский человек» до сих обсуждаются. Свежий пример--работа В. Радаева о «миллениалах», полемизирующая с тезисом Ю. Левады и Л. Гудкова, что тип «советского человека» воспроизводится и в наше время; в противовес ему предлагается гипотеза социального перелома, произошедшего в 2000-е годы [Радаев 2018; Радаев 2019: 15-30] Оспаривая выводы проекта Левады, В. Радаев с его преимущественно эмпи-рическим фокусом мало интересуется логикой концепции «советского че-ловека» и представляет ее очень схематично. Сведение ее к «политическому подходу» [Радаев 2019: 17-25] оказывается сильным упрощением, а предло-женная Левадой альтернативная концепция «социального перелома» оста-ется за рамками анализа..

По сравнению с главной идеей проекта, которая у всех на слуху, теоретическая логика «Советского человека» остается в тени. Моя задача -- разобраться с предпосылками и аргументами многолетнего исследования.

«Кто читает Леваду?»

Почему концепция Левады, определившая логику проекта, в прошлые десятилетия почти не обсуждалась -- на этот вопрос мы знаем ответы, указывающие на роль социального контекста. Д. Димке [2012] доказывает, что феномен «классиков без классики», выдающихся фигур без образцовых академических текстов, был типичным для всей советской социологии. По версии Д. Димке, такое положение объяснялось тем, что советские социологи считали главной работу вне академического поля: более важной была задача «говорить правду» властям и массовой аудитории. Социологи, особенно социологи науки [Бикбов, Гавриленко 2002; Бикбов, Гавриленко 2003; Соколов 2009; Соколов 2012; Соколов, Титаев 2013; Филиппов 2013], много сделали, чтобы выяснить, как и почему институциональные условия советской и постсоветской социологии повлияли на характер социологических текстов и на возможность или невоз- 56 можность дискуссий по их поводу.

В дискуссию о социальных условиях науки охотно включаются продолжатели Ю. Левады, прежде всего Л. Гудков [2006; 2010]. По версии Л. Гудкова, нехватка теоретических дискуссий вокруг исследований, посвященных «большим проблемам», объясняется неразвитостью общества и зависимостью академической науки от государственных заказов. Институциональная зависимость исследователей формирует у них «этос сервильности», ограничивает их интерес техническими вопросами методики или «эпигонским» пересказом западных теорий [Там же]. В такой логике «отсутствие интереса к идеям и исследованиям Левады» объясняется «инерцией научного конформизма», неприятием этического вызова [Гудков 2008].

Не включаясь в дискуссию о стимулах и барьерах, создаваемых социальным контекстом Частью социального контекста, который затруднял дискуссию вокруг идей

Левады, можно считать практику его исследовательской группы и приня-тые в ней принципы публикации. Из редакционного предисловия к по-лемическим статьям М. Габовича и Т. Ворожейкиной в «Вестнике обще-ственного мнения» мы узнаем, что «все теоретические и содержательные дискуссии проходили внутри Центра и не выносились на печатные стра-ницы: главной задачей было описание самих изменений [в постсоветском обществе]. К обсуждению методологии в нашем журнале Юрий Алексан-дрович Левада относился сдержанно: он, конечно, не отрицал саму идею,, я предлагаю обратиться к другой традиции объяснения, ведущей отсчет от «Структуры социального действия» Т. Парсонса. Задавая хрестоматийный вопрос «Кто убил Спенсера?», почему перестала быть актуальной спенсеровская теория, Т. Парсонс сразу же замечает, что напрашивается ответ, исходящий из логики социальных изменений: разочарование в идеях эволюции и прогресса, растущая популярность этатизма и анти- интеллектулизма вследствие кризисов и войн первой половины XX века. Отказываясь от такой перспективы, Т. Парсонс делает ставку на анализ внутренней логики социологических теорий [Парсонс 2002: 43-46].

Левада вызывает споры

Вынести за скобки темы, связанные с социальным контекстом, в нашем случае просто: дискуссия вокруг теорий Левады, отсутствие которой надо было объяснять, все-таки началась. Толчком послужила смерть Левады в ноябре 2006 года, вызвавшая ожидаемую волну текстов о его вкладе в социологию. Именно тогда появились обобщающие работы последователей [Гудков 2007; Гудков 2008; Дубин 2007; Дубин 2010], в которых реконструируется общая логика теоретических интересов Левады.

В тот же период появились критические тексты [Габович 2008; Ворожейкина 2008; Вахштайн 2009]. Общим знаменателем для всех сторон полемики было признание, что «школа Левады» существует и заслуживает теоретического анализа. За пределами дискуссии оказались последователи Левады, которые подчеркивали скорее этическую, чем научную составляющую его наследия.

Полемические замечания можно свести к следующим основным пунктам.

М. Габович подчеркивает в работах «школы Левады» макросо- циологический уклон, в котором «общество почти всегда рассматривается в целом, а его составляющие -- элиты, интеллектуалы, государственные институты вроде армии и школы -- изучаются... постольку, поскольку они выполняют некоторую функцию в развитии общества в целом»; отсюда невнимание к «реальным микро- социологическим ситуациям» [Габович 2008: 54, 59]. Такой поход, замечает М. Габович, контрастирует с преобладающими в западной социологии «теориями среднего уровня», нацеленными на локальные гипотезы о конкретных социальных явлениях [Там же: 54, 59].

Ценность наследия Левады он видит прежде всего в «конкретных исследованиях», а от «теоретических схем наиболее высокого уровня обобщения» М. Габович предлагает отказаться [Там же: 61].

М. Габович [Там же: 56-57] также отмечает «россиецентричность» школы Левады: попытки вписать Россию в международный контекст делаются «лишь в сносках и кратких отступлениях». Уникальность России доказывается сравнением с обобщенным и идеализированным Западом, который выступает своего рода эталоном для оценки [Там же: 58-60]. В сочетании с методологическим принципом, оспаривающим применимость к России западных социологических концепций, российская уникальность становится «едва ли поддающимся фальсификации символом веры» [Там же: 57].1

Т. Ворожейкина обсуждает развивающую идеи Левады теорию «разложения тоталитаризма» Л. Гудкова и Б. Дубина, в которой оспаривает постулат об уникальности случая СССР/России: по ее мнению, похожие процессы можно обнаружить в Турции, Китае, странах Латинской Америки [Ворожейкина 2008: 63-64]. «Слепые пятна» слишком герметичной теории, которая не предполагает каких-либо локальных очагов обновления, -- другая претензия Т. Ворожейкиной. 58 Недооценивается, в частности, роль протестных движений и гражданских инициатив [Там же: 67-68]. Похожий аргумент выдвигают М. Габович и В. Радаев: выбранная «школой Левады» перспектива «заставляет игнорировать позитивные изменения в отдельно взятых областях, поскольку от них целое не приближается к идеалу» [Габович 2008: 60]; концепция проекта Левады «мешает увидеть важные социальные сдвиги 2000-х годов, оказывающиеся на периферии такой модели или вовсе за ее пределами» [Радаев 2019: 27].

В. Вахштайн [2009] выделяет ключевые аксиомы теоретического стиля «социологов-либералов», имея в виду прежде всего Л. Гудкова и Б. Дубина. Помимо «эмбарго на импорт теоретических конструкций с Запада», которое ранее критиковал М. Габович, в числе основных названы «наивный реализм» с акцентом на «реальных проблемах общества», которые ставит перед исследователями «сама действительность», и характерная для критических теорий «формула парадокса» с преобладающими описаниями типа «это не то, что должно быть» [Вахштайн 2009: 27-32] В более раннем обзоре проекта «Советский человека» А. Согомонов также за-мечает, что авторы проекта, «видимо, не были озабочены проблемой вклю-чения отечественной культуры в ткань мировой цивилизации и истории. В результате мы получили теорию единичного факта» [Согомонов 1998]. Тезис о парадоксе («X есть то, что он не есть») как одной из моделей самоопи- сания общества наряду с тавтологией («X есть X») заимствован у Н. Лумана [Луман 1991]. Тавтологическая логика обнаруживается прежде всего в «пра-. Продолжая анализ В. Вахштайна, можно предположить логическую связь между этими аксиомами: «парадоксальное» мышление об обществе подчеркивает разрыв между сущим и должным, обозначая тем самым «реальные проблемы»; оно же дает основание для аргумента, что «ненормальная» реальность не подчиняется теориям, разработанным для «нормальных» обществ.

В разговоре о проекте «Советский человек» из всей критики проще всего ответить на замечания М. Габовича о «большом стиле» левадовских работ. Концепция «советского человека» и следующая из нее проблема социальных сдвигов между поколениями представляет собой, по крайней мере по форме, пример локальной теории, нацеленной на эмпирическую проверку1. Отказ от микросоциологии, ставка на анализ «общества в целом» и на метод массовых опросов сами по себе не лишают места в мировой социологии: обратное доказывает хотя бы проект Р. Инглхарта World Values Survey и многочисленные публикации по его данным.

Измерения «советского человека»

Первый ключ к пониманию концепции «советского человека» дает преемственность теоретических построений Левады со структур- ным функционализмом «позднего» Парсонса. Влияние идей и терминологии Парсонса -- факт, который сложно обойти в любых реконструкциях логики Левады.

В секторе методологии ИКСИ, где Левада сложился как теоретик- социолог, «главное внимание уделялось изучению доминирующих на тот момент социологических школ структурно-функциональной парадигмы Т. Парсонса.., символического интеракционизма, социальной и культурной антропологии...» [Гудков 2008: 8]. Гудков [2007: 19], разбирая проблематику человека в теоретических работах Левады, отмечает, что «по-настоящему разбираться с этими вопросами Левада начал, только пройдя основательную школу структурно-функционального анализа в социологии».

Проблематику проекта «Советский человек», как и общую канву интересов Левады, он сам и его последователи формулируют в узнаваемых категориях школы Парсонса. «В основе проекта теоретической социологии, очерченного Ю. Левадой. лежала проблематика сложного по структуре -- культурно обусловленного, символически опосредованного -- социального действия» [Дубин 2007: 31]; «Реализации этого проекта [«Советский человек»] предшествовала значительная работа Левады по... выработке нового социального подхода к самой проблеме человека как связи различных компонентов общества и культуры (инструментальной, нормативной и символической подсистем)» [Гудков 2007: 19].

Первым шагом, недостаточным, но полезным, может стать сопоставление концептуальной модели «советского человека» в монографии по итогам проекта [Левада и др. 1993] с теоретическими построениями Парсонса конца 1960-х годов. Сопоставление будет лишь приблизительным: и потому что предложенный Левадой набор характеристик представлял собой «эмпирически полученный перечень», а не «аналитически сконструированный набор вариантов, например, категорий социального действия у Т. Парсонса» [Левада и др. 1993: 23]; и из-за того, что Левада к концу 1980-х годов следовал уже своим собственным теоретическим идеям, в которых он видел альтернативу структурному функционализму.

Теоретическая глава монографии по проекту предлагает в сжатом виде следующие характеристики «человека советского»: «принуди- тельная самоизоляция, государственный патернализм, эгалитаристская иерархия, имперский синдром» [Левада и др. 1993: 23]. Левада сразу же замечает, что каждая из переменных «антиномична» и «как бы содержит собственное отрицание: «“нерушимая граница” и готовность ее перейти; надежда на государственную заботу в паре с лукавым недоверием по отношению к государству; в одно и то же время -- признание государственной иерархии и ее отвержение (“эгалитаризм”)» [Там же: 23-24].

Выделенные «антиномичные» категории интерпретируются Левадой как «парная связка демонстративной и латентной функций» [Там же: 24]. Такое определение означает, что «в стабильной ситуации доминируют. демонстративные компоненты: изолированность, государственность, иерархия, имперская символическая квалификация. А в обстановке общественного кризиса латентная компонента... выступает на поверхность и превращается в мощный дестабилизирующий фактор» [Там же].

Мышление в категориях бинарных переменных в целом характерно для стиля Парсонса и его последователей (см., напр.: [Parsons, Bales, Shils 1953]). В этом «антиномичные» категории Левады еще не выбиваются из парсоновской схемы. Оригинальным шагом выглядит только создание модели категорий действия для отдельно взятого советского общества, в отличие от универсальной теории обществ, разрабатываемой Парсонсом [Парсонс 2002b [1966]; Парсонс 1998 [1971]].

Сравнение категорий позднего Парсонса с «антиномиями» Левады из монографии проекта обнаруживает, что примерный «перевод» модели «советского человека» 1993 года в универсалистские категории AGIL-схемы Парсонса по крайней мере возможен. Нужно лишь, чтобы не было принципиальных возражений против такого приравнивания (у группы Левады они есть, их доводы еще придется обсуждать). Реконструировать модель 1993 года в категориях Парсонса можно примерно таким образом (табл. 1).

Предлагаемая реконструкция отходит от данного Левадой набора характеристик в двух пунктах. Переменная, противопоставляющая аскриптивные и достижительные стратегии («колхоз» и «шарашка», «туфта» и «сдельщина»), добавлена из главы «Коллектив и личность» [Левада и др. 1993: 66-73], где эта часть концепции, лишь эскизно намеченная в первой теоретической главе, разработана подробно По свидетельству Льва Дмитриевича Гудкова [личное письмо от 16 июля 2016], основными авторами главы «Коллектив и личность» были он и Б. Ду-бин. При написании книги, по его словам, «акцент делался на том, что это принципиально коллективная работа», все главы обсуждались на общем семинаре и затем правились руководителем проекта Ю. Левадой.. Переменную «имперское vs национальное» можно считать ценностным выбором второго порядка (приоритетный выбор этой переменной понятен для исследования 1989 года в масштабе не России, а всего СССР).

Таблица 1. Характеристики «советского человека» [Левада и др. 1993] в координатах AGIL Парсонса

Table 1. Variables of “Soviet Man” [Levada et al. 1993] in the framework of Parsons's AGIL

Более строгая реконструкция может быть сделана в собственных аналитических категориях Левады. Важные для нашей темы работы Левады делятся в первом приближении на теоретические тексты 1970-1980-х годов и более поздние публикации, связанные с данными опросов. В интересующем нас сюжете между ними обнаруживается заметная преемственность.

В статье «О построении модели репродуктивной системы» [Левада 1993 (1979)] Левада «аналитически противопоставляет инструментальную “программу опыта”, направленную на достижение цели и оптимизацию средств такого достижения..., и ценностно-нормативную “программу культуры, ориентированную на поддержание структуры и образца действия как смыслового целого”» [Дубин 2010: 105]. В несколько более поздней статье «Игровые структуры в системах социального действия» [Левада 1993 (1984)] Левада с помощью понятия игровой структуры связывает разные плоскости анализа -- символическую (область культурных представлений, ценностей и мифов) с нормативной (институциональными или групповыми предписаниями, моральными представлениями о должном и допустимом) и практическими мотивами повседневного поведения 62 (семейного, группового, политического, экономического)» [Гудков 2008: 28].

Заявленный набор измерений -- символическое (ценностное), нормативное и прагматическое (инструментальное) -- переносится затем на анализ опросных данных. Согласно Л. Гудкову, «Левада методологически выделяет три плоскости анализа (интерпретаций) материалов опросов: 1) Символический план или уровень значений социального поведения.; 2) Нормативный план--здесь наиболее важны работы Левады по фиксации партикуляризма этических правил и предписаний.; 3) Прагматический (или инструментальный) план -- охватывает данные различного рода, касающиеся массовых свидетельств людей о своем собственном поведении или поведении других (потреблении, доходах, самочувствии, эмоциональном состоянии, мобильности (...) и т. д.)» [Там же: 26-28].

Статья «Координаты человека» [Левада 2011 (2001)] предлагает три оси «человеческих координат»: идентификация («кто мы такие?»), ориентация («куда мы идем?»), адаптация («к чему мы можем приспособиться?»); там же выделяется еще одна важная переменная «символические аспекты человеческого действия» [Там же: 276, 297). По сравнению с предшествующими категориями здесь не упоминается нормативное измерение и более детально представлено прагматическое (инструментальное), но преемственность общей логики сохраняется.

Из большего ряда эмпирических текстов, опубликованных в связи с проектом «Советский человек», можно примерно восстановить «перевод» теоретических категорий в темы и формулировки опросной анкеты. Прагматический уровень замеряется вопросами о карьерных притязаниях1 и типах адаптации2. Нормативный уровень связан с вопросами о нормах, которые люди считают допустимым нарушить, и о поступках «против совести»3. Символический уровень представляют «большие» вопросы о выборе «модели развития» или «исторического пути».

Ключевая для модели «советского человека» 1993 года переменная «ориентации на государство» замерялась вопросами о ролевой идентичности4, ответственности за государство5 и требованиях к нему1. Переменная «иерархии и равенства» описывалась вопросами о зависти к более успешным людям и социальным группам.

Многомерный характер модели «советского человека» частично отвечает на вопрос, почему публикации проекта не называют сколько-нибудь конкретную долю «советских людей»2. В монографии 1993 года Левада замечает, что «доминирование определенного типа не обязательно означает количественное, статистическое преобладание... доминирующее значение могут иметь оценки, разделяемые, например 30-40% населения, если эти оценки... определяют стандарт социального поведения» [Левада и др. 1993: 7]. Дальше ни в результатах проекта 1989-1993 годов, ни в аналитике по следующим волнам доля «советского типа» прямо не называется3.

Ответ, следующий из описанной выше структуры модели, мог бы состоять в том, что тип «советского человека» разбивается на несколько разных переменных («осей»), причем для проекта важны значения по отдельным «осям» (в том числе по отдельным социально-демографическим группам), а не интегральная оценка4. Действительно, в текстах группы Левады значимое место занимают

аргументы, подчеркивающие расхождение показателей по разным осям модели. Как пример: «Замена одних символов другими не меняет структуры общества и характер идентификации людей, их ценностных ориентаций, установления внутренних и внешних барьеров... Пути трансформации прагматических и символических компонентов расходились.» [Гудков 2008: 33-34].

Такой ответ, впрочем, не решает проблему. Индексная оценка «советского человека» по трем-четырем ключевым измерениям тоже устроила бы пользователей, но и такие результаты в явном виде не публикуются. Иногда индикаторы «советскости» понятны: например, в прагматическом (инструментальном) измерении «советским» считается выбор ответов, не связанных с риском и/или новыми возможностями. С другими составляющими ясности нет. В результате проект, заявлявший себя близким по замыслу к образцовым исследованиям Т. Адорно [Адорно и др. 2001 (1950)], Г. Алмонда и С. Вербы [Алмонд, Верба 2014 (1963)], отличается от них в одном существенном пункте. Как измерить авторитарный характер или подданическую культуру, мы знаем, по каким шкалам измерять «советскость» -- скорее нет.

Проверка «исчезающего типа»: не получается

Критерии эмпирической проверки в нашем случае важны прежде всего для того, чтобы понять, на каком основании была отброшена изначальная гипотеза об «исчезающем типе» Важность вопроса об «исчезающем типе» подчеркивала одна из первых журнальных публикаций по проекту с заголовком «Уходящая натура?» [Ле-вада 2016 (1992)]..

В начале проекта группа Левады исходила из предположения, что уже в конце 1980-х годов «современному исследователю приходится иметь дело с социокультурным типом Homo soveticus в условиях его очевидной деградации» [Левада и др. 1993: 13]. Концептуальными основаниями такой гипотезы служили, во-первых, структурно-функционалистская логика: поведенческие образцы задаются «функциональными центрами общества, которые перестают быть советскими»; во-вторых, более важная для аргументации Левады идея сбоев в передаче «советского» образца от поколения к поколению.

Структурно-функционалистский аргумент предполагал, что отношение к «советскому» образцу в группах, относящихся к «функциональным центрам общества», которые перестают быть «советскими» (образованные горожане), играет ключевую роль для динамики образца в масштабах всего общества. Результаты опроса 1989 года подтверждали, что «совокупность нормативных характеристик, объединенных в директивном образе “советского человека”..., сдвигается к социальной (в данном случае возрастной, но и образовательной, сельской и т.п.) периферии» [Левада и др. 1993: 262]. Тем самым обосновывался вывод, что «совокупность ядерных. значений, персонифицированная в образе “человека советского”, распадается и уходит из функциональных центров общества, из групп..., способных задавать обществу поведенческие образцы» [Там же: 263]1.

Другой акцент Левада делал на неустойчивости советской модели в масштабах поколений: «Человек советский. явился продуктом и фокусом неустойчивой социально-политической системы, которая не была способна к самовоспроизводству со сменой поколений» [Там же: 6]. Концептуальная статья 1989 года также подчеркивает неустойчивость советского образца в динамике: «Рано или поздно -- а жребий его измерен, должно быть, несколькими десятилетиями -- этот механизм социального “антропогенеза” обнаруживают свою неэффективность. Сформировавшийся в уникальных условиях человеческий материал неизбежно теряет свою “прочность”. Можно полагать, что в самой конструкции, в самом проек те того нового человека, который формируется нашей историей. были заложены временные ограничения» [Левада, Ноткина 1989: 16-17,23] В поздних публикациях, где «советский человек» был уже устойчиво вос-производящимся, структурно-функционалистская логика немного изме-нилась: в качестве группы, задающей образец, стали приниматься «элиты», прежде всего политические [Дубин 20 07: 37-38; 2010: 107]. Тезис о разрушении образца при передаче и структурно-функциональная логика в аргументации Левады дополняли друг друга: «.разрушение, стандарта нормативно заданного “советского человека”, -- начавшееся в верхних слоях пирамиды власти, распространилось на поддерживаю-щие структуры (из опоры режима интеллигенция превратилась в носителя вестернизированного образца» [Левада и др. 1993: 29], после чего «массовый человек» советского общества также утрачивает стимулы следовать «совет-скому» образцу [Там же]..

По идее Левады, которой он придерживался до конца жизни, «советская история знала лишь одно поколение “вполне советских” людей... это в основном поколение (когорта) вступивших в активную социальную жизнь в начале 30-х и занимавших ключевые позиции до середины или конца 50-х» [Левада 1993: 28]; все последующие поколения так или иначе видоизменяли исходный жесткий образец В поздней статье о динамике поколений [Левада 2005 (2001)] общая логика аргументации сохраняется, к ней лишь добавились объяснения, почему «поколение прагматиков» 1975-1980 годов рождения активно поддержало авторитарные тенденции начала 2000-х годов.. Общая схема проекта «Советский человек» с волнами опросов раз в пять лет должна была отслеживать изменение установок (ценностных, нормативных, поведенческих) в масштабе, сопоставимом с динамикой поколенческих сдвигов.

Опубликованные в 1994-1995-х годах результаты второй волны опроса подтверждали продолжающийся отход от «советской» модели в таких значимых для монографии 1993 года измерениях, как идентификация с государством, отношение к Западу и демократическим институтам, индивидуализм [Левада 2011 (1995); Левада 2011 (1996)]. Установки этого периода Левада прямо характеризует как позицию «разгосударствленного» человека [Левада 2011 (1995): 64-66].

Соображения в пользу устойчивости «советского человека», которые появляются уже в публикациях второй волны проекта, оказываются скорее теоретическими, чем следующими из эмпирических данных В качестве эмпирического доказательства устойчивости «советской» ори-ентации Левада и коллеги регулярно приводят данные о доле респонден-тов, выбирающих «небольшой, но твердый заработок и уверенность в за-втрашнем дне»: в опросе 1989 года она составляла 45%, в 1994 году -- 54%, в 1999 году -- 60%, в 2003 году -- 54% [Левада 2011 (2004): 415-416]. В сравнении с общим набором параметров, предложенных в модели 1993 года, прямых эмпирических подтверждений такого рода обнаруживается немного.. Прежде всего выясняется, что значительная часть переменных, выделенных в концептуальной модели 1993 года, при любом варианте ответа может быть понята как свидетельство устойчивости советского образца. Так, к примеру, выявленные в опросах сильные предпочтения в пользу приватной жизни интерпретируются, во-первых, как следствие «постоянного государственного давления» и, следовательно, тоже поведение советского типа [Левада и др. 1993: 41-42], во-вторых, как выбор в пользу «примитивных» персонифицированных отношений, типичных для «традиционализма» незападных обществ [Гудков 2008: 25-26]. «Публичные» варианты выбора, включая открытое недовольство, тем более интерпретируются как признак советской «государственно-патерналистской» ориентации [Левада и др. 1993: 15-17, 34-35; Гудков 2008: 32]. Выбор равенства или иерархии, признание успехов «Запада» и его «завистливое» отвержение -- любой вариант окажется в пределах «советских» антиномий.

Куда ни кинь -- всюду клин. Предложенная в монографии 1993 года «антиномичная» модель ориентаций на следующем шаге привела к логическому тупику, когда любые варианты выбора, даже взаимоисключающие, все равно оказываются признаком «советского человека».

«Уходящий» стал «приспособленным»

Главная интрига, которую мы находим в проекте «Советский человек», состоит в существенном изменении исследовательского фокуса к началу 2000-х годов. По формулировке Л. Гудкова, «направленность нашей работы в Левада-центре, равно как и методология анализа полученных результатов, постепенно, но все более заметно смещалась с изучения источников и факторов изменений на механизмы их блокировки, консервации, реставрации прежних форм организации общества и конституции человека» [Гудков 2011: 6].

Концептуальный поворот связан со смещением интереса к таким характеристикам «советского человека», как его «приспособленность», «лукавство» и «двоемыслие». В ранних публикациях 19891993-х годов они тоже присутствовали, но, как мы видели, не входили в «ядро» главных характеристик. Переломными выглядят тексты Левады 1999-2000 годов, когда триада «приспособленный, лукавый, ограниченный» выходит на первый план [Левада 2000; Левада 2011 (1999b); Левада 2011 (2000a); Левада 2011 (2000b)]. Более поздние версии общей характеристики, например, предложенный Л. Гудковым набор «циничный, двуличный, апатичный» [Циничный, двуличный, апатичный 2019], выглядят как вариации схемы, заложенной в публикациях конца 1990-х годов.

Пересмотр концепции происходит не столько под влиянием каких-либо новых тенденций в опросных данных, сколько посредством сдвигов в их интерпретации. Показательно представление данных об отношении к государству -- это, напомню, ключевая характеристика «советского человека» в модели 1993 года. Обзор второй волны «Человек советский пять лет спустя: 1989-1994» в разделе «Разгосударствленный человек» фиксирует тенденцию «к дальнейшему разгосударствлению и так называемой “приватизации” человека» [Левада 2011 (1995): 64]; «все параметры государственной идентификации теряют значение, зато набирают вес традиционные (история, земля, обычаи и др.) [Там же: 66; курсив авторский]. В третьей волне обзор с аналогичным названием «Человек советский десять лет спустя: 1989-1999» заголовок раздела уже с вопросом: «Человек “разгосударствленный”?» [Левада 2011 (1999): 115]. Данные третьей волны показывают еще большее «разгосударствление»: «Укрепились--притом значительно -- две позиции: “ничем не обязаны государству” и “стать свободными людьми...”» [Там же: 116] -- последний вариант, как мы помним, служил индикатором новой «несоветской» ориентации. На этот раз, однако, мы узнаем, что все это неважно: «Представление о том, что граждане “ничем не обязаны государству”, реально служит оправданием широко распространенного лукавства по отношению к государственным институтам. Отторжение

от обязанностей по отношению к государству не означает поэтому освобождение человека от государственной зависимости. Последняя лишь приобретает в общественном мнении обоюдно-лукавый характер» [Там же: 116-117; курсив авторский].

Авторы проекта «Советский человек» склонны объяснять произошедший поворот влиянием социального и политического контекста, который заставил их пересмотреть свои взгляды1. Разумеется, публикации в рамках проекта реагировали на актуальные политические события и свежие эмпирические данные, но это не значит, что влияние внешней среды на концепцию было определяющим. Другие исследователи в аналогичных ситуациях находили что-то совсем иное Например: «Значимость этой проблематики [антропологического типа] только возрастала с течением времени, поскольку после первых лет реформ в России все сильнее и сильнее проступали консервативные или реставра-ционные тенденции. Причем, как показали результаты социологических исследований, одним из важнейших обстоятельств, блокирующих возмож-ности изменений..., являлся сам тип человека» [Гудков 2007: 22] Примером радикально другой проблематизации «человеческого типа» в ранний постсоветский период служит исследование О. Хархордина [2002]. В нем исходной точкой стало, наоборот, удивление, откуда в России нача-ла 1990-х годов так много молодых людей с ценностями личной свободы и самостоятельности: «Появление большого числа индивидуалистов оза-дачивало, так как Россия еще недавно считалась предельно коллективист-ской страной» [Хархордин 2002: 5]. Решение О. Хархордин ищет в фоновых повседневных практиках советского периода, которые, как он доказывает, привели к становлению «этики самостоятельности». Упоминавшееся выше исследование «миллениалов» В. Радаевым [Радаев 2019] -- еще один пример интерпретации, резко расходящейся с логикой проекта Левады.. В выбранном нами ключе «внутренней логики теорий» более значимым будет другое: проблемы и решения, которыми руководствовался Левада в более ранних теоретических работах 1970-1980-х годов.

Антропологический тип

Следующее возможное объяснение, почему «советский человек» так и не превратился в модель со строго заданным набором измеряемых параметров, состоит в том, что на определение исследовательской задачи проекта повлияла веберовская «понимающая социология» в том виде, в котором ее усвоил круг Левады в 1970-е годы. В таком ключе исследователей могут больше интересовать логика смысловых связей, которые образуют реконструируемый тип «советского человека», а не его количественные параметры Ср., напр.: «Сущность теоретической проблемы “советского человека” (пост-советского человека) заключается в том, чтобы выявить логические и содержа-. О таком интересе исследователей говорит, в частности, описание постановки задачи в монографии проекта: «характеризующие признаки [“советского человека”] должны обладать определенной консистентностью, устойчивой взаимной сопряженностью» [Левада и др. 1993: 12]1.

Оценивая «советского человека» как логическую конструкцию, мы должны исходить прежде всего из развиваемой Левадой и коллегами идеи «антропологического типа». Антропологический тип представляет собой продукт обстоятельств, в которых он создается. «Каждая из известных в истории устойчивых цивилизаций формировала свой... антропологический тип -- характерный набор установок и ценностных ориентаций, когнитивных и поведенческих рамок человека как носителя, субстрата определенной системы социальных институтов» [Левада и др. 1993: 6]. Как следствие, изучение антропологического типа становится для Левады ключом к пониманию общества в целом. «Нельзя понять общество, не представив себе его социально-антропологическую основу -- специфическое распределение личностных характеристик, доминирующих в данной общественной системе» [Там же: 5] -- с такого заявления начинается монография, представляющая первые результаты проекта.

Концепцию «конкретно-исторического характера» и связанную с ней необходимость «сконцентрировать внимание на “мире человека”, то есть на системе общественных отношений», Левада отстаивает в тексте 1983 года об экономической антропологии Маркса [Левада 1993 (1983): 71-72, 86]2. В монографии проекта Левада, задавая вопрос об «условиях и рамках существования (или несуществования) “человека советского” как носителя определенных социальных характеристик» [Левада и др. 1993: 11-12], называет такую постановку задачи близкой к неомарксистской идее «социального характера» Э. Фромма [Там же]. Во фроммовском определении «социального характера» Левада выделяет «взаимосвязь индивидуальной психической сферы и социоэкономической структуры», в которой «социоэкономическая структура общества формирует социальный характер таким образом, что им хочется делать то, что они должны делать» [Там же].1

Объяснения, как именно формируется антропологический тип, в монографии по проекту выдержаны в терминах школы Парсонса: нормативный образец плюс механизмы социального контроля, которые его поддерживают: «...наиболее важное условие [доминирующего типа человека] -- функция социокультурного стандарта (образца, паттерна), который подкреплен соответствующим механизмом социального контроля, позитивных и негативных санкций» [Левада и др. 1993: 12].

Институциональные «условия и рамки», из которых выводились характеристики «советского человека» в ранних публикациях [Левада, Ноткина 1989; Левада и др. 1993], сохраняют объяснительную силу и в более поздних заявлениях: «институциональные рамки “советского человека” сохраняют по инерции свою значимость» [Гудков 2008: 32]. Совместить идею разрушения («обвала») «тоталитарной системы» с тезисом об «инерции институтов» оказывается возможным благодаря аргументу, что «распад системы институтов не должен отождествляться с крахом самих институтов: значитель- ная часть базовых институтов сохранилась. А это значит, что воспроизводятся основные условия существования человека» [Гудков 2008: 31] Источники, повлиявшие на концепцию антропологического типа «совет-ского человека», не ограничиваются Марксом и неомарксизмом. В социоло-гии 1960-х годов проблематизация характеристик личности в социальном контексте была, скорее, общим местом. Габович [2008] отмечает параллель между исследованием «советского человека» группой Левады и проблема-тикой «Гарвардского проекта» А. Инкельса и Р. Бауэра [Inkeles, Bauer 1959]. Гудков в качестве релевантных образцов исследования называет также «Ис-следование авторитарной личности» Т. Адорно, «Гражданскую культуру» Г. Алмонда и С. Вербы, а также работы американских социологов 1920-1930-х годов [Гудков 2007: 21]. Источником знаний о существующих разработках могла быть, в частности, глава А. Инкельса о соотношении личности и со-циальной структуры в переведенной «для научных библиотек» обзорной монографии «Американская социология» под редакцией Т. Парсонса [Ин- кельс 1972 (1968)]. Отдельный сюжет представляют вненаучные истоки кон-цепции, в частности, влияние сатирической прозы Александра Зиновьева («Зияющие высоты», «Гомо советикус» и др.). По воспоминаниям Левады: «.я у него [Зиновьева] в это время бывал, и книжку его читал, с ним разго-варивал на всякие темы, не спорил, но любопытствовал. Он мне любопытен был тогда» [Левада 2008: 163]. Ср. также: «Конечно, сегодня уже нельзя говорить о целостной системе тота-литарных институтов. Как таковая она распалась, часть из них (ЦК КПСС, Госплан и другие) прекратила свое существование, но другие (ФСБ, армия,.

Наряду с макросоциологической составляющей со временем все более значимым становился акцент на деятельном вкладе «советского человека» в поддержание существующих институтов. В поздних работах Левада и коллеги подчеркивали, что «ресурсом частичного восстановления, репродукции, “повторения” прежней системы в новых рамках... стала сформировавшаяся за советский период конструкция массового человека» [Дубин 2010: 107]1. Сочетание устойчивости антропологического типа с распадом системы институтов, в котором он формировался, стало первоочередной исследовательской проблемой (puzzle), «заставило сосредоточиваться на исследовании механизмов репродукции этого человеческого типа при очевидной невоспроизводимости репрессивно-тоталитарного порядка, который сформировал данную социально-антропологическую модель» [Дубин 2007: 37-38]2.

Идея, что человек, сформировавшийся в определенных условиях, затем своими силами поддерживает (или меняет) существующий порядок, точно так же присутствует, в частности, во фроммовской концепции «социального характера». Левада в монографии проекта цитирует тезис Э. Фромма: «Социальный характер оказывает влия- 72 ние на социоэкономическую структуру общества, действуя при этом либо как цемент, придающий ей еще большую стабильность, либо, при определенных обстоятельствах, как динамит, готовый взорвать ее» [Левада и др. 1993: 12]. Тем не менее, при всем сходстве интуиции «приспособленного советского человека» с идеями Фромма или других социологов, для нашей темы важнее подчеркнуть собственную логику интересов Левады, которая привела его к такому решению независимо от других авторов3.

От структуры к игре

Коллеги Левады убеждены, что критически важную роль в появлении проекта «Советский человек», как и всей исследовательской программы «школы Левады», сыграли более ранние теоретические интересы основателя группы: «теоретические работы 1970-1984 гг. сделали возможной последующую эмпирическую исследовательскую деятельность» [Гудков 2008b: 19]. На мой взгляд, читатели и критики эмпирических публикаций Левады действительно недооценивают влияние его теоретических идей 1970-х -- первой половины 1980-х годов на стиль и направление последующих работ.

Два главных продолжателя левадовской традиции Л. Гудков и Б. Дубин примерно сходным образом реконструируют логику исследовательских интересов Левады. Оба подчеркивают, что для Левады в теоретических работах сквозным мотивом было утверждение сложности и многообразия социальной реальности в споре с «рациональными упрощениями».

Таким было, в частности, отношение Левады к «позднему» Парсонсу: «чрезвычайно высоко оценивая вклад Парсонса в общесоциологическую теорию, Левада вместе с тем довольно критически относился к тому, что он называл в частных разговорах его “рационалистическими упрощениями”: (...) конструирование социальных систем... из очень ограниченного набора типов действия» [Гудков 2008b: 13]. По такой же логике «главными мысленными оппонентами Левады. выступают марксизм., структурализм в его трактовке культуры как системы, бихевиоризм» [Дубин 2010: 103], по тем же причинам становится важной «критика рациональности экономического человека» [Гудков 2008b: 14].

Ранние структурно-функционалистские работы по урбанизации [Левада, Долгий, Левинсон 2016 (1974); Левада, Долгий, Левинсон 2016 (1976)] приводят Леваду к новым вопросам, которые определят его интересы на десятилетия вперед1. Главными из них, если следовать реконструкциям Л. Гудкова и Б. Дубина, стали воспроизводство социальной системы и возможности автономного действия индивида. Оба сюжета в свою очередь должны были дать ответ на более общую проблему изменений в советском обществе2.

В логике структурно-функционального анализа Левада обнаружил возможность перемен, с одной стороны, в неизбежных сбоях в «репродуктивной системе» общества [Левада 2011 (1979)]: «...подавление импульсов к оптимизации социальной системы. ведет, в конечном счете, и к сбою ее воспроизводства» [Дубин 2007: 33]1; с другой -- в возрастающей автономии индивидов: «Поведение индивида в этой системе [урбанизации] было обусловлено всевозрастающей автономией выбора, трансформацией нормативных правил, усилением значимости символических (ценностных) ориентиров» [Гудков 2007: 19].

Интерес к «гетерогенности человека как потенциального источника изменений» [Гудков 2008: 5-6] приводит Леваду к гибкой модели «человека, способного на сочетание, осмысленной связи разных значений (по принципу “метафоры”, шарнира, сочленения разных систем), (...) способных ориентироваться и учитывать в своем поведении точки зрения, нормы и интересы разных действующих лиц и институтов» [Гудков 2007: 18]. Такая интуиция была выражена Левадой в концепции «игровых структур» социального действия [Левада 2011 (1984)]. Левада понимает «игру» в широком смысле как 74 действие, в котором «актор сам связывает разные плоскости значений. в единую структуру действия» [Гудков 2008: 16]; структура игры видится как «субъективная (акторская) проекция культурных значений на плоскость социального действия», которая позволяет действующему и его партнерам “самостоятельно” структурировать ситуацию и свое поведение» [Там же].

В концепции «игровой структуры» Левада видел выход из жестких ограничений структурного функционализма: «Концепция игры была выходом из того тупика, в который, казалось, попал структурный функционализм, критикуемый за недоучет конфликтного потенциала, возможностей развития общества, посылку тождества индивида и социальной системы» [Гудков 2008: 16]. Левада в интервью конца 1980-х годов определял статью об игровых структурах как «лучшее из того, что я напечатал всерьез», «наиболее серьезное в смысле теоретическом» [Левада 2008].

В разработках Левады 1970-х -- середины 1980-х годов соединились, дополняя друг друга, два недовольства: теоретическим инструментарием, который предложил структурный функционализм, и положением дел в обществе. «То, что дало толчок для критики структурного функционализма в конце 1960-1970-х годах (одномерность социальной системы, трактовка ее как бесконфликтной или лишенной источников развития), было вполне очевидным для исследователя тоталитарного общества, в котором центральные институты власти, управления, устрашения впервые начали “давать сбой”» [Гудков 2008: 5]. В итоге теоретический путь, который проделал Левада, парадоксальным образом повторяет «с точностью до наоборот» траекторию Парсонса. От структурно-функциональной теории Парсонса 1960-х годов, пришедшей в Советский Союз как последнее слово западной социологии, Левада своими силами пробирался к проблематике молодого Парсонса 1930-х годов: теории волюнтаристского действия, которое не сводится ни к внешним обстоятельствам, ни к господствующим нормам и ценностям, и оставляет действующему возможность самостоятельного выбора целей и средств [Парсонс 2002 (1937)].

Проект «Советский человек» соединил в себе все главные линии теоретических интересов Левады в предшествующий период. Полемический настрой против «рационалистических упрощений» проявился в том, что сомнение в возможностях советского режима создать «нового человека» было связано, в теоретическом плане, с пересмотром «просвещенческой конструкции человека как обусловленной воздействием среды..., критической оценкой возможности инструментального воздействия на “природу” человека (а соответственно и новой точкой зрения на сформировавшегося “советского человека”.)» [Гудков 2008: 18]. Интерес к передаче и воспроизводству культурных образцов определил исследовательский вопрос об изменении нормативного образца «советского человека» при передаче между поколениями: «В долгосрочной перспективе следует учитывать более сложные последствия его принятия, отвержения или трансформации отдельных составляющих» [Там же: 23]. Проект должен был проверить предположение, что «человек советский был продуктом... неустойчивой системы, которая не была способна к са- мовоспроизводству со сменой поколений» [Левада 1993: 6].