Синдром идентичности глубокого приграничья. Приложения к пониманию краины

«[и]мперскую составляющую этой темы помогает обнаружить [...] презрение ко Второй империи (как и империя Наполеона I, империя Наполеона III - недоимперия)» (Пономарев, стр. 43, 40).

Недоимперскость не характерна только для Франции XIX века, если смотреть из российской точки зрения:

«Австро-Венгрия [...] воспинимается русским обществнным сознанием как недоимперия» (стр. 39).

Но, здесь не столько важно то, как в определенное время в империи воспринимают других (псевдо)имперских «кандидатов», а в том, что «настоящая», т.е. идеаль-типичная имперскость не может долго терпеть «соимперскость», исторических примеров тому можно привести множество. Конец такой имперской склонности положило появления «реальной политики», пришедшей на место имперской, отчасти даже и эстетизированной «идеальной политики»..

В то время как с разных сторон «стандартных» границ, где не генерируется режим приграничья, есть только два субъекта, с приграничными областями ситуация чуть сложнее. Там присутствует три идентичности - две культурно-политические консолидированные, как правило, имперские, посягающие через границу на другую империю и на «области без государств» (Иеггепіозе Gebieten)2, причем эти амбиции сталкиваются на территории третьего, так сказать - не-

субъекта Фронтир, а mutatis mutandis и краина, «неспособен создать свою собственную субъектность». (Манан, стр. 86).. Факт нахождения между, по меньшей мере, двумя сверхмогущими, друг с другом спорящими игроками, третью, недостаточно сильную сторону, переводит в специфичний тип исторического хронотопа, который мы назовём длительной временностью приграничья.

Быть временным образом значит постоянно жить в состоянии несформированности коллективного самосознания, быть, так сказать, вечным «подростком истории», причем и не «вечно молодым», поскольку такая жизнь порождает специфичные, мутировавшие формы идентичности. Жизнь в таком состоянии может быть описана как, если парафразировать хайдеггеровскую «заброшеность в мир», заброшеность в историю, в частности в такую, в которой происходящее в приграничном сообществе всегда определяется кем- то внешним, другим, гораздо более мощным. Историю, охватывающую такое сообщество, в принципе оно почти не создает. Так и получается, что области приграничья нередко очень «богаты историей» от их существования неотделимой, поскольку другой у них просто нет, но историей, как бы ни странно это прозвучало, для них в определенном смысле вроде бы и чужой Здесь, совершенно неожиданным образом, имеется сходство с ситуацией так сказать внутренних чужаков - нпр. евреев внутри Российской империи, и не только:

«Еврей [Владимира] Жаботинского был классическим mimic man современной постколониальной теории, лишеным собственной истории, языка и потому немым ('can the subaltern speak?'). 'Со дней Бар Кохбы, - писал Жаботинский, - мы больше не принимаем никакого активного участия в нашей собственной истории', все события вокруг происходят 'не по нашей воле и даже не нами вызываются'. [«Герцль: Идеалы, тактика, жизнь». Ч. II, Еврейская жизнь № 3 (1904), стр. 1-27, здесь 21]» (Могильнер, стр. 188).

Конечно, здесь, по понятным причинам, речь вообще не может идти о «немоте» евреев - они говорят, даже не стесняясь, но, правда, внутри ими не созданного образа культуры. В отличие от них, голос сербов при оттоманской оккупации совсем не слышен, как внутри Оттоманской империи, так и вне ее, за исключением разве что сербской героической эпики, занимающей при таких условиях вполне маргинальное место, но, как мы увидим ниже, сыгравшей решающую роль в возврате сербского «голоса» в историю. Главные топосы сербской эпики: сон о свободе, о возрождении государства, и образ турецкого архиврага. По понятным причинам, при условиях достаточно жестокой турецкой окупации этот голос, призывающий на сопротивление и войну, был слышен только в частных домах - до какого-то востания или войны. Еврейский голос - это дело сохранения завета предков и продолжение принадлежности иудейской религии, а потом, при появлении светских евреев, и евреской культуры - вместо того, чтобы принять перспективу вокруг преобладающей, нееврейской культуры, т.е. этот голос призывает только на Kulturkampf, а не на реальную борьбу.. Так и получается, что приграничные сообщества в некотором смысле чужаки в истории. Иногда в таких местах рождается отвращение к истории, что является психологически явной реакцией на неудобство жизни в «нашей» истории, которая, однако, на самом деле не такая-то и наша.

Историческая динамика приграничья - постприграничье

Но на этом тема имперского вмешательства в дела приграничья не исчерпана. Особое геополитическое значение таких областей обратно пропорционально ценностям, воле, и, наконец, самой жизни их жителей. Чтобы установить контроль над приграничными зонами, империи должны управлять населяющими эти зоны людьми и, среди прочего, путем управления их сознанием, что в «богатых историей» областях означает манипуляции их исторической памятью - причем изначально чужих, а только потом и домашних элит. Таким образом, вместо того, чтобы динамика процессов памяти и забвения, по крайней мере, частично происходила спонтанно, основываясь на внутреной культурной динамике приграничного сообщества, она управляется почти исключительно извне - через имперский интерес и имперскую стратегию Чтобы консолидировать завоеванное пространство, империи в силу описанной незавершенности, должны прибегнуть к процессу преднамеренного формирования коллективной идентичности. Так, например, австро-венгры пытались создать так называемую «Боснийскую идентичность» на территории Боснии и Герцеговины после ее оккупации в 1878 году и аннексии 1908 года. См. (КралачиЪ, 2017). Судя по дальнейшим событиям, попытка не удалась, поскольку на этой территории большая часть жителей не только эмоционально -символически не отождествляет себя с государством (провозглашенным в 1992), но даже «боснийская» идентификация в послевоенной Боснии и Герцеговине вызывает большую неприязнь христианского большинства. Часть населения, отождествляющая себя с расстроенной государственно-культурной идентичностью данной области, делает это через ислам, который наравне с православием и католицизмом, является одной из трех основных религий на этой территории. Однако тот факт, что конструирование пространственно, а не этнически обоснованной идентичности разделяет жителей, вместо того, чтобы их соединять, является верным знаком не только предыдущих, но и будущих неудач в консолидации политического «боснийства»..

Область сербских земель после относительно продолжительной исторической цензуры времен Югославии от этапа латентного исторического постприграничья сейчас снова движется в сторону бывшего состояния приграничья из-за невозможности консолидации культурного образа и государствено-политической идентичности соотвествующих данному обществу, что способствует продолжению, перефразируя Канта, положения несовершеннолетия и социума, и его элит. Склонность к смене геополитического дискурса внутри государства тем более заметна на фоне 200-летней пророссийской ориентации со времен самоосвобождения.

Стоит заметить, что разница между приграничным, имперским и, так сказать, не имперским, но все-таки и не маргинальным сообществом на понятийном уровне достаточно четкая, однако, вырабатывается в течение истории, так что даже некоторые сообщества (государства), которые мы считаем имперскими, становятся таковыми, подавляя постепенно свое изначально гео - исторически маргинальное положение. Самый яркий пример такого рода представляет собой Россия «[М]осковское государство, а впоследствии и Российская империя, долгое время оставались классическими примерами пограничных обществ (frontier societies), то есть обществ с открытыми границами, которые долгое время не могли быть четко определены и эффективно защищены. [...] Московское государство сразу, начиная с XIV-XV веков, складывалось как пограничное: его южные и восточные рубежи не могли быть четко обозначены. [...] Однако, неопределенность границ имела и другую сторону: отсутствие суверенных государств на восточных и южных окраинах постоянно влекло московских царей к экспансии и завоевании новых земель. Начиная со второй половины XVII века власти Московского государства вырабатывают новый стратегический подход и вкладывают огромные капиталы в постройку укрепеленных оборонительных линий в степи. Вначале эти линии были предназначены для защиты местного населения, но впоследствии их возведение стало устойчивым методом колонизации новых земель» (Ходарковский, стр. 105-106).

Россия сначала была пограничным обществом с открытыми границами, что сделало ее и незащищенной, а, следовательно, и в уровне культурной идентичности незавершенной. Стремясь защищать себя, она в течение времени должна была все больше заботиться о своих границах, что вовлекло ее, наконец, в процесс имперской экспансии, несмотря даже на имперскую идеологию Третьего Рима. Таким образом, вся первоначальная «Московия»/Россия была, так сказать «у-краиной», стремящейся преодолеть свое весьма некомфортное пограничное положение. То, что сейчас называется Украиной, это такая часть первоначальной Руси, не успевшей, в силу утраченного исторического времени и извне навязываемых альтернативных образов идентичности, консолидироваться в рамках государственно -культурных и идентитарных границ Руси. Поэтому можно сказать, что нынешняя Украина - исторический остаток первоначального «у-краинства» всей Руси - как характера ее реального исторического положения, образа общества, отчасти и ментальности, но не в смысле модной сейчас в Украине, националистическо- ревизионистской трактовки, согласно которой современное украинство является прямым, если не и единственным «законным» наследником Древней Руси..

Жизнь-на-границе или бывание-на-границе определяет приграничную экзистенцию таким образом, что она не может вести повседневную жизнь стабильно и относительно обеспеченно. С другой стороны, поскольку приграничники привыкли к соотвествущем укладу быта, они иногда предпочитают жить в условиях приграничья, даже если и далеко от домашних краев - если альтернативой является отмена привилегий, предоставленных свободным воинам, что впоследствии большинство из них сделает обычними крестьянами.самих приморских сербов против Австрии в 1804, Франции в 1813 (при содействии Черногории и России) и опять против Австрии в 1848. В приграничной коллективной психологии Журнал Фронтирных Исследований. 2019. No 4.2 | e-ISSN: 2500-0225 https://doi.org/10.24411/2500-0225-2019-10036

доминирует эндемическое чувство лишенности надежной жизненной почвы, которое может сохраняться не только у одного поколения, но и передаваться следующим, став жизненно-исторической константой. Это порождает чувство, что нет ничего надежнего, а область-источник угрозы находится не только за конкретной границей, но и повсюду. Если Хайдеггер говорит, что то, чем экзистенция, в конце концов, озабочена, равно ей самой «Перед-чем ужаса есть все-таки уже 'вот' (Da), само присутствие (Dasein)» (Хайдеггер, стр. 384). Так и можно объснить почему каждый раз после, либо частичних, либо окончательних поражений австрийцев (1690 - Первая великая миграция сербов, 1739 - Вторая великая миграция сербов, 1791) сербы, сражающиеся на их стороне, десятками тысяч бежали перед турками. Раньше не раз накапливаемый опыт массового истребления не допускал риска ожидат ь захватчиков. Тоже самое повторилось и в XIX веке, в 1813, после разгрома с 1804, в почти непрерывных битвах просуществовавшего сербского повстанческого государства., тогда приграничная экзистенция тем более соответствует этому определению, поскольку она не знает безопасной зоны своего присутствия в истории; для нее нет ничего достаточно стабильного за «спиной», что бы ее поддерживало и, так сказать, «страховало». Вот почему неопределённость - это не только характеристика областей, в которых отсутствует безопасность, но и то, что приобретает психо-ментальные качества и, наконец, идентитарные черты.

Поэтому можно сказать, что приграничность, как название для определенного чувства жизни, является формой личного и коллективного существования, в котором социально-государственое пространство долгое время остается неконсолидированным, чего нет в неприграничных зонах. Все это порождает культурную аномалию приграничного типа - и индивида, и сообщества. Жизнь на территории глубокого приграничья никогда не может быть полностью стабильной, потому что страх перед врагом создает глубинное коллективное ощущение постоянного беспокойства. В этом состоянии восприятие угрозы (со стороны) враждебной инаковости структурирует чувство повседневной жизни и географически , и ментально. Более того, тень ощущения временности, либо неосознанно, либо наполовину осознанно, падает на все, на что человек-приграничник направляет свои усилия, так как, в конце концов, всегда есть своего рода знание о бренности и эфемерности человеческих надежд, дел. Все может быть разрушено почти в мгновение, если хотя бы раз граница-фронт не выдержит натиска врага, и он проникнет внутрь, в глубину - в нас1.

Поэтому совокупную жизненную ситуацию индивида и сообщества в приграничье можно описать как состояние постоянной коллективной пограничной ситуации, в определенном смысле аналогично трактовке Карла Ясперса. Отличие толкования границы немецким мыслителем в том, что она, в основном, метафорически означает нахождения на пределе - первично как испытываемого, из- за/ после чего начинается нечто либо немыслимое, очень нежелательное, либо даже сама пропасть. Для нас, в этом анализе она представляет конкретную, наглядную границу, поскольку двух итогов приграничной ситуации - и как выживание, и как пропасть - реально репрезентирована противостоянием на одной конкретной границе как двойное приграничье. Иными словами, нахождение на границе с «архиврагом» символически «повторяет» двойственность постоянной альтернативы выживания и пропасти - типичной для своей граничной ситуации. В силу этой специфики оказывается, что у приграничника, нет «запасной позиции» не только в военном, но и в экзистенциальном смысле. Для него отступить значит, возможно, исчезнуть из родного пространства, а иногда даже и целиком потерять свое имя и утонуть в исторической анонимности. Из -за этого в приграничье господствует неконсолидированная культурная идентичность, а чувство временности порождает культурную несовершенность, постоянное Еще-не.

Знание, что битвы и бои, которые постоянно надо вести и нельзя проиграть или, по крайней мере, проиграть не окончательно, определяет приграничную экзистенциальную настроенность, в которой все попадает под удар предчувствия-озабоченности, вызванного постоянной угрозой кардинального события - полного военного поражения от («заклятого») врага. А если у экзистенции в нормальном режиме (вспомним Хайдеггера) во всем, что делается в жизни, «интонирует» знание о собственной смерти, то у приграничной экзистенции - страх перед тотальным военным поражением, способным привести к культурному и/или физическому исчезновению, как и происходило в не одном участке исторического проживания сербов и других бунтующих против турков народов Вот как ситуацию после поражения в Мохаче (1526) в тыле южной Венгрии, где в основнном жили сербы, описуют современики:

«Пока император [Сулейман] со своей армией рвался к Буде, акинджы [конница] бродили в сторону от дорог, чтобы захватить и уничтожать народ. Поскольку им больше некуда было спрятаться, потому что они [турки] постоянно были на следу, крестяне находили свое последнее пристанище в барастинах или опрокинули бы свои колы и сопротивлялись насмерть. 'И если бы они потеряли всякую надежду [на избавление], они убивали бы собственных детей [чтобы избавить их от гораздо более жестокой смерти от турецких рук] и с женой за собой на коне полетели бы среди турок, чтобы умереть смертью героев'. [...] Местечко Бечей [нынешная Сербия], на правом берегу реки Тисы, окруженная колами, глубокими курганами и защищенная повсюду болотами, пожертвовала себя со всеми женщинами и детьми. Побеждая и громя его своей яростью: 'Турки пролили больше крови, чем под всеми венгерскими оплотами вместе, и потеряли там более выдающихся старшин, чем на поле приМохаче'» (СамарциЬ, стр. 139).

«Сербское государство и сербский народ, в отличие от любого другого на Балканах и в Подуванье, не быстро и не легко уступили этой силе: от битвы на [реке] Марице в 1371 году. Сербы постоянно сражались с турками вплоть до смерти их последнего деспота Павле Бакича 1537 и оккупации Буды в 1541 году [имеются в виду только продолжения средневекових столкновениях, но не и последовавшие войны, начав с Банатским востанием сербов уже в 1594 году - Ч. К.]. Последствия таких отношений были многократно судьбоносными. Империя Османовичей в целом и каждый хороший турок индивидуально создали отталкивающее, недоверчивое и в конечном итоге враждебное отношение к сербам» (стр. 13).

«Сербское имя в Турции считалось синонимом мятежника, предателя и сверхпредателя по отношению к Османской империи. И этот переход в [национальную] анонимность, [отказ] от всех событий в общественной жизни Турции, для многих мест и поселений, означал исчезновение из этнического, социального, исторического и культурно -национального сообщества сербского народа под влиянием и много новых принудительных, негативных факторов в общем развитии обстоятельств в Турции от конца восемнадцатого века. Это явление особенно усугублялось давлением и физическим истреблением...» (Сто[анчевиЬ, стр. 12)..

https://doi.org/10.24411/2500-0225-2019-10036 ;

К тому же для приграничной экзистенции повседневное отношение к смерти - его собственной, его близких, «собойцев», соотечественников - находится в полной тени озабоченности от ожидания тотального военно-жизненного поражения. Поэтому всегда возможная, неожиданная, насильственная смерть тут

«нормализуется», входит в «поры» всех жизненных отношений. Такая субституция главного объекта экзистенциальной заботы, делающей смерть явлением второй степени, образует весьма особый тип экзистенции, для которой повседневный героизм является предусловием голого выживания, героической conditio humana, а потому вроде бы делом вторичной «нормальности».

Приграничье обычно возникает между империями как центрами, совершающими настолько сильное влияние в приграничнопериферийных районах, что складывается впечатление, будто происходящее там, по меньшей мере, лишь частично обусловленно местной культурной динамикой. Пребывать в Приграничье - значит быть в значительной степени определённым кем -то или чем-то другим, не иметь возможности вести самостоятельно собственную жизнь, находиться в области эндемической

гетеродетерминированности, лишенной автохтонной культурной динамики. Возниковение Приграничья обусловлено сталкиванием, по меньшей мере, двух взаимно противоположных имперских центров в некоем пространстве, это определяет условия формирования идентичности внутри него, так как конфликты между этими центрами надолго остаются без окончательного решения в пользу любой из них.

Поэтому глубокое Приграничье - это вторичное явление долго длящейся невозможности урегулировать споры сверхдержав по поводу их первенства т.е. «права» владеть данным приграничным пространством, дабы впоследствии безвозвратно его абсорбировать в один из имперских «организмов». Именно неопределенность государственной принадлежности таких, обычно межимпериальных, переходных зон обуславливает появление незавершенности как специфики идентичности приграничья - на разных уровнях.

Само существование Приграничья является последствием имперско-центристской истории как побочный феномен невозможности разрешить спор между имперскими акторами по поводу первенства в данной приграничной зоне, что превращало ее абсорбирование в некий имперский организм. Иногда указанная экзистенциальная настроенность, свойственная Приграничью, может сохраниться и после отмены межимперского положения таких областей. В этот момент Приграничье в историческом смысле переходит в постприграничную фазу, причем идентичность соотвествующего культурного пространства в некоторых важных аспектах по-прежнему остается незавершенной. В связи с этим стоит отметить, что большинство национально-культурных сообществ ЮгоВосточной Европы в большей или меньшей степени находится в состоянии, которое можно описать как продолжительный синдром постприграничья, несмотря на то, что историческое состояние их нахождения между напрямую враждующими империями отменено. Но наличие самостоятельных государств на пространствах бывших приграничных обществ не устранило все серьезные недостатки, вызванные их продолжительной исторической жизнью в состоянии приграничья, что, в первую очередь, отразилось на специфике их культурной идентичности, уклада социальных институций и ментальности политических элит. Суть такого положения можно охарактеризовать не как избавление от недостатков, а как их мутацию и петрификацию. Это и есть «синдром» потому что такое уклоняющееся от нормала состояние совсем не дело какой -то невинной «культурной специфики», а абберация затрагивающая саму суть образа соответствующей идентичности.

Мы, если возвратиться к конкретике, не должны забывать, что процесс межимперского состязания для контроля пространства возобновлен после расчленения Югославии, разрушенной, кстати, преимущественно усилиями политической верхушки Запада (Гуськова,2001 и Пономарева,2010). Поэтому можно сказать, что в некотором, причем достаточно значимом, смысле эта область возвращается к реалиям и реляциям девятнадцатого века Интересную вариацию на эту тему можно найти у Дэвиса:

«XXI век до сих пор показывает, что человечество по -прежнему пребывает во власти этой психотической наклонности. Очевидно, что психопатология историзованной жизни характерна для пограничной ситуации между последствиями прошлого и ужасом: симптоматический опыт, который с особой остротой проявляется на рубеже веков. Отзвуки застарелого озлобления, оставшегося от прошлых конфликтов и усиленного историей, не смолкают и в последующих веках» (Дэвис, стр. 362).

1«И в геополитическом, и во внутриполитическом отношении Малороссийское генерал - губернаторство все больше превращалось из оспариваемой окраины между Речью Посполитой, Османской империей и Россией во внутренную часть Российской империи... » (Миллер, стр. 59).

«Украина не только в русской, но во многом даже и в украинской культуре (вплоть до современности...) стала локусом смешения и затрудненого различения 'своего' и 'чужого' и, таким образом, сохранила свой 'пограничный' статус, которого она после ликвидации автономии Гетманщины не имела политически» (Эткинд et al, стр. 26).

Иными словами, этот край смог получить название «Украина», название очевидно несвязанно с каким-то этнонимом:

«С точки зрения Москвы, границы эти были 'государевыми украйнами' на которых стояли 'государевы украйные остроги'»), в силу своей геокультурной маргинальности, которая является прямым следствием именно ее геополитической «центральности» (Ходорковский, стр. 106).

Таким образом, уровень культурного положения и развитости, с одной стороны, и политическая значимость в Приграничьи, с другой, идут, кажется, вразрез..

Периферия и приграничье

Может показаться, что периферия и приграничье являются идентичными понятиями. Однако необходимо различать два культурных типа периферий - активную и пассивную. Приграничье - это пассивная периферия, которая не справляется с вопиющим неравновесием между степенью и значимостью внешних воздействий на ее жизнь и тем, что она может сделать для себя и от себя. Приграничник обычно является, так сказать, убежденным скептиком перспективности (собственной) практики - того, имеет ли вообше смысл лично проявлять какие-нибудь далеко идущие инициативы, поскольку опыт - причем не только его личный, но и исторический, собранный поколениями его предков - прекрасно научил его, что от его усилий, воли, желаний мало, что зависит, за исключением, в лучшем случае, простого выживания. Он просто привык, что его существование будет чужим объектом, а его «судьбу» будут создавать и решать другие. Иными словами, он лишён субъектности (по меньшей мере, политической) - и как способа самостоятельно, без существенного вмешательство извне определять собственный быт, и как выражения своей сформированности, в том числе и в виде институционализации коллективного существования. Дело в том, что в приграничье социальные институции либо находятся в рудиментарном состоянии, либо определены доминирующей, чужой державой, так что преимущественно работают на чужие интересы, а не в пользу приграничников. В силу того инициативы приграничников в основном неформальны - как инициативы их сообщества, а не управляемого чужаками общества, обычно несут реактивно- оборонителный характер.

Таким образом, приграничье является периферией, оказавшейся в состоянии коллективной пассивности из -за явного интереса к данному району крупнейших мировых центров-метрополий, направляющих планомерно свои усилия к областям, неотделимым от их

геополитических интересов. Приграничье - это пространства, где сходятся зоны «излучения» разных государственно -имперских центров, так что, даже если некоторые уже находятся под контролем имперских держав, постоянное «трансграничное» влияние амбиций и/или вторжений других империй не позволяет закрепить контроль над ним, что, следовательно, мешает домашнему населению довести до «естественного» конца процесс кристаллизации коллективной идентичности. Междубывание (Dazwischen-sein) и бывание-пока... - это формальная характеристика и повседневной жизни, и идентичности приграничников. Поэтому, при необходимости, а в соответствии со сложившимися обстоятельствами такой тип человека способен по своему усмотрению и индивидуально, и коллективно, изменить свою нынешную идентификацию, как и религиозную, и национальную, и, так сказать, «государственную веру». Таким образом, для некоторых приграничников отступничество является постоянным спутником, как последствием незавершенности идентичности и, вследствии, исторической незрелости приграничнных сообществ.

Области, для которых характерна такая ситуация, как правило, не являются географически маргинальными районами т.е. географические окраины и культурно-онтологическо приграничье часто расходятся. Более того, от Балкан, через Украину (вопреки ее имени)1 до Кавказа расположенное длинное, глубокое приграничье Европы проходит через те области, которые не только географически не маргинальны, но именно благодаря их коммуникационной, Журнал Фронтирных Исследований. 2019. No 4.2 | e-ISSN: 2500-0225 https://doi.org/10.24411/2500-0225-2019-10036

стратегической и, следовательно, символической значимости становятся предметом усиленных внешних стремлений.

Напротив, области, которые объективно, то есть физикогеографически, бесспорно маргинальны, часто лишены такого внешнего «внимания». Поэтому там было легче самостоятельно определять условия собственного быта, приобретая, таким образом, опыт, что образ локальной жизни зависит от действий местных и, в конечном счёте, построить коллективное самосознание и их объективное воплощение - институции как гаранта коллективной самобытности. В такой ситуации может возникнуть то, что мы будем называть стадией активной периферии, типичной, например, для скандинавских стран.

Некоторые из них из-за рецидивов прежней имперской традиции (например, Швеция и Дания) понимают себя сегодня как «полупериферийные» (метрополиями они очевидно не являются), т. е. претендуют не только на пропорционально самостоятельное ведение своих дел, но и на построение и хранение собственной культурной модели «Существуют значительные различия в том, как культурный перенос происходит в разных категориях периферий, даже на севере, где более старые государства Швеции и Дании сегодня больше не считают свое геокультурное положение периферийным, поскольку оно возможно, характерной для Финляндии и Норвегии. Швеция и Дания также могут относиться к мировой теории систем, где их, скорее всего, назовут 'полу-периферийными' государствами, которые считают себя менее зависимыми от 'центров'» (Nygard, стр. 203).. Кроме того, когда такая культура находится в зоне контакта между двумя цивилизациями, она может развивать способность коммуникации и принимать культурные достижения в обоих направлениях, что обеспечивает ей конкретную, самостоятельную, гибридную идентичность «Поскольку люди в этих областях, определенных как периферия часто ощущались как принадлежащие двумя мирами, где путь в обоих направлениях был открытым, именно эта гибридизация рассматривалась ее жителями также и как преимущество» (Bosch, стр. 9), которая, в отличие от приграничной формы идентичности, не складывается в результате какой-то обреченности на бессилие и бездействие, а, наоборот, происходит из их положения-между, но, в отличие от пасивной периферии, приграничья, превращенного в преимущество. Напротив, приграничное, пространственное и культурно-историческое положение-между, постоянно откладывающее окончательное закрепление очертания своей идентичности, нередко вызывает непонимание окружающей (неприграничной) среды, разногласия с ней и отставание исторического развития т.е. несоответствие их исторических часов. Поэтому и возможно, что уже давно не актуальное в метрополиях, и, быть может, в активной (полу)периферии именно оно определяет культурное настроение и

способ мышления пассивной периферии, которая вызывает иногда трагическую, по-гегелевски говоря, «одновременность

неодновременного». Мир, видимо, разделяется не только на центр и периферию, но и в периферийных районах мира есть градация периферийности, в том числе и в качественном смысле.

Здесь мы исходим из номинальной дефиниции, согласно которой маргинальная область является физико-географическим

определением, а периферия - культурно-онтологическим, причем, не просто говоря о каких-либо заранее фиксированных зависимостях между ними. Однако трудно утверждать, что между ними нет никаких корреляций, поскольку географически маргинальные области иногда также являются периферийными в одном из двух значений. Конечно, бывают и исключения, среди которых, прежде всех, выделяется Англия (раньше в истории были аналогичные случаи Испании и Португалии), которой, хотя очевидно географически маргинальной, даже и сегодня - вопреки раскаяниям за ее колониальное прошлое на уровне публичного осознания, что идет резко вразрез с ее типично имперским поведением по отношению к противникам, иногда скорее выдуманным (причем часто не сопротивляющимся самой Англии, а, для английской верхушки «родному», американскому империализму) - не удается смириться с невозвратной утратой позиции имперской сверхдержавы.

Когда одна культура находится в условиях пассивнопограничной периферии, ей очень трудно сформировать «твердое ядро» своей культурной идентичности позволяющей им интегрироваться в остаток «неприграничного» мира. Помимо этой внутренной слабости, она не может активно воспринимать и самостоятельно сформировать ответы на внешнее, обычно имперское, воздействие. Более того, пассивная периферия, в отличие от активной, как уже было сказано, не может хорошо понимать свою культурную окружающаю среду, где именно имперские влияния тормозили процесс конституирования её идентичности. Культурноинституциональная незавершенность пассивной периферии делает ее объективно уязвимой и действительно в глубинном смысле незащищённой, поэтому ее культурное бытие, как правило, пассивно открыто, почти без помехи, для внешних, даже и недоброжелательних влияний Хоркхаймер и Адорно, хотя и в другом, но и не совершенно другом теоретическом поле, фиксирую взаимную связь между степенями развития обществом (в нашем перечитании: империальной метрополии) и ему подчиненным (т.е. в маргинальном порубежье): «Незрелостью тех, кем правят, живет перезрелость общества» (Хоркхаймер & Адорно, стр. 54)., вовсе не потому, что она заведомо «открыта». 1 Можно сказать, что приграничный культурный коррелят бывания-на-границе (нем.: An-der-Grenze-sein) является, прежде всего, функционально неудовлетворительной субституцией идентичности\

Приграничники так привыкли к разного рода «неожиданностям», которые на самом деле их вряд ли могут удивить из-за совершенно нормализированной для них перманентной временности. Но это вовсе не означает, что, говоря словами Гуссерля и Гадамера, их горизонт (коллективного) ожидания почти пуст. Наоборот, в качестве самой значительной отправной точки ориентации приграничной жизни богатый опыт формирует достаточно выраженную «культуру памяти», хотя, конечно, выработаную выборочно, что, конечно, ее делает не очень герменевтически безупречной. Но много совсем неожиданных опытов прошлых и нынешних поколений приграничников всегда напоминают о фундаментальной недостаточности прошлого опыта для надёжной антиципации происходящего, т.е. если смотреть уже на метауровне - о разрыве между пространством опыта (Erfahrungsraum) и горизонтом ожиданий (Erwartungshorizont) в смысле известной теоремы немецкого историка и философа истории Райнхарта Козеллека Касательно того говорится о «такой характеристике цивилизационных 'пограничий' [в нашей таксономии, это приграничье], как повышенная (как и во всех остальных случаях, по сравнению с 'классическими' цивилизациями [термин используется автором цитаты в качестве референтного

уровня, если не сказать 'нормала' - Ч. К.]) проницаемость внутренних границ в культуре, пролегающих в условиях подобных 'пограничий' не только между отдельными индивидами и человеческими общностями, носителями тех или иных традиций, но и в душах людей» (Шемякин, стр. 172). Якушенков верно предполагает «что именно эта утрата определенности и заставляет человека действовать, выходя за рамки нормы» (2016, стр. 22). Поэтому и «состояние утраты» тесно свзанно с фигурой «лиминальных личностей» испытивающих свой типично «фронтирный [обобщая, можно сказать и краинский] modus vivendi» (там же, стр. 23). «Пока христианское учение о Судном дне поддерживало непреодолимую границу горизонта ожиданий [...], будущее оставалось привязанным к прошлому. Библейское откровение и его распоряжение Церковью [здесь мы изменили перевод - Ч. К.] связывали напряжение между опытом и ожиданием таким образом, что они не могли распасться. [...] Ожидания, которые выходили за пределы всего предшествующего опыта, не соотносились с этим миром. [...] Они были направлены на потустороннее, на конец этого мира в целом.» (Козеллек, стр. 159)

Но «изменение произошло с открытием нового горизонта ожиданий, позднее выраженного словом 'прогресс'. [...] С этого момента стремление к возможному совершенству, ранее достижимому

только в потустороннем мире, служило улучшению земного бытия, что позволяло отказаться от учения о Страшном суде в пользу рис ка открытого будущего» (160). «Новым было то, что ожидания, обращенные в будущее, оказались оторваны от всего, что предлагал прежний опыт. Новый опыт [...] был уже недостаточен для формирования ожиданий. С этого времени пространство опыта более не окружало горизонт ожиданий. Границы пространства опыта и горизонта ожиданий стали расходиться.» (162), что в конечном счете породило «асимметрию между пространством опыта и горизонтом ожиданий» (164).. Величайший сербский поэт Негош выразил это через своего персонажа, гнома: «готов я [всегда] к любому, чем быть»

(Горный венец, стих 2492). Это, быть может, высшее, хотя эллиптическое выражение опыта недостаточности собственной традиции и собственных институций, чтобы справиться с текущей (исторической) жизнью.

Такой подход к жизни со временем создаёт особую твердость характера, которая позволяет справляться с совсем разными, совершенно неожиданными событиями, большими бедами, особенно войнами, потому что «правило» и «стандартный режим жизни» для приграничников является исключением. С другой стороны, именно долговременная стабильность жизни в неприграничных зонах является предпосылкой рефлексивной консолидации культурной идентичности, установлением ее стабильности - чего пограничники принципиально лишены. Поэтому сопротивление трудностям повседневной жизни и чрезвычайную жизнеспособность они обычно «оплачивают» недоразвитостью самосознания собственной коллективной идентичности; т. е. их внешная прочность неотделима от глубинной слабости культурного самосознания Это двойное отношение прочность - слабость, правда, в другом контексте и в другом значении, встречается не только на таких, особенных перифериях, но даже и в самих центрах, вернее, метрополиях европейской культуры. Подробнее об этом смотреть в нашей статье (Kopriwitza, 2017). См. подробнее в (Schmaus, 1973).. Приграничники могут быть способны к чрезвычайно долгому сопротивлению внешним давлениям и бедам, только если им удастся сохранять стойкость коллективной идеи, а именно этого очень трудно достичь при условиях «вечной» приграничной ситуации.

Но если, однако, создастся и продержится приграничное монокультурное сообщество с внутренней гомогенностью посредством сложившейся крепкой коллективной морали, оно может показать способность невероятного исторического сопротивления - при условиях постоянного внешнего давления или попыток вторжения. Примером могут служить сербы прошлого, которые на протяжении веков сопротивлялись оттоманским захватчикам, благодаря эсхатологическому измерению их коллективного опыта и сознания1. Он был создан и хранился в основном в анонимной, народной эпической поэзии, которая сохранила для народа источники силы и воли в борьбе. Лейтмотивом этой поэзии была «бесконечная» борьба за жизнь и смерть с (в их перспективе) «заклятым турецким врагом», санкционированная трансценденцией и «вечностью» и почти ежедневно имеющая место в реальности, рассматриваемая как борьба между добром и злом, честью и бесчестием, христианством и исламом. Героическая эпика для сербского коллективного сознания,для которого попадание в турецкое рабство становилось долгосрочной, «непереработанной» психологической травмой, представляла хотя и хрупкую, но единственную нить для сохранения надежды и спасения чувства достоинства, средством психолологической компенсации жуткой повседневной жизни, где доминировало унижение подчиненностью «азиатским чужакам». Именно попадание в турецкое рабство выбросило сербское достаточно крепкое коллективное самосознание из времени средних веков в состояние продолжающейся временности, горизонт которой был насыщен зрелищем бесконечного страдания и унижения, без каких- либо признаков их окончания. Но героическая эпика была не только делом психологической компенсации, но она дала и своего рода «герменевтический» ответ на такое положение, создавая опору для перманентного бунта, сначала виртуального, в воображении, а потом, при возниковении любых выгодных обстоятельств, и реального, либо при воздействии христианских сил (Венеции, Австрии и России), либо самостоятельно. И, наконец, вследствие двух всеобщих сербских востаний начала XIX века (1804 и 1815 гг.), силой собственной воли и собственного оружия, возродилась сербская государственность.

Список литературы

Bosch, F. (2012). Entstehung an der Peripherie: Europavorstellungen im 20. In Jahrhundert, F. Bosch et al. (ред.), Europabilder im 20. Jahrhundert. Entstehung an der Peripherie (стр. 7-24), Gottingen: Wallstein.

Husserl, Е. (2005). Wahrnehmung und Aufmerksamkeit. Texte aus dem Nachlass (1893-1912), Husserliana, Bd. XXXVIII. New York: Springer.

Kopriwitza, Tsch. (2017). Starke Grenzen - weiche Kerne. Eine Besinnung auf das Verhaltnis der europaischen Praxis der Grenzziehung und das Phanomen der Identitatsbildung. In Madalina Diaconu/ Bianca Boteva-Richter (ред.), Grenzen im Denken Europas. Wien: New academic press. (рр. 111-133).

Kopriwitza, Tsch. (2015). Die Identitat zwischen Sein und Reflexion. Zur Klarung einer viel umstrittenen Begriffes. In Holger Zaborowski et al. (ред.), Phanomenologische Ontologie des Sozialen (pp. 294317), Belgrad: Институт за философщу и друштвену теорщу.

Nygard, S. (2012). Die Moderne ubesetzen. Visionen und Gebrauchweisen von Europa in Finland, Europabilder im 20. Jahrhundert. Entstehung an der Peripherie (pp. 195-215). Gottingen: Wallstein.

Schmaus, A. (1971). Zur Frage der Kulturorientierung der Serben im Mittelalter. Gesammelte slavistische und balkanologische Abhandlungen 1 (стр. 272-289), Munchen: R. Trofenik.

Schmaus, A. (1973). Heldentum und Hybris. In Gesammelte slavistische und balkanologische Abhandlungen 2 (стр. 291-302). Munchen: R. Trofenik.

Sokol, J. (2009). Peripherie und Grenze. In M. T. Vogt et al. (ред.), Peripherie in der Mitte Europas (рр. 51-60). Frankfurt/M. et al: Peter Lang.

Гуськова, Е. Ю. (2001). История югославского кризиса (1990-2000). Москва: Русское право/ Русский национальный фонд.

Бергер, П. & Лукман, Т. (1995). Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. (Е. Руткевич пер.) Москва: Медиум.

Дэвис, М. Л. (2018). Fin de siecle: Психопатология историзованной жизни. Новое литературное обозрение, 149 (1), 353-373 (Н. Ставрогина пер.).

ЕкмечиЙ, М. (2007). Дуго кретапе измену клеи па и орапа. Исторц)а Срба у Новом веку (1492-1992) [Долгое движение от зарезивания до вспашки. История сербов в новом времени (1492-1992], Београд: Завод за уцбенике.

Замятин, Д. Н. (2000). Феноменология географических образов. Новое литературное обозрение, 46, Retrieved from

http://magazines.russ.ru/nlo/2000/46/fenom-pr.html.

Карабущенко, П. Л. (2016). Элита и фронтир. Журнал фронтирных исследований, (2), 92-104.

Козеллек, Р. (2016). «Пространство опыта» и «горизонт ожиданий» - две исторические категории. Социология власти, 28(2), 148-173 (А. Котов и О. Кильдюшов пер.).

Копривица, Ч. Д. (2014а). йегошев ангажман. Борьба и смисао у аеговом каижевном и животном д]елу [Ангажированность Негоша. Борьба и смысл в его литературных произведений и в работе его жизни; на сербском]. В Ирина ДеретиЙ (ред.), Исторц)а српске филозофще III. Прилози истраживапу (стр. 310-344). Београд: Euro Giunti.

Копривица, Ч. Д. (2014б). йегош као мислилац српске ситуацще и српског идентитета [Негош как мыслитель сербской ситуации и сербской идентичности]. В Миро ВуксановиЙ (ред.), ^егошев зборник Матице српске 2, Споменица о двестогодишпици ^егошевогро[епа (стр. 324-352). Нови Сад: Матица српска.

Журнал Фронтирных Исследований. 2019. No 4.2 | e-ISSN: 2500-0225 https://doi.org/10.24411/2500-0225-2019-10036

Копривица, Ч. Д. (2016). Черногорцы. Научный результат, 1(7), 6670.

КралачиЬ, Т. (2017). Калачев режим у Босни и Херцеговини (18821903) [Режим Калая в Боснии и Герцеговины (1882-1903], Београд: Catena mundi.

Манан, А. А. (2019). Зеркало Адама: фронтир в имперском воображении. Журнал фронтирных исследований, (1), 83-101.

Миллер, А. (2007). Малороссийское генерал-губернаторство. В М. Долбилов, А. Миллер (ред.), Западные окраины Российской империи Новое литературное обозрение. (стр. 58-59).

Могильнер, М. (2018). Fin de siecle империи: Островная утопия Владимира Жаботинского, Новое литературное обозрение, (1/149), 175-197.

Панарина, Д. С. (2015). Граница и фронтир как фактор развития региона и/или страны, История и современность, (1), 15-41.

Понамарев, Е. (2017). Русский имперский травелог, Новое литературное обозрение, (2/ 142), 33-44.

Пономарева, Е. Г. (2010). Новые государства на Балканах. Москва: МГИМО.

Ранке, Л. (2019). Срби]а и Турска у деветнаестом веку. Нови Сад: Академска каига (С. Новакович пер.).

Српска академща наука и уметности [САНУ] (1978). Речник српскохрватског кптжевног и народног]езика [Словарь сербохорватского литературного и народного языка], том Х. Београд.

Рибер, А. (2004). Меняющиеся концепции и конструкции фронтира: сравнительно-исторический подход. В Герасимов, И. В. и др. (ред.), Новая имперская история постсоветского пространства. Казань: Центр исследования национализма и империи.

СамарциЬ, Р. (ред.) (1994). Истори]а српског народа, раздел III/1. Београд: Српска каижевна задруга.

СтоданчевиЬ, В. (ред.) (1994). Истори]а српског народа, раздел V/1. Београд: Српска каижевна задруга.

Эткинд, А., Уффельманн, Д. & Кукулин, И. (2012). Внутренная колонизация России: между практикой и воображением. В Александр Эткинд et al. (ред.), Там, внутри. Практика

внутренной колонизации в культурной истории России (стр. 650). Москва: Новое литературно обозрение.

Хайдеггер М. (2003). Бытие и время. Харьков: Фолио (В. В. Бибихин пер.).

Ходарковский, М. (2012). В чем Россия «опережала» Европу, или Россия как колониальная империя, В Александр Эткинд et al. (ред.), Там, внутри. Практика внутренней колонизации в культурной истории России (стр. 105-116). Москва: Новое литературно обозрение.

Хоркхаймер, М. & Адорно, Т. (1997). Диалектика Просвещения. Философские фрагменты. Москва - Санкт Петербург: Медиум - Ювента (М. Кузнецов пер.).

Шемякин, Я. Г. (2016). Россия и Латинская Америка как цивилизации: попытка сравнения. Размышления над книгами В.Б. Земскова. Мир России, (1), 154-180.

Якушенков, С. Н. (2016). На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят. Журнал фронтирных исследований, (4), 7-32.

Якушенков, С. Н. (2019). In Frontier we trust. Журнал фронтирных иследований, (3), 12-59.

References

Berger, P. & Luckman, T. (1995). Social construction of reality. A treatise on the sociology of knowledge. (E. Rutkevich trans) Moscow: Medium.

Bosch, F. (2012). Entstehung an der Peripherie: Europavorstellungen im 20. In Jahrhundert, F. Bosch et al. (ред.), Europabilder im 20. Jahrhundert. Entstehung an der Peripherie (стр. 7-24), Gottingen: Wallstein.

Davis, M. L. (2018). Fin de siecle: The psychopathology of historical life. New Literary Review, 149 (1), 353-373 (N. Stavrogin trans).

Ekmechih, M. (2007). Dougo кгеіерете change the class and oraira. The history of Srba at the New Age (1492-1992) [Long movement from killing to plowing. The history of the Serbs in the new time (14921992], Beograd: Factory for ubenike.

Etkind, A., Uffelmann, D. & Kukulin, I. (2012). The internal colonization of Russia: between practice and imagination. In Alexander Etkind et al. (eds.), Inside. The practice of internal colonization in the cultural history of Russia (p. 6-50). Moscow: New literary review.

Guskova, E. Yu. (2001). The history of the Yugoslav crisis (1990-2000). Moscow: Russian Law / Russian National Fund.

Heidegger M. (2003). Being and time. Kharkov: Folio (V.V. Bibikhin trans).

Horkheimer, M. & Adorno, T. (1997). Dialectic of Enlightenment. Philosophical fragments. Moscow - St. Petersburg: Medium - Juventa (M. Kuznetsov trans).

Husserl, Е. (2005). Wahrnehmung und Aufmerksamkeit. Texte aus dem Nachlass (1893-1912), Husserliana, Bd. XXXVIII. New York: Springer.

Karabuschenko, P.L. (2016). Elite and Frontier. Journal of Frontier Studies, (2), 92-104.

Khodarkovsky, M. (2012). What Russia “ahead of” Europe, or Russia as a colonial empire, In Alexander Etkind et al. (eds.), Inside. The practice of internal colonization in the cultural history of Russia (p. 105-116). Moscow: New literary review.

Koprivitsa, Ch. D. (2014a). ftegoshev angazhman. Fighting and Smisao in Legov's Kizhevny and Animal Business [Engagement of Negosh. The struggle and meaning in his literary works and in the work of his life; in Serbian]. In Irina Deretih (eds.), History of Philology of Philosophy III. Attempt to abstain (p. 310-344). Beograd: Euro Giunti.

Koprivitsa, Ch. D. (2014b). ftegos kao mislilac п spp situation and п identity ' [Negosh as a thinker of the Serbian situation and Serbian identity]. In Miro Vuksanovih (ed.), ^egoshev Zbornik Matice srpske 2, Spomenitsa on the two-year-old n&goshevog roheha (p. 324-352). Novi Sad: Mother of Srpska.

Koprivitsa, Ch. D. (2016). Montenegrins. Scientific Result, 1 (7), 66-70.

Kopriwitza, Tsch. (2015). Die Identitat zwischen Sein und Reflexion. Zur Klarung einer viel umstrittenen Begriffes. In Holger Zaborowski et al. (ред.), Phdnomenologische Ontologie des Sozialen (pp. 294317), Belgrad: Институт за философщу и друштвену теори)у.

Kopriwitza, Tsch. (2017). Starke Grenzen - weiche Kerne. Eine Besinnung auf das Verhaltnis der europaischen Praxis der Grenzziehung und das Phanomen der Identitatsbildung. In Madalina Diaconu/ Bianca Boteva-Richter (ред.), Grenzen im Denken Europas. Wien: New academic press. (рр. 111-133).

Kozelleck, R. (2016). “Space of experience” and “horizon of expectations” are two historical categories. Sociology of Power, 28 (2), 148-173 (A. Kotov and O. Kildyushov trans).

Kra^achi, T. (2017). The Kalaya regime in Bosnia and Herzegovina (1882-1903) [The Kalaya regime in Bosnia and Herzegovina (1882-1903]. Beograd: Catena mundi.

Manan, A.A. (2019). Adam's Mirror: the Frontier in the Imperial Imagination. Journal of Frontier Studies, (1), 83-101.

Miller, A. (2007). Little Russian Governor General. In M. Dolbilov, A. Miller (eds.), The Western Outskirts of the Russian Empire. New Literature Review. (p. 58-59).

Mogilner, M. (2018). Fin de siecle of the empire: The Island Utopia of Vladimir Jabotinsky. New Literary Review, (1/149), 175-197.

Nygard, S. (2012). Die Moderne ubesetzen. Visionen und Gebrauchweisen von Europa in Finland, Europabilder im 20. Jahrhundert. Entstehung an der Peripherie (pp. 195-215). Gottingen: Wallstein.

Panarina, D.S. (2015). Border and frontier as a factor in the development of a region and / or country. History and Present, (1), 15-41.

Ponamarev, E. (2017). Russian Imperial Travelogue. New Literary Review, (2/142), 33-44.

Ponomareva, E.G. (2010). New states in the Balkans. Moscow: MGIMO.

Ranke, L. (2019). Srbija and Tursk in the ninth century. Novi Sad: Akademsk kiga (S. Novakovich trans).

Rieber, A. (2004). Changing concepts and designs of the frontier: a comparative historical approach. In Gerasimov, I.V. et al. (Eds.), The New Imperial History of the Post-Soviet Space. Kazan: Center for the Study of Nationalism and Empire.

Samarpih, R. (ed.) (1994). History of the People's Communist Party, section III /1. Beograd: Srpska Krnizhevna a friend.

Schmaus, A. (1971). Zur Frage der Kulturorientierung der Serben im Mittelalter. Gesammelte slavistische und balkanologische Abhandlungen 1 (стр. 272-289), Munchen: R. Trofenik.

Schmaus, A. (1973). Heldentum und Hybris. In Gesammelte slavistische und balkanologische Abhandlungen 2 (стр. 291-302). Munchen: R. Trofenik.

Shemyakin, Y. G. (2016). Russia and Latin America as Civilizations: An Attempt at Comparison. Reflections on the books of VB Zemskova. World of Russia, (1), 154-180.