Синдром идентичности глубокого приграничья. Приложения к пониманию краины

Размещено на http://www.allbest.ru/

Белградский университет

Синдром идентичности глубокого приграничья. Приложения к пониманию краины

Копривица Часлав Данилович (а)

Аннотация

В этой статье мы выделяем различные виды политических границ между культурно - политическими образованиями, характер которых варьируется в зависимости от особенностей им соответствующих исторических ситуаций. Наибольшее внимание уделяется типу границ, формируемых в областях, где в течение достаточно длительного промежутка времени не удается разрешить спор между двумя сторонами, что порождает соответствующий тип коллективной политической идентичности данных сообществ. В отличие от случая неконфликтного или умеренно напряженного типа сосуществования двух коллетивных образований, которые мы называем пограничным, при надолго нерешенном споре создается такой тип идентичности, который будем называть приграничным, где факт нахождения на границе определяет и образ жизни в глубине территории.

Такая обстановка постоянной чрезвычайной ситуации в течение длительного времени препятствует консолидации соответствующих коллективных идентичностей, как это обычно происходит в неприграничних собществах, что в конечном итоге вызывает мутацию их идентичности. Сообщества, обладающие такими незавершенными идентичностями, обычно расположенные в зонах повышенной геополитической значимости, пригодны для инструментального обращения со стороны внешних, обычно имперских держав. Анализ приграничних коллективных идентичностей был проведен со ссылкой на примеры из Юго-Восточной, особенно сербской краины, и Восточной Европы.

Ключевые слова

Граница; пограничье; краина; сербы; чрезвычайное положение; борьба; страх; Восточная Европа; философия экзистенции

THE SYNDROM OF DEEP BORDERLAND'S IDENTITITES. CONTRIBUTIONS FOR UNDERSTANDING OF KRAJINA

Chaslav D. Koprivitsa (a)

(a) Belgrade University.

Abstract

In this article, we highlight boundaries between various types of cultural-political entities, whose nature varies according to the features of their respective historical situations. Most attention is devoted to the type of boundaries that are formed in areas where for a long time two communities failed to resolve their dispute, which generates the corresponding type of collective and political identity of the two respective sides. Unlike the case of a non -conflict or moderately strained type of coexistence, the peculiriaty of relationship between two communities creates a special type of identity in the course of long-standing unresolved dispute, so that tha fact of being on the border defines the way of life in the depth of territory.

Such a constellation of a permanent emergency situation prevents for a long time the consolidation of collective identities of the corresponding sides, in the otherwise usual manner between mutually non-hostile communities, which ultimately causes their identitities' mutatio n. Communities that possess such unfinished identities, usually located in an area of heightened geopolitical significance, are suitable for instrumental treatment by external, usually imperial powers. The analysis of borderland collective identities was carried out with reference to examples from Southeastern (especially Serbian krajina) and Eastern Europe.

Keywords

Border; borderland; state of emergency; krajina; Serbs; struggle; fear; Eastern Europe; the philosophy of existence

Введение

Спекулятивная плодовитость понятия границы в философии была признана даже в ее начале, например, с учениями Платона о неопределенной двоице, чтобы новый толчок в модерне приобрел толкование границы Гегелем. В этом докладе речь пойдет не только о принципиальных разъяснениях понятия границы, но и о рефлексии ее реальных, исторических вариантов, а также об их последствиях на уровне ментальности для сообществ территориально разделенных различными типами границ. Поэтому понимание характера конкретной границы должно учитывать фактические на нее

действующие условия разграничений, а среди наиболее важных оказываются отношения между субъектами с обеих сторон границы, из чего становится понятным, что именно они, их характер и модальность, весьма типичны для этих отношений. Граница - это «место» встречи между двумя разными, друг друга касающимися, но разделёнными сторонами. Одним из самых значимых свойств конкретной границы является эпифеномен природы намерений т. е. отношений между двумя сторонами, находящимися в пограничном контакте.

Идеально-типически границу можно рассматривать как бесконечно тонкую, инфинитезимальную зону, возниковение которой «математически» можно описать как то, что остается за процессом сужения области края одной стороны, когда в какой-то момент он заканчивается и переходит в краевую область соседней. Конечно, чтобы этот мыслительный эксперимент мог быть «совершен», необходимо, чтобы между обеими сторонами не было очень мешающих препятствий, причем, конечно, не только физических. Если это так, тогда граница существует как область безконфликтного соприкосновения т. е. «кооперативного» перехода и прохождения между двумя различными сторонами, где культурная инаковость трансграничного актера рассматривается не как причина недоверия, а наоборот как отправная точка друг для друга, не мешающего или даже дружественного сосуществования. Если взаимное доверие будет создано в достаточной степени - а его существование или совершенствование могут быть иногда и юридически санкционированы или инициированы - границы могут даже быть «отменены», как в Европейском союзе, правда, для какой-либо вспышки достаточно существенных разногласий, как, например, показал последний «мигрантский кризис». Конечно, эти границы никогда не стирались, не сожжены карты, в которые они были чётко вписаны, и они не исчезли из памяти. Так, у границ внутри ЕС по-прежнему есть доски, информирующие путешествующих, когда, хотя и не останавливаясь, они переезжают из одной страны в другую. Они напоминают о том что - вслед за понятием Джона Сёрла - статусная функция институции границы не сводится к свойствам определенных физических предметов, предназначенных для ее вписывания. То, что было отменено, а что - как мы видели на примере некоторых стран ЕС, которые, опасаясь неконтролируемого потока из Азии и Африки, спешно «вспомнили» о своих границах - в любое время может быть вновь введено, это поддержание определенного пограничного режима. Установление и проведение пограничного режима для современного государства является типичной, как когда-то верили, и «естественной» формой межгосударственного поведения, когда еще исходили из того, что само существование межгосударственной границы требует определенных практик и действий по отношению к лицам и субъектам, ее пересекающим.

На другом конце спектра режимов реальных границ находится то, что можно назвать «фронтом мирного времени» то есть (почти) непроницаемая линия соприкосновениия враждующих, но войну пока не начинающих т.е. не продолжающих сторон. Но, в отличие от линии военного фронта, которую, если позволяют обстоятельства, обычно пытаются переместить в ущерб врагу, здесь фронтовая линия соприкосновения заморожена. Возможно, лучшим примером такого мирного фронта в современном мире является граница между двумя Кореями, знаменитая 38-я параллель, или это, по меньшей мере, было так до недавних встреч и соглашений между главами двух стран. Этот пример лишний раз подчеркивает зависимость характера границы от текущей динамики друг с другом границу имеющих субъектов т.е. сторон, так что уровень их взаимного (не)доверия пропорционален уровню (не)стабильности и (не)дружественности соотвествующего пограничного режима.

Граница, как линия прикосновения, контакта двух сторон, является тем, что они разделяют, в которой они совместно «участвуют», поскольку то, что расматривается концом одного, или началом другого, одно и то же, их соединяющее, только смотря с их соотвествующих точек зрения. Именно такое принципиальное отношение было реализовано в результате отмены пограничного режима внутри ЕС. Но если две стороны друг с другом враждуют, или просто между ними владеет недоверие, то общая граница их на самом деле не соединяет, потому что для них иметь что-то общее с противником, особенно такое важное, как границу, можно расматривать даже как угрозу для себя, или наоборот как возможность нанести ему удар. Поэтому они такого рода опасность иногда пытаются уменьшить, создавая физические барьеры и в пограничных поясах, и в глубине своих территорий. И тогда, вместо одной общей, совместно разделющей границы, на самом деле существуют, условно говоря две границы (по меньшей мере на уровне их восприятия) - «моя», защищающая меня от врага, которая с течением времени начинает восприниматься частью моего бытия, которое также создает свою собственную «броню». Соответственно, и у врага есть «своя», от моей иная граница, хотя она не только физически, но и для посторонних та же самая.

Аналогичные таким двум видам границ в культурноантропологическом смысле можно «дублировать» как прикосновение обусловившее и не обусловившее встречу двух сторон. Точнее, прикосновение это дескрипция ситуации, происходящей нужным образом из самога факта их физической близости, «соседствия», а встреча - это событие, которое может и не сбыться - вопреки прикосновению. «Вечные войны, "вечных"», рядом проживающих врагов можно и обяснить их никогда несостоявшейся встречей.

Для уподобления характера области соприкосновения двух враждующих сторон природе их отношений, необходимо на самом деле отменить границу как общую, и сначала ментально, а затем физически завести две границы, которые будут функционировать преимущественно как соотвествующие линии обороны друг от друга. Вместо нашей границы моя граница будет введена против твоей, а степень их различия, раздора, антагонизма будет пропорциональна желанию не иметь ничего общего с противником, кроме, конечно, самой враждебности. «Двуграничье» является, по сути, результатом попытки «стереть» общую границу, т.е. отменить «однограничье». А область «встречи (не и воссоединения - Ч. К.) границ» - это фронтир (Манан, стр. 93). К этому принципальному вопросу вернемся потом. Отмену общих границ, видимо, можно сделать по-разному.

Физическое обустраивание непроницаемых защитных границ имеет эффект «строительства», то есть укрепления ментальных межкультурных границ. Разумеется, верно и обратное, поскольку опыт странности, недоверия и даже открытой враждебности трансграничной инаковости - это причина обустраивать физические, вряд ли пропускаемые границы, которые, между прочим, являются , как образ, достаточно значимым для человеческой ориентации Чешский философ Ян Сокол в своем информативном тематическом тексте указывает на дифференциацию представлений о направлениях, несмотря на то, что все они имеют общее происхождение в физическом нахождении человека в абстрактно воображаемом пространстве: «Направления, которые неразрывно связаны с плотью: вперед и назад, влево и вправо - отходят назад, а два оставшихся, т. е. вверх - вниз и близко - далеко, все больше становятся социальными, т.е. коллективными различиями и категориями» (Sokol, р. 53).

Разница вверх - вниз принадлежит тому, что обычно связивают с религией, а затем, через дополнительную метафоризацию - и с нравственостью. Для анализа культурного восприятия или культурной онтологии взаимодействия разных территориальных образований ключевая противоположность это близко - далеко, то есть, при ее менталитетном «дублировании»: близкий - чужой. Переход от плоти, то есть о индивидуально-антропологического, к социальному, Сокол предполагает через следующие, хотя и каузальные, но не подтвержденные, тем не менее, кажется убедительные символические аналогии:

«Структура центра и периферия - это основная структура человеческого опыта, антропологическая константа, на которой вряд ли можно что -либо изменить. Человеческие общества всех видов также показывают этот центростремительный строй, через который умножается и социализируется структура человеческого сознания и сенсорного опыта» (Sokol, р. 55)..

Таким образом, граница может быть испытана и, следовательно, организована и институционализирована как линия разделения и касания Другого, но также и как плотная броня от него. Это может быть зона ограничительных контактов и общения, а также препятствие для возможного проникновения соседней, как вражеской воспринимаемой инаковости. В любом случае, так называемая «граница-невидимка» (существование которой видимо в режиме ее пересечения, а не потому что она обустроена т.е. маркирована оборонительно-военными соружениями) и так называемый «фронт мирного времени» представляют собой два концептуальных экстрема, ограничивающих спектр, в пределах которого находятся, если не ошибаемся, все известные межсторонние, межсубъектные, межгосударственные и даже межцивилизационные границы и им соответствующие пограничные режимы.

Таким образом, граница может появиться почти как непреднамеренное следствие разрыва пространства и выражать фактическую неоднородность с точки зрения идентичности совокупной культурной реальности человечества. Она также может быть предназначена для защиты и улучшения благосостояния данного субъекта, вопреки внешним угрозам - реальным или мнимым, это не имеет значения. Нас дальше, прежде всего, будут интересовать последствия на уровне культурной идентичности из -за долгой жизни «приграничников» в районах близости границ, задуманных как непроницаемые - наподобие французской Линии Мажино (к Германии в канун Второй мировой войны) - в отношении к трансграничному врагу или врагоподобной стороне.

Пограничье и/или приграничье

Живущих возле такой непроницаемой или едва ли пересекаемой границы, ведущих специфичную, приграничную экзистенцию, будем называть «приграничниками». Они не только живут у границы, но и исполняют роль ее охранников, чтобы не допустить перемещение, по меньшей мере в ущерб собственой стороне. Напротив, люди, живущие вдоль границы между странами или государствоподобными образованиями, среди которых нет явно враждебных отношений, и где, следовательно, нет соответствующего (полу)враждебного пограничного режима, не являются «пограничниками». Они в «нашем» смысле, конечно же, не чиновники государства, как это слово привычно используется в наше время, даже и не те испытывающие в значителной степени в своей повседневной жизни факт существования трансграничного, но и врагоподобного образования, а люди, которые живут на территории до конца не ассимилированной ни одним государством. Таким образом, приграничником человека делает само проживание в области соприкосновения двух культурных, территориальных, друг с другом враждующих инаковостей, что создает особое качество коллективного существования, главной чертой которой является повышенное чувство временности, обстоятельств и обшего уклада повседневной жизни, потому что война на такой границе, в принципе, независимо от эвентуальных, вступивших в силу контрактов и соглашений, может вспыхнуть, вернее, возобновиться, в любое время. На такой границе правовые документы не имеют решительного влияния и не представляют собой достаточную гарантию против предохранения столкновений, поскольку глубокое, иногда на протяжении веков «построенное» взаимное недоверие, в конечном итоге, становится сильнее любого другого правового регулирования.

Такая граница, собственно говоря, является модификацией фронта мирного времени, где, однако, между двумя сторонами тоже существует глубокое недоверие, но есть, по крайней мере, принципиальная тенденция сохранять status quo, поддерживать состояние парадоксального, перефразируя Канта, вечного перемирия, тип которого сложился, например, в отношениях двух Корей в течение нескольких десетилетий. Напротив, в рассматриваемом виде границы этого нет, а в устройстве соответствующего (при)граничного режима заранее заложена продолжительная временность перемирия. Такое приграничное состояние сначала возникает спонтанно, из-за сложившихся исторических обстоятельств. Понимая это, страна, будучи в состоянии продолжительного, неразрешенного конфликта с

соседом, так что режим их встречи определён формальным неразмежеванием, может реагировать путём преднамеренной институционализации пограничного пространства, где станет действительным особый приграничный режим, какого не будет в глубине ей подконтрольной территории. Этот режим будет не только касаться того, как пересечь границу с враждебной стороной - если что-то такое вообще предусмотрено - а особым образом устроит и всю жизнь в соответствующем приграничном пространстве. В отличие от принятого выражения пограничье, которым должно именоваться пространство на границе между сторонами , где отсутствуют явно враждебные отношения друг с другом, приграничье означет пространство, где наличествует именно усиленное конфликтное размежевание.

Один из наиболее известных исторических примеров институционального обустраивания приграничного режима был дан Австрией, организовавшей в XVI веке так называемую «Военную границу», которая просуществовала четыре столетия. Там планомерно селили в основном сербов, покинувших захваченные турками сербские земли и готовых участвовать в военной службе в Австрии, прежде всего, но не исключительно, в ее боях и войнах против самой Османской империи. Подобная роль была предназначена для них после переезда в «Славяносербию» и «Новую Сербию», временных образований сформированье внутри Новороссии, нынешней Украины, куда они перехали именно из Военной границы, когда Австрия серьезно сократила некоторые из им первоначально предоставленных привилегий, с весьма реальной перспективой перевести свободных солдат в положение феодальных крестян.

Самое название «Военная граница» в себе суммирует двойственную природу такого пространства - это и место, но и средство защиты от трансграничного врага. Вот почему житель Военной границы, охраняющий ее приграничник, является «фронт(ир)овиком» замороженной войны, которую, в соотвествии с наличествующим страгетическими оценками, могут разморозить в любой момент. Особенность пространства Военной границы может быть дополнительно освещена с помощью короткой историческо- семантической ориентации. В частности, сербский перевод немецкого оригинального названия Militargrenze (буквально: «военная граница») выглядит как Военная Краина (по-сербски: Во^а крапина). А красна на сербском языке означает приграничную территорию, где живут с оружием, с постоянно повышенной бдительностью из-за страха от близкого, всегда - по крайней мере в собственном восприятии -

угрожающего врага. Вот почему «краинец» (сербский: крфишник), житель порубежья, почти пожизненно, еще и солдат «Крестьяне на Военной границе были свободны, феодальные отношения были упразднены с того момента, как они согласились войти в эту территорию. Взамен, все мужское население, от 16 до 60 лет, подлежает наборе и участвует в войне» (ЕкмечиЬ, стр. 55-56).. Вкратце, существительное краина (есть даже и глагол крщиновати [«краинствовать»]) САНУ, стр. 404., по большому счёту, лексическое воплощение самого приграничного состояния и соотвествующего образа жизни. Краина, следовательно, становится пространством, а не просто линией, и этот самый термин не случайно свидетельствует о том, что граница «стала» достаточно широкой областью, что, так сказать, получила глубину - глубину фронта, т.е. междузоны-осадка, возникшей на почве отношения либо виртуально, либо актуально постоянного столкновения двух сторон. Явление второго измерения («толщины») границы делает визуальную разницу по отношению к ранее упомянутой, идеал-типичной, бесконечно тонкой линии «нормальной» границы между добрыми соседями Вот именно почему Леопольд Ранке утверждает:

«Среди всех границ на земле нет ни одной разделяющей двух столь разных миров, как это делает австрийская граница с Турцией» (Ранке, стр. 335)..

Краина и фронтир

С точки зрения теории фронтира эти два типа границ (Рибер, стр. 203) можно назвать «линейным и зональным». Обе эти концепции очень близки, хотя ряд отличий все-таки присутствует. В чем разница между фронтиром и краиной? Теория фронтира несет следы того, что была создана американской наукой (Ф. Д. Тёрнер): фронтир был частью американского исторического опыта, так что при теоретическом обобщении сохранены некоторые характеристики конкретного фронтира. Описания фронтира частично подходят и для описания теорией краины, как это хорошо показал П. Л. Карабущенко. Для него фронтир «феноменологическое явление, характеризующее разрыв между системами и провалом структуры внутри самих систем», причем на их «разломе» возникает «сингулярность», т.е. «пространственно-временное искривление общественных и культурных законов» (Карабущенко, стр. 93), и поэтому он представляет собой совокупность «географических, культурноисторических и психолого-политических аномалий» (Карабущенко, стр. 96).

Однако если учесть, что фронтир, исходя из того же американского опыта, первоначально определяется и как «подвижная граница между варварством и цивилизацией» (Панарина, стр. 18), тогда вряд ли будет целесообразно пытаться объединить под одним понятием и пространство на рубеже цивилизации (фронтир), и пространство, которое находится в зоне враждующего соприкосновения двух или более культур / цивилизаций (краина) «В расширенном значении фронтир есть устойчивое состояние конца и начала двух или более систем» (Карабущенко, стр. 94). Приведённая П. Л. Карабущенко, так сказать, антропология фронтира/краины не только безупречна но и, на самом деле, показывает общее концептуальное содержание двух близких понятий:

«Человек фронтира постоянно оказывается у края пропасти и постоянно вынужден бороться за свою жизнь и свои права».

«Пребывание 'у края' рождает неустойчивую деструктивную психологию, постоянно тлеющего бунта. Фронтир в этом плане есть 'у-краина' - ничейная территория, с ничейными людьми, ничейными (в плане организации и контроля) событиями, и ничейными (т.е. сомнительными) итогами (победами и поражениями)» (стр. 95-96).

Инными словами, неопределенность - это характеристика не только фактических обстоятельствах приграничного пространства, но и его внутренной «эпистемологии».. Помимо того, что по ту сторону фронтира отсутствует какая-нибудь сознательно действующая цивилизация как таковая, а краина является вооплощением целенаправленной самозащиты двух сторон, иногда являющимся либо только зарождающимися, либо полноценными политическими субъектами, стоит так же отметить, что краина, с точки зрения интенции своей институционализации, может просуществовать достаточно долго. Фронтир, наоборот, не преднамереный продукт цивилизации и, следовательно, не продукт институционализации, а, скорее, симптом неспособности ликвидировать его в данный момент, причем сохраняется намерение сделать это в обозримом будущем - интегрируя его в политическую систему прилегающей к фронтиру политию. Все эти четыре важных отличия между фронтиром и краиной, думаем, должны заставить нас четко отделить их друг от друга на уровне концептуал ьной семантики Такие определения, в принципе, всегда могут подлежать критике также и потому, что здесь наличествует фундаментальное напряженность между научной потребностью в четком определении реальности и широким разнообразием отдельных случаев, которые должны вписываться в данное определение, несмотря на свое, иногда спонтанно оказивающее сопротивление каждой таксономии.

Так, к примеру, в одной совсем недавно опубликованной стат ье фронтир определяется следующим образом: «Поэтому мы понимаем фронтир вне зависимости от политической доминанты как зону контакта между одной культурой и другой.» (Якушенков, 2019, стр. 17). Т.е. если где-то отдельние культуры соприкасаются друг с другом, тогда это сразу фронтир? Если каждая зона контакта между двумя культурами действительно фронтир, тогда возникает вопрос: бывает ли нефронтирних зон межкультурного контакта? Следуя это определение - трудно представить, хотя это кажется совсем контринтуитивным. Но тогда зачем такую зону называть фронтиром если «фронтиры» фактически почти повсюду вокруг?

А проблема, кажется, появилась из-за предпочтения Якушенкова уменьшить влияния (не)существующей политической системи в порубежних территориях на определение фронтира («Мы не можем утверждать, что на всех территориях фронтира была ситуация с 'неопределённым политическим контролем'.» (стр. 16), поскольку бывали случаи в исторической практике где, по его мнению, политическая составляющая была не слишком значимой. Т.е. проблема возникла при, совершенно понятной, попытке включить в свою дефиницию все известные случаи «фронтира» (или, по меньшей мере, фронтироподобных образований), независимо от степени их типичности - если на самом деле они вообще разные виды одного и то же самого понятия. Оказывается, если концептуальный горизонт данного понятия хочется расширятся чуть дальше от его обычного использования, опираясь на самые известные исторические случаи фронтира, тогда следует ответить: чем обоснованно такое «растягивание» термина - или где начинается поле, быть может, какого-то другого концептуального вида границы (все равно - теперь известного или неизвестного), конечно, если фронтир не все что внутри научного сообщества, по каким-то причинам, конструируется как «фронтирное»?

Якушенков, в добавок, исходит от того, что уровень и характер политической (или «политической») институционализации с двух сторон фронтира не имеет существенного значения для его определения, поскольку, как он утверждает: «не может быть фронтира без встречи по крайней мере двух субъектов» (то же, стр. 16). Такое определение не просто проследить, потому что им уменьшается, если не и совсем отвергается культурная и коллективнопсихологическая зависимиость коллективных актерах порубежья от уровня политической институционализации их (со)обществ. Т.е. здесь молча предполагается что они всегда должны быть так или иначе конституированы и следовательно рассматриваться как политические субьекты. Разве, например, коренные жители севера американского континента действительно были субъектами (если конечно понятие субъект не пользуется исключительно в дескриптивном смысле), было ли у них что-то государствоподобное, и можно ли вообще говорить о субъектности без достатоточно развитого уровня институционализации и политической культуры, причем совсем не оценивая это с европоцентричной точки зрения?.

УС. Н. Якушенкова есть интересное определение фронтира: «Фронтирная территория, максимально удаленная от центра...» (2016, 14). Расстояние от центра конечно в первую очередь не физическое, географическое - а ментальное. Поэтому и его максимальность в основном ощущаемо-воображаемая. В соответствии с этим фронтир опосредуется отправной точкой центра, как качественное отклонение от него, причем жители фронтирного порубежья - не обязательно четко - осознают, как и существование, и ориентационнную значимость этого центра для них, так и свою существенную удаленность от него.

А именно эта «центрореферентность» отсутствует у краины. Точнее, если кто-то другой, например, имперско-метрополийский субьект, устроит свою краину, вместо того, чтобы она спонтано получилась в силу борьбы и достаточно продлившейся политической неопределенности, у него есть такая перспектива - потому что защита глубины своей территории защищает в конце и сам центр т.е. метрополию. Такая краина и есть дело самообороны метрополии. Но для самих краинцев такая перспектива не существует. Краина - это весь их мир, определяющий и их «краинскую» картину мира. Для них их мир, по видимости, автореферентный, «перифероцентристкий» -

хотя он по сути гетерореферентный. У них есть, часто на реальном опыте не опирающиеся, предположения об окружающем, «внепериферийном» мире, который им зачастую не совсем понятен, именно из-за их субъективной, в лучшем случае, только частично обоснованной автореферентности.

А если краина не кем-то извне обустроена, а просто возникла из- за сопротивления могущественному государству, обычно государству- захватчику, так что на долгое время невозможно либо окончательно получить свободу и создать полноценное государство, либо быть невозвратно поглощенным и/или уничтоженным захватчиком (как например в исторической Черногории), тогда, можно сказать, субъективная перспектива краинцев больше соответствует и обективному, автореферентному положению краинского общества. Правда в картине мира черногорцев было что-то похожее на внешний референт. Это была Россия, скорее представление о ней т.е. воображаемая Россия, принимавшая даже эсхатологические черты. Но это не была реальная Россия, а просто дело их воображения, отражающее на самом деле негативным образом суть их ситуации т.е. их гетерореферент не был реальным, а идеальным. Из-за достаточно долго продолжающегося, почти безвыходного положения и сложился образ России как (слишком) далекой силы, которая, наконец, правда, непонятно когда, обязательно спасет их. Из-за этого надо выдержать еще чуть-чуть, пока братья издали не придут на помощь. И это продолжалось несколько веков... Вот откуда получилось такое странное русофильство исторических черногорцев - Россия должна была спасти их, как и Христос человечество.

Физиономия приграничья

Становление границы глубокой т.е. становление ее зональной, вместо линейной, очевидно, связано с определённым (при/по)граничным образом жизни. Приграничье, это не просто дело географии, а место, которое представляется как культурноисторический «осадок» на соответствующем виде границы, где невозможно согласовать пограничный режим, основанный на взаимном признании двух сторон либо с точки зрения самого права на существование, либо касательно занимаемого противником пространства или даже в обоих смыслах. Здесь граница не является областью сотрудничества и даже, возможно, явного соперничества, такого как знаменитая граница на Рейне, поскольку изредка во время истории немецко-французских отношений открытые пограничные вопросы не ставили под сомнение их взаимное признание права на

существование. Более того, открытая проблема общей границы не тормозила процесс формирования их идентичности В отношении (коллективной) идентичности кажется важным сделать несколько замечаний для предотвращения возможных недоразумений. Мы не рассматриваем индивидуальную, а тем более коллективную идентичность как дело данности, якобы равной некоторой фиксированной «сущности»; но все-таки мы считаем, что для понимания ее важным является определение Гуссерля:

«Идентичность предмета заключается в общей форме синтеза» (Husserl, р. 59).

С другой стороны, мы считаем, что вместе с неприемлимостью эссенциалистского гипостазирования идентичности, в равной степени недопустимо и сведение исключительно к акцидентальной идентификации, не говоря уж об утверждении об «обманчивом понятии 'коллективной идентичности'» (Бергер/Лукман, р. 279), как утверждают отцы социального конструктивизма, которые, а вслед за ними и многие другие, упускают из виду теоретический смысл понятия «апперцепции идентичности» (Husserl, р. 225), что, собственно говоря, очень далеко от какой-либо произвольной, «метафизической» конструкции.

Идентичность, конечно, не является неизменной и, с другой стороны, не является «чем -то», находящимся в состоянии непрерывного, всеохвативающего колебания. Понятие идентичности должно определить следующим образом:

«Чтобы поддерживать теоретическую парадигму идентичности, нет необходимости предполагать, что [в социальной реальности] единство как таковое [...] имеет перевес над многообразием, но только то, что несмотря на множественность и изменчивость [...] расматривается в свете единства и целостности, кстати говоря неизбежное для целей нашей повседневной, не только теоретической ориентации - тем не менее, допускаются» (Kopriwitza, р. 315).

Концепцию идентичности в теории следует понимать как регулятивное понятие, в смысле Канта, прежде всего, потому, что люди - индивидуально и коллективно - испытывают сильную потребность всегда иметь возможность дать ответ на вопрос о том, кем они являются. Именно поэтому, между прочим, часто бессильны «деконструктивные практики», как и «доказательства» логического позитивизма «бессмысленности» так называемых «метафизических» вопросов. Поэтому они не искоренили то, что Кант сочетал как «апории чистого разума», «перенаправив» таким образом эти вопросы в область практической философии, а не в историю якоб ы роковых эпистемологических ошибок человеческого рода..

Следовательно, приграничье - это культурно-экзистенциальная ситуация, когда обладание границей не является только одной (неизбежной) фактической характеристикой культурного

многообразия человеческого мира, внутри которого переход из одного в другой субъект, по крайней мере, не может остаться незаметным и безразличным, но, когда пребывание на границе или даже коллективное граничное бывание одного сообщества выражает особый строй коллективной жизни - по ту и по другую ее стороны.

Смысл границы, преднамеренно задуманной и устроенной как непроницаемой - это не допустить неконтролирумое проникновение вражеской/врагоподобной «инаковости» в наше пространство, в нашу «плоть» либо из-за опасений от агрессивного вторжения, либо из-за спонтанного проникновения в наш духовный космос, что считается нежелательным, поскольку присутствие именно этого определенного

Другого вызывает чувство сильного дискомфорта. Ясно, что здесь взаимное восприятие конкретных сторон является решающим для определения соответствующего пограничного режима. Грубо говоря, если Другой воспринимается как неугрожающий, и особенно если дружественный, пограничный режим будет более релаксированным и мягким. В противном случае, когда градация уровня инаковости пересечет гипотетический предел чуждости, а в экстремальном случае даже вражды, будут предприняты усилия, чтобы устроить границу насколько возможно жёстче, поскольку в противном случае даже и в якобы мирные времена вся территория, защищаемая такой границей, может превратиться в пограничную зону, в какую-то фактичную, неинституциональную «военную краину». Тогда вся страна окажется в состоянии постоянного чрезвычайного положения - не в юридическом, а в культурно-психологическом смысле, в котором, между прочим, постоянная возможность использования силы, в том числе и оружия, будет делом повседневной жизни т.е. перевернутого «нормала». Вот почему Австрия и устроила Военную Краину как преграду от натиска Турции, чтобы все государство не превратилось в своего рода военный лагерь Помимо краинца, солдата-пограничника, есть еще две ему родственные фигуры: хайдук и ускок. Хайдуки (венгерское слово, т.е. гетероним) были членами небольших отрядов, воевавших в глубине оккупированной сербской территории против турок, что после провалов войн против турок XVI века с XVII века стало эндемичным феноменом имеющим место вплоть до освобождения последних турками захваченных земель в 1912. К концу оккупации, в конце XIX века, отряды хайдуков были «заменены» четниками, которые сражались по правилам партизанской войны того времени (в Косово и Метохии и Македонии). Ускоки, в свою очередь, были членами отрядов с австрийских и венецианских краин буквально выпрыгивавших (от глагола ускочити [вскочить] и получилось ускок [«вскок»]) на подконтрольную туркам территорию, нанося им вред любим способом и любй ценой:

«Основной целью нападений ускоков была Турция. В то время как другим краинским командам на земле Габсбургов было поручено отражать турецкие вторжения, ускоки постоянно устремлялись против неверующих: пираты в море и хайдуки на суше, фактически они жили на своем кровавом ремесле постоянно, грабя свою добычу. Турки были атакованы как естественный враг...» (СамарциЪ, стр. 293).. Поэтому краина, с её отклонением от нормала, представляет собой защиту относительной нормальности за ней лежащих областей. Несмотря на всю пользу обеспечиваемую Военной Границей ее создателям, слабости краинской военно-политической системы были осознанны достаточно рано. Так в анонимной промемории из 1736 года хорошо информированный австрийский чиновник говорит, что «жители Военной Границы не должны жить в ней, а [должны жить] в хорошо обустроеном обществе.» (ЕкмечиЪ, стр. 81-82). Поэтому реальная сила пограничного врага и страх перед ним решают, насколько продвинет в глубину своей территории чрезвычайный пояс «краины». В крайних случаях он может поглотить всю территорию, удерживая все общество в состоянии постоянной осады Это похоже на пригранично-«краинский» способ экзистенции, что может быть хорошо видно на примере Черногории, изначально, примерно с половины XVII века, самоосвобожденной сербской территории, которая почти до конца своего исторического существования осталась зоной военного приграничья с Оттоманской империи. Это изменилось только после победы в Первой Балканской войне (1912), когда границы Турции были отодвинуты далеко. Конец исторической Черногории положила Австро-Венгрия, захватив ее в 1916. Стоит отметить, что своеобразность опыта Черногории состоит в том, что она не была краиной против оттоман за счет кого -то другого - как в случае с Военной Границей - а в том, что она с самого начала возобновления традиции средневекового сербского княжества Зеты являлась, по сути, самозародившейся сербской краиной, которая в некоторый момент истории должна перейти в одно, все сербские земли охватывающие сербское государство. Но с самого начала постсредневековой черногорской территории к концу шеснадцатого века и вплоть до победоносной войны против Турции в 1876/77, Черногория, парадигматически, вела лишь крайне временно-приграничную экзистенцию. Черногорский исторический опыт это есть опыт радикальной контингентности повседневной жизни, бренности и ничтожности всего в повседневности настоящего, если оно не служит простому выживани ю, т.е. избеганию невозвратного военного разгрома. См. (Копривица, 2014б). Такое общество тогда не явлется краиной устроенной со стороны кого-то другого, чтобы служить его интересам, а оно просто объективно-исторически оказалось в краинском положении, существуя - если не слишком тривиально утверждать - своей краиной.

Краина, то есть краинская граница, представляет собой двойное пространство: одно до границы, где живем мы, и другое за ее пределами, где существует радикально чужой Другой, с которым мы либо не имеем дела, либо враждуем, редко пересекая другую сторону, или, если мы и пересекаем это, мы делаем это, главным образом, чтобы проникнуть, вторгаться в его плоть, в его бытие. С этим радикальным Другим не так много «очередного» опыта, кроме очередных столковений. Вот почему отсутствие «регулярного» опыта с зарубежьем должно компенсироваться воображаемыми конструкциями Другого. Таким образом, на краинской границе соприкаются не только две стороны, но и два пространства: реальное (и физико-географическое, и культурное) и воображаемое (не реальное пространство «дорубежья», а воображаемое пространство «зарубежья»).

Граница в таком случае является (внешней) линией разделения не только между (потенциально) враждебной или, по крайней мере, недружественной инаковости и нами, но также и в метафорическом смысле это (внутренная) географическо-ментальная граница между нормальной и приграничной жизнью или типологически: переходная форма между мирной жизнью и постоянной отсрочкой мира. Когда начинается релятивизация восприятия трансграничных инаковостей как враждебных, или когда противник просто ослабевает, тогда перестают чувствовать необходимость военного приграничья, а затем начинается процесс его политической отмены и социально-культурного поглощения в остаток институциональной нормализованной территории данного государства. Именно это, как известно из истории, Австрия/Австро-Венгрия сделала с Военной краиной в середине девятнадцатого века Такое решение между бывшими приграничкиами было принято с недоверием, поскольку Военная краина - как бы странно это не звучало - была своего рода броня для и от их непривичной жизни мирного времени в останке Империи. Ностальгия по «краинству» и соотвествующая историческая память нашла выражение в почти полтора столетия потом сформированной Республике Сербской Краине (РСК), непризнанном государстве хорватских сербов, просуществовавшем всего четыре года (1991 -1995), до уничтожения хорватским вторжением, когда, при содействии международного сообщества, было изгнано около четверти миллиона сербов из РСК..

Если говорить о нормале, т.е. о разнице между нормальным и ненормальным, то здесь следует сделать несколько замечаний. На семантическом уровне, эти слова используются по причине их понятности, что их делает подходящими и из соображений экономичности - вопреки известным концептуальным, не раз, в том числе и вполне оправданно, выдвинутым претензиям к ним со стороны теории, особенно философской. Мы будем пользоваться ею условно, на рефлексивно-понятийном уровне, из-за внятной разницы между внеочередно-ненормальным состоянием войны и очередно - нормальным состоянием мира, хотя такая концептуальная разница по большому счёту подлежит деструкции. Однако не подлежит полной релятивизации разница между враждебно-военным и ему противоположным состоянием с точки зрения повседневной жизни, которую, кажется, надо считать неизбежной, по меньшей мере, в первом приближении, в одном феноменологическом исследовании, причем, не отказываясь от необходимых поправок претеоретического восприятия проблемы. Одна из самых главных из них это утверждение, что разница мир/нормальное/очередное - война/не- нормальное/внеочередное совершенно не безусловная, друг друга исключающая, или, в математических терминах, дискретная, а скорее континуальная, причем в некоторых промежутках, при накоплении количественных отличий в достатоточной степени, ее начинают воспринимать как качественную, подобно, например, так называемым вторичным качествам в гносеологии.

С другой стороны, хотя первичное использование этого различия в нашей статье принципиально рефлексивно, т.е. имеет место на аналитическом метауровне, стоит заметить, что даже и на объект - уровне можно говорить о его восприятии, т.е. о его осознании.

На первый взгляд кажется, что сообщества, живущие из поколения в поколение в военном или подобном военному состоянии, с некоторого момента даже теряют возможность видеть разницу между военной и мирной жизнью, и, тем более, между очередным и внеочередным. Но на самом деле это не совсем так, поскольку у них всегда есть и повседневный опыт общения с неприграничными территориями, что само по себе способствует релятивизации их доминантного жизненно-исторического опыта как для них якобы единственного воображаемого. Более того, несмотря на осознание собственной объективной невозможности, жить по-другому по причине особенности их ситуации, в принципе несравнимой с ситуацией неприграничных сообществ, они могут испытывать тяготение к такой жизни. Т.е. границы их ситуации, как приграничной, не становятся для них даже и ментально вряд ли преодолимыми, несмотря на факт, что со временем их взаимодействие с окружающей средой, иногда даже и с самим трансграничным врагом, влияло на их быт, нередко и ментальность - но, как правило, не на релятивизацию своего образа «вечного» врага и, соотвественно, своей неминуемой задачи ему сопротивляться.

Они хотя и испытывают, осознают и принимают невозможность изменить образ жизни, по крайней мере, в обозримом будущем, иногда все-таки по-тихоньку надеются на другую, невоенную, т.е. «нормальную» жизнь. Таким образом, несмотря на свое фактическое нахождение в одном мире с ему соответствующим образом и пониманием жизни, они, хотя бы и ментально, могут пересекать «границу» такой жизни и такого мира с Другими в постоянной тревоге Примером, не и единственим, такой двойной экзистенции явлется поэт сербского приграничья, владыка Петар Петрович Негош (1813-1851). См.( Копривица 2014а). Таким образом, приграничник может - но не обязательно должен - оказаться «жителем двух миров» Сам Негош, несомненно исходя из рефлексии обстоятельств своей жизни, особенность ситуации приграничника показывает, сопоставляя фиктивные слова монаха из Черногории и русского князя: «- князь Долгоруков: Бывающим нам в мире широком| мысли ломят головы беспощадно) А зачем бы вам разбивали| в таком местечке, узком? - Феодосий Мркоевич: [Именно] В тесноте думать нужно,| а наши с тобой мышления разные.| Ты все думаешь от хорошего к лучшему) а то лучше, если тебе и уйдет,| [только] хорошее в зло обратится) мышление это поистине смешное) А я думаю, от злого к худшему) злое переношу - беспокоясь о худшем» (Самозванец Степан [Шчепан] Малый; наш перевод)..

Продолжительная, а в случае Военной Краины многовековая, жизнь в состоянии повышенного экзистенциального «чувства» временности, порождает определенную культурно-ментальную специфику, так как между двумя враждующими субьектами, живущими вопреки всему в относительном нормале, появляется третье, пограничное культурное межпространство, в котором качество повседневной жизни значительно уклоняется от привычного для неприграничнных обществ. Этот эффект еще больше усиливается, если приграничный элемент и в остальном является культурно- религиозным гетерогенным по отношению к окружающей среде, как пограничные сербы Военной Краины были четко отличны от римско - католических австрийцев и венгров или мусульманских турок и их подельников, исламизированных сербов Между прочим, и по другую сторону границы жили пограничники, которые сами считали себя жителями «краины» - по-турецки сэрхат (serhat). Это были исламизированные сербы Боснии, Герцеговины, Черногории и сегодняшней Сербии, которые себя самим решающим образом идентифицировали с Оттоманской империей. Турецкая краина была институционально обустроенна в 1580 году и просуществовала она до XIX века. Почти бесперерывная война христянского и мусульманского мира сначала и в первую очередь всегда имела место как межкраинская война христянской и мусульманской краины, т. е., в случае Балканах: христянских и мусульманских сербов. Примером этого является процесс этнографическо-линвгистического отделения части восточнославянского населения, исторически живущего в пространстве между российским, турецким и польским империальными государствами, что со временем создало предпосылки для появления сначала фактических различий, а потом, с возрождением современного национализма, и для частичного удаления русских и «украинцев» и на уровне коллективного самосознания. Тому, однако, способствовали преднамеренные усилия по созданию национального corpus separatum на Украине, изначально польского, а затем австро-венгерского. Но наличие отдельной исторической жизни и разницы в специфике соответствующих жизненых ситуаций двух групп одного происхождения - приграничников и «других» - не должно нужным образом вести к их отдалению. В том числе можно вспомнить историю здесь уже упомянутой Черногории, создавшей, вопреки особенности ее исторической ситуации, не только не -сербское, а именно в высшей степени сербское самосознание, даже весьма специфичный мессианско-эсхатологический национализм, суть которого заключалась в том, что на почве хранения памяти о христоподобном жертвоприношении сербского народа, поданном в битве на Косовом поле (1389) против османов для всего христианского мира, необходимо развивать национальное движение за освобождение всех сербов и их объединения в единое государство, дабы наконец аннулировать все последствия поражения в XIV веке. Последующие исторические события (официальной) Черногории, начиная с политического поворота в 1997 году к Западу, ориентацией на образование национальной «самостоятельности» (2000) и создание «независимой» Черногории (2006), являются преимущественно последствием не только прямого иностранного вмешательства, но геополитической установки, устроенной Западом, и с такой Черногорией она историческая не имеет ничего общего. см. (Копривица, 2016). Но даже если нет никаких первоначальных культурных различий между приграничниками и соседними народами, которые не живут в пограничном режиме, продолжительная жизнь в условиях чрезвычайного положения, имеет, как следствие, незавершенность культурной идетничности, что в результате производит принципиально иную форму социума1, характерной чертой которого является не очень четкое понимание его представителей того, кто они такие, неустойчивость коллективного самосознания, что у данного коллектива в конечном итоге вызывает невозможность достичь социально-исторического

«совершеннолетия». Однако хаотичность при формировании идентичности, отрицательная в нормативом смысле, структурно может занять место позитивного определения содержания идентичности приграничного сообщества Последствия продолжительной временности пребывания в состоянии незавершенности идентичности не всегда могут быть легко удалены, когда, наконец, возникнут благоприятные условия для коллективной консолидации приграничного сообщества. А именно, невозможность своевременного окончания этих процессов, в формативном периоде создания коллективной идентичности сообщества, - которые, конечно же, отличаются в различных этнических сообществ, но все-таки каждое ее имеет - может привести к ситуации постоянного отсутствия подлинно сформированной коллективной идентичности общества. Это с внутренней точки зрения такого со - общества можно воспринимать как серьезную коллективную травму, что может впоследствие склонить ее политико-культурную верхушку к необычним, иногда даже радикальным действиям, направленным на искусственное завершение формирования коллективной идентичности. Таким образом, тут планомерным конструированием идентичности общества хочется компенсировать то, чему реальное движение истории не позволило завершиться спонтанно, как обычно оканчиваются процессы формирования коллективной идентичности народов. (Одним из ярких примеров является южнославянская Македония, а в последние годы похожие, но тоже не такие радикальные, попытки также заметны и в Беларуси). Выбрав чуть другой теоретический подход, Евгений Пономарев приходит к следующим выводам по той же самой теме:

«Литературное перемещение стало механизмом преобразования чужого пространства в свое. Присоединением неопредлившегося пространства к империи. При этом любое неимперское пространство воспринимается как неопредлившееся, и потенциальные границы империи не оканчиваются нигде».

Стоит добавить, что для «настояющей» империи поводом для акции становится не только имперская неопределенность какого-то пространства, но и факт сосуществования другой империи, поскольку