Языковые средства и речевые приёмы маркирования зон субъектов текста в романе М.П. Шишкина "Письмовник"

При выделении различных точек зрения (планов) в тексте романа М.Шишкина мы используем классификацию Б.А. Успенского, поскольку она является базовой для более поздних концепций, и не содержит значительных несовпадений с ними.

Выделение точек зрения -- необходимая процедура для определения субъектных «слоев» текста, что, в свою очередь, оказывается важным при анализе композиции: «изучение присутствующих в художественном тексте точек зрения в связи с их носителями -- изображающими и говорящими субъектами, а также их группировками в рамках определенных композиционно речевых форм -- важнейшая предпосылка достаточно обоснованного систематического анализа композиции литературных произведений» (Тамарченко 2008: 222-223).

Применительно к нашей работе выделение точек зрения является важной и необходимой процедурой при дифференциации различных субъектов в романе «Письмовник» и описании особенностей повествовательной организации романа М.Шишкина.

1.4 Способы выражения точки зрения в тексте

Интерес исследователей к субъектам текста и точкам зрения поставил вопрос о поиске путей дифференциации их в нарративе. Следует отметить, что данный вопрос интересовал многих исследователей, однако в науке до сих пор не существуют общепризнанных способов разграничения точек зрения в повествовании. В связи с этим мы не ставим перед собой задачу осветить все существующие концепции, остановимся на исследованиях, которые наиболее близки к выбранной нами теме.

В. В. Виноградов в работе, посвященной стилю «Пиковой дамы», разводит повествователя («образ автора») и персонажа (Томского), используя лингвистические маркеры, характеризующие присутствие в тексте каждого из субъектов. Так, явление повествователя в начале текста характеризуются следующими маркерами (Виноградов 1936: 105): 1. Порядок слов; 2. повествовательный акцент на наречии -- незаметно, поставленном позади глагола; 3. выдвинутая к началу глагольная форма -- играли; 4. отсутствие указания на „лицо“, на субъект действия при переходе к новой повествовательной теме -- „сели ужинать“, внушающее мысль о слиянии автора с обществом. Для речи Томского характерно: 1. Использование разговорных форм; 2. использование присоединительных синтаксических конструкций; 3. Иронически-переносное название действий и предметов. Таким образом, уже В.В. Виноградов обратил внимание на повествовательную организацию художественного текста и способы разграничения субъектов в тексте.

Оценивая работу ученого, можно сделать вывод о значимости следующих языковых маркеров:

1. порядок слов в предложении;

2. стилистические особенности в речи каждого субъекта;

3. способы номинации явлений мира;

4. синтаксические особенности речи субъекта.

Б. А. Успенский в работе «Поэтика композиции» попытался выделить способы выражения точки зрения, которые могли быть применимы к разным текстам, однако его классификацию нельзя назвать исчерпывающей.

К способам выражения идеологической точки зрения Б. Успенский относит (Успенский 1970): 1. «постоянные эпитеты» в фольклоре; 2. стилистические и фразеологические способы выражения, которые могут приводить к ссылке на индивидуальную или социальную позицию, а также указывать на абстрактную идеологическую позицию.

Одним из способов выражения фразеологической точки зрения ученый считает использование разными субъектами различных наименований (имен): один и тот же герой может именоваться в зависимости от того, чья точка зрения передается в тексте. Другой способ -- выдвижение оппозиции «правильное использование иностранной речи / отклонения от нормы в использовании иностранной речи (или в родной речи)» как средства, помогающего читателю различать субъектов речи (Успенский 1970).

Для точки зрения во временном плане важным оказывается использование глагола в прошедшем/настоящем/будущем времени и чередование данных грамматических форм в тексте: «противопоставление глагольных форм позволяет передать соотношение действий в реальном времени: противопоставляться могут не только формы грамматического прошедшего и настоящего времени, но и совершенного и несовершенного вида; в результате получается противопоставление одиночного действия действию длительному» (Успенский 1970).

«Слова остранения» (видимо, как будто, казалось и т. д.) является средством дифференциации «точек зрения в плане психологии».

Таким образом, Б. А. Успенский обращает внимание на фонетические, лексические, грамматические, синтаксические и стилистические маркеры, помогающие выделять в тексте различные точки зрения.

С.П. Степанов, анализируя повесть А.П. Чехова «Дуэль», выделяет следующие особенности, позволяющие охарактеризовать субъектов текста с точки зрения их прямой речи и внутренней прямой речи:

1. развернутый характер высказываний персонажа;

2. особенности построения речи (логичность, аргументированность);

3. словарный запас;

4. совершенство владения языком, риторическими фигурами;

5. экспрессивность/ отсутствие экспрессивности;

6. доминирование / отсутствие императивности в речи;

7. предметное содержание речи;

8. цитатность речи персонажа;

9. особенность использования этикетных форм в речи.

Также исследователь рассматривает языковые единицы, которые обеспечивают субъективацию повествования, т. е. помогают разграничить сознание субъекта и повествователя в слове повествователя. Такие языковые единицы выделяются в конкретном тексте и могут не совпадать с особенностями другого текста, в связи с чем мы перечислим наиболее универсальные, на наш взгляд, особенности:

1. Лексические единицы, отражающие ориентацию во времени-пространстве с точки зрения персонажа» (например, использование слов «теперь» и «здесь» при повествовании от третьего лица указывает на присутствие сознания персонажа в слове повествователя) (Степанов 2002: 99).

2. Оценочная лексика в кругозоре персонажа;

3. Грамматическое настоящее время в придаточных, воспроизводящих сознание персонажа, при том, что грамматика допускает употребление прошедших времен;

4. Смена грамматического времени (Степанов 2002: 99-100).

Обращает на себя внимание тот факт, что исследователь уделяет внимание не столько грамматическим особенностям текста и речи субъектов тексте, сколько на ее организацию, богатство, лексическое и стилистическое разнообразие, что позволяет говорить о типе сознания субъекта («плоскостное или монологическое сознание» и «объемное, динамическое сознание»).

Можно предположить, что набор языковых маркеров от текста к тексту будет изменчив, поэтому в науке нет общепринятой, установленной классификации языковых особенностей, позволяющих разграничивать субъектов текста. Помимо приведенных выше концепций, существуют ряд других исследований, целью которых является выделение языковых маркеров в тексте. Анализ данных работ показывает, что особенности, помогающие дифференциировать субъектов в тексте, следует искать в лексическом и грамматическом строе языка, особенностях организации речи субъекта и степени владения им родным/иностранным языком, тенденцию к построению собственных, уникальных высказываний или тенденцию к использованию цитат, этикетных форм речи, клише и т. д., немаловажным оказывается предметное содержание речи персонажей.

Однако наиболее трудной задачей, которую нам предстоит решить в работе, остается поиск средств, помогающих разделить повествователя и персонажа в субъективированном повествовании.

1.5 Эгоцентрические элементы языка в речи говорящего

В романе М.П. Шишкина «Письмовник» читатель сталкивается с двумя говорящими -- героями произведения, ведущими переписку. В нашей работе для характеристики героев как субъектов текста мы будем опираться на работу Е.В. Падучевой «Семантика нарратива», где исследователь рассматривает эгоцентрические элементы, к которым «можно отнести не только дейктические слова и элементы, но и показатели субъективной модальности -- вводные слова; предложения с эксплицированной иллокутивной функцией; модальные слова и частицы и т.п.» (Падучева 1996: 258).

Существует три режима интерпретации эгоцентрических элементов: речевой, нарративный и синтаксический (Падучева 1996: 265-266).

Речевой (канонический) режим интерпретации предполагает присутствие двух субъектов -- говорящего и слушающего -- в реальном времени и пространстве, т. е. такого говорящего можно считать полноценным, чего нельзя сказать о говорящем в нарративе, где говорящего может замещать «либо один из персонажей, либо специально существующий для этой цели представитель автора -- повествователь» (Падучева 1996: 265). При синтаксическом режиме интерпретации «эгоцентрический элемент может занимать особую синтаксическую позицию <...> Синтаксическая интерпретация не зависима от контекстуализации предложения в целом <...>» (Падучева 1996: 266).

Эгоцентрические элементы характеризуют речь говорящего, который, в свою очередь, может быть представлен в четырех ипостасях (Падучева 1996: 262):

1) Говорящий как субъект дейксиса;

2) Говорящий как субъект речи;

3) Говорящий как субъект сознания;

4) Говорящий как субъект восприятия.

Таким образом, наша задача -- найти языковые средства и речевые приемы, используемые в тексте для маркирования зон субъектов текста. Каждая из ипостасей говорящего будет характеризоваться какими-либо языковыми элементами. Например, говорящий как субъект дейксиса обнаруживает себя в использовании дейктических элементов здесь, там, тут, справа, слева и т. д.

Говорящий как субъект речи «обнаруживает себя в семантике речевых актов» (Падучева 1996: 263), а также в обращениях к адресату на ты или Вы.

Говорящий как субъект сознания может быть обнаружен во фрагментах текста, в которых используются предикаты сходства и подобия, эмоционального состояния, восприятия; во фрагментах, где он выступает как субъект желания (использование сослагательного наклонения, частицы бы), оценки и неопределенной оценки, ожидания / неожиданности (слова вдруг, вскоре, наконец) и т. д. (Падучева 1996: 264).

Выявление говорящего как субъекта восприятия (равно как субъекта дейксиса) напрямую связано с выявлением его физических координат, определением его как субъекта, находящегося в пространстве, и, в связи с этим, способного к восприятию окружающей действительности. Так, например, восприятие может быть передано через предикаты внутреннего состояния (эмоционального, ментального), вводные обороты (чаще всего характеризуют повествователя как субъекта восприятия) и т. д.

Таким образом, целью следующей главы является описание каждого из субъектов текста как субъекта дейксиса, сознания, речи и восприятия путём выявления и анализа используемых ими языковых элементов.

Выводы

Нарратология (или теория нарратива) как самостоятельная гуманитарная наука оформилась в конце 60-х годов XX века. Нарратологию интересует проблема повествования, выделения различных повествовательных инстанций и анализ способов их взаимодействия и сосуществования в тексте, что определяет и центральные категории нарратологии, к которым можно отнести: сюжет и фабулу, нарратив, повествовательную структуру текста, повествовательные уровни, точку зрения, повествование и дискурс, последовательность, персонажей, нарратора, наррататора, модальность повествования, субъектную организацию текста и т. д. В нашей работе мы даем определение таким понятиям как: «повествовательная структура текста», «повествовательная ситуация», «субъектная организация текста», «повествовательные уровни», «нарратор», «наррататор», «точка зрения».

Особое внимание нарратологи уделяют текстам, написанным в XX веке, поскольку они отличаются усложненными формами повествования, что связано с отсутствием «авторитетной» фигуры в тексте, которой бы мог доверять читатель; напротив, в тексте выделяются равноправные субъекты, точки зрения которых могут противоречить друг другу. Понижение роли повествователя в тексте приводит к формированию свободного косвенного дискурса (Е.В. Падучева), в котором аналогом говорящего является не повествователь, а персонаж. В свободном косвенном дискурсе появляется так называемое «субъективированное повествование» (С.П. Степанов), при котором прочертить границы между сознанием повествователя и сознанием персонажа становится затруднительным, поскольку в речи повествователя присутствует другое сознание (сознание персонажа). Такой персонаж вводится в речь повествователя имплицитно, поэтому возникает необходимость в дифференциации повествователя и персонажа в двусубъектном повествовании.

Такое усложнение повествовательной структуры и многообразие точек зрения в пределах одного текста и вызвало интерес ученых к коммуникативной структуре художественного текста, поставило вопрос о способах дифференциации точек зрения в повествовательной ткани текста, главным инструментом анализа текста в данном ракурсе является анализ языковых средств, или лингвистический анализ, как наиболее эффективный при разграничении точек зрения, а затем и повествовательных инстанций, которым они принадлежат. Выделение повествующих инстанций (и их точек зрения) возможно при анализе языковых маркеров. Языковые маркеры могут различаться от текста к тексту, автора к автору, что и обусловливает интерес лингвистов к данному феномену, поскольку выделение таких маркеров представляет богатый материал для исследования.

В качестве материала для анализа нами был выбран текст М.П. Шишкина «Письмовник», поскольку он характеризуется полисубъектностью и размытостью границ в речи персонажей, что делает проблематичным для читателя определение границ речевых зон субъектов текста -- повествователя и героев (Володи и Саши). Очертить речевые зоны каждого из субъектов в названном произведении представляется возможным за счет анализа эгоцентрических элементов языка, выделяемых в речи говорящего. Говорящий, в свою очередь, может быть представлен в четырех ипостасях (Е.В.Падучева): 1) говорящий как субъект дейксиса; 2) говорящий как субъект речи; 3) говорящий как субъект сознания; 4) говорящий как субъект восприятия. Таким образом, наша задача -- найти языковые средства и речевые приемы, характеризующие каждого из субъектов текста (повествователя, Сашу и Володю) как субъекта дейксиса, речи, сознания и восприятия.

Глава 2. Лингвистические маркеры субъектов текста в романе М.П. Шишкина «Письмовник»

2.1 К проблеме определения жанра произведения М.П. Шишкина «Письмовник»

Целью предлагаемого исследования является лингвистическое описание субъектов текста, т. е. описание повествовательной организации рассматриваемого произведения. Однако рассмотрение повествовательной структуры любого художественного текста является практически невозможным без выявления жанровых особенностей произведения и ответа на вопрос об особенностях хронотопа. Жанр выбранного нами произведения является предметом дискуссии в работах исследователей-филологов. В данном параграфе мы ставим перед собой следующие задачи:

осветить основные дискуссионные вопросы относительно жанра романа «Письмовник» в научной литературе;

попытаться самостоятельно определить жанровых особенностей произведения;

описать тесно связанные с жанром проблемы -- проблемы субъектов в тексте произведения и хронотопа романа.

На жанровые особенности романа М.П. Шишкина обращает внимание Е.В. Макеенко в статье «К вопросу о трансформации жанра эпистолярного романа в современной русской литературе (Михаил Шишкин, «Письмовник»)». С точки зрения исследователя, «в романе форма наиболее ориентированного на открытую коммуникацию жанра эксплуатируются для сюжета, построенного вокруг ситуации псевдокоммуникации» (Макеенко 2013: 176). Согласно данной статье, роман М.П. Шишкина противоречит канонам жанра, поскольку переписка героев «не включена ни в какой внешний текст» (Макеенко 2013: 177), в романе отсутствует какая-либо информация об издателе, который публикует письма, переписка Володи и Саши дается читателю без ожидаемых и привычных для него предисловия или послесловия: «автор не обрамляет эпистолярный текст, не задает ему рамку, не опосредуется персонифицированным нарратором, но, как и читатель, присутствует в тексте в качестве структурирующего начала» (Макеенко 2013: 177). Таким образом, Е.В. Макеенко выделяются в романе следующие субъекты коммуникации: Саша, Володя, автор и читатель -- и тогда диалог в данном романе возможен только потому, что «автор выстраивает последовательность (чередование) их писем и называет имена, а читатель, в свою очередь, прочитывает эпистолярный сюжет в силу установки на его существование». В этом случае можно предположить, что коммуникация происходит только между автором и читателем при главенствующей роли последнего: «основным воспринимающим элементом становится читатель, на которого возложена функция осуществления коммуникации» (Макеенко 2013: 177). Таким образом, согласно статье исследователя, жанровая форма романа в письмах, главной особенностью которой является выраженное диалогическое начало, редуцируется в произведении М. Шишкина, в связи с чем закономерно поднимается вопрос: «зачем структура эпистолярного романа выхолащивается до полного отсутствия диалогического начала» (Макеенко 2013: 179) -- однако внятного ответа на поставленный вопрос в статье Е.В. Макеенко не дается.

Действительно, если предположить, что в тексте романа есть два субъекта, относящихся к разным хронотопам, и нет фигуры повествователя, нарратора, редактора, то диалог в романе осуществляется только на внетекстовом уровне -- между автором и читателем. Однако в этом случае непонятными остаются ответы на вопросы: почему выбрана именно такая принципиально диалогическая жанровая форма? Действительно ли отсутствует (невозможна) коммуникация между героями -- Володей и Сашей?

Е.Н. Рогова в статье «Некоторые аспекты художественной целостности романа М. Шишкина ''Письмовник''» рассматривает различные традиции, формирующие художественное целое романа М. Шишкина. В отличие от Е.В. Макеенко, исследователь предполагает, что коммуникация между героями романа возможна, поскольку для романа «характерно ''магическое'' измерение времени, план вечности» (Рогова 2014: 110), и в этом случае «история двух возлюбленных является историей человечества» (Рогова 2014: 110). Интересно то, что автор статьи обращает внимание на исторические, временные и стилистические странности в романе М. Шишкина. Например, как нарушение причинно-следственных связей ученый рассматривает следующее несоответствие: Володя участвует в войне начала XX века, но использует в своей речи слово «бомж», которое получило распространение в 90-е гг. XX века. Ученый говорит о том, что фрагментам романа с такими несоответствиями присуща повествовательная форма потока сознания, стирание границ между сознанием героев и сознанием автора. Однако автор статьи не отвечает на вопрос, в каких именно фрагментах происходит стирание границ между сознанием автора и героев, характерен ли такой синкретизм для каждого слова романа или есть некая логика, закономерность переплетения слова автора и героя. И еще один вопрос, требующий детального рассмотрения: действительно ли данные фрагменты являются образцом переплетения сознаний героев и автора, или можно определить границу сознаний -- и в данном случае можно говорить о присутствии третьего субъекта (помимо Володи и Саши) в тексте романа М.П. Шишкина.

В критической литературе, посвященной роману М.П. Шишкина, есть попытки рассмотреть роман М. Шишкина как сборник исторических сведений, записок, уже существующих мемуаров. В частности, литературный критик Мартын Ганин замечает, что письма Володи -- это отсылка к другим текстам и мемуарам: например, к книге военного корреспондента Дмитрия Янчевецкого «У стен недвижного Китая» (Янчевецкий 1903) и автобиографической повести Вадима Шефнера «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде», к поэзии Константина Симонова и т. д. В то же самое время в речи Саши нет отсылок к «другому» слову, нет почти дословных фрагментов других книг и мемуаров.

Таким образом, и ученые-филологи, и литературные критики обращают внимание на то, что речь героев стилистически неоднородна, в ней присутствуют элементы, которые относятся исследователями или к авторскому слову, или к сознанию, находящемуся на границе между автором и героем, или к прямым цитатам из мемуаров, книг и записок. Тем не менее, практически отсутствуют попытки однозначного понимания того, зачем автор наполняет речь героев такими разнородными элементами. Более того, говоря о том, что роман М.П. Шишкина выходит за рамки жанрового канона, исследователи не уделяют должного внимания ответу на вопрос о причинах такого нарушения канонов, кроме того, в научных работах практически отсутствуют попытки анализа жанрового определения, вынесенного в заглавие романа -- письмовник. С нашей точки зрения, необходимо выявить границы (если они есть) между жанром «эпистолярного романа» и жанром «письмовника».

Письмовник - исторически издательский жанр, «собрание образцовых посланий», в том числе образцов официальных и неофициальных, светских и духовных писем (Зуева 2011: 80).

А. С. Демин пишет о том, что в составе письмовников можно встретить не только образцы деловых посланий, но и послания, которые можно считать литературными (например, «Послание дворянина дворянину») или в которых можно найти элементы литературности, что является примером «связи или тенденции к связи деловой письменности с литературой» (Демин 1964: 90-100). В связи с тем, что письмовник является издательским жанром, правомерно выделять фигуру составителя - или, по определению А.С. Демина, «книжника». Исследователь оговаривает важнейшую функцию книжника: «книжники обычно прочили письмовник на долгое и широкое употребление, отбирая, с их точки зрения, «общие», «вечные» темы для образцовых посланий и вытравляя детали, которые осознавались ими как неуместные следы прошлого» (Демин 1964: 90-100).

Итак, жанр письмовника предполагает наличие составителя (книжника), который наделен правом отбора материала, его сортировки по принципу «нужное - не нужное», «вечное, общее» - «индивидуальное, частное». В этом, с нашей точки зрения, обнаруживается различие между жанром письмовника и эпистолярного романа. В эпистолярном романе коммуникация между двумя героями предполагает связь писем по типу «письмо» - «ответ на письмо», при этом фигура редактора может присутствовать, но не является обязательной. Если фигура редактора/комментатора присутствует в романе, то она явлена в предисловии или послесловии, и функция данного субъекта - «актуализировать в поле читательского восприятия информацию о том, как данная переписка попала к автору и при каких обстоятельствах она публикуется» (Рогинская 2002).

Очевидны различия в функциях, выполняемых данными субъектами: задача редактора в эпистолярном романе - дать читателю сопутствующую информацию о тексте, он не может менять структуру текста, отбирать письма, в то время как составитель письмовника наделен этими полномочиями и приближен в этом смысле к автору с той разницей, что автор может создавать собственный текст, а составитель может только структурировать отрывки, письма, тексты.

Таким образом, структура коммуникации для этих жанров будет различной, что определяется, во-первых, тем, что эпистолярный роман относится к художественной литературе, а письмовник -- к нехудожественной. Во-вторых, наличие редактора и составителя также меняет структуру коммуникации.

Так, если мы будем рассматривать жанр письмовника, то обнаружим, что составитель и автор в данном случае максимально близки, поскольку составитель обладает правом изменять текст, выстраивать его структуру. Между тем, в самом тексте диалога нет, и текст не вступает в непосредственную коммуникацию со своим составителем.

В эпистолярном романе коммуникация выстраивается иначе: редактор зафиксирован (выражен) в тексте в предисловии, комментариях, послесловии или других элементах, он приводит письма без изменений, но излагает свою точку зрения (приближенную к авторской) о цели публикации писем (или другую информацию), он может вступать в одностороннюю коммуникацию с публикуемым материалом (например, комментировать). Кроме того, если роман посвящен переписке двух людей, то необходимо говорить о коммуникации между героями писем. Т.е. в случае с эпистолярным романом мы имеем вариант усложненной коммуникации, о которой пишут исследователи. Например, М.Я. Сорникова пишет о том, что «эпистолярной прозе свойственно условное двойное авторство: наряду с автором произведения, существуют и «авторы» приводимых в нем писем. Во-вторых, двойная адресованность: произведение одновременно обращено к явленному в тексте адресату и к имплицитному читателю, публике» (Сорникова 2008: 310).

Попытаемся определить жанр произведения М.П. Шишкина. Исследователи говорят о «Письмовнике» как об эпистолярном романе, и для этого есть основания: при первом прочтении читатель воспринимает текст как простую переписку двух влюбленных, т.е. текст строится по принципу «письмо - ответ на письмо», фигура редактора в тексте отсутствует. Однако затем читатель понимает, что письма не имеют данной связи, они не являют собой акт непосредственной коммуникации, т.к. герои живут в разных временных промежутках и не могут знать друг друга, т.е. переписка лишается статуса «реальности», что потенциально вводит фигуру составителя, который и организует данную вневременную коммуникацию. Более того, в самих письмах Володи и Саши выделяется некий субъект, который обладает более широким кругозором по сравнению с героями. Данный субъект может быть выявлен за счет анализа лингвистических средств. Покажем это на примере первого письма Володи к Саше.

Адресант данного письма принадлежит к конкретной исторической эпохе, связан с историческим событием -- Ихэтуаньским восстанием (около 1900 года). Читателю открывается эта информация в процессе чтения романа, в первом письме Володи к Саше отсутствует историческая конкретика. Получается, что герой (адресант) живет в конце 19 - начале 20 века, в дореволюционной России. Однако в письме, которое он пишет Сашеньке, упоминаются исторические явления, которые не могут входить в его кругозор.

Например, в первом абзаце упоминается «невинно убиенный цесаревич в матроске» (9) -- речь, вероятно, идет о цесаревиче Алексее Романове (1904 -- 1918 гг.), самом известном «мальчике-цесаривиче», носящем матроску, в дореволюционной России, и расстрелянному без всякой вины в 1918 году (отсюда и «невинно убиенный»). Очевидно, что автор письма умер раньше, чем родился Алексей Романов.

Следующее временное несовпадение -- упоминание известного в советское время плаката «Родина-мать зовет», созданного в период Великой Отечественной Войны в 1941 году. Очевидно, что временной план, в котором живет герой романа, ограничивает его возможности в познании истории: герой не может знать того, что произошло в будущем, его кругозор ограничен, соответственно, не может писать об этом, следовательно, в его письме, в его слове присутствует слово более знающего субъекта.

Однако в начале письма отсутствует включение в действие активного субъекта: текст организован односоставными безличными и неопределенно-личными предложениями, двусоставными предложениями без адресанта как субъекта, вовлеченного в события. Например, письмо начинается с безличного предложения с составным глагольным сказуемым («Оставалось только выбрать себе войну»(Шишкин 2013: 9)), так же присутствует еще одно безличное предложение («Почему-то особенно бывает жалко невинно убиенного царевича в матроске» (Шишкин 2013: 9)) и обобщенно-личное предложение (не успеешь толком газету развернуть (Шишкин 2013: 9)). Двусоставные предложения не относятся напрямую к адресату письма, т. е. автор письма не является активным участником действий. Можно предположить, что автор письма имплицитно включен в активные действия в первом предложении (о чем свидетельствует возвратная форма глагола, возвратное местоимение себе, возможно пропущенное местоимение мне), однако, мы не можем однозначно говорить, что автор письма (Володенька) мыслит себя активным субъектом в данном случае. Здесь мы сталкиваемся с двойной интерпретацией, оппозицией личного и общего, включенности или дистанции, отдаленности. Выбор односоставных предложений в данном случае является принципиально важным, так как они позволяют композиционно организовать подобное противопоставление. Очевидно, что в предложении «Оставалось только выбрать себе войну» субъект мыслится как активный, но не является таковым, в то время как если бы была выбранная другая синтаксическая конструкция (двусоставное предложение с активным субъектом), то читатель столкнулся бы фактической ошибкой или временным несоответствием. Таким образом, функция односоставных предложений в данном случае -- ввести вневременной план в повествование, время, недоступное героям, но доступное более знающему субъекту.

Анализируемое письмо похоже на рассказ или повесть, где есть повествователь, однако в данном случае функцию повествователя, обладающего более широким кругозором по сравнению с героем, берет на себя синтаксическая организация письма: от безличных и обобщенно-личных предложений, используемых в той части текста, которая информационно открыта только для читателя, но не для героев -- следовательно, эти предложения организуют коммуникацию с читателем-адресатом; до активного использования двусоставных предложений и определенно-личных односоставных предложений, которое приближает нас к сфере коммуникации героев.

Кроме того, что некий всезнающий субъект появляется в текстах писем героев, с его фигурой мы встречаемся в конце романа - он представлен как поп Иван, и ведет диалог с героем в «своем царстве». Кругозор попа шире, чем Володи: он знает все о его жизни и мыслях. Кроме того, поп говорит о том, что заканчивает писать свою книгу (т.е. то, что непосредственно представлено перед читателем), тем самым подтверждая мысль, что в коммуникацию героев вмешивался более знающий субъект, что не характерно для эпистолярного романа, где редактор может комментировать письма, но не наделен функцией «автора», т.е. не может редактировать, изменять письма, вставлять в них «свое» слово. Поп соотнесен с составителем письмовника, что подтверждает и ряд особенностей: в своей последней фразе он использует древние формы «бысть», «переплывши», сопоставляет себя с писарем, сама его «должность» - поп, отводит нас к оппозиции, характерной для письмовников: оппозиции светского и духовного.

Таким образом, произведение М.П. Шишкина имеет жанровые особенности как эпистолярного романа (художественная форма, присутствует коммуникация между героями, организованная письмами), так и письмовника (наличие составителя, наделенного функциями автора).

Данный роман является сложно выстроенной полидиалогической структурой, поскольку помимо коммуникации между героями (вневременной и условной), между автором и читателем через текст, присутствует коммуникация между составителем (поп Иван) и героем (Володенька), между авторами писем и героями, о которых они рассказывают. Полидиалогическая структура объясняется сложной субъектной организацией текста, границы между субъектами в романе стираются, и читателю трудно отличить слово одного героя от слова другого (например, о быстром переходе между Сашей и героиней ее письма говорит К.А. Воротынцева (Воротынцева 2012), нами был показан переход между субъектом более высокого ранга (составитель, повествователь) и автором писем -- Володенькой). Выявление меж субъектных переходов в тексте возможно путем описания лингвистических особенностей романа.

2.2 Субъекты сознания в романе М.П. Шишкина «Письмовник»

Форма передачи сознания героев в романе М.П. Шишкина -- письма, что предполагает наличие повествователя (героя, участника коммуникации), который пишет от первого лица. Особенности ведения повествования от первого лица рассмотрены в статье К.Н. Атарова и Г.А. Лесскиса «Семантика и структура повествования от первого лица в художественной прозе» (Атарова, Лесскис 1976). Форма первого лица -- традиционная форма для мемуаров, писем, дневников -- необходима, в первую очередь, для «утверждения подлинности излагаемых фактов» (Атарова, Лесскис 1976: 346). В то же время перволичная форма повествования накладывает ограничения на сознание говорящего «я»:

1. «человек в I ф. пишущий о том, что с ним было, или о том, что он сам видел, строго органичен своим личным опытом. Отсюда вытекают важные особенности I ф.: естественность изображения внутреннего мира самого повествователя и ограничения в изображении внутреннего мира других действующих лиц его повествования, а также в изображении внешнего мира» (Атарова, Лесскис 1976: 353);

2. «из физической позиции повествователя вытекает и отсутствие в I ф. ''исторического''» (превышающего жизнь человека) разрыва между временем события и временем описания этого события» (Атарова, Лесскис 1976: 355);

3. «фиксированная физическая позиция повествователя в ряде случаев оправдывает в I ф. неинвертированный порядок изложения событий (несовпадение сюжета с фабулой)» (Атарова, Лесскис 1976: 355).

Таким образом, чтобы разграничить сознание повествователя и героя («перволичного повествователя»), необходимо ответить на вопрос, выходит ли знание героя за пределы того, что ему доступно его сознанию, доступно ли герою сознание других героев и знание культурно-исторических реалий, которые он как субъект, принадлежащий определенному времени, может или не может описывать. В случае, когда в речи героя используются элементы, характеризующие сознание других героев или недоступные исторические события, имена, и т. д. мы можем говорить о присутствии другого, более высокого сознания -- сознания повествователя, проявляющего себя через форму третьего, а не первого лица, а «специфической семантикой III ф. является вымысел, полнота изображения внешнего и внутреннего мира, объективность» (Атарова, Лесскис 1980: 34).

2.2.1 Повествователь как субъект сознания

Сфера проявления повествователя как субъекта сознания в тексте обширна и многогранна. Во-первых, сознание повествователя явлено нам в отрывках текста, которые представляют собой цитаты, отсылки к другим текстам (например, к книге военного корреспондента Дмитрия Янчевецкого «У стен недвижного Китая», повести Вадима Шефнера «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде», поэзии Константина Симонова и другим текстам). Такие фрагменты даны в письмах Володи, но контрастно выделяются из его писем. Как пример можно привести начало одного из писем Володи: «Принято на порту для продовольствия команды: сахару 19 пуд. 5ф. 60 зол.; чаю 23 фун. 1/3 зол.; табаку 7 пуд. 35 ф. и мыла 8 пуд. 37 фун. Больных два матроса и 14 солдат № 4 Линейного батальона. Воды в трюме 5 дюймов по выкачке <...>» (97). Обращает на себя внимание излишняя точность, детальность данного отрывка, не свойственная и не доступная сознанию персонажа. Данный фрагмент является отсылкой к повести Вадима Шефнера «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде». Таким образом, первая и самая явная форма проявления сознания повествователя в тексте -- это аллюзии к другим текстам, встречающиеся в письмах Володи. Под аллюзией мы вслед за И.В. Фоменко понимаем «отсылку к другому художественному тексту, историческому, бытовому, биографическому или литературному факту, хорошо известному, по мнению автора, читателю» (Фоменко 2008: 18), аллюзия отличается от прямой цитаты тем, что «только намекает на источник» (Фоменко 2008: 18).

Во-вторых, сознание повествователя явлено в слове героя через использование прецедентных феноменов, которые герою в силу его временной и пространственной локализации недоступны. Под прецедентными феноменами мы, вслед за В. В. Красных будем понимать «некий комплексный образ, сложное представление, которое понятно, при апелляции к нему, не требует расшифровок и объяснений, структура при этом может быть более простой или более сложной. ПФ есть дискурсивные единицы, рассматриваемые как тела знаков языка и культуры» (Красных 2004: 104-106). Исследователь выделяет прецедентное имя, прецедентное высказывание, прецедентную ситуацию и прецедентный текст. В тексте М.П. Шишкина читатель чаще всего встречается с прецедентными именами и прецедентными высказываниями. При этом прецедентные имена делятся на те, которые могут быть доступны сознанию Володи (например, упоминание Гамлета) и те, которые ему не доступны (указание на невинно убиенного цесаревича в матроске -- цесаревича Алексея Романова, о котором герой не мог знать). Именно последние могут быть однозначно соотнесены с сознанием повествователя. Кроме того, речь героя наполнена прецедентными высказываниями, которые так же не могут быть доступны его сознанию в виду временного несовпадения -- герой умирает раньше, чем появились данные высказывания. Например, «Отступать некуда!» (Шишкин 2013: 74) -- отсылка к известному во время Великой Отечественной войны высказыванию «Велика Россия, а отступать некуда -- позади Москва!», или «Ни шагу назад!» (Шишкин 2013: 74)-- отсылка к приказу «О мерах по укреплению дисциплины и порядка в Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций» от 28 июля 1942 года. К прецедентным высказываниям советского времени можно отнести и упоминание плаката «Родина-мать зовет», созданного в период Великой Отечественной Войны в 1941 году («Отставной козы барабанщик соло, над колокольней хмарь, родина мать зовет» (Шишкин 2013: 9) ).

B-третьих, можно выделить еще одну, самую сложную форму передачи сознания повествователя, -- в тесном взаимодействии с сознанием Володи. Именно эта форма проявления сознания нуждается в детальном анализе. Итак, повествователь как субъект сознания особенно явно проявляет себя в сценах описания военных событий. При этом его слово искусно переплетается со словом Володи. Например, Володя начинает пересказывать историю некого Рыбакова, участника боевых действий: «Так вот, этот Рыбаков в самую первую ночь беспорядков стоял со своими солдатами в заставе, охранявшей французскую концессию. Они услышали из китайского города шум, крики, там поднялось зарево -- это полыхал католический собор» (Шишкин 2013: 133).

На первый взгляд, Володя передает слова другого человека, но в этом отрывке появляется информация, которая выходит за пределы сознания героя: «Ихэтуани поджигали дома китайцев-христиан, сотни людей погибли» (Шишкин 2013: 133). Или: «Вместе с русскими Тяньцзинь защищали немцы, англичане, японцы, французы, американцы, австрийцы, итальянцы. Всех вместе их не было и тысячи бойцов. Эта горстка должна была противостоять десяткам тысяч ихэтуаней и регулярной армии» (Шишкин 2013: 133).

Очевидно, что такая точная информация недоступна сознанию Володи, через речь которого она передается. В данных отрывках Володя выступает как субъект речи, но субъект сознания здесь -- повествователь.

Соответственно, еще одна особенность, позволяющая разграничить сознание героя и повествователя -- это имитация фактологичности, которая в данном случае передается через употребление определенно-количественных числительных -- повествователь передает информацию об определенном количестве единиц.

Сознание повествователя может быть отделено от сознания героя по особому использованию определительных местоимений: «Обратно возвращались молча, и каждый думал о том же: что вот, может быть, завтра и его понесут в овсяном мешке и будут от вони прятать лица в фуражки» (Шишкин 2013: 138). Местоимений каждый имеет значение выделения единичного предмета или лица из ряда однородных, но в данном случае оно синонимично местоимению все, которое подчеркивает полноту охвата лиц.

Данное предложение является образцом переплетения сознания Володи и повествователя: вторая часть сложного бессоюзного предложения является передачей мыслей и сознания героя (о чем говорит использование вводного слова с семантикой неуверенности, сомнения -- может быть), в то время как в первой части используется определительное местоимение каждый, характеризующее сознание повествователя, и указательное местоимение то в сочетании с частицей же, что предполагает сравнение мыслей одного субъекта с мыслями другого субъекта -- каждый, кто возвращался с Володей, думал о том же самом, что и герой. Такое сравнение может быть выполнено только сознанием повествователя.

Следует отметить, что и для героя характерно использование определенно-количественных местоимений и определительных местоимений: «В лазарете каждую ночь кто-то умирает. Их относят в отдельную палатку, но на такой жаре они долго не выдерживают. Сегодня хоронили восемь человек. Двоих из них я видел еще вчера утром живыми и здоровыми, а вечером их принесли на носилках: один был безнадежно ранен в горло пулей навылет, другой в живот» (Шишкин 2013: 137). Однако здесь местоимение каждый употреблено не для обозначения лиц, а для обозначения предмета. Сознанию героя недоступно сознание других людей (каждого из них), но доступно осознание предметного мира. Володя использует числительные, потому что ему доступно осознание количества людей, которые умирают рядом с ним, но осознание таких единиц, как сотни и десятки тысяч людей не представляется для героя возможным.

2.2.2 Володя как субъект сознания

Для Володи как субъекта сознания характерно использование неопределенно-личных местоимений при выражении своих мыслей и желаний: «А так хочется уйти от этого всего, спрятаться, забыться -- вспомнить что-нибудь из детства, мою комнату, книги, нас с тобой. Думать о чем-то хорошем, родном!» (Шишкин 2013: 139-140).

Володя использует неопределенно-личные местоимения не только для выражения мыслей и желаний, но и для описания окружающей действительности: «Вот идёт какой-нибудь мальчик с лейкой в руке, слегка касаясь ногой бордюра дорожки, а я прохожу мимо, и он меня не видит» (Шишкин 2013: 43). В данном случае использование неопределенно-личных местоимений подчеркивает ограниченность сознания героя: он не знает ничего о мальчике, определяет его как «какой-нибудь», т. е. любой, неважно какой именно.

Так же герой описывает не только прошлое, но и то, что воспринимается им в настоящем: «Нет, отовсюду звуки, но такие мирные, чудесные -- лошадь цокнула, храп из соседней палатки, в лазарете кто-то зевнул, цикады на тополях стрекочут» (Шишкин 2013: 221). В данном фрагменте герой выступает не только как субъект сознания, но и как субъект восприятия, что позволяет легко дифференцировать его как субъекта сознания и восприятия от повествователя.

Неопределенно-личные местоимения указывают на ограниченность знаний героя как субъекта сознания о мотивах поступков окружающих людей: «Иногда я находил оставшиеся от него вещи, которые мама по какой-то причине не выбросила» (Шишкин 2013: 252).

Сознание героя часто эксплицирует дихотомию тогда -- сейчас: «Всегда казалось, что это все глупости, ерунда, а теперь только понял, как это важно и зачем все это нужно. Только здесь пришло понимание, почему так необходимы ненужные вещи! (Шишкин 2013: 140); «Только сейчас, в такой дали от тебя, родная, понимаю, как мало я тебе говорил о своей любви, о том, как ты мне необходима»(Шишкин 2013: 142). Или: «Мне она тогда казалась столетней старухой»(Шишкин 2013: 140).

Такое сравнение усиливает и наречие «по-настоящему», которое в речевой партии героя часто выполняет функцию рефлексии, самоанализа, сопоставления своего эмоционального состояния в прошлом и в настоящий момент: «Сашенька моя! Вот мы были вместе, а я ведь это по-настоящему стал понимать только здесь» (Шишкин 2013: 24). Или: Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Что я в жизни ничего никому не дал. Не по пустякам, а по-настоящему. Все мне что-то давали -- я брал. А сам никому ничего. Тем более маме. И не потому, что не хотел -- но просто не успел» (Шишкин 2013: 172). Взгляд героя направлен в прошлое, он оценивает прошлое с позиции настоящего, что позволяет говорить о том, что наречие «по-настоящему» имеет в речи героя явное оценочное значение, и маркирует сознание героя.

2.2.3 Саша как субъект сознания

Саша, как и Володя, довольно часто использует неопределенно личные местоимения. Например, для описания явлений окружающего мира: «Тут вошла какая-то женщина, лет под сорок, стала подводить глаза» (Шишкин 2013: 143).

При описании сознания или мыслей других людей, Саша (в отличие от повествователя) использует лексику, указывающую на неопределенность, неуверенность. Например, вводное слово наверно: «И, наверно, прочитала в моих глазах, кем она для меня была -- старой, увядающей, которой уже не поможет никакая на свете помада» (Шишкин 2013: 143-144).

Эта же особенность характерна и для сознания Володи: «Ты, наверно, пытаешься себе представить, что со мной, как я теперь выгляжу, что я ем, как сплю, что вижу кругом» (Шишкин 2013: 151).

Сознание героев не ставит своей целью определить точное состояние окружающих людей, их мысли и реакции, поскольку такая информация ему недоступна (для сравнения вспомним элементы текста, в которых появляется повествователь: «Обратно возвращались молча, и каждый думал о том же» (Шишкин 2013: 138).

Сознание героини в течение романа меняется: от воспоминаний она переходит к представлениям, мечтам, от вектора прошлого -- к будущему, что выражается и в языковых элементах, которые она использует в своих письмах.

Например, в начале романа в ее речевой партии часто встречаются сложные предложения, в состав которых входит определенно-личное предложение «помню». Данные предложения следует отличать от предложений с вводным словом «помнишь» (подробнее об использовании этого вводного слова в параграфе 2.3.2.«Герои как субъекты речи»). Вводное слово «помнишь» служит для установления диалога, привлечения внимания адресата, в то время как «помню» вводит читателя в сферу сознания героя.

В.В. Виноградов относит к модальным («вводным») словам «слова, однородные с личными формами глагола, иногда осложненными присоединением вопросительной частицы ли, например: признаюсь, видишь, веришь ли, видите, знаете ли, извините (Виноградов 1986). С одной стороны, «помню», как и «помнишь» является личной формой глагола, что могло бы позволить рассматривать данный элемент как вводный, однако, как показывают примеры, слово «помню» выполняет важную синтаксическую функцию -- чаще всего это главное часть сложноподчиненного предложения: «Помню, что, когда комья земли стали падать с легким стуком на крышку гроба, мне отчего-то пришло в голову: вот бы сейчас открыть гроб, а он -- пустой, и бабушка ждет нас дома!» (Шишкин 2013: 171) Или: «Помню, что я именно тогда подумала: хорошо, что тот ребенок умер. Иначе где бы тогда была я? Шла и повторяла про себя мамины слова: “А теперь все хорошо!”» (Шишкин 2013: 30).

В то же время вводное слово «помнишь» чаще всего легко опускается из предложения, поскольку не является простым предложением в составе сложного: «Помнишь, я писал тебе о Рыбакове, у которого были перебиты ступни» (Шишкин 2013: 158); «Помнишь, было так здорово рассказывать друг другу что-нибудь про детство» (Шишкин 2013: 28). Помимо контактоустанавливающей функции данное слово подчеркивает то, что у адресанта и адресата есть общая база знаний, воспоминания, доступные только им.

Слово «помню» открывает не только читателю, но и адресату сознание адресанта, вводит информацию о прошлом субъекта: Помню, как родители меня привезли впервые на море -- может, и не впервые, но именно тогда я в первый раз запомнила -- как сначала меня вобрал в себя рокот прибоя, взял в кулак и так и носил все лето -- в кулаке» (Шишкин 2013: 46); «Помню, как он возвращается поздно вечером -- злой, сморкается и жалуется, что весь концерт боролся с насморком. И переживает, что на бис исполнили что-то не то» (Шишкин 2013: 53).

Кроме того, функция рассматриваемого определенно-личного предложения -- ввести информацию о ментальном и эмоциональном состоянии героя в определенный момент прошлого: «Помню, что я именно тогда подумала: хорошо, что тот ребенок умер. Иначе где бы тогда была я? Шла и повторяла про себя мамины слова: “А теперь все хорошо!”» (Шишкин 2013: 30); «Помню, как мама сказала, совершенно меня огорошив, что собирается выйти за него замуж, и что очень любит этого человека и просит, чтобы я полюбил его тоже» (Шишкин 2013: 87).

Использование данного элемента характерно как для героя, так и для героини, однако если герой использует его на протяжении всего романа (что говорит о степени значимости воспоминаний для него), то героиня постепенно начинает использовать слова: представляю, не представляю себе -- что подчеркивает переход от восприятия жизни как некого воспоминания (в том числе и совместного воспоминания, как в случае с вводным словом «помнишь) к восприятию жизни как ожидания будущего: «Не очень представляю себе, как тебе это объяснить, но знаю, что ты все поймешь» (Шишкин 2013: 143); «Я жду ребенка. Все время представляю себе, какой он» (Шишкин 2013: 144); «Представляю себе, как учу его кататься на велосипеде, он виляет во все стороны, а я бегу сзади и держу его за седло» (Шишкин 2013: 276).