Герои в российском авторском документальном кино

Романова: Ну, знаете, это, конечно, вопрос атеистов. Но я действительно видела в тюрьмах таких вещей очень много. Вот я сейчас, например, работаю с человеком, которого зовут Коля Груздев, который в тюрьме принял иудаизм, и теперь его зовут совершенно по-другому, типа, Эммануэль Гешефт, и он добился в тюрьме, чтобы построили синагогу, и вот у него нашелся, он нашел иудаизм. Простой русский парень Коля Груздев, стал завзятым иудеем. Ну вот так его бог торкнул, ну что. Это действительно очень частая тема, если поговорить с врачами, например, реаниматорами, они тоже говорят, что в реанимации атеистов нет. Это особая ситуация, когда, наверное......

Маша : Ты приходишь к этому?

Романова : Не то, чтобы приходишь...

Маша: Нужно ли снимать о людях, которые сидят, показывать все с каких-то разных точек зрения, чтобы как-то развивать другое отношение в обществе? Вот зачем снимать, грубо говоря, о людях, которые нарушили закон?

Романова: Ну, во-первых: "Стихи растут, как звезды и как розы, как красота - ненужная в семье". Не спрашивайте у творца, зачем он выбирает ту или иную тему, если мы говорим про творчество. А если мы говорим про публицистику и журнализм, то, конечно все зависит от таланта. Вообще люди, оказавшиеся в тяжелой жизненной ситуации, всегда интересны. Ну "Достоевщина" конечно.

Маша: Тогда почему так мало фильмов, если это очень интересно, это действительно имеет спроси изнутри?

Романова: Потому что документалистика сейчас развивается в другую сторону, есть военная сторона документалистики, связанная с военным подключением России. Есть большой политический аспект, а "Достоевщина" сейчас не очень-то всем нужна.

Маша: Но в итоге сейчас, например, идет резкий подъем количества фильмов, связанных с политическими заключенными. С чем это может быть связано?

Романова: С появлением большого числа политических заключенных. У нас, все-таки, их не было пять лет назад.

Маша: Не знаете ли, как режиссеры находят своих героев? К кому они обращаются, обращались ли они к вам, чтобы найти какой-то контакт? Как снимают?

Романова: Смотрите, я сильно подозреваю, что из этих семнадцати фильмов, которые вы называете, примерно 99% сняты с участие пресс службы "ФСИН". Я совершенно в этом убеждена. И, допустим, один процесс снят подпольно. В подпольных съемках, конечно, я участвую, а в официальных - нет. Пошли бы они куда подальше.

Маша: Смотрите, у меня выходит такая гипотеза, что все эти фильмы делятся на две категории по типу героев. Это, как раз-таки, политические заключенные и те, которые сидят, и они действительно виновны, либо убили, либо еще что-то. У вас как складывается картина? Появляется ли какой-то еще типаж? Был всего один фильм, где человек утверждал, что он невиновен, нам показывали тест на детекторе лжи, но, тем не менее, режиссер так построил картину, что мы не особо верим в его невиновность.

Романова: Ну это 70% людей, которые встречаются в тюрьме, которые говорят, что они невиновны, а на самом деле, виновны. Это обычное дело. Тюрьма - это место, где содержатся преступники. Среди них есть не преступники, их там нетрудно найти. Причем из не преступников, я вас уверяю, человек, вот, невиновный, при этом, может быть, у него вши, нет зубов, он грубиян, плохо обращается с женщинами, не любит животных и он гомосексуалист, например, открытый. Это не делает его виновным, но затрудняет общение.

Маша: А как, с вашей точки зрения, поменялись заключенные за эти пятнадцать лет. Что было в 2000-х, что сейчас?

Романова: Очень сильно прибавилось интеллигентных людей и людей молодых, политических, очень серьезно. То есть, если раньше это была большая редкость, ходили смотреть на такого человека, то теперь это, в общем, твердая треть. Теперь если мы говорим о человеке, который побывал в тюрьме, мы очень часто видим интеллигентного, развитого молодого человека.

Маша: А с чем это связано? С протестами, которые прошли в 10-м, 11-м году?

Романова: Это связано с уголовной политикой государства.

Маша: Она как-то изменилась?

Романова: Она серьезно поменялась. Во-первых, она теперь у нас отсутствует, у нас нет уголовной политики. Наиболее рискованными категориями стали теперь: а) Политические активисты б) Предприниматели, как обычно. Их сажают по несколько сот тысяч в год.

Маша: Но вот, например, у нас есть два фильма, которые связаны с тем, что человек сидел из-за того, что изучал биографию Булгакова, когда этого нельзя было делать и его посадили. А также с людьми, которые участвовали в демонстрации 1968 года. А сейчас их становится еще больше?

Романова: Значительно.

Маша: Нужно ли приветствовать съемки таких фильмов?

Романова: Любой подход, любая теория, любая дискуссия на эту тему хороша. Это свобода слова, свобода мысли, очень хорошо.

Маша: Почему, например, не снимают с посылом, сидит - так ему и надо. Почему обязательно нужно вывести зрителя на теплые эмоции. В любом случае, даже если мы видим, что он убил трех людей, действительно сознается, что так и было.

Романова: Зрителя обязательно надо выводить на любые эмоции. Конечно, мы живем в национальное время, а журналистика документальная. Документалистика - это деятельность, направленная на выработку эмоций. Очень редко бывают холодные эмоции, да, холодный гнев, это вещь, когда должно пройти время. Любая моментально полученная эмоция, она теплая или горячая. Гнев - горячая эмоция, сочувствие - теплая эмоция. Милость к падшим призывать, такая, голубовато-прохладная эмоция. В любом случае, она теплая.

Маша: Почему, как вы считаете, в период с 2000-х по 2015, неожиданно в 2004-м, в 2005-м и в 2006-м, снимаются фильмы о женских колониях и исключительно о женщинах, а потом резко пропадают и снова снимают о мужчинах.

Романова: Я полагаю, что это была чья-то большая грантовая программа, завязанная на деньгах.

Маша: А тогда что сейчас нас ждет?

Романова: Смотрите, сама по себе система "ФСИН", она закрыта, она закрывается все больше и больше, поэтому фильмов, честно, все меньше и меньше.

Маша: И будет еще меньше?

Романова: Да. И будет, и есть. Я бы сказала, что все, на этом можно поставить крест. На честном кино, которое поднимает проблемы тюрьмы, их сейчас вообще не будет. А то, что будет, лучше сразу не смотреть, их можно сразу брать и выбрасывать в корзинку.

Маша: То есть, уже просто не получится снимать честно?

Романова: Нет, не получится.

Маша: Получается то, что у нас сейчас имеется, это единственное, что у нас есть?

Романова: Если честно, да. Нет, я смотрю навалом документальных фильмов про тюрьму, которые они сами и снимают. Это то еще творчество.

Маша: По поводу фильма "Марш, марш левой", там же показывают кухню, на самом деле, изнутри, как эти люди выдерживали апрельскую голодовку. И нам показывают разных героев. Не складывается ли впечатление, что те, кто в этом фильме совсем молоды, что они не совсем понимают, за что они борются. То есть, они за идею, потому что там так ставится канва, что после "Марша Миллионов" две девушки, которые участвовали в голодовке, они поменяли номера и перестали участвовать в "Левом фронте", то есть, пропали. Видимо, что-то их напугало. Нет ли такого у молодежи, которая, например, в этом всем участвует, ощущения того, что они не совсем понимают сути происходящего?

Романова: Мы говорим про "Левых", или про кино?

Маша: Мы говорим о "Левых" в кино. О том, как их, в том числе, в нем показывают.

Романова: Ну, надеюсь, что как есть. Трудно быть объективным, будучи правым и рассуждать о "Левых" в тюрьме. Хотя, вот, Удальцов держится в тюрьме просто великолепно, не могу не отметить, большой Удальцов молодец, очень хороший парень, хоть и "Левый".

Приложение 6

Интервью с фигурантом «Болотного дела» Андреем Барабановым

Маша: Смотрели какие-нибудь фильмы о людях, которые сидели? Или о политических активистах.

Андрей: Про активистов я смотрел фильмы. Больше про фашистов, это тоже активисты. Про Ваню “Костолома” смотрел фильм, про Тимура Кочераву. Недавно смотрел “Декабрь-Май”.

Маша: Как вы считаете, нужно ли снимать фильмы про активистов, о том, чем они занимаются? Показывать, грубо говоря, как их сажают.

Андрей: Если человека посадили, то о нем, конечно же, можно снять фильм. Если его деятельность была активной, и режиссеру есть, что показать зрителю о человеке, то такие фильмы нужны.

Маша: Как фильм может повлиять на общественность, если она смотрит и понимает этих людей изнутри? Разве фильм может вдохновить на какие-то вещи?

Андрей: Как правило, человек уже вдохновлен чем-то, если до него доходит этот фильм. Это же не массовый фильм, рассчитанный не на всех граждан. Он рассчитан на тех людей, которые уже проявили интерес. Им уже интересна политическая ситуация в стране. Фильм может расширить их точку зрения, добавить знаний.

Маша: В фильме “Марш! Марш! Левой!” в моменте, где они переживают голодовку, там есть юные девушки, и, соответственно, есть совсем другое, более возрастное поколение. В итоге, в конце фильме, уже после “Марша Миллионов”, идет кадр о том, что эти, как раз-таки, юные девушки, меняют телефонные номера и пропадают из “Левого Фронта”. Есть ли такая тенденция, что молодое поколение не совсем понимает смысл того, за что оно борется?

Андрей: Ну я думаю, что это больше имеет отношение к “Левому Фронту”, потому что эта организация, как мне кажется, созданная искусственно. Объединение левых сил под знаменами “Левого Фронта”, без четкой структуры, без понимания дальнейших действий. Популистские шаги по раскрутке этого движения. Какого-то центра, из чего это все произошло, я не вижу. Это объединение совершенно иного рода, чем те, которые я видел до этого. Объединение левых активистов, антифашистов, экологов, зоозащитников, людей, которые годами друг друга знали, которые прошли хотя бы какой-то путь вместе. По крайней мере, они не приходят туда молниеносно и не уходят так же, как это было в случае с “Левым Фронтом”.

Маша: В этом фильме, например, очень четко показано, что без идеолога, в данном случае Удальцова, толпа в какой-то момент не понимает, что ей нужно делать. Когда его начинают снимать менты, нам показывают кадры, где люди не понимают, что им делать дальше. Опять-таки, в этом фильме мы очень четко видим, что все дело в человеке, который ведет за собой толпу или здесь что-то другое?

Андрей: Я считаю, что это проблема авторитарной структуры, где все движение четко заточено под одного лидера, где раскручивалась фигура лидера. Рядовые активисты при обезглавливании движения не понимают, что им дальше делать. В горизонтальных структурах происходит иное, то есть, если человек участвует, он знает, как ему дальше действовать, что ему предпринять. Если Удальцова хватают, то у народа должно быть понимание дальнейших действий. Я думаю, что это произойдет и с другими структурами. Какое-нибудь движение Навального. Тоже самое, идут за определенными личностями.

Маша: Стоит ли в таких фильмах, как «Марш! Марш левой!» или «Завтра», рассказывать о внутренней кухне протестного движения?

Андрей: Какую-то внутреннюю кухню и разногласия, наверное, не стоит показывать, потому что это может оказать на зрителя негативное воздействие.

Маша: Нет ли смысла в том, что когда массово люди что-то делают, что это делается для того, чтобы выйти на большую аудиторию?

Андрей: Опять же, смотря про какое движение, про каких активистов идет речь. Если говорить про Удальцова, то ему нужна была максимальная огласка. Если говорить про антифашистов, то им огласка не нужна. Огласка сама собой происходит в какой-то момент, но если она создается специально, то она может и навредить. Структурам, которые участвуют в выборах, она необходима, потому что чем больше они привлекут внимания, тем больше людей о них узнают.

Маша: Если говорить о тюрьме, что бы вы рассказали? Каково это? Если бы вас снимали, как бы вы хотели, чтобы это отразили?

Андрей: Я думаю, что я бы попытался продемонстрировать, что такое сидеть по какой-то околополитической статье. Что такое тюрьма в России, наверное, и так много где демонстрируется. Попытался бы передать ощущение человека, когда он проходит через это. Когда там находится человек, который не связан ни с каким криминалитетом.

Маша: Как к вам относились в связи с тем, что вы сидели по политическим аспектам?

Андрей: Сотрудники полиции старались держать дистанцию, они знали о том, по какой статье ты сидишь. Иногда задавали вопросы, связанные с политической ситуацией в обществе. Какие-то заключенные тоже держали дистанцию, понимая, что люди, которые сидят по политической статье, они находятся в системе “ФСИН”, им уделяется много внимания, о них пишут. А так, ты все равно живешь среди всех заключенных.

Маша: Широкой ли была огласка именно по вашему делу?

Андрей: Пока шло следствие, пока шел суд, выходили разные материалы, в совершенно разных изданиях. Много писало “New Times”, “Дождь”. Были даже отдельные ролики по каждому человеку. Отчасти, это оказывало моральную поддержку. Когда ты можешь прочитать по поводу своей жалобы в “Ведомостях”, когда ты можешь прочитать какой-то большой материал по поводу “Болотного дела”, где есть куски, посвященные конкретно тебе. Это, наверное, дает какую-то моральную поддержку, но, опять же, в случае со мной, это вовсе не помогает тебе выйти раньше. Так как нас было много человек, кому-то огласка, обсуждения и вопросы помогли, в том плане, что провели амнистию. Четверо человек попали под эту амнистию.

Маша: Вы испытывали радость в этот момент?

Андрей: Да, конечно, я порадовался за ребят, потому что я с ними много времени провел, они не были мне безразличны. Плюс, как говорят, мы все были по одной беде.

Маша: Во всех фильмах о заключенных очень сильно прослеживается линия религии. Гипотеза в том, что фильм об осужденных делится на два типа героев, на политических заключенных и на тех, кто действительно виновен. Все равно, во всех фильмах прослеживается религия, в том смысле, что человек, когда он отбывает достаточно долгий срок, начинает верить в бога. Вы такого не наблюдали?

Андрей: Именно с политическими заключенными, с которыми я общался, не происходило таких деформаций, они не уходили в религию, не удалялись в это с головой. Скорее всего, это связано с тем, что у нас сроки не такие большие, если сравнивать, допустим, со старыми политическими заключенными. А так, среди некоторых обычных заключенных такое бывает, есть много примеров, когда человек ударяется в религию, хотя до этого он мог ей не интересоваться. Он может заставить все иконами, может читать какие-то книги. Опять же, я считаю, что это связано с тем, что человек хочет найти какое-то утешение и поддержку, либо человек просто слаб духом и не может сам справиться с лишениями.

Маша: Получается, если говорить про политических заключенных, то в голове, грубо говоря, ничего не меняется? Люди выходят тюрьмы с теми же целями, с теми же идеями?

Андрей: Насчет целей не знаю, может быть они изменятся. Невозможно заниматься какой-то деятельностью, которая была до этого, невозможно заниматься политикой, пока у тебя не снята судимость. А по поводу убеждений, я думаю, что они сохраняются у человека в том или ином виде. По крайней мере, среди тех, с кем мне удалось пообщаться, большая часть сохранили себя. Да, кто-то ушел в свою личную жизнь и не проявляет никакой активности, но большая часть остались самими собой.

Маша: Сейчас очень многие активисты, о которых раньше снимали фильмы, находятся не в России, кто-то в США, кто-то во Франции. Не сохранится ли тенденции с нынешними активистами, про которых снимают кино, не будет ли такого, что в будущем они уедут из России?

Андрей: Я не исключаю такую вероятность. Вся история, наверное, подсказывает, что такое может произойти. В период 68-го года, когда вышли эти активисты, возможностей вообще не было, в наше время реакция немного другая. Специальным образом не выдворяют из страны, но все равно, даже по “Болотному делу” уехало очень много людей, которых могли привлечь. Уехали какие-то активисты из разных движений. Политических иммигрантов, конечно же, очень много и сейчас. Уедут ли “болотники”, те, кто прошел через эту мясорубку? Пока никто не уехал, хотя прошло достаточно времени. Сейчас если введут новый антитеррористический закон, то под него могут попасть “болотники”, им ограничат выезд из страны.

Маша: После того как вы вышли, вы следите за политическими заключенными, которые сидят в настоящий момент? Или вы, в итоге, занимаетесь чем-то своим?

Андрей: Нет, я слежу за заключенными, больше за “болотниками”, которые попали по этому делу, общаюсь с теми, кто уже вышел.

Маша: В фильмах про политических заключенных, когда идут кадры митинга, очень много кадров посвящено толпе людей, тому, как они себя ведут. Как на самом деле все это происходит? Так же, как и показано?

Андрей: Если исключить “Марш Миллионов”, то обычно все было спокойно, приходили люди разных возрастов. Кого-то, возможно, задерживали, но это было не массово, это касалось 20-ти, 30-ти человек. А Марш Миллионов 6 мая 2012 года - это, естественно, такое, выходящее из ряда вон событие. Конечно, к нему не был готов практически никто из тех, кто туда пришел. Даже для меня, 6 мая 2012 года, хоть я видел разное, было страшным, потому что силовое действие ОМОНа против обычных граждан было очень жестким. Когда лично тебя колотит дубинкой сотрудник ОМОНа, все это очень страшно.

Маша: Если бы необходимо было повторить то, что было с “Болотным Делом”, и ты бы знал, что ты снова за это сядешь. Ты бы повторил?

Андрей: Если бы знал, что точно сяду - нет, не повторил бы. Я не Нельсон Мандэла, я не готов 30 лет сидеть. У меня просто здоровья не хватит.

Размещено на Allbest.ru