Основные этапы развития отечественной историографии

Обсуждение вопросов, связанных непосредственно с культом личности И.В.Сталина, стало возможным лишь после его смерти. В секретном докладе Н.С.Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда КПСС в 1956 г. (публикация доклада состоялась лишь в марте 1988 г.) были выделены четыре проблемы, связанные с культом личности Сталина: нарушения законности и массовые репрессии; просчеты и субъективные решения Сталина в годы Великой Отечественной войны; нарушение принципа коллективности партийного руководства; действия Сталина, направленные на возвеличивание своей роли в истории партии и государства. Выявление причин культа личности было сделано в русле старых традиций, объяснявших все неудачи и поражения наличием капиталистического окружения и трудностями построения социализма в одной стране.

Новым в докладе стала сама оценка личности Сталина, недостатков его характера. Исходя из этого, деятельность бывшего вождя была разделена на два периода - “положительный” (борьба с оппозицией, коллективизация, индустриализация) и “отрицательный” (который относили то к концу 20-х гг., то к концу жизни Сталина). Рассматривая культ личности как явление, порожденное исключительно личными качествами Сталина, т.е. субъективным обстоятельствам, партийное руководство отрицало его воздействие на природу общественного и государственного строя СССР. В брежневскую эпоху произошла реабилитация сталинской схемы истории советского общества, что затормозило научное исследование сталинизма как политического феномена. Само понятие “сталинизм”, имевшее системный характер, отвергалось как термин враждебной пропаганды, и его заменяла формула - “культ личности”.

2) Эмигрантская историография. В русской эмигрантской историографии споры о характере политической системы СССР начались уже в конце 20-х - начале 30-х годов. На протяжении многих лет этим занимались представители левых течений. Сталина и сталинскую политическую систему разоблачал Л.Троцкий в работах “Сталинизм и большевизм”(1937), “Сталинская школа фальсификаций. Поправки и дополнения к литературе эпигонов” (в 2-х тт., 1932); “Иосиф Сталин. Опыт характеристики”(1939).

В 1936 г. в книге “Преданная революция” Троцкий определял сталинизм в русле концепции “российского термидора”, понимая его как “грандиозную бюрократическую реакцию против пролетарской диктатуры в отсталой и изолированной стране”. Троцкий указал на перерождение большевистской партии. “Под знаменем борьбы с оппозицией” революционеров, считал он, заменили на чиновников-бюрократов, а “Сталин обнаружил себя как бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде”. Троцкий разоблачал сталинский режим как бонапартистский, как режим маневрирования, заявляя, что Сталин ”охраняет завоевания Октябрьской революции не только от феодально-буржуазной контрреволюции, но и от притязаний трудящихся”. Однако Троцкий так и не сумел выявить социально-психологические корни сталинизма, хотя занимался в изгнании этим вопросом весьма напряженно. Исходной методологической ошибкой его поисков была попытка увидеть в действиях Сталина происки чуждых пролетариату социальных сил (“внутренней буржуазии”).

Основным пунктом, по которому с левой оппозицией в эмиграции соглашались меньшевики, была констатация все усиливавшегося перерождения в рядах большевиков и в среде советских чиновников. Однако большинство членов РСДРП (среди них Ф.Дан, Р.Абрамович и др.) предлагало воздержаться от определения большевистской партии как термидорианской, считая, что она еще только находится ”на пути к термидору”, в конце которого может действительно произойти бонапартистский государственный переворот.

Московские процессы, на взгляд меньшевиков, подтверждали движение “к оформлению единоличной диктатуры”, нарастание “бонапартистских и реставрационно-капиталистических тенденций”. Тем не менее новую Конституцию 1936 г. и все ”экономические завоевания социалистической направленности” меньшевики воспринимали как подтверждение наличия сил, противостоявших термидору. Лишь заключение Сталиным пакта с Германией в 1939 г. заставило многих (в том числе Р.Абрамовича, Б.Двинова, Г.Аронсона, Б.Николаевского) констатировать факт окончательного оформления в СССР “режима термидора”. Еще один сторонник концепции термидора - Н.В.Устрялов, который в начале 20-х гг. увидел перерождение революции в нэпе, к началу 30-х годов в сборнике статей “Наше время” (Шанхай,1934) приходит к выводу о том, что большевики сумели избежать перерождения и что дан окончательный ответ на вопрос Ленина “Кто кого?” в пользу социализма. В книге “Германский национал-социализм” (Харбин, 1933) Устрялов рассматривает СССР, корпоративное государство Муссолини и немецкий национал-социализм как три новые формы государственности, противостоявшие “старому облику буржуазных государств” (при этом два последних, на его взгляд, позаимствовали некоторые формы у большевизма). СССР периода 30-х гг. Устрялов определял как “особую, смешанную, гибридную форму “культурного государства” с ярко выраженными авторитарно-этатистскими или гос.социалистическими моментами в его законодательной и всей социально-политической структуре”. В Советском государстве Устрялов видел диктатуру идеократического типа, присущего русской историко-философской традиции (начиная с Чаадаева и кончая “богоискателями”).

На связь между выбором Россией наиболее жесткого варианта социально-политического развития и революционными и многовековыми российскими традициями указывал также Н.А.Бердяев. “Коммунизм в России, - писал он в работе “Истоки и смысл русского коммунизма”, - принял форму крайнего этатизма, охватывающего железными тисками жизнь огромной страны, и это к сожалению вполне согласно со старыми традициями русской государственности”. В своих более ранних работах Бердяев, как уже отмечалось, обращал внимание на особенности духовного склада русского народа, во многом объясняющие, по его мнению, жестокость русской революции, а также социально-психологические корни сталинизма. Известный русский философ И.Ильин в 30-е годы писал так: “Наша страна политически сложилась, окрепла и культурно расцвела при авторитарной форме, а ныне нищенствует, терпит унижения, прекратила свой культурный рост и вымирает физически - именно при тоталитарном режиме”.

3) Западная советология о характере политической системы СССР. Спор, который имел место в среде русской политической эмиграции, предвосхитил целый ряд аргументов в пользу непрерывности или прерывности развития советской истории, появившихся в зарубежной научной литературе по сталинизму уже в 30-е годы. С конца 40-х годов в западной советологии был поставлен вопрос об исторической, политической, идейной преемственности ленинизма и сталинизма. К исследованию советской системы 30-х годов была применена теория и методология анализа тоталитарных систем. Советологи были единодушны в том, что сталинизм - логичный, закономерный и даже неизбежный итог большевизма. На протяжении 20 лет такая историческая интерпретация была аксиомой почти для всех научных исследований по советской истории и политике (превалирует она и сегодня в зарубежной историографии). Среди авторов - Х.Арендт, Р.Арон, Г.Кеннан, Б.Мур, З.Бжезинский, Р.Даниелс и др. так называемые ортодоксальные историки. В их числе американский ученый Р.Пайпс и английский исследователь Р.Сервис (автор трехтомной “Политической биографии В.И.Ленина” (1985-1995), которые считают, что без Ленина сталинизм в СССР был бы невозможен, ибо основные институты, политическая практика и образ мышления были инициированы еще в первое пятилетие после Октябрьской революции. Иными словами, неавторитарная эволюция большевизма была невозможна. Эту точку зрения всегда оспаривали марксисты-антисталинисты. Еще в 1949 г. И.Дейчер в своей книге “Сталин: политическая биография” сделал вывод, что сталинизм не был продолжением новой стадии революции, он был сочетанием незавершенной революции и контрреволюции.

В связи с природой тоталитаризма феномен сталинизма обсуждался также в работах советских диссидентов - А.Солженицына “Архипелаг Гулаг”; А.Авторханова - ”Технология власти” (Мюнхен, 1959), “Происхождение партократии” (Т.1. Франкфурт-на-Майне, 1981; Т.2.1983), В.Гроссмана -“Все течет” (Франкфурт-на-Майне, 1974), Л.Копелева - “И сотворил себе кумира”(1978), П.Григоренко - “В подполье можно встретить только крыс” (Нью-Йорк, 1981), А.Некрича и А.Геллера - “Утопия у власти: История Советского Союза с 1917 г. до наших дней” (Лондон, 1982).

Существенным моментом в зарубежной историографии был выход на проблему бюрократии, ее роли в тоталитарном обществе советского типа. В литературе, начиная с Троцкого, восхождение к власти Сталина обусловливалось формированием новой бюрократии, нового аппарата власти и управления. В работах западных историков М.Джиласа и М.Восленского развивается теория “нового господствующего класса в СССР” (номенклатуры) или “правящей бюрократии”, которой, по мнению авторов, принимались все подлежащие выполнению решения в обществе^.

В последних работах М.Левина также делается вывод о том, что “сталинизм стал возможен благодаря бюрократии”, вместе с тем именно сталинизм “был серьезным препятствием на пути превращения верхних слоев бюрократии в правящий класс”, для чего Сталин использовал агентуру службы безопасности, в первую очередь, в государственной и партийной администрации.

В настоящее время на Западе наблюдается закат тоталитарной концепции. Многие авторы усматривают в терминах тоталитаризм и тоталитаристская модель некое пропагандистское сверхупрощение советской реальности.

Согласно другой теории - модернизации (обозначенной Р.Ароном), советский режим представлял собой основу для развития индустриализации, урбанизации и массового образования подобно авторитарным режимам в других отсталых странах. Советский феномен предлагалось рассматривать в качестве модели для “развивающихся экономических систем” в “третьем мире”. Как трагический, но неизбежный путь преодоления отсталости рассматривали сталинизм также И.Дейчер и Э.Карр.

Современный немецкий исследователь М.Рейман также склонен оценивать сталинизм как продукт структурного (латентного) кризиса 20-х гг., который возник на базе советского строя и который не мог не способствовать возрождению насильственных методов первых послереволюционных лет. В общем плане Рейман рассматривает историю СССР как историю страны со свершившейся “плебейской” революцией, которая еще до нее встала на путь ускоренного развития и вынуждена была идти по нему и после победы революции. Историк считает, что сталинизм не был неизбежен, но вместе с тем он не был случайностью.

Представители социальной истории в основу своей методологии положили тщательное изучение отдельных сторон советской действительности, сделав упор на анализе экономических, социальных и культурных отношений. На этой основе ряд западных исследователей (среди них М.Левин, Р.Такер, С.Коэн) признали существование прерывности между большевизмом и ленинизмом, с одной стороны, и сталинизмом - с другой. М.Левин в своих исследованиях по социальной истории 1929-1933 гг. показал, что многие административные, правовые, классовые черты зрелого сталинистского государства сформировались как паллиативные меры против социального хаоса, “нестабильного общества”, порожденного разрушением нэповских институтов. По мнению Левина, который первым в западной литературе обосновал важность многостороннего подхода к изучению социальной истории, сталинская система не была продуктом большевистских программ, а возникла в результате отчаянных попыток справиться с социальным хаосом и кризисами, созданными самим сталинским руководством в 1929-1933 годах.

Р.Такер также считал, что сталинизм, хотя и имел исторические корни в ленинском большевизме, все же не был его продолжением с предопределенным исходом. Такер рассматривал сталинизм как одно из следствий революции, результат исторических решений, отражавших особенности политической личности и мировоззрения самого Сталина. Вместе с тем, по мнению Такера, сталинская “революция сверху” имела исторические корни в политической культуре русского царизма и по своей сути была реакционна, т.к. в результате история России повернулась вспять^. На важность рассмотрения сталинизма в контексте не только советской, но и всей российской истории указывают также Р.Пайпс и С.Коэн.

Наиболее ярко идея “прерывности” была выражена также в работах советских историков-диссидентов, в частности, Р.Медведева (“К суду истории. Генезис и последствия сталинизма”, Нью-Йорк, 1974) и А.Зимина (“Социализм и неосталинизм”, Нью-Йорк, 1981) и “Истоки сталинизма. 1918-1923”, Париж, 1984).

4) Современная отечественная историография. В советской историографии научная дискуссия по проблемам сталинизма стала возможной лишь после 1985 г. Первые попытки концептуального осмысления сталинизма были предприняты на страницах публицистических изданий после появления доклада М.С.Горбачева “Октябрь и перестройка: революция продолжается”. Основная масса литературы была написана в рамках созданной в тот период парадигмы, отделявшей сталинизм от ленинизма и социализма. В числе авторов, придерживавшихся данной концепции, были историки Р. Медведев, А.И. Зевелев, Д.А.Волкогонов

В 1988 г. в серии статей под общим названием “Истоки сталинизма” философ А.Ципко отстаивал тезис о доктринальной преемственности сталинизма не только с ленинизмом, но и с марксизмом. По мнению Ципко, Сталин являлся одним из “самых последовательных и ортодоксальных марксистов”, и социализм в СССР он строил по Марксу. Но такое толкование прошлого вновь возвращалось к идее закономерности исторического процесса и отвергало само понятие альтернативы (включая Бухарина, левую оппозицию, концепции Чаянова, Кондратьева и др.).

В политической историографии постсоветского периода активно разрабатывалась проблематика становления и расцвета сталинизма. При этом наряду с термином сталинизм появились и другие понятия, характеризующие советскую политическую систему, такие как “административно-командная система”, “деформированный социализм”, “государственный социализм”, “казарменный социализм” и др. Еще одна точка зрения была высказана историком В.П.Дмитренко, считавшим, поскольку социализм - утопия, которую воплотить невозможно, то, следовательно, в СССР в 30-е годы возник тип некапиталистического общества, обладавшего рядом социалистических черт.

Доминирующими в отечественной литературе по аналогии с западной стали концепции тоталитаризма и модернизации. Первая рассматривает сталинизм как классический вариант тоталитаризма с присущими ему основными признаками.

Как вариант тоталитаризма оценивают сталинизм в своих работах И.В.Павлова, А.Н.Медушевский и др. Однако в отличие от «классических» тоталитаристов, которые рассматривают сталинизм лишь в завершенной форме, в статике, авторы выделяют несколько основных фаз сталинизма. И.В.Павлова начало процесса зарождения сталинизма относит не к концу 20-х гг. (как это принято считать), а к событиям 1922-1923 гг., связанным с проведением политики “диктатуры партии” (которую автор определяет как “партийно-государственную реформу по созданию особой партии аппарата внутри РКП(б)”). При этом сама система, как указывает автор, система 20-х годов отличалась от системы 30-х, а 30-е годы от системы 40-х и 50-х гг. Годами наступления сталинизма, по мнению исследовательницы, были 1922/23, 1927/29, 1933/1934, 1937/38 и 1947/49 гг. Годы отступления - 1939, 1941, 1951 (хотя механизм власти при этом оставался неизменным). В работе высказывается и не бесспорный тезис о том, что “социализм в СССР не строили”, попытки предпринимались лишь в первые годы после революции.

А.Н.Медушевский выделяет три фазы в сталинизма: консолидация, революционные реформы сверху и последующая (послевоенная) консервативная фаза. При этом на каждой из них происходило изменение идеологии при сохранении режима власти и менялась степень тотализации контроля, которая достигла пика лишь с ликвидацией оппозиции.

При этом некоторые авторы склонны рассматривать сталинизм в рамках двух концепций одновременно, считая, что эти подходы не только не противоречат, но и дополняют друг друга. Так, А.Медушевский определяет сталинизм «как особую форму тоталитаризма, возникающую и функционирующую в условиях модернизации и опирающуюся на традиционные элементы российской монархической политической культуры». Основными параметрами этой модернизации стали три направления - коллективизация, индустриализация и милитаризация.

В конце 80-х - начале 90-х гг. были опубликованы с разных позиций обстоятельные, фундаментальные биографии Сталина, написанные В.А.Антоновым-Овсеенко (“Сталин и его время”//Вопросы истории. 1989. N 1-4, 6-10; его же. “Портрет тирана” (1994), Д.А.Волкогоновым (“Триумф и трагедия. И.В.Сталин. Политический портрет”. Кн.1-2. 1989), Р.Медведевым (“О Сталине и сталинизме”, 1990), Э.Радзинским (“Сталин”, 1997).

Лекция 7. Великая Отечественная война в современной отечественной историографии

Причины войны. В историографических работах уже не раз отмечалось, что присущее послевоенной советской литературе замалчивание отдельных тем и сюжетов, апологетический подход к оценке деятельности политического и военного руководства, ограничения на работу с архивными материалами и контакты с зарубежными учеными оборачивались определенным снижением уровня исторических исследований. С течением времени все сильнее ощущалась необходимость преодоления зависимости исторических сочинений от объяснений и оценок, заимствованных из официальных партийно-государственных документов.

С 1990-х годов в отечественной историографии начался новый этап, характеризующийся созданием условий для дальнейшего углубления знаний о войне, возможностью критического осмысления достижений предшествующего периода. Разнообразие подходов при изучении важнейших проблем и изложении взглядов, освоение российскими историками новых пластов зарубежной литературы в целом положительно сказались на объективном освещении малоизученных страниц Великой Отечественной войны. Осуществлявшийся в работах российских историков нового поколения процесс пересмотра устоявшихся подходов и стереотипов не мог не затронуть общих проблем, связанных с генезисом Второй мировой войны, обстоятельствами ее развязывания, местом и ролью СССР в системе международных отношений предвоенного периода.

В трудах советского периода подробное обоснование получила концепция, согласно которой мировые войны рассматривались в качестве порождения капитализма как системы. Противоречия, связанные с неравномерностью политического и экономического развития различных стран с неизбежностью выливались в конфликт между соотношением реальных сил империалистических держав и распределением между ними колоний и сфер влияния. Особенностью межвоенного периода и Второй мировой войны, подчеркивали советские историки, было то, что эти противоречия развивались параллельно и во взаимодействии с главным противоречием эпохи -- между двумя противоположными социальными системами: капитализмом и социализмом. Согласно этой концепции, важнейшей движущей силой в подготовке Второй мировой войны были монополии крупнейших государств Запада, содействовавшие милитаризации общества, провоцированию военных конфликтов по всему земному шару, вовлечению в них все большего количества стран и народов. Они же и породили силу, ставшую поджигателем войны -- германский фашизм, который рассматривался как выразитель интересов крупного капитала, наиболее агрессивная, террористическая форма буржуазной диктатуры

Говоря о конкретных обстоятельствах развязывания Второй мировой войны, советская историография, прежде всего, указывала следующее. Германия, потерпевшая поражение в Первой мировой войне, а также Италия и Япония, считавшие себя обделенными при распределении военной добычи между победителями, требовали нового передела мира. Тем не менее, Вторая мировая война не была фатально предопределена. Возможность застопорить сползание к глобальному конфликту существовала, однако ослепленные классовой ненавистью американские, английские и французские правящие круги поддерживали фашистскую агрессию, рассчитывая руками Гитлера задушить первое социалистическое государство. Страх перед угрозой распространения коммунизма настолько застлал им глаза, что они пренебрегли реальной опасностью фашизма

Что касается нашей страны, то в советской историографии категорически утверждалось, что Советский Союз прилагал все усилия, чтобы предотвратить мировую войну. Правительство СССР не хотело войны и вело в 1930-е годы упорную борьбу за мир и безопасность в Лиге наций. Эта позиция объяснялась отсутствием в стране таких классов и группировок, которые могли бы выиграть от участия в войне. Напротив, население Советского Союза, включая представителей его правящей элиты, в случае крупного международного конфликта могло только потерять.

В силу комплекса причин (которые носят как внутренний, так и внешний по отношению к научному поиску характер) современная российская историография избегает использования марксистской методологии и терминологии. Сегодня историки предпочитают рассматривать противоречия между ведущими мировыми державами через призму геополитики, исследующей роль природно-географического фактора в формировании политики и военной стратегии государств. Вместо имеющих вполне конкретное содержание социально-экономических терминов «рынки сбыта» и «источники сырья» используются более расплывчатые по смыслу выражения «зоны интересов» или «сферы влияния». При этом внимание акцентируется на территориальных изменениях в мире после Первой мировой войны, перекройке границ, изменении соотношения сил между великими державами. Соответственно, причины войны сводятся к борьбе одних государств за восстановление утраченных территорий и сфер влияния и защите завоеванного другими. Насильственный передел государственных границ и геоэкономического пространства неизбежно обострял международные конфликты, вел к нарастающему вмешательству великих держав в дела других государств, и, таким образом, создавал предпосылки для мировой войны.

Эта тенденция в современной литературе сочетается с постепенным освоением теоретического наследия историков и философов, чьи идеи лежат в русле так называемого цивилизационного подхода (Н.Данилевского, О. Шпенглера, А.Дж. Тойнби и др.). Обращается внимание на связь мировых войн ХХ века с цивилизационными противоречиями, в том числе вековым противостоянием западно-европейской и православной славянской цивилизацией, взаимным непониманием и неприятием иных по своим социокультурным основаниям образа жизни и систем ценностей (Нарочницкая Н.А.»Россия и русские в мировой истории»).

Если в ориентированной на постулаты исторического материализма советской историографической традиции европейский фашизм выступал прежде всего как реакция эксплуататорских классов на рост рабочего и национального движения в мире, «ударная сила империалистической реакции», то в данном случае в центре исследования оказываются социальные и культурологические аспекты этого явления. Фашизм и национал-социализм в Германии предстают как порождение определенной культурной традиции, плод культуры и философии Запада (Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация)

Углублению представлений о нацизме как цивилизационном феномене способствует расширение диалога между российскими и зарубежными обществоведами, освоение отечественными историками достижений ученых других стран. Особого внимания, в частности, заслуживает исследование М. Саркисянца. «Английские корни немецкого фашизма: От британской к австро-баварской «расе господ» / Пер. с нем. СПб.: Академический проект, 2003, посвященное анализу влияния имперской идеологии и политики Великобритании, западно-европейского социал-дарвинизма и расизма на выработку нацистской идеологии и ее воплощение в сфере практической политики

Без учета геополитических и цивилизационных факторов невозможно сегодня серьезное теоретическое осмысление проблем, связанных с причинами нападения Германии на Советский Союз. В советской литературе (особенно предназначенной для широкой читательской аудитории) на первый план выдвигались трактовки, содержание которых ограничивалось указанием на классовый характер Великой Отечественной войны -- «бескомпромиссной схватки двух противоположных общественно-экономических систем». При освещении целей германского вторжения акцент делался на стремлении уничтожить социализм в СССР. Десятилетиями складывавшийся в Германии «образ врага» включал представления о вечности борьбы германцев против славян, культурном призвании и праве европейцев господствовать на Востоке. В этой системе координат Советский Союз (Россия) рассматривался как законная добыча западноевропейских держав, которым предстояло «закончить войну», расчленив СССР и установив над его народами свое колониальное господство.

Таким образом, сегодня речь идет о помещении событий Великой Отечественной войны в широкий всемирно-исторический контекст, рассмотрение ее как проявления «Drang naсh Osten» -- геополитического «Натиска на Восток», и еще шире -- как имеющего вековую историю противостояния России и Европы. В.И. Дашичев, в частности, подчеркивает, что захватнические планы нацистского руководства по своему характеру и направленности являлись прямым продолжением старых экспансионистских замыслов, восходящих к временам еще кайзеровской империи. Таким образом, стремление нацистов к первенству в Европе, воссозданию в новых условиях Священной «империи германской нации» предстает в современной литературе как итог предшествующего исторического развития (Пленков О.Ю. Мифы нации против мифов демократии: немецкая политическая традиция и нацизм. СПб., 1997; Кожинов В.В. Россия. Век ХХ (1939--1964). Опыт беспристрастного исследования. М.: Алгоритм, 1999; Денисов В.В. Геополитический фактор в исторических судьбах России (о корнях германской агрессии 1941 года) // Созидательная роль Великой Победы. М.: ИФ РАН, 2000. С.36--57.)

Игнорирование этих обстоятельств, сведение сути мирового конфликта середины ХХ века к столкновению «нацизма с большевизмом» с точки зрения современных представлений выглядит поверхностным. В то же время, начиная с периода «перестройки», в российской историографии появилось течение, заимствовавшее основные тезисы некоторых школ и течений зарубежной историографии. В частности, распространение получило представление о том, что главным содержанием мировой истории после Первой мировой войны была борьба «за либеральную демократию» против двух тоталитарных идеологий -- фашизма и коммунизма (сформулированное главным образом в англоязычной литературе в период «холодной войны»).

Тезис о тождестве гитлеризма и большевизма, «родстве» третьего рейха и «сталинского» СССР в начале 1990-х годов активно использовался в отвечавшей определенному политическому заказу публицистике и внедрялся в общественное сознание. Прежде всего, внимание обращалось на поверхностное сходство использовавшихся технологий легитимации политического порядка, в том числе репрессивных мер, способов взаимодействия государственного и партийного аппарата и т.п. Утверждение подобных взглядов в историографии второй мировой войны происходило за счет привлечения исторического материала, относящегося к периоду 1939--1941 годов, прежде всего советско-германских договоренностей лета-осени 1939 года и прилагавшихся к ним секретных протоколов. Эти и другие события интерпретировались как подтверждение внутреннего сходства «тоталитарных режимов», сначала сотрудничавших, а затем столкнувшихся из-за обоюдных агрессивных устремлений.

В результате во многих постсоветских исторических сочинениях в разных вариациях повторяются обвинения СССР в экспансионизме, обусловленном либо стремлением к мировой коммунистической революции, либо «имперскими амбициями» сталинского руководства. С точки зрения этой концепции, СССР не только не стремился к сохранению мира в Европе, но и активно содействовал обострению международной напряженности и, в конечном счете, сползанию мира в войну. В этом контексте в 1990-е годы повторялись попытки ревизовать историческую ответственность Германии за нападение на СССР, распространялись идеи о подготовке Советским Союзом нападения на Германию в 1941 году(.Мельтюхов - РГГУ»Другая война» (1996)

Изучение места и роли СССР в мировой политике в 1920-е -- 1930-е годы, степени ответственности руководителей Советского государства за постепенное сползание мира к войне и обстоятельств ее развязывания оставалось в центре внимания историков, специализирующихся на истории международных отношений, начиная с дискуссии вокруг секретных протоколов к советско-германскому договору 23 августа 1939 года. Большинство современных ученых, опираясь на достижения предшественников, развивают реалистический взгляд на успехи и просчеты советской внешней и внутренней политики в 1930-е годы, подчеркивая в то же время незаинтересованность советского руководства в обострении международной обстановки. Это связывается с тем, что в межвоенный период возникла реальная угроза объединения наиболее развитых в экономическом отношении держав против СССР. Важнейшая задача советской внешней политики в 1920--1930-е гг., таким образом, заключалась в том, чтобы найти союзников, не допустить сплочения могущественных противников на антисоветской платформе и не допустить (или, по крайней мере, максимально отсрочить) вступление страны в войну.

Этот подход методологически основан на представлениях о конфликте национально-государственных интересов как основной пружине международных отношений в Новое и Новейшее время, и является, в общем, традиционным для отечественной историографии внешней политики СССР.

Советская историография, несмотря на определенную идеологизацию, по своим методологическим приемам в целом продолжала традиции дореволюционного позитивизма. Действительно, лучшие достижения историографии предшествующего периода -- в частности, тщательно документированные работы В.Я.Сиполса, дополненные и переработанные автором в 1990-е годы с учетом расширения источниковой базы, никак не могут рассматриваться как «устаревшие», несмотря на сохранение в ряде аспектов типично советской терминологии, и вполне соответствуют современным требованиям и уровню развития науки. Тем более это относится к новейшим трудам А.А. Кошкина, М.Ю. Мягкова, А.С. Орлова, О.А. Ржешевского, В.В. Соколова, В.М. Фалина, а также ряда других авторов, творчески осваивающих категории геополитики в применении к исследованию внешнеполитической деятельности СССР в 1930-х -- 1940-х годах. В частности, получает обоснование тезис о том, что советская внешняя политика формировалась под влиянием тех базовых геополитических императивов, которые действовали на протяжении столетий российской истории, изменение же общественно-политического строя сказалось главным образом на идеологическом и пропагандистском обосновании тех или иных конкретных акций. (Орлов А.С. Третий Рейх и третий Рим. М., 1993; Орлов А.С. Сталин в преддверии войны. М.: 2003; Кошкин А.А. Японский фронт маршала Сталина: Тень Цусимы длиною в век. М.: 2004; Ржешевский О.А. Война и дипломатия. М.: Наука, 1998; Ржешевский О.А. Сталин и Черчилль. М.: 2004; Фалин В. Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов. М.:, 2000; Мягков М.Ю. Проблема послевоенного устройства Европы в американо-советских отношений 1941-1945. М.,2006)

Альтернативная точка зрения очевидным образом является сходной догматическим представлениям о борьбе коммунизма и капитализма как «главном противоречии эпохи». В ее основе лежит идеологизация внешнеполитических интересов как борьбы «светлого» и «темного» начал, цивилизации и прогресса в лице «демократии» против отсталости и варварства в лице «тоталитаризма». По мнению Н.А. Нарочницкой, в данном случае налицо «теологизация собственного исторического проекта, отождествление его с некими общечеловеческими идеалами, которые позволяют выставлять даже преемственные интересы как борьбу за некие вселенские моральные принципы, а соперника -- врагом света».

Советско-германские соглашения 1939 г. Одним из конкретных воплощений этих идеологических подходов стало отношение историков к советско-германским договоренностям 1939 года и тем внешнеполитическим акциям СССР, которые были предприняты после их заключения. Авторы, осуждавшие действия советского руководства за отступление от «ленинских принципов внешней политики», нарушение норм международного права и т.п., чаще всего либо вовсе уклонялись от рассмотрения вопроса о соответствии советского внешнеполитического курса накануне Великой Отечественной войны национально-государственным интересам СССР, либо декларировали наличие ценностей более высокого, «общечеловеческого» уровня, в жертву которым, по их мнению, должны были быть принесены интересы отдельно взятого государства, -- вплоть до государственного суверенитета.

За истекшее десятилетие не удалось с достаточной степенью убедительности обосновать выдвинутое на рубеже 1990-х годов утверждение о том, что Сталин пошел на заключение советско-германского договора от 23 августа 1939 г. не в результате срыва англо-франко-советских переговоров, а сознательно выбрав этот вариант в расчете на территориальные приобретения и прочие выгоды. (Семиряга М.И. Тайны сталинской дипломатии. М., 1992; Наджафов Д.Г. Начало второй мировой войны. О мотивах сталинского руководства при заключении пакта Молотова-Риббентропа // Война и политика. М.: 1999. С. 85--105). Обвинения Советского Союза и лично Сталина в стремлении к «разделу мира» с Германией, уже начиная с Рапалльского договора 1923 г., содержатся в работах Бушуева Т.С. В непосредственной связи с этими тезисами находится обвинение руководства СССР в «провоцировании» Второй мировой войны и подготовке нападения на Германию, результатом которого стала бы «советизация» Европы или ее части. Популяризация в нашей стране соответствующих версий связана с изданием книг В. Суворова (Резуна), а также публикацией ряда статей с поддержкой его «концепции» -Данилов В.Д., Бобылев П.Н., Мельтюхов М.И., Невежин В.А.

Что касается сочинений самого Резуна, то за истекшее десятилетие было издано немало работ, в которых показана полная несостоятельность его утверждений и основанной на подлогах аргументации. Разоблачение его как фальсификатора, однако, не означает, что прекратились попытки навязать общественному сознанию соответствующие представления о предыстории Великой Отечественной войны. Эстафета ниспровержения «тоталитарных мифов», -- а на деле конструирования новой мифологии была подхвачена в сочинениях Б.Соколова, И.Бунича, В.Бешанова, М.Солонина, В.Кольковского и ряда других авторов, компилирующих новые литературные поделки на основе заложенной автором «Ледокола» «идейной базы»(Соколов Б.В. Правда о Великой Отечественной войне. СПб.: 1998; Соколов В.Б. Тайны второй мировой. М.: Вече, 2001; Бешанов В. Танковый погром 1941 года. М.: 2000; Кольковский В. Рузвельт против Сталина: Победа США. Поражение СССР. М.: 2004; Солонин М. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война? М.:2006).

В то же время некоторые историки, внешним образом дистанцируясь от Суворова-Резуна и даже заявляя о своем неприятии его «концепции», тем не менее, сочли возможным поддержать основной тезис «Ледокола», апеллируя к рассекреченным в начале 1990-х годов документам советского предвоенного военно-стратегического планирования, а также материалам пропагандистской подготовки к будущей войне. Развернувшаяся вокруг этих документов полемика способствовала постановке и обсуждению ряда актуальных проблем, связанных с оценкой обоснованности внешнеполитических и военно-стратегических решений советского руководства непосредственно перед 22 июня 1941 года. В работах целого ряда историков -- в частности, В.А.Анфилова, М.А.Гареева, Ю.А.Горькова, Л.А.Безыменского, О.В.Вишлева и других вопросы подготовки нашей страны к войне рассмотрены на основе широкого использования недавно рассекреченных документов.

Со времен «оттепели» главной причиной поражений Красной армии в начале войны объявлялась пресловутая «внезапность» -- утверждалось, что если бы не просчет Сталина с приведением войск в боевую готовность, Советскому Союзу удалось бы выиграть войну уже в 1941-42 гг. (Мерцалов -Мерцалова). Методология использовавших подобные модели объяснения авторов не заходила дальше сведения причин поражений 1941 года к существовавшему тогда в СССР политическому режиму -- «системе личной власти», при которой, дескать, только и возможны подобные «необъяснимые» просчеты (А.Некрич). Рассматривая эту проблему, учитывается известное признание Г.К.Жукова в том, что главной неожиданностью для нашего командования стал не сам факт нападения, а сила армии вторжения и мощь нанесенного в первые дни удара. Существует ряд косвенных свидетельств, что советское военное и политическое руководство не обольщалось относительно наступательных возможностей Красной армии, тем не менее, учитывая количественное соотношение противостоявших друг другу армий, вряд ли можно было в тот момент прогнозировать поражение таких масштабов, которое потерпели наши войска в первые месяцы войны. Предпринятые накануне меры по повышению боеготовности были запоздалыми и носили половинчатый характер -- но со всей очевидностью это проявилось только после столкновения. В данном случае это стоит подчеркнуть, поскольку проблема не сводится к ответственности за катастрофу только политического руководства и лично И.В. Сталина, «блокировавшего», согласно расхожей версии, осуществление необходимых мероприятий угрозами отправить слишком ретивого генерала «на чашку кофе к Берия».

Современные исследователи, говоря о «внезапности», подразумевают в первую очередь незавершенность мобилизационных мероприятий, сосредоточения и развертывания советских войск, в силу чего полностью отмобилизованный вермахт, имея инициативу в выборе места и направления ударов, получил решающее преимущество. Что касается других причин трагического начала войны, то специалисты обращают внимание на незавершенность программы перевооружения Красной армии (рассчитанной минимум до 1942 г.), недостатки организационной структуры ВВС и механизированных соединений.

Таким образом, несмотря на известную непоследовательность и противоречивость этого процесса, в 1990-е гг. в отечественной историографии Второй мировой войны произошли определенные (и весьма существенные) изменения. А.Н. и Л.А.Мерцаловы выделяли три направления в историографии Великой Отечественной войны: «псевдомарксистское», «антимарксистское» и «научное». Представители первого «маскируются под марксизм-ленинизм», держась традиций 1930-х -- 1950-х годов; представители второго, считают Мерцаловы, вдохновляются «личными амбициями», «стремлением к власти». Третье направление, научное, «оказалось зажатым между двумя агрессивными крайними направлениями» и «находится в очень стесненных условиях» При этом критерием научности для Мерцаловых (как и для ряда других авторов) является «отношение к сталинизму». Оценивая, например, работы историков советского периода, они ставят в прямую зависимость степень «научности» того или иного труда от степени критицизма в адрес И.В. Сталина и его эпохи.

Кроме того, выделяются две тенденции, отчетливо проявившиеся в постперестроечной историографии. С одной стороны, стремление ряда историков к радикальному переосмыслению основных концептуальных положений, выработанных советской наукой в предыдущие годы. К настоящему времени сформировалось целое течение, которое условно названо ревизионистским, основными тезисами которого являются утверждения о сфальсифицированности всей советской военной историографии и необходимости кардинального «переосмысления» (ревизии) ее основных положений. Содержание данного термина применительно к российским реалиям имеет, однако, свою специфику по сравнению с течениями зарубежной историографии, характеризуемыми как ревизионистские. В частности, «ревизионизм» в американской литературе о Второй мировой войне с его российским «аналогом» объединяет, в сущности, лишь критическое отношение к положениям «официальной» (или «традиционной») историографии, что касается сути высказываемых тезисов (содержания критики), то она весьма различна. Определение же ревизионизма в историографии мировых войн как «неприятия идеологически мотивированных концепций» и стремления «привести историю в соответствие с фактами» выглядит недостаточно конкретным и, соответственно, малопригодным для практического использования, поскольку претензия на получение интерсубъективного знания о прошлом является общей для всех историков независимо от их идеологических предпочтений. Предлагаемое в новейшей литературе «переосмысление» прежде всего подразумевает пересмотр взгляда на роль СССР и других великих держав в возникновении мирового конфликта. Это выражается, в частности, в отказе от рассмотрения Англии, Франции, Польши, США и других стран в качестве полноценных субъектов мировой политики, предстающих на страницах соответствующих исторических сочинений в качестве неких статистов, либо как второстепенный фактор, своего рода «страдательная» сторона в предвоенных событиях. Роль же реально действующих субъектов отдается Германии и СССР. Таким образом, с конца 1980-х годов историографическая ситуация постепенно изменялась в сторону признания СССР наряду с Германией основным действующим субъектом мировой политики накануне и в начале Второй мировой войны. Одновременно при попытках выяснения мотивов советского руководства при принятии внешнеполитических решений происходил отказ от ссылок на заинтересованность СССР в сохранении мира в Европе -- историки предпочитали говорить об «имперской традиции» в сталинской внешней политике, «великодержавных амбициях», стремлении И.В. Сталина столкнуть между собой капиталистические державы, его личных симпатиях и антипатиях.

О степени распространения этих взглядов в современной литературе свидетельствует тот факт, что отдельным историкам представление о совиновности Германии и СССР в возникновении Второй мировой войны уже кажется «очевидным и давно доказанным», а попытка в этом усомниться -- «кощунственной» (Сахаров В.А.).

Современные т.н. российские ревизионисты, и предлагаемые ими объяснения и интерпретации зачастую основаны на использовании источников, аутентичность которых крайне сомнительна. В частности, это относится к так называемому тексту речи Сталина на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 19 августа 1939 года, которому некоторые авторы пытались придать статус «решающего доказательства» в пользу тезиса о совиновности Советского Союза в развязывании Второй мировой войны (Афанасьев Ю.Н. Другая война: история и память // Другая война. 1939--1945. М., 1996; Дорошенко В. Сталинская провокация второй мировой войны // Там же. С. 60--75; Бушуева Т.С. «…Проклиная, попробуйте понять» // Новый мир. 1994. №12; Наджафов Д.Г. Начало второй мировой войны. О мотивах сталинского руководства при заключении пакта Молотова-Риббентропа // Война и политика. М.: Наука, 1999. С. 96, 97). О том, что опубликованный «Новым миром» текст не имеет никакого отношения к материалам Политбюро и представляет собой агентурное донесение французской разведки, см.: Безыменский Л.А. Советско-германские договоры 1939 г.: новые документы и старые проблемы // Новая и новейшая история. 1988. № 3 Так, в разгар полемики, вызванной появлением «Ледокола», писатель И. Стаднюк рассказал о своей беседе с В.М. Молотовым, который, если верить Стаднюку, говорил о предложении Генштаба КА нанести немцам упреждающий удар, которое было отвергнуто Сталиным. Этот фрагмент используется одним из наиболее последовательных сторонников В. Суворова, -- М.И. Мельтюховым. Сам В. Суворов-Резун выделяет Мельтюхова (а также В.А. Невежина, Б.В. Соколова, Н.С. Лебедеву и некоторых других) в ряду тех «историков-профессионалов», кто соответствующим образом «пересмотрел официальную точку зрения на войну. Это определяется как ревизионистская точка зрения. Их авторы приписывают советско-германскому договору от 23 августа 1939 года решающее значение с точки зрения обстоятельств развязывания Второй мировой войны, что основано на рассмотрении факта его подписания не как одного из звеньев причинно-следственной цепи, а изолированно, вне связи с Мюнхенскими соглашениями 1938 года и другими предшествующими событиями. В работах историков этого направления повторяются и развиваются, с теми или иными вариациями, оценки и истолкования, разработанные в предшествующий период в трудах англо-американских и западногерманских историков, а также русскоязычной эмигрантской публицистике. В какой мере эти воззрения помогают «привести историографию в соответствие с фактами», а в какой, напротив, затрудняют реконструкцию объективной картины событий и, в конечном счете, способствуют складыванию новой мифологии.

Лекция 8. Внешняя политика СССР в условиях холодной войны: ????????????? ????????

В историографии холодной войны - огромное влияние идеологии вплоть до наст.в времени. Сразу после войны доминировала «антисоветская школа», затем Вьетнамский Синдром и смещение акцента к обвинениям в американском гегемонизме. Постсоветская историография (тоталитарная школа) говорила о воинственной внешней политике СССР как тоталитарного государства. Зарубежная историограф. главным образом о ее влиянии в хрущевские времена (в третьем мире, в целях «парализовать Запад»). Ряд авторов (несм. на корейск. войну и попытку ввести войска в Чехосл.) - о большей хрупкости СССР и о его технич. о тставании, о его менее угрожающей военной направленности, чем это представлялось ранее. Растворилась идея о монолитном блоке Варшавского договора, стремящ. к экспансии, вторжение в Чехосл как нервная реакция державы на угрозу утраты контроля в В.Европе. Н.Л. Нарочницкая говорит о двух послевоенных универсалистских проектах - либеральном и коммунистическом, создавших новую парадигму внешнеполитической идеологии - вильсонианскую и ленинскую. З Бжезинский 25 лет холодной войны разделил на периоды, давая оценку устремлений и сравнительных возможностей соперников. Ни в один из периодов он не приписывает СССР завоевательных целей, т.к. считает, что он едва справлялся со своим наследием:

1) 1945-47 -занят и озабочен закреплением на обретенных после войны позициях. Приобретения США гораздо больше чем у СССР - контроль над целыми регионами (занападное полушарие - Африка, Блюю. Восток, Япония, гоминьдановский Китай - искал поддержки, Иран.

2)конфронтация м. ССР и США начала выкристолизовыватьб в х. следующей фазы: 1947-1952 гг. да и то:СССР-«осажденный лагерь» который имел ряд сотрясений в Чехословакии, Берлин, отход Югославии.

В 1951 г. у СССР ядерн. Арсенал - равный 1/10 США., т.е. эффективность их ограничивалась зоной Восточной Европы и никто это не оспраивал.

3) СССР заинтересован в корейской войне, чтобы столкнуть США и Китай, которому не доверял. =20 лет вражды. -выигрыш для СССР.

О роли Сталина. Радзинский, Зубок, Плешаков отмечают, что Сталин принял основные решения, нацелившие СССР на конфронтацию с США по идеологическим, экономическим, военным и др. направлениям. При этом - главными, по их мнению, в этой ситуации являлись психологические черты тирана, т.е. все возникшие проблемы преломлялись через психол. черты тирана - у которого существовала патологическая подозрительность ко всем и вся; упование на право силы подтолкнуло его к сползанию к холодной войне.

В.С. Лельчук отмечал, что такой чел как Сталин вообще не мог сотрудничать с Западом, а основы холодной войны были заложены еще в довоенных планах Сталина (эта точка зрения повторяла мнение представителей американской историографии, в частности, Дж.Гэддиса).

Другой подход к оценке роли Сталина - как диктатора прагматика (Чубарьян, Мальков), который не коммунист, а царь, в голове у которого несколько вариантов. С.Кудряшов: рассматривая процентное соглашение Сталина с Черчиллем в октябре 1944 г. как доказательство того, что он легко пренебрегал идеологическими соображениями во имя личных и геополитических интересов.

Феномен Сталина - в сочетании - «тиран-реалист». Открытая сейчас переписка Сталина с со своими соратниками 1945-1946 гг. -подтверждает, что Ст. считал уже осенью 1945 г. противоборство с Западом неизбежным. У Сталина: геополитика и курс на распространение социализма развивались во взаимодействии. На разных этапах как цель и средство менялись местами.

Вопрос об ответственности решается по-новому, более взвешенный и неоднозначный подход.

Зубок, Плешаков говорят«о революционно-имперской парадигме как доминанте советской внешней политики от Ленина-Сталина - до Горбачева», следствием чего стала внешнеполитическая экспансия. В.Мальков и В.Печатнов против этой т.зр. (которую отстаивает также Р.Пайпс), которая абсолютизировала потребность диктатуры в экспансии.

Наринский М., Филлитов А. пишут об ограниченности геополитических притязаний СССР при переходе от 2 мировой к холодной войне. Док- ты - папки Майского - по репарациям, Литвинова- по мирным договорам и Ворошилова (по условиям перемирия) свидетельствуют о том, что допускалась возможность «полюбовного раздела сфер влияния с западными державами»

Все сходятся: (в т.ч.Чубарьян), что в Кремле не существовало после войны «четкого плана игры» на послевоенный период». Главной причиной этой неопределенности была политика США. Американцы отвергли раздел мира на сферы влияния, усмотрели в СССР главную угрозу своим послевоенным планам и взяли курс на вытеснение СССР с завоеванных позиций. Колоссальная мощь США - основной геополитический момент на рубеже холодной войны, т.е «поле» холодной войны размечали США, а планы СССР зависели от того, что делал по отношению к СССР Запад. Другие(Лельчук), наоборот, делают вывод: США как самая мощная держава не нуждалась в новой мировой схватке.

Но большинство считают, что для США характерен - антисоветизм, ощущение превосходства собственной силы, тем самым загоняли Сталина в угол. Амер-цы отказывались замечать ограниченность советской экспансии и приходили к выводу о необходимости конфронтации с Москвой. (+ общественное мнение США перестроили на антисоветизм)

Нарочницкая считает, что после войны именно США начали наступательную стратегию для передела ялт.-потсд. системы мира. Шла борьба не с коммунизмом, а с «русским империализмом», причем на самой территории российского государства (американцы с 1959 г. отмечают ежегодно неделю «порабощенных наций» (=закон) о жертвах «империалистической политики коммунистической России» (которая с 1918 г. привела к созданию огромной империи), что рассматривалось как угроза США.