Междисциплинарные методы в историко-антропологических исследованиях

Термин «историческая антропология» для обозначения нового направления исследований стал применяться на Западе с начала 1970-х гг. К этому времени стало ясно, что для понимания истинной роли человека в истории, социальных аспектов ментальных проблем недостаточно знания содержания и значения «автоматически» действующих в данной культуре, «безликих» ментальных структур. Была осознана и «недостаточность» психологии как главной дисциплины-партнера для изучения мотивов человеческого поведения в истории, прошлой социальной жизни, механизмов социального взаимодействия. Историческая антропология, таким образом, возникла в результате осознания внутренней потребности исторической науки в обновлении методики и проблематики. Одним из средств такого обновления стало использование достижений смежных социальных наук, прежде всего, социальной и культурной антропологии, а также социологии, лингвистики. Помимо «очеловечивания» исторических трудов историческая антропология как новая парадигма гуманитарного знания характеризовалась признанием альтернативности в истории, множественности форм, в которых протекают важнейшие процессы в различных точках земного шара и отдельных регионах.

Историческая антропология, как отмечал А. Бюргьер а энциклопедии «Новая историческая наука» в 1978 г., соответствует нынешнему моменту в развитии исторической науки, а не составляет какой-то определенный ее сектор. Тем самым было подчеркнуто ее влияние на определившуюся общую ориентацию исторического знания, характерную для современности. Сюжеты, рассматриваемые исторической антропологией, могут составлять предмет изучения и других отраслей исторической науки. Но историка-антрополога интересует, прежде всего, «человеческий резонанс» исторической эволюции, модели поведения, которые она порождает или изменяет. Еще более широко трактует историческую антропологию Ж. Ле Гофф: «Историческая антропология представляет собой общую глобальную концепцию истории. Она объемлет все достижения «Новой исторической науки», объединяя изучение менталитета, материальной жизни, повседневности вокруг понятия антропологии. Подобную расширительную трактовку исторической антропологии как программы обновления всей исторической науки дает в своих трудах А.Я. Гуревич. М.М. Кром выделяет ряд черт, присущих исторической антропологии во всех ее трактовках. Так, сторонники этого направления единодушны в том, что касается междисциплинарного характера исторической антропологии, плодотворного взаимодействия ее с социальными науками, в первую очередь этнологией. Далее, все они видят важную задачу исторической антропологии в открытии «инаковости» минувших эпох, непохожести их друг на друга и на наше время. Наконец, историческая антропология имеет свою специфику в сфере проблематики: особое внимание историки этого направления уделяют символике повседневной жизни, манере поведения, привычкам, жестам, ритуалам и церемониям.

Как общая ориентация исторического знания «историческая антропология» представляет собой конгломерат не имеющих четких границ, переплетающихся между собой научных направлений, прежде всего истории ментальностей (Франция), «новой культурной истории» (США), микроистории (Италия), истории повседневности (Германия). Микроистория и история повседневности во многом «выросли» из исторической антропологии на основе продуктивной ее критики. Последняя была связана с ростом внимания к особенному и уникальному в истории, во многом «ускользавшими» от взгляда историка-антрополога в 1970-е гг., с протестом против представлений об автоматизме действия исторических тенденций и процессов.

Понимание исторической антропологии в ее современных воплощениях как направлений социальной (социокультурной) истории, для которых характерно изучение и социальных структур, и их восприятия современниками в их взаимодействии и взаимовлиянии, а также использование в качестве инструмента исследования «социального микроскопа» присуще П. Берку, К. Гинзбургу, Дж. Леви, Н. Дэвис, Х. Медику, И. Нарскому. Как отмечает Н.Е. Копосов, в условиях современного кризиса истории микроистория стала одним из основных интеллектуальных течений, с которыми в последние годы связывают надежды на создание новой парадигмы социальных наук. Сам термин «микроистория» впервые появился в 1950-60-е гг. и употреблялся еще Ф. Броделем. В конце 1970-х гг. группа итальянских историков: К. Гинзбург, Дж. Леви и др. сделала этот термин знаменем нового научного направления. Несмотря на то, что программная разработка проекта микроистории была осуществлена в Италии, движение в этом направлении происходило в разных национальных историографиях. К числу наиболее известных работ, написанных в этом жанре, относятся «Сыр и черви» К. Гинзбурга, «Возвращение Мартина Герра» Н. Девис, «Нематериальное наследство» Дж. Леви. Ю. Шлюмбом, М. Кром и Т. Зоколл отмечают, что микроистория стремилась рассматривать людей прошлого как действующих лиц, обладавших собственными целями и стратегиями, выступая против позиций «традиционной» макроориентированной социальной истории, для которой низшие слои оставались «безмолствующими» и представлялись просто анонимной массой. Гинзбург и Пони в 1979 году поставили цель: соединить «неэлитарную перспективу» социальной макроистории со «стремлением к индивидуализации», характерным для биографически-ориентированного исследования элит, и писать «просопографию масс», или, точнее сказать, «маленьких людей», а это можно было осуществить только посредством множества эмпирических штудий.

Для микроистории характерны:

применение крупного масштаба исследования, позволяющего изучить существенные особенности явления, «ускользающие» при макроанализе;

внимание к стратегиям, выбору и интерпретациям «маленьких людей», благодаря которым функционируют общественные институты, происходят исторические изменения или поддерживается традиция;

анализ социального взаимодействия людей в контексте сети социальных отношений, в рамках которых они осуществляют свои «стратегии»;

привлечение всех без исключения доступных источников, относящихся к объекту исследования; особое внимание к номинативным (именным) источникам;

экспериментирование с методами исследования и формой изложения материала при приоритетном использовании микроаналитических процедур.

В начале 1980-х гг. в Западной Германии возникает история повседневности, ставшая к концу этого десятилетия признанным научным направлением. Наибольший вклад в его разработку внес сотрудник Института истории им. Макса Планка в Геттингене Альф Людтке, изучавший с позиций нового направления историю германских рабочих в XIX XX вв. История повседневности как бы заново оценивает значение повседневного личного опыта индивида в формировании его представлений и поведения по сравнению с ролью политических и социальных структур. В соответствии с таким подходом «действующее лицо» истории, человек рассматривается как ее активный субъект. Это противоречит историографической традиции, опирающейся на ту или иную социологизированную схему в изучении прошлого, либо рассматривающей деятельность «великих» людей, и исключающей таким образом повседневность из своего видения. Центральными в анализе повседневности являются жизненные проблемы тех, кто в основном остались безымянными в истории, так называемых «маленьких», «простых», «рядовых» людей. Они составляли в то же время большинство участников исторического процесса, чья социальная практика определяла изменчивость и преемственность в истории. История повседневности позволяет решить одну из фундаментальных методологических проблем, стоящих перед исторической наукой: изучение взаимосвязей между социальными структурами и практикой субъекта. Это, в свою очередь, дает возможность на основе реконструкции этих взаимосвязей выявить «пути, следуя которым, участники исторического процесса становились или могли стать и объектами истории, и в то же время ее субъектами».

Представители школы “Alltagsgeschichte” (Х. Медик, А. Людтке и др.) разработали не только целый ряд сюжетов в рамках данного направления, но и его методологию, источниковедческие подходы. В России в последнее десятилетие были предприняты усилия по освоению данного направления и его реализации в практике конкретно-исторических исследований. Созданный в нашей стране в апреле 2002 г. Научный Совет РАН «Человек в повседневности: прошлое и настоящее» разработал программу и основные направления развертывания масштабных исследований различных сторон человеческого бытия. Члены Совета Ю.А. Поляков и В.Б. Жиромская отмечают, в частности, что проблемы человеческого бытия бесчисленны и многообразны, как неизмеримы и многообразны проявления самой жизни, что требует комплексного подхода к изучению повседневной жизни человека. «Необходим выход на широкий междисциплинарный уровень. В этой сфере должны быть задействованы не только гуманитарные науки, но и естественные, причем и фундаментальные, и прикладные».

Одним из перспективных современных направлений исторических исследований, близких исторической антропологии и испытавших в процессе своего становления ее мощное воздействие является новая интеллектуальная история. Не порывая с историей идей, предметом традиционной интеллектуальной истории, она занимает гораздо более обширное исследовательское пространство и не является направлением, опирающемся на какую-либо одну научную парадигму. В отличие от традиционной интеллектуальной истории, она выступает по сути как культурно-интеллектуальная, изучая не только содержание и формы, но и условия интеллектуальной деятельности, интеллектуальный климат эпохи, рассматривая мыслительные комплексы в их социокультурном контексте. Л.П. Репина отмечает: «Одной из исходных предпосылок современной интеллектуальной истории является осознание неразрывной связи между историей самих идей и идейных комплексов, с одной стороны, и историей условий и форм интеллектуальной деятельности, с другой… «Новая культурная история» заменяет сложившуюся в историографии 1970-80-х годов бинарную модель культурных форм более сложной и подвижной моделью, отвергает вводящие в заблуждение дихотомии «идеи» и «чувства», «рационального» и «религиозного», «аналитического» и «символического», «интеллектуальной элиты» и «профанной массы», а с ними - жесткое противопоставление народной и ученой культуры, производства и потребления, создания и присвоения культурных смыслов и ценностей, подчеркивая активный и продуктивный характер последнего. Таким образом, с точки зрения нового подхода, человеческая субъективность выступает в ее истинной целостности, неразрывно соединяющей категории сознания и категории мышления. Именно в этом варианте культурная и интеллектуальная история - под объединяющим влиянием культурной антропологии, «лингвистического поворота» и теоретического литературоведения - как бы сливаются воедино. Первая фокусирует внимание на мифах, символах и статичных языках, в которых люди осмысляют свою жизнь или отдельные ее аспекты. Вторая - накладывает на эту основу творческое мышление интеллектуалов, «вышивая» по канве динамический рисунок».

Л.П.Репина следующим образом характеризует специфику предмета иследования и возможности новой интеллектуальной истории: «представляется наиболее перспективной теоретическая модель «новой культурно-интеллектуальной истории» с некоторым уточнением, касающимся преимущественного интереса собственно интеллектуальной истории к историческим категориям мышления, интеллектуальной деятельности и продуктам человеческого интеллекта, а также к историческому развитию интеллектуальной сферы (включая ее художественные, гуманитарно-социальные, натуралистические, философские компоненты) в рамках общекультурной парадигмы. В такой интерпретации, в исследовательское поле интеллектуальной истории может быть включен и анализ разнообразного мыслительного инструментария, конкретных способов концептуализации окружающей природы и социума (т.е. субъективности «интеллектуалов» разных уровней), и изучение всех форм, средств, институтов (формальных и неформальных) интеллектуального общения, а также все усложняющихся взаимоотношений с «внешним» миром культуры».

Другой методологией антропологически ориентированного исторического исследования является новая социальная история. Она сложилась под влиянием общей тенденции антропологизации научного знания и интеллектуальных течений постмодернизма в последние десятилетия XX в. на основе трансформации традиционной социальной истории. В отличие от последней в центре ее внимания оказались не социальные структуры и процессы, а человек «как элементарная клеточка живого и развивающегося общественного организма». Изменился ракурс рассмотрения общественных процессов: история стала изучаться не «сверху», через восприятие «сильных мира сего» и не через официальный дискурс, воплощающий «язык власти», а как бы «снизу» и «изнутри», начиная с того, как складывалась жизнь обычных людей в то или иное время, какие существовали формы общественного бытия, какая связь была между ними и властными институтами, как исподволь видоизменялось их место и роль в системе общественных связей. Таким образом, существенно изменилась проблематика социальной истории: на первый план вышли социально-культурная практика и социальная мотивация человеческого поведения (взаимоотношения людей и власти в повседневной жизни, отношения между людьми; проблемы семьи, брака, рождения и воспитания детей; взаимоотношения полов, образования, материального благополучия, отдыха и т.д.; общественные учреждения, призванные поддерживать каждодневные основы существования, материальное благополучие, моральное и психическое здоровье общества; проблемы пьянства, преступности, наркомании; символы веры, мифы общественного сознания, ритуалы, разговорная практика, фольклор и т.д.). По мнению Л.П. Репиной историки сегодня, анализируя сложные переплетения экономических, политических, культурных процессов, все чаще ставят перед собой стратегические задачи всеобщей истории. На смену «новой социальной истории» приходит новейшая, ориентированная на комплексный анализ субъективного и объективного, микро- и макроструктур в человеческой истории, превращаясь в своей основе в социокультурную в той мере, в какой реализуется ее синтетический потенциал.

В теоретическом отношении новая социальная история опирается на принципы современной философской герменевтики, лингвистики, теории языка и дискурса, т.е. подходы, создающие возможность осуществления методологического синтеза, реализации задач междисциплинарного исследования. Большая роль отводится микроанализу, историческому синтезу на микроуровне общества. В источниковедении новой социальной истории делается акцент на изучении источников личного происхождения, использовании новых источников, требующих специальных приемов и методов изучения, таких, например, как «дискурсивная квантификация», без которой невозможно выяснить «что люди говорят, и что это значит». Большое значение имеют также группы источников, которые отражают непосредственные взаимоотношения людей с государственными и общественными институтами. Среди них письма, обращения, заявления, жалобы, личные и персональные дела, судебно-следственные материалы и прочие документы подобного типа, служащие источниками для построения коллективных биографий (просопографии). Для советского периода особое значение приобретают сводки и донесения о настроениях в обществе, систематически составлявшиеся различными политическими органами, материалы проверок, чисток, контрольных комиссий и т.д., которые давали представление о действительном, а не мнимом состоянии общества.

В последние годы в российской историографии выделилось новое направление междисциплинарных исследований военно-историческая антропология, «призванная не только и не столько к специализации в исследовании войн, сколько к интеграции знания о них, получаемого различными гуманитарными и общественными науками». Говоря о соотношении военно-исторической антропологии с более широкой областью исторической науки исторической антропологией, лидер этого направления Е.С. Сенявская отмечает, что война является специфическим общественным явлением, характеризующим экстремальное состояние общества в противостоянии другим социумам, поэтому требуются специфические подходы и методы его изучения. Е.С. Сенявская ставит перед исследователями задачу изучения того общего и особенного в войнах, что влияет на психологию социума в целом (а не только армии), анализ ценностей, представлений, верований, традиций и обычаев всех социальных категорий в контексте назревания войны, ее хода, завершения и последствий на основе междисциплинарной кооперации истории и военной науки, психологии, социологии.

Таким образом, можно констатировать, что междисциплинарность, являясь неотъемлемым атрибутом исторической антропологии, выступает как характерная черта исторического познания в современную эпоху. Она требует от историков, по справедливому замечанию О.М. Медушевской, выхода на более высокий, метадисциплинарный уровень, т.е. на уровень теории познания, эпистемологии. Общим объектом, на который направлены методы социальных и гуманитарных наук, является культурно-исторически детерминированный человек, который с помощью этих методов может быть наиболее глубоко и разнообразно интерпретирован.

Та или иная методология, как известно, реализуется посредством применения определенных теоретических подходов (в том числе эпистемологических), концептуальных моделей, принципов, методов и техники исторического исследования. Все эти уровни теоретико-методологического и методического оснащения исторического исследования взаимосвязаны и взаимообусловлены. Методологический синтез вовлекает в этот процесс все перечисленные уровни, порождая феномен междисциплинарности.

Историки вырабатывают новые подходы в методологии на базе осмысления основных тенденций в развитии современного научного знания, общенаучных парадигм, оказывающих влияние на развитие теоретических концепций всех отраслей науки. Наиболее ярким воплощением последних является теория синергетики, возникшая в рамках физики и ставшая методологическим основанием междисциплинарных исследований. Как показано в работах Ю.М. Лотмана, Л.И. Бородкина, М.И. Левандовского, А.Ю. Андреева и др., синергетический подход может быть методологической основой исторического исследования, в том числе историко-культурного и историко-антропологического. Теория синергетики позволяет выявить и определить характер развития неустойчивых ситуаций в историческом процессе, влияние случайностей, малых воздействий, которые принципиально невозможно предугадать и прогнозировать, на ход дальнейших событий, развитие ситуации в точке бифуркации. Этот междисциплинарный по своей сути методологический подход связывает выбор альтернатив развития в истории с ролью тех конкретных людей, которые оказались волею судеб в гуще событий в «минуты роковые».

Актуализированными в современной ситуации оказались философско-исторические концепции герменевтики. На научном семинаре «Герменевтика в России», проведенном в сентябре 2001 г. Воронежским межрегиональным институтом общественных наук, было заявлено, что «герменевтика как теория понимания все настойчивее претендует на статус универсальной философской науки». М.Ф. Румянцева видит синтез герменевтики бытия (Гадамер) и герменевтики сознания (Шлейермахер, Дильтей) в качестве эпистемологической основы восстановления органического единства макро- и микроподходов в истории. Е.С. Сенявская рассматривает философскую герменевтику как одну из методологических основ военно-исторической антропологии, исследования человека на войне. Обращая внимание на значимость идей Ф. Шлейермахера для развития герменевтики, В.Г. Кузнецов отмечает, что современник Гегеля, один из основателей Берлинского университета, он выдвинул несколько принципов, которые составили содержание современных дискуссий и даже способствовали образованию новых направлений в герменевтике. Так, он предложил принцип «лучшего понимания»: цель герменевтики понять текст и его автора лучше, чем сам автор понимал себя и свое собственное творение. В дальнейшем этот принцип был интерпретирован В Дильтеем, Г.-Г. Гадамером и другими авторами. Кроме того, Ф. Шлейермахер впервые ввел новую интерпретацию принципа герменевтического круга: в соответствии с ней текст-памятник рассматривается как часть, а культура, в которой он функционирует, как целое. Понимать отдельную мысль и произведение в целом можно, исходя из всей совокупности «жизненных отношений» автора текста. К истокам философской герменевтики, ее классическим образцам отечественные исследователи обращаются сегодня в поисках способов интерпретации текстов исторических источников путем воссоздания внутреннего мира их авторов, реконструкции типов поведения и мышления. Метод психологической реконструкции, основанный на интерпретации источников, признан в качестве основы психолого-исторического исследования.

Таким образом, проблема методов исследования становится особо актуальной в современной историографической ситуации в силу ряда обстоятельств:

Расширения дисциплинарных границ исторической науки, выходящей за пределы традиционного исследовательского «поля», многообразие и сложность изучаемых ею историко-культурных процессов и явлений, социальной реальности прошлого;

Смешения граней между различными дисциплинами и применяемыми ими методами;

Воздействия «лингвистического поворота» в развитии гуманитарных наук, показавшего, что исторические источники имеют знаково-символическую природу, суть «зашифрованные описания», которые невозможно «раскодировать» без использования современных методов, прежде всего семиотики и лингвистики;

Сложности самого объекта историко-антропологического исследования наделенного сознанием человека прошлого, «многослойности» любого исторического явления, что требует синтеза методологических подходов целого ряда гуманитарных, социальных и естественных наук, применения основанных на них междисциплинарных методов;

Успехов смежных социальных и гуманитарных дисциплин, достигнутых в XX начале XXI вв. в изучении человеческих обществ и их культур, которые не могут игнорироваться историками, имеющими общий с представителями этих наук объект познания.

Смежные социальные и гуманитарные, а также естественнонаучные дисциплины не только оказывают влияние на способы исторической интерпретации прошлого, внося коррективы в трактовку взаимоотношений объекта и субъекта исторического познания, но и позволяют существенно расширить арсенал его средств, которые представлены прежде всего научными методами.

Основные принципы их применения состоят, на наш взгляд, в следующем:

· Выбор методологических подходов и методов смежных дисциплин, применяемых в историческом исследовании, должен отвечать требованиям современной интеллектуальной ситуации и новейшей парадигмы знания, складывающейся в начале XXI в.;

· Указанные концепции, выводы и методы не должны в своей теоретической и эпистемологической основе противоречить друг другу; в то же время они должны позволять рассматривать объект исследования под разным углом зрения, с разных сторон, создавая его «голографическое» видение;

· В историко-антропологическом исследовании должна использоваться солидная и разнообразная источниковая база, все многообразие источников по изучаемой проблеме;

· Необходимо соблюдать принцип адекватности характера и типа используемых источников методам их обработки (принцип «изоморфности»);

· Предпочтительно избегать прямого «перенесения» методов смежных дисциплин в историческое исследование, их концепции и исследовательские технологии должны применяться творчески, подчиняться целям и логике исторического исследования;

Говоря о непротиворечивости теоретических подходов, применяемых историком в рамках одного исследования, мы выступаем за грамотно реализуемый методологический синтез. Очевидно, что позитивизм, неопозитивизм, структурализм, с одной стороны, и герменевтика, постструктурализм и постмодернизм, с другой, в своем предельном выражении противоречат друг другу. В то же время в исторических исследованиях до сих пор используются те методы научной, внешней и внутренней, критики источников, которые были выработаны позитивизмом. Не представляется обоснованным отвергать и достижения семиотического направления в исследовании культуры, возникшего на базе концептуальных подходов неопозитивизма и структурализма в нынешнюю эпоху, когда ставится под сомнение возможность единого (или общезначимого) толкования текста. Если подходить к понятию «противоречивость в подходах» механистически, то его, на первый взгляд, допускали уже представители школы «Анналов», выступая одновременно за диалогизм исторического познания, интерпретацию и использование методов системно-структурного анализа.

Наиболее явно выступает противоречивость, с одной стороны, семиотического подхода к анализу культуры, выработанного структурализмом, и, с другой, интерпретационных моделей ее исследования, базирующихся на достижениях герменевтики (в частности, методологии К. Гирца). Если в рамках первого культура воспринимается как текст (совокупность текстов или сложно построенный текст) и в качестве текста культуры рассматривается только сообщение, имеющее культурную значимость, то второе ставит вопросы о невозможности определения этой значимости без интерпретации всех без исключения проявлений жизнедеятельности того или иного сообщества («плотное» описание в антропологии), а применительно к историческому исследованию без изучения всей совокупности исторических источников, порожденных данной культурой, для понимания и воссоздания ее целостности. Второе особо остро ставит вопрос о необходимости реконструкции культурных значений в понимании самих носителей исследуемой культуры, представителей изучаемого сообщества.

Характерно, что эволюция структуралистского семиотического подхода к исследованию культуры в творчестве одного из наиболее выдающихся его представителей, Ю.М. Лотмана, показывает изменение понимания им текста и его функций в условиях новой эпистемологической ситуации в развитии гуманитарного знания, сложившейся в последнее двадцатилетие XX века. В своих последних работах ученый обосновывал представление об активности и субъективности текста, вступающего во множественные отношения с различными контекстами и порождающего тем самым различные смыслы и толкования. Так, он отмечал: «Такое «перекодирование самого себя» в соответствии с ситуацией обнажает аналогию между знаковым поведением личности и текста. Таким образом, текст, с одной стороны, уподобляясь культурному макрокосму, становится значительнее самого себя и приобретает черты модели культуры, а с другой, он имеет тенденцию осуществлять самостоятельное поведение, уподобляясь автономной личности (курсив мой О.П.)… Процесс дешифровки текста чрезвычайно усложняется, теряет свой однократный и конечный характер, приближаясь к знакомым нам актам семиотического общения человека с другой автономной личностью». Другим значимым примером непротиворечивого соединения различных методологических подходов, при котором рождается новое качество, является анализируемое нами выше творчество А.С. Лаппо-Данилевского.

Итак, в каждом конкретном случае историк должен ясно определить, исходя из целей своего исследования, какие концепции, термины и методы он заимствует из смежных областей социального и гуманитарного знания. Задача исследователя выбрать те концептуальные основания и базирующиеся на них методы, которые в наибольшей степени соответствуют собственной мировоззренческой ориентации ученого, природе изучаемых феноменов, познавательным задачам и источниковой базе исследования.

Необходимо учитывать специфику исторического познания, включающего не только элементы строго научного анализа, но и такие интерпретации источников, их синтез, в которых «задействованы» интуиция и творческое воображение ученого. Без последних невозможно постижение «чужой одушевленности», создание подлинно значимого исторического труда в той же мере, как и без знания методик и техник историко-антропологического исследования.

1.3 Проблема междисциплинарных методов в контексте интеллектуальных течений и парадигм социальных и гуманитарных наук конца XX- начала XXI века

На рубеже XXXXI вв. историографическим фактом стало значительное продвижение отечественных историков и обществоведов в осмыслении природы современных процессов в сфере методологии исторического познания. Особенно плодотворным с точки зрения интересов приращения исторического знания становится исследование историками-профессионалами перспектив нового методологического синтеза, основанного на творческом освоении теоретических «поворотов» и тенденций в развитии гуманитарных наук, произошедших в последние десятилетия в мировой историографии. Зримым результатом процесса осмысления интеллектуальных «вызовов» современной эпохи стал выход в свет монографий и сборников статей, в которых авторам конкретно-исторических исследований, базирующихся на синтезе новейших концептуальных подходов и достижений историографии, удалось выйти на новый уровень в познании и понимании прошлого.

В работах отечественных авторов рассматривается современная ситуация в развитии гуманитарных наук, обозначаемая, вслед за западной историографией, термином «постмодернизм», дается анализ влияния основных интеллектуальных течений эпохи постмодерна на историческое сознание и историческую науку.

Наступление новой эпохи в гуманитарном познании связывается с разочарованием в идеологии Просвещения с ее стержневой идеей прогресса, утверждением постпросвещенческой научной парадигмы, подвергающей сомнению устоявшиеся стандарты научного знания. Констатируется радикальная инверсия научной картины мира: вместо представления о целостности приходит понимание множественности реального мира, характеризующегося фрагментацией, локализацией, индивидуализацией. Вместо установки на научную универсальность принципиальное отстаивание разнообразных познавательных перспектив и стратегий. На первый план в новой научной парадигме вышли центробежные тенденции, микропроцессы, индивидуальное и уникальное, становление как самодостаточный процесс.

М.Ф. Румянцева отмечает, что причинами кризиса метарассказа (глобальных исторических концепций) и проявлением наступления эпохи постмодернизма в историческом познании являются осознание непреодолимости человеческой субъективности, подрывающее доверие к глобальным историческим построениям, а также отрыв глобальной истории от источниковой базы. Она подчеркивает, что «в ситуации преобладания индивидуально-психологических аспектов функционирования исторического знания меняется смысл репрезентации результатов познавательной деятельности… смысл ее сводится, с одной стороны, к саморефлексии, а с другой к обращению к «Другому», который может использовать результаты моих размышлений при выстраивании собственной идентичности». Автор задается вопросом: «При каких условиях все же можно сохранить научность передаваемого знания?» и отвечает на него: «Убеждена, что только при экспликации метода», тем самым ставя в качестве ключевого вопрос о выборе адекватных новой эпистемологической ситуации методов анализа источников, «прозрачности», ясности и воспроизводимости метода как способа обеспечения верифицируемости исторического знания в эпоху постмодерна.

В.В. Керов выделяет среди острых проблем, стоящих перед современной исторической наукой, проблему «“объективности'' знания о безвозвратно ушедшем времени», сохраняющую свою актуальность, а также «вопрос о корреляции источниковой информации и социально-исторического контекста», порожденных современной гуманитарной рефлексией. В этих условиях, по мнению исследователя, надо «попытаться использовать имеющиеся в наследии постмодерна “рациональные зерна”». Анализ современной ситуации в сфере теории исторического познания привел к сходному выводу и других российских историков.

Исследователи говорят сегодня об актуальности и востребованности методологического синтеза, которые определяются необходимостью дать ответ на «интеллектуальные вызовы» конца XX начала XXI века. В качестве таких «вызовов», в частности, выделяются «лингвистический», «исторический» и «прагматический» (связываемый с развитием микроистории) повороты, которые рассматриваются как «тренды единого глобального методологического сдвига, связанного со вступлением мировой науки и социальной практики в целом в эпоху постмодерна». Методологический синтез, по мнению автора приведенной цитаты О.Ф. Русаковой, «обнаруживает себя в продуцировании новых «идеальных моделей», структурирующих одновременно и объект и дискурсный ряд исторического исследования. Такими моделями в последнее время выступают лингвистические топосы, социокультурные репрезентации и саморепрезентации, семиофоры, казусы и cases («кейсы», или конкретные практические случаи-опыты)».

Л.П. Репина подчеркивает, что главный вызов постмодернизма направлен против представления об исторической реальности объекте исторического познания, который трактуется не как нечто внешнее по отношению к познающему субъекту, а как то, что конструируется языковой и дискурсивной практикой. Утверждается, что исторический нарратив не является адекватной реконструкцией прошлого, так как историческое повествование носит искусственный, креативный характер, выстраивая неравномерно сохранившиеся, отрывочные и нередко произвольно отобранные сведения источников в последовательный временной ряд. Таким образом, поставлены под сомнение само понятие об исторической реальности, критерии достоверности источника, вера в возможность исторического познания и стремление к объективной истине.

Клио, следующая интеллектуальным течениям мировой историографии последних десятилетий, пережила, в трактовке западных исследователей, «лингвистический», затем «интерпретативный» и «риторический» «повороты». Хотя они и отличались друг от друга, как отмечает Р. Беркхофер, каждый ставил под вопрос точку зрения, лежащую в основании социальных наук: идеал научного позитивизма, строгое отделение объективного от субъективного, факта от ценности, эмпиризма от политической и моральной пропаганды. Каждый из трех «поворотов» подчеркивал значение языка, смысла и интерпретации как центральных феноменов с точки зрения человеческого понимания окружающего мира, а значит, понимания самого человека. Все они утверждали, что методологии, внедренные в процесс овладения научным знанием, не являются универсальными и вневременными, социально и культурно обусловлены, могут быть исторически определены как одна из сфер человеческой деятельности.

Стимулированные постструктурализмом и постмодернизмом, эти вызовы поставили под сомнение возможность исследования истины и основания исторического знания, определявшие дисциплинарные границы: автономность и единство человека как агента и субъекта исторического процесса, стабильность смысловых значений в языке. Была поколеблена дихотомия, лежавшая в основании парадигмы традиционной истории: различие между литературой и наукой, реальностью и ее изображением.

Применение так называемой «большой теории» в гуманитарных науках, как показано в американской историографии, находит наивысшее выражение в недавних тенденциях к «денатурализации», «демистификации», «деконструкции», «дереференциализации» социальной реальности, которые отвергают возможность любого «простого» отделения текста от контекста, а также политики от методологии. Наиболее широко принимаемое направление - «денатурализация» таких феноменов как раса, этничность и пол. Большинство из того, что предыдущие поколения исследователей приписывали эффектам биологии в понимании расовых и этнических различий между людьми, а также половых различий между мужчиной и женщиной, современные исследователи относят к влиянию факторов социальной организации и культуры. Приоритет, отдававшийся естественной природе в дихотомии природа культура, являвшейся основанием трактовки человеческого поведения в указанных выше сферах, был отброшен, и культура стала превосходящим объяснением человеческого поведения.

Сопровождает и усиливает тенденцию денатурализации другая, которая может быть названа демистификацией. Этот подход трактует социальные отношения как систему структурного неравенства. Как методология он служит для исследования связей между неравенством в системе социальных отношений и властью в формировании человеческого поведения, идей и артефактов. В сфере методов это проявилось в замене поиска единственного, единого и зафиксированного смысла текста исследованием множественных соревнующихся значений, воспроизводящих в этом тексте классовые, гендерные и другие конфликты внутри общества.

Другая отчетливая тенденция в современной теории исторической науки - так называемая «деиерархизация» связана с эрозией исследовательских и эстетических разграничений, отделяющих элиту от массовой культуры. Семиотика, структурализм и постструктурализм используют объяснительные модели и методы исследования, устраняющие различия между элитарной и другими формами культуры (в литературе, изобразительном искусстве, музыке). Эта тенденция была усилена «новым историцизмом», который изучает литературные произведения высокой культуры путем сопоставления их текстов с обычными историческими документами с целью показа того, что и то, и другое было частью социального и культурного устройства в данный исторический период. Под эгидой «нового историцизма» каноническая литературная работа стала рассматриваться как вид исторического документа, «циркулирующего» внутри общей культурной системы. Это соединение литературы и нелитературных текстов подрывает прежнюю исследовательскую иерархию, различающую «литературную икону» от земных документов, сливающиеся текст и контекст. Несогласие с критериями, различающими элитарную и массовую, народную культуры основывается на отрицании абстрактных и универсальных принципов и норм в оценке литературы, искусства, музыки, на релятивизации эстетических стандартов в целом.

«Дереференциализм» концептуально ставит под вопрос внелингвистическую реальность также как необходимость в абстрактных категориях. Преобразуя социальную конструкцию значений в культурно обусловленные категории, «дереференциализм» сводит все типы человеческих взаимодействий к формам их обозначения и изображения. Когда он ставит под вопрос реальный статус субъекта и объекта, он также ставит под вопрос природу социальной сущности, конструирующей контекст. Этот подход, таким образом, подрывает возможность исторической реконструкции.

Деконструкция - метод, отрицающий видимое единство текста в пользу его неоднородности и внутренней напряженности. Это достигается путем выявления того, как текст подрывает свое собственное содержание через внутренние противоречия, двусмысленность и подавление противоположностей. Деконструкция в своем основании имеет целью показать истинную природу всех изображений как социально обоснованных дискурсивных конструкций. Последователи Ж. Деррида, отца-основателя деконструкции, поняли его знаменитые слова «нет ничего вне текста», как тот факт, что все должно и может быть интерпретировано текстуально. Хотя фокус метода находится в сфере выявления и итерпретации напряженности в самом тексте, метод также подразумевает, что конфликты внутри текста являются проявлением оппозиционных дискурсов внутри общества. Деконструкция фокусирует внимание на самом тексте в извлечении значений и умаляет ценность контекста в интерпретации текста, что грозит сведением реальности к ее изображениям, а всей истории к ее текстам. Однако, в отличие от ранних авторов, многие современные деконструкционисты рассматривают тексты как продукты социально обусловленных дискурсивных практик.

Таким образом, постструктуралистская теория в своем подчеркивании власти языка в оформлении реальности недооценивает власть социальных, экономических и политических сил в формировании языка как любой другой социальной реальности.

Постмодернизм предлагает текстуализм как ориентацию и метод, начинающиеся с нового определения текста. Его теоретики не принимают письменные, устные и другие коммуникативные артефакты в качестве конкретных феноменологических объектов с фиксированным значением. Более того, они рассматривают такие артефакты как ареалы пересекающихся смысловых систем, получающих различное прочтение и истолкование. Тексты «прочитываются» как системы или структуры значений, вытекающих из семиотического, социального и культурного процессов, конструирующих или текстуализирующих их. Смешивая прошлое и настоящее как текстуализации, текстуализм, в противовес обычной практике исторической дисциплины, объединяет текст и контекст, историю и историографию.

Помимо двух крайних точек зрения, лингвистической и «объективистской», в западной историографии наметилась третья, или средняя, позиция. Она была выражена в ряде выступлений на XVIII Международном конгрессе исторических наук в Монреале (Монреаль, август-сентябрь 1995), в которых авторы констатировали, что признание невозможности прямого восприятия исторической реальности не означает, что ее конструирование может быть произвольным. Эта позиция в исторической науке связывается также с концепцией опыта, не сводимого полностью к дискурсу, с признанием наличия базового контекста человеческих действий. Историки различают три базовых вида контекста, определяющих трактовку взаимоотношений между прошлым и настоящим:

1. Сеть взаимоотношений в самом историческом прошлом и человеческом опыте в нем. Существует независимо от его изучения и дает основание всем формам исторического реализма. Используется для реконструкции прошлого на основе свидетельств, оставшихся от него.

2. Документальные и иные источники, сохранившиеся от самого исторического прошлого, а также исторические изображения, созданные в документальном жанре и близкие к историческим документам: изданные письма и дневники, воспроизведенные артефакты.

3. Интерпретация прошлого как большой структуры исторических форм верований и поведения. Получается в результате синтеза первого и второго контекстов, что позволяет реконструировать контекст исторической действительности.

Стремление выработать «третью» позицию, чуждую крайностей в трактовке языка как самодостаточной системы и в то же время открытую к диалогу и использованию интеллектуальных достижений постмодернизма характерно для современной российской историографии. Так, В.В. Керов обращает внимание на то, что основатели различных направлений постмодернизма Ж.Ф. Лиотар и М. Фуко не отрицали возможность и необходимость выявления связи содержания исторического источника и результатов его анализа с социальным контекстом. М.Ф. Румянцева выдвигает в качестве основания преодоления кризиса метарассказа достижение целостного понимания культуры прошлого путем обращения ко всей совокупности порожденных этой культурой исторических источников. Она отмечает также, что, «сближаясь с художественной литературой по характеру воздействия на читателя, историческое знание должно остаться научным, то есть полученным на основе исторических источников, осмысленным методом и поддающимся воспроизведению и проверке». Л.П. Репина, приветствуя стимулированный постмодернизмом сдвиг от социально-структурной к социально-культурной истории, в то же время указывает на необходимость контроля историка за результатами своей профессиональной деятельности.

Новые подходы к интерпретации культуры, концепция дискурса, порожденные эпохой постмодернизма, способны обогатить арсенал методов исторического исследования, прежде всего в таких его сферах, как изучение интеллектуальной истории, культурной истории, истории ментальностей, повседневности, микроистории.

Развитие и применение концепций и методов социальных наук в историческом исследовании требует постоянного взаимодействия между историками и представителями других дисциплин. Этот процесс может быть только двусторонним, суля выгоды от кооперации обеим сторонам. Неисторические социальные науки по существу являются аналитическими и их достижения связаны в большей степени с реализацией подхода, базирующегося на аналитических процедурах; в историческом исследовании, с другой стороны, наиболее актуальной является проблема синтеза, и процедуры синтеза занимают важнейшее место в арсенале исследовательских методов. Поэтому кооперация между дисциплинами ведет к взаимному обогащению обеих сторон. Отмечающийся рядом авторов в последнее время «исторический поворот» в социальных и гуманитарных науках, делает возможность такого сотрудничества более вероятной. Этот поворот выражается в возрастающем интересе к роли агента исторического процесса во взаимоотношении и взаимодействии с социальными структурами и средой, применении исторического подхода к объяснению природы и функций любого социального института. Историческая социология доминирует в настоящее время в социологии, а исторический подход считается фундаментальным в антропологии и политических науках. В этом же ключе можно рассматривать появление особого направления в социальной психологии - исторической социальной психологии. Знаковой является популярность в среде историков концепций антропологов, в частности, Эванса Притчарда, отстаивавшего исторический подход в антропологии, выступавшего за тесную кооперацию между двумя дисциплинами. Так, он отмечал, что даже те его коллеги, которые не разделяли идеи закономерного исторического развития, «стремились объяснить любые социальные институты с точки зрения их происхождения или в какой-то степени - их предшествующей жизни, что есть характерная черта исторической методологии». «Исторический поворот» в социальном и гуманитарном знании произошел также под воздействием возрождения в последние два десятилетия на новой методологической основе нарратива в исторической науке, продемонстрировавшего важность и плодотворный характер исследования событий и человеческой деятельности во времени.

Междисциплинарное сотрудничество ведет не к изменению целей исторического исследования, а к переориентации его интереса, «фокуса», пересмотру как вопроса о границах возможного, так и исследовательских процедур. Не всякий историк имеет возможность реализовать такой подход на практике, и не каждое историческое исследование может быть выполнено в междисциплинарном ключе. Однако как вопрос общей тенденции в развитии гуманитарного и социального знания междисциплинарная кооперация становится той сферой, знакомство с которой каждого историка все более входит в круг его профессиональных интересов. Особенную значимость это приобретает в тех случаях, когда в смежных дисциплинах используются аналогичные источники и серии документальных данных. Методы их обработки, выработанные в этих дисциплинах, могут быть применены в практике историка, обогащая его исследовательский инструментарий. При этом подходы и методы смежных дисциплин должны применяться в случае появления реальной перспективы приращения исторического знания, сопровождаться проверкой их достоверности и надежности, не предвосхищая выводы исторического исследования. Преимущество детальной разработки вопроса не только в выявлении возможностей анализа конкретных типов документальных и других данных, имеющихся в арсенале смежных дисциплин, но также в том, что она делает необходимым критическое переосмысление фундаментальных проблем природы истории как одной из отраслей гуманитарного знания.

Наряду с признанием перспектив сближения истории и других социальных наук в западной историографии уже в начале 1970-х г. стали появляться критические оценки заимствования историей методов из смежных научных областей. Они включали утверждения, что модели и концепции одной дисциплины не должны применяться в фундаментально иных условиях другой, что поле истории не должно стать объектом экспансии других наук. Задачи новой истории, по мнению представителей школы «Анналов», были не только в том, чтобы уйти от обособленного, узко понимаемого исторического исследования, практиковать его многонаправленность, но и бороться с опасностью превращения истории в что-либо иное, нежели история. Последнее утверждение отражает понимание важности определения специфичности предмета исторической науки в условиях междисциплинарности, а также открывающихся на этой основе перспектив методологического синтеза.

Современный российский исследователь Л.П. Репина ставит задачу «переопределения» предмета исторической науки в условиях новой междисциплинарности: «История выступает как наука комплексная, интегральная и в этой своей целостности имеет дело со всеми явлениями, которые изучаются другими социальными и гуманитарными дисциплинами. Предметная ориентация современной историографии требует конструктивной синтезирующей идеи именно потому, что между ее областями, обладающими большой спецификой, трудно найти что-либо общее, кроме той самой давно или совсем недавно прошедшей, утраченной, недоступной непосредственному наблюдению реальности, о которой мы узнаем только по оставленным ею следам. Будучи неотъемлемой частью гуманитарного знания, история все же остается наукой, наукой об общественном человеке, действующем и изменяющемся в некоем социально-темпоральном пространстве, в том ином, «вчерашнем» мире, который мы называем «прошлое» и который некогда был «настоящим», став исторической реальностью лишь потом в своем «завтра»». Таким образом, именно специфика предмета истории, сама природа исторической дисциплины создают предпосылки междисциплинарного синтеза в изучении человека.

Одна из современных концепций, а именно семиотический подход к анализу культуры, предложенный американским антропологом К. Гирцем на основе метода «плотного описания», приобретает все больше последователей в гуманитарных дисциплинах. Как подчеркивает А. Зорин, антиструктуралистская ориентация его «Интерпретации культур» не просто прозрачна, но ясно постулирована. В своих попытках преодолеть структурализм К. Гирц обращается к категориальному аппарату герменевтики подходу к анализу культуры, использующему понятия «семиотический» и «интерпретативный». Практически одновременная разработка семиотического подхода к анализу культуры в 1970-е гг. на Западе, в трудах К. Гирца, и в российской науке (еще в советский период), в работах Ю. Лотмана и других представителей московскотартусской семиотической школы, несмотря на существенные различия двух научных традиций, была выражением общих тенденций, конвергенции и дивергенции в развитии национальных научных школ. Не менее показательной с точки зрения междисциплинарности является эволюция взглядов Ю.М. Лотмана, одной из последних работ которого была монография «Культура и взрыв», где автор применил теорию синергетики как методологию историко-культурного исследования.