Некоторые аспекты поэтики Льва Лосева

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Татьяна Александровна Красильникова

НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ПОЭТИКИ ЛЬВА ЛОСЕВА

Выпускная квалификационная работа - БАКАЛАВРСКАЯ РАБОТА

по направлению подготовки 45.03.01 «Филология»

образовательная программа «Филология»



ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. ЛИРИЧЕСКИЙ ПЕРСОНАЖ В ПОЭЗИИ ЛЬВА ЛОСЕВА: ОБРАЗ, ИМЯ, ОТРАЖЕНИЕ

1.1 Категории автора в лирике: теоретический вопрос

1.2 Лирический персонаж в поэзии Льва Лосева

1.3 К проблеме авторской самономинации

1.4 «Перед зеркалом»

1.5 «Один день Льва Владимировича»

ГЛАВА 2. «О СТИХАХ И О РОМАНАХ, О ЛИРИКЕ И ПРОЧИХ ПУСТЯКАХ»

2.1 «Норковый ручей» Льва Лосева: сквозь призму Фроста

2.2 «Большая проза» второй половины XIX в.: тематический аспект

ГЛАВА 3. «ЖАНРОВАЯ КЛАВИАТУРА» ЛЬВА ЛОСЕВА

3.1 Канонические лирические жанры

3.2 Неканонический лирический жанр: «Последний романс»

3.3 Жанры внелитературные

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ



ВВЕДЕНИЕ

Время идёт, отстраняется эпоха, имена и события остаются в анналах литературы. С каждым годом масштаб фигуры Льва Лосева становится всё яснее. Его поэзия не входит в круг массового чтения, да и вряд ли когда-либо войдёт - не та установка. Требует она другого рода благодарности: добросовестного филологического анализа, внимательности к языку и поистине широкой эрудиции в области мировой литературы.

До обидного мало исследований, посвящённых поэзии Льва Лосева - гораздо больше комплиментарных высказываний, некрологов, лёгких этюдов, небольших по объёму статей. Впрочем, будет совершенно справедливым выделить среди последних ряд наиболее честных и продуктивных работ, осмысляющих поэтику Лосева.

Один из первых «подступов» такого рода - статья Джеральда Смита `Flight of the Angels: The Poetry of Lev Loseff' (1988 г). От рассуждений о безупречности поэтической техники и о предпочтении малых форм оксфордский славист, а по совместительству и переводчик стихов Льва Лосева на английский, движется к образу лирического героя (называя его `Loseff's hero' и тем самым оставаясь в рамках русскоязычной традиции). Автор подчёркивает амбивалентность образа: с одной стороны, это филолог и профессор русской литературы в Дартмутском колледже, с другой стороны - пьяница (`drunkard'), не стесняющийся писать о своей привязанности к водке. Стихи Лосева не разыгрывают драму: поэт скрывает эмоции, не говорит об отношениях с другими людьми и не поднимает тему «великой любви» (`great love'); напротив - любое явление, прежде чем стать объектом эстетическим, проходит сквозь фильтр холодного критического анализа. Среди наиболее важных для Лосева тем Смит выделяет тему серьёзной болезни (к чему есть биографические предпосылки), а также тему истории и народа/человека, которые оказываются её жертвами. Важным для Смита ракурсом становится и эмигрантская поэзия, особенно повлиявшая на Лосева уже после его переезда в Америку. В этом контексте исследователь называет имена Владислава Ходасевича и Георгия Иванова как двух предшественников поэта - предшественников не только и не столько из-за ситуации оторванности от страны рождения, но из-за сатирического взгляда на себя самого (или своего лирического героя).

Ещё одна важная работа принадлежит Л.В.Зубовой: в статье «Лев Лосев: филологическая оптика» она анализирует призму литературоведения и лингвистики, сквозь которую поэт воспринимает мир. В поле её зрения попадают такие языковые явления, как рассогласование лиц подлежащего и сказуемого («Местоимения», «Песня»), палиндромичность местоимения «я» («Игра слов с пятном света»), связанная с присущей Лосеву «билингвистической игрой слов», а также связь последнего текста с хрестоматийным стихотворением Владислава Ходасевича «Перед зеркалом». В выводе Л.В. Зубова говорит о взаимосвязи двух важнейших сфер для Лосева - поэзии и науки: «В стихах Лосева постоянно присутствует точность мысли и слова - от языка науки, а в его научных исследованиях - та степень концентрации смысла, та лаконичность и живость языка, которые вырабатываются поэзией».

Проблемам поэтики Льва Лосева посвящён целый ряд работ М.Г. Павловца: «Функции ссылочно-сносочного аппарата в поэзии Льва Лосева», «Творческая рецепция футуристического наследия в поэзии Льва Лосева», «Советский быт в поэзии Льва Лосева», «"Пустотные" тексты и рефлексия "пустотности" в поэзии Льва Лосева». В разных статьях исследователь выделяет автореференциальность, под которой подразумевается обращённость стихотворения «на самое себя, на свой генезис», как главное свойство стихов Лосева. Ещё одной основополагающей чертой является наличие у Лосева большого количества «жанровых» заголовков, связанных преимущественно с визуальным искусством и тем самым имеющих экфрастический характер. В фокус исследований Павловца попадают и многоаспектная работа со словом, обусловленная восприятием поэтом футуристической традиции, и заимствование формальных признаков текста из научного дискурса (речь идёт о ссылочно-сносочном аппарате).

Вторжение англоязычного мира в стихи Льва Лосева стало предметом отдельного исследования Барри П. Шерра. Автор уделяет внимание не только английским (точнее, американским) словам и фразам, помещённым в русскоязычные тексты, но и диалогам поэта с английской и американской литературными традициями. Статья вошла в сборник памяти поэта «Лифшиц. Лосев. Loseff». Тему эмиграции и связи Лосева с литературой русской эмиграции, а также тему писателя-изгнанника затрагивают и другие исследования в сборнике, среди которых, в частности, статья Якова Клоца и статья Генри В. Пикфорда.

Несмотря на то, что многие аспекты поэтики Льва Лосева уже оказывались в фокусе различных исследований, остаётся большое количество лакун, заполнить которые кажется занятием продуктивным и интересным. Исходя из недостаточной временной дистанции между временем «нашим» и эпохами, в которые довелось жить Льву Лосеву, целью настоящего исследования не будет описание поэтики Льва Лосева как единого целого с непременным упоминанием всех её черт. Напротив, большую часть очевидных аспектов я намеренно оставляю в стороне - например интертекстуальность, мимо которой не прошёл ни один поэт той эпохи: говорить о специфике цитатности нужно отдельно и в большом литературном контексте. Та же участь постигнет и языковую игру - за исключением лишь конкретных текстов, анализ которых без расшифровки или объяснения этих лингвистических «игр» покажется неполным.

В центре настоящего исследования - три основные точки, вокруг которых концентрируется ряд проблем. Они и определяют задачи работы: это, прежде всего, описание одной категории автора в поэзии Лосева - «лирического персонажа», с которым связана проблема самономинации и мотив отражения себя в зеркале. Вторая задача - осмысление поэзии Льва Лосева в рамках традиции нарративной лирики, над которой он и сам немало рефлексировал. В этом контексте представляется занимательным уделить отдельную главу стихотворениям, в которых осмысляется «большая проза» второй половины XIX века. Третья задача - описать преломление канонических лирических жанров, а также посмотреть на недавно введённые в «поэтический оборот» жанры внелитературные, указание на которые часто выносится в заголовочный комплекс.

ГЛАВА I

ЛИРИЧЕСКИЙ ПЕРСОНАЖ В ПОЭЗИИ ЛЬВА ЛОСЕВА:

ОБРАЗ, ИМЯ, ОТРАЖЕНИЕ

Большинство уже ставших хрестоматийными стихотворений Льва Лосева хочется назвать «автобиографическими»: их тематика - жизненный опыт автора, фрагмент из жизни, вопросы к своей судьбе, попытка самоопределения и др. Утверждение, что реальный автор не равен образу автора в тексте, казалось бы, заведомо отвечает на все предполагаемые вопросы. Тем не менее, во время подробного знакомства со стихами читатель неизбежно сталкивается с парадоксальной ситуацией: в наиболее «автобиографических» стихотворениях, где речь идёт именно о чём-то из жизни Льва Лосева, образ автора в тексте в высокой степени одновременно равен и не равен «создателю» реальному. В таких случаях самым подходящим понятием кажется «лирический персонаж», то есть другой по отношению к автору. Именно конструирование личного лирического персонажа Льва Лосева и происходит в этих стихотворениях.

Второй важной проблемой, связанной с «персонажностью» Лосева, представляется проблема авторской самономинации. Поэт неизменно подыскивает себе всевозможные имена, варьирует разные грамматические формы для наиболее удобного «говорения» о себе на протяжении почти всего творчества, начиная со сборника «Памяти водки» («гранатомётчик Лёва Лившиц») и заканчивая «Говорящим попугаем» («…имя новое определилось - Лось»). Фамилия сменяется псевдонимом, раздельное написание - слитным; первое лицо переходит в третье, единственное число - во множественное.

Третьим аспектом рассмотрения станет мотив отражения в зеркале, который так же связан с отграничением себя от своего персонажа и так же лейтмотивно проходит сквозь всё творчество Лосева.

***

Существует ряд исследований, в которых так или иначе упоминалась проблема категории автора и самономинации. Среди них - уже упомянутая во введении статья Людмилы Владимировны Зубовой «Лев Лосев: филологическая оптика», в которой затрагиваются преимущественно лингвистические аспекты предложенного ракурса, а также уже рассмотренная статья Джеральда Смита.

Близкой к теме настоящего исследования представляется статья Дмитрия Быкова «Вокруг отсутствия». На сравнительно небольшой выборке текстов автор развивает концепцию отсутствия лирического героя в заданном месте («У Лосева не то чтобы нет героя: его нет - здесь. Его нет дома»), и наличие вместо него «спасительной лакуны пустоты», которая и является авторским «я», «со всех сторон стиснутым чужой плотью». Взяв в качестве заглавия статьи строку из стихотворения Лосева (И бьются язычки огня//вокруг отсутствия меня) и сделав её своеобразной «отправной точкой», Дмитрий Быков всё же не учитывает оставшийся за пределами рассуждения пласт иных лосевских текстов, в которых без труда обнаруживается как раз настойчивое присутствие лирического «я» (по крайней мере, о части этих стихотворений пойдёт речь в настоящей работе). Таким образом, статья Быкова отнюдь не кажется исчерпывающей, напротив - она требует внимательного прочтения и переосмысления анализа некоторых лосевских строк.

Образу «лирического героя» посвящает статью «Нечувствительный Лосев» Андрей Арьев. Эпитет, вынесенный в заглавие, употребляется автором в старинном значении слова - «незаметный» и «неосязаемый». За «пёстро расписанной рогожей» отыскивается «нежное ложе лирическое чувствительности». Ещё одно яркое свойство лосевской поэтики - игровой характер стихов, придающий поэзии «бодрящий литературный отзвук».

Не менее важно упомянуть статью Алексея Конакова «Два этюда»: вторая её часть представляет собой «краткое "замечание в сторону" на полях исследований об «образе автора» в текстах поэта». Отмечая «показательно сниженный образ автора», Конаков выбирает стихотворения, написанные трёхстопным анапестом и формирующиеся в своеобразный «цикл» (следуя за идеей Ю.М. Лотмана). По мнению автора, тексты объединены тем, что все они «непосредственно посвящены литераторам, литературным героям или литературной картине мира». Кроме того, они связаны со стихотворением Ходасевича «Перед зеркалом», главная тема которого - отражение. Так, Конаков определяет совокупность лосевских текстов как «огромное отражающее стекло, призванное продемонстрировать (прежде всего, самому автору) истинное положение вещей и величин в подлунном мире». Помимо этого, в первом «этюде» Алексей Конаков обращает внимание на частое совпадение имён реального автора с именем «лирического героя», что «придает многим лосевским стихотворениям характер автобиографических зарисовок». Безусловно, эти наблюдения закономерны и довольно точно подтверждают предложенную в этой работе гипотезу.

Наталья Мелёхина в статье «Шутки о вечном» замечает, что Лев Лосев «подшучивает над собственным же поэтическим именем» и «создает разноликий шарж на самого себя, как бы говоря читателю: да, я поэт, но не думайте, что отношусь к этому серьезно». Об оксюморонном образе «лирического субъекта», «профессоре-хулигане», вскользь упоминает и Артём Скворцов, добавляя, впрочем, что этот аспект подробно описан в русской критике. Скворцов замечает также, что «авторская позиция почти всегда не просто предъявлена, а подчеркнута», в качестве аргумента приводя тот факт, что у большинства стихотворений есть название, а название часто задаёт тему.

Таким образом, написанное по проблеме категории автора в поэзии Льва Лосева не только не является достаточным для подведения итогов, но и приоткрывает иные дискуссионные области, разбираться в которых и предстоит в настоящей работе.

1.1 Категории автора в лирике: теоретический вопрос

Прежде чем начать разговор о категории автора в поэзии Льва Лосева, необходимо проследить, как разрабатывалась эта теория в русскоязычном литературоведении.

На сегодняшний день не существует окончательной классификации категорий автора лирического текста, которая бы устраивала большинство филологов. В общем и целом, это одна из наиболее дискуссионных областей отечественной науки, что, с одной стороны, вызывает некоторые затруднения при попытке проанализировать творчество поэта с точки зрения лирического «я», а, с другой стороны, доказывает принципиальную несводимость поэзии к общему знаменателю и невозможность окончательно расписать её по пунктам. Тем не менее, в рамках настоящей работы важно учитывать предложенные учёными варианты классификаций, а также теории, строящиеся вокруг какой-либо одной авторской категории. Краткий обзор позволит составить наиболее подходящую систему для исследования поэзии Льва Лосева - по крайней мере, именно на это и уповает автор настоящей работы.

Вопрос о соотношении автора и текста, автора и героев, а также вопрос классификации авторов впервые в русской филологии глубоко и подробно раскрыл М.М. Бахтин, создав благоприятную русскоязычную почву для соприкасающихся с этой темой исследований. В «Эстетике словесного творчества» он разделяет образ автора на первичный и вторичный: «Первичный (не созданный) и вторичный автор (образ автора, созданный первичным автором). <…> Первичный автор не может быть образом: он ускользает из всякого образного представления. Когда мы стараемся образно представить себе первичного автора, то мы сами создаем его образ, то есть сами становимся первичным автором этого образа. Создающий образ (то есть первичный автор) никогда не может войти ни в какой созданный им образ. Слово первичного автора не может быть собственным словом: оно нуждается в освящении чем-то высшим и безличным (научными аргументами, экспериментом, объективными данными, вдохновением, наитием, властью и т. п.)». Помимо названных видов автора, есть ещё один - биографический автор - его «мы находим вне произведения как живущего своею биографической жизнью человека». По мнению А.А. Фаустова, именно эта триада, «биографический автор - первичный автор - вторичный автора» - итог изысканий Бахтина в нашем вопросе. Для описания первичного автора Бахтин вводит понятие «вненаходимости», то есть внеположности автора событию, и в этой ситуации он «носитель напряжённо-активного единства завершённого целого, <…>, трансгредиентного каждому отдельному моменту его». Здесь, в «Авторе и герое в эстетической деятельности», Бахтин описывает и появление автобиографического образа автора в тексте: «Автор должен стать вне себя, пережить себя не в том плане, в котором мы действительно переживаем свою жизнь; только при этом условии он может восполнить себя до целого трансгредиентными жизни из себя, завершающими ее ценностями; он должен стать другим по отношению к себе самому, взглянуть на себя глазами другого». Именно такой процесс в какой-то мере осуществляется в поэзии Лосева, причём предложенная категория лирического персонажа в большей степени тяготеет к эпической традиции (и, соответственно, к структуре, описанной Бахтиным), чем к лирической, о которой речь неизбежно пойдёт ниже.

Чтобы почувствовать разницу между устоявшимся и успевшим потерять границы понятием «лирического героя» и «лирическим персонажем», сформулировать границы которого предстоит hic et nunc (правда, на ограниченном материале), попробуем вкратце разобраться в появлении и трансформации первого. Впервые понятие «лирического героя» было выдвинуто и раскрыто в статье Ю.Н. Тынянова «Блок» (1921 г.) За годы столь частого эксплуатирования этот термин потерял своё узко контекстуальное значение и в некоторой степени превратился в синоним образа автора лирического текста. У Тынянова под «лирическим героем» понимается человеческое лицо, стоящее за поэзией, которое и является, по его словам, «самой большой лирической темой» Блока.

Отталкиваясь от предложенного Тыняновым термина, Л.Я. Гинзбург в книге «О лирике» (1964 г.) замечает, что «лирический герой» - всего лишь один из вариантов авторского начала в лирике, который зачастую используется там, где более подходящими представляются другие категории. По мнению Гинзбург, лирика предполагает присутствие человека не только в качестве субъекта, но и объекта изображения. Анализируя поэзию Лермонтова и рассуждая о специфике в ней художественного автора, Лидия Гинзбург, с целью объяснить выбор категории «лирический герой», сравнивает Лермонтова с Фетом: для обоих поэтов характерны собирательность и единство лирической тональности, однако для последнего термин лирический герой «является просто лишним; он ничего не прибавляет, не объясняет». Личность у Фета - не отдельная тема, а точка, в которой собираются другие разные темы. Лирический же герой обладает двуплановостью, и она уже заключена в художественном мире поэта. Среди имён, в творчестве которых можно с наибольшей уверенностью выделить эту категорию, Гинзбург называет Лермонтова, Блока и Маяковского - авторов, в поэзии которых есть личность, отчётливо различимое лицо, обладающее устойчивыми чертами и связанными с ним мотивами.

Развивая предложенное Тыняновым понятие, Б.О. Корман замечает, что лирический герой «является и субъектом, и объектом в прямо-оценочной точке зрения», «носителем сознания и предметом изображения», находящимся между художественным миром и читателем. Лирический герой не присутствует только в одном стихотворении: он выделяется из цикла, книги или всего творчества поэта. В исследовании «Лирика Н.А. Некрасова» Корман впервые предлагает типологию авторских сознаний и выделяет «собственно автора», «повествователя», «лирического героя» и героя «ролевой лирики». Наиболее подробно необходимо остановиться на последнем типе, герое ролевой лирики. Ролевые стихотворения находятся на стыке двух родов литературы - лирики и драмы. Автор здесь говорит не от себя: речь принадлежит сознанию, принципиально не равному авторскому. В стихотворениях, представляющих собой «лирический способ овладения эпическим материалом», автор «присутствует скрыто, как бы растворившись в своих героях, слившись с ними».

Учитывая теорию Кормана, Бройтман перечисляет четыре категории: лирический повествователь, лирическое я, лирический герой и ролевой герой: «Если представить себе субъектную структуру лирики как некую целостность, двумя полюсами которой являются авторский и "геройный" планы, то ближе к авторскому будут располагаться автор-повествователь и "собственно автор", ближе к геройному (почти совпадая с ним) - герой ролевой лирики; промежуточное положение займут лирическое "я" и лирический герой». И Корман, и Бройтман наиболее определённо говорят о герое ролевой лирики, поскольку он «открыто выступает в качестве "другого", героя, близкого, как принято считать, к драматическому».

В чём-то схожая с категорией героя ролевой лирики, категория лирического персонажа и является предложенным ракурсом для анализа некоторых стихотворений Льва Лосева. В данной работе под этим понятием подразумевается субъект лирики (в широком смысле), на которого автор смотрит как на другого, не равного себе, и описывает скорее как эпического персонажа - находящегося на стыке эпоса и лирики (тогда как герой ролевой лирики находится на стыке драмы и лирики) В отличие от лирического героя, фигура которого тоже стоит между автором и читателем, здесь мы в разных примерах видим большую степень объективации, нарративизации; описание себя с помощью третьего лица, постоянный поиск имени (самономинирование), а также отделение этого «другого» от себя - но так, что «другой» уже не воспринимается как часть от целого, а воспринимается скорее как самостоятельный, не зависящий от автора персонаж, которого лишь иногда можно рассмотреть в зеркале.

1.2 Лирический персонаж в поэзии Льва Лосева

Если пытаться упорядочить список текстов, которые в наибольшей степени подходят для предложенной темы, то разумным представляется выделить четыре основных вектора, к которым эти тексты тяготеют (безусловно, понимая, что чёткого разделения быть не может):

Стихотворения с высокой долей нарративизации, повествующие о продолжительном периоде жизни: «Рота Эрота», «Один день Льва Владимировича, «Норковый ручей».

Стихотворения, в которых осуществляется акт самопознания/самоузнавания/самоописания (одновременно в разных точках времени и пространства жизни): «Левлосев», «Нет», «Живу в Америке от скуки», «С детства».

Стихотворения, в которых происходит грамматическое смещение лица и числа: «Песня», «Местоимения», «Поезд ползёт через луг, сипя».

Стихотворения, в которых лирический персонаж помещается в одно пространство с другими персонажами, либо в которых сила литературной традиции «диктует» изображение субъекта: «Открытка из Новой Англии 1», «Классическое», «Земную жизнь пройдя до середины».

Дальнейшее рассуждение будет следовать предложенной схеме, подробно раскрывая каждый пункт и поясняя выбор каждого примера.

Многим стихотворениям Льва Лосева присуща высокая степень нарративизации. В них, помимо лирической составляющей, есть эпическое начало, цепь событий, сюжет, небольшая история. В некоторых из таких стихотворений фигура автора помещается на самое значимое место. Тогда образ «реального автора» сильно искажается, и возникает новый лирический персонаж, существующий независимо от своего создателя. Описанную категорию наиболее ярко иллюстрируют три стихотворения - «Рота Эрота», «Один день Льва Владимировича» и «Норковый ручей».

Стихотворение «Рота Эрота» (21) входит в первую книгу стихов Лосева - «Памяти водки» - и представляет собой метафорическое описание эротического переживания, представленного как опыт из армейской жизни. На протяжении всего текста сохраняется баланс двух заданных модусов - военного и эротического: рота принадлежит Эроту, божеству любви в древнегреческой мифологии; имя полковника - «бурбон»; тема виски здесь задаёт тон опьянения и развязности. «Псалмы» главного героя - это перифрастическое описание женского тела, части которого напоминают отдельные объекты на описываемой территории (деревья, водокачка, «безымянная высота», траншея). Такой способ изображения физиологии отсылает к «Песни песней Соломона» - неслучайно «Лева Лифшиц» соотносится с еврейским царём и неслучайно в последней строфе появляется уже более знакомое сравнение уст с гранатами и слов с мёдом:

И он бряцал: "Уста-гранаты, мёд-// её слова. Но в них сокрыто жало..." (21)

Ср.: «Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими»; (Песн. 4,3). «Сотовый мед каплет из уст твоих» (Песн. 4, 11).

Первые две строфы стихотворения написаны от первого лица множественного числа - местоимения «мы», очевидно, относящегося к той самой «роте Эрота», вынесенной в заглавие:

Нас умолял полковник наш, бурбон, пропахший коньяком и сапогами, не разлеплять любви бутон нетерпеливыми руками. А ты не слышал разве, блядь, - не разлеплять.

Последние две строки первого шестистишия - несобственно-прямая речь «полковника», обращённая отчасти и к Лёше Лифшицу.

Ситуация, описываемая во второй строфе, сначала показана с точки зрения солдат, и лишь в последних строках этого шестистишия снова появляется первое лицо (местоимение «мы»):

Солдаты уходили в самовол и возвращались, гадостью налившись, в шатер, где спал, как Соломон гранатометчик Лева Лившиц. В полста ноздрей сопели мы - он пел псалмы.

Рассказ о центральном персонаже, Лёше Лифшице, ведётся от третьего лица. Он занимает главное место среди всей «роты», и его «пение псалмов» отчётливо противопоставлено сопению «в полста ноздрей» остальных. Лирический персонаж здесь, носящий имя Лосева и помещённый в автобиографический контекст, тем не менее очень далёк от реального автора: он показан со стороны, поставлен в одно поле с другими героями и похож скорее на еврейского царя Соломона, чем на реального автора. Тем самым, кажется небезосновательным называть «Леву Лифшица» именно лирическим персонажем Льва Лосева, отличным от него.

Не менее «автобиографическими» кажутся стихотворения, в которых поэт рефлексирует над своей сущностью, то есть осуществляет акт самопознания, самоописания, самоузнавания. Этот процесс также требует взгляда на себя не просто со стороны, но как на другого человека, живущего автономно, независимо от автора.

В предложенную категорию можно поместить хрестоматийное стихотворение «Левлосев» (255): на протяжении всего текста поэтом предпринимается попытка определить свою сущность (или сущность своего лирического персонажа):

Левлосев не поэт, не кифаред.

Он маринист, он велимировед,

бродскист в очках и с реденькой бородкой,

он осиполог с сиплой глоткой,

он пахнет водкой,

он порет бред.

Характеристика персонажа задаётся какой-либо ассоциацией с предложенной «специализацией» литературоведа: если «бродскист» - то «в очках и с реденькой бородкой» (по аналогии с Троцким), если «осиполог» - то «с сиплой глоткой» (по фонетическому принципу. Возможно, здесь есть и отсылка к каламбуру, упомянутому у Чехова: «Осип охрип, а Архип осип»). Описанный через третье лицо, Левлосев к концу стихотворения исчезает, и уже авторским голосом сообщается типичная для телефонного разговора фраза «Его нет дома». Таким образом персонаж, носящий одновременно схожее и отличное от автора имя (об этом подробнее во второй главе), становится от него отделён, и у автора появляется возможность взглянуть на Левлосева как на другого.

В чём-то схожее с предыдущим, стихотворение «НЕТ» (359) представляет собой диалог, состоящий из вопросов окружающих поэта людей, так называемой «толпы», и ответов на них лирического персонажа. Первый - попытка установить национальность: Вы русский? Нет, я вирус спида,//как чашка жизнь моя разбита,// я пьянь на выходных ролях,// я просто вырос в тех краях. В ответе - и сообщение о себе как о прокажённом, навеянное созвучием начала фразы «вы русский», произнесённой с английским акцентом, и слова «вирус»; и осознание нецелостности бытия, и осознание своей незначимости.

Второй вопрос - попытка установить личность собеседника: Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц,// мудак, влюблявшийся в отличниц,// в очаровательных зануд//с чернильным пятнышком вот тут. В ответе - уход от псевдонима, ставшего настоящим именем, в область прошлого, а с этим - сниженный образ мальчика, воспоминание о школьной влюблённости, сужение жизни, детства, всего пространства до одной точки («чернильного пятнышка»). Последний, третий вопрос - резкое увеличение масштаба до онтологического уровня: Вы человек? Нет, я осколок,// голландской печки черепок -// запруда, мельница, проселок...// а что там дальше, знает Бог. За увеличением масштаба - не менее резкое его уменьшение - до осколка и до черепка голландской печки; а после, в самом финале, взлёт от самого низшего к самому высшему - Богу. Такой контур напоминает знаменитую державинскую парадигму «Я царь - я раб - я червь - я Бог!». Неизменное начало ответов со слова «нет», вынесенного в заглавие, постоянная поправка, уточнение, либо полностью противоположная самоидентификация свидетельствуют о несоответствии внешнего образа автора тому внутреннему лирическому персонажу, о котором он постоянно думает. Тем не менее, целиком это стихотворение с трудом можно отнести к предложенной концепции категории автора у Льва Лосева: как таковой лирический персонаж здесь не вырисовывается, вместо него появляются детали, штрихи, наброски, которые стремительно, в каждой строчке, сменяются, зачастую взаимоотрицая друг друга.

Похожее ощущение не-себя, ношения маски в ещё более яркой степени воплощено в стихотворении «Живу в Америке от скуки» (150): Живу в Америке от скуки// и притворяюсь не собой,// произношу дурные звуки - // то горловой, то носовой... В этом тексте автор видит себя и слышит производимую собой иностранную речь через приём остранения (по Шкловскому) - и тем самым получается, что он наблюдает не за собой, а за другим человеком, персонажем, живущим чужой жизнью. У этого персонажа есть и иной предполагаемый путь, иная судьба:

А мог бы выглядеть достойно,

и разговорчив, и толков,

со мной коньяк по кличке «Дойна»,

Глазков бы пил или Целков,

и, рюмочку приподнимая,

прищурив отрешенный глаз,

я бы мычал, припоминая,

как это было в прошлый раз

Тем не менее, и здесь образ кажется чрезмерно карикатурным, не соответствующим «реальности», которая могла бы быть. Об этой «неправдивости» свидетельствует и забытое авторство искажённой пушкинской цитаты: Иных уж нет, а я далече// (как сзади кто-то там сказал). Получается, в этом стихотворении ни в настоящей, ни во второй возможной реальности нет биографического автора, а есть его лирический персонаж, на действия которого автор смотрит объективно и дистанцированно.

В последнем опубликованном стихотворении поэта, «С детства» (571), как и в предыдущем, есть две разные жизни и два разных человека, только в данном случае речь идёт о ребёнке Лёше Лифшице и о «старике», профессоре Льве Лосеве, в последний период перед его смертью:

Ребёнку жалко собственного тела,

слезинок, глазок, пальчиков, ногтей.

Он чувствует природу беспредела

природы, зачищающей людей.

Проходят годы. В полном камуфляже

приходит Август кончить старика,

но бывший мальчик не дрожит и даже

чему-то улыбается слегка.

Со стороны автор смотрит не только на ребёнка, на детство, которое уже давно в прошлом, но и на своё настоящее, на «старика», описание которого тоже осуществляется от третьего лица. Однако и здесь есть связь между двумя словно бы разными персонажами разных «историй»: «старик» - это тот самый «бывший мальчик», но уже не боящийся смерти.

Таким образом, во всех стихотворениях, относящихся к категории «самоописания» и «самопознания», персонаж обретает несколько разных сущностей, разделяется на несколько ипостасей, находится одновременно в разных точках своей жизни или в нескольких возможных «реальностях». При этом во всех приведённых примерах автор смотрит на персонажа (или на несколько персонажей) как на другого.

Ещё одним блоком текстов, в которых представляется интересным выделить категорию лирического персонажа, являются стихотворения с грамматическим смещением по отношению к субъекту речи. В таких случаях определяющим становится именно языковой фактор, ведущий за собой различные интерпретации. Здесь важно сосредоточиться именно на одной из возможных трактовок - подразумевающей, что смещение обусловлено ощущением отделения от себя ещё одного человека (многие другие версии были упомянуты в статье Л.В. Зубовой «Лев Лосев: филологическая оптика»).

Одним из таких примеров является стихотворение «Песня» (155): здесь субъект речи от первого лица рассказывает - или, вернее, «поёт» о том, как он рубит дрова в лесу:

В лес пойду дрова рубить, развлекусь немного. Если некого любить, люди любят Бога. Ах, какая канитель - любится, не любится. Снег скрипит. Сверкает ель. Что-то мне не рубится.

После осознания того, что дело не удаётся, субъект начинает мечтать о другом виде деятельности:

Это дерево губить что-то неохота, ветром по небу трубить - вот по мне работа. Он гудит себе, гудит, веточки качает.

Здесь взгляд читателя устремляется вверх, за мыслью субъекта. Тот смотрит вниз и видит себя: На пенечке кто сидит?// Я сидит, скучает.

Помимо того, что рассогласование указывает на «отстранённое восприятие себя», Л.В. Зубова предлагает ещё несколько версий: первая - «автор отождествляет себя с читателем и говорит о себе почти так, как о себе говорят дети», вторая - ответ повторяет форму вопроса («кто сидит?» «я сидит»). Тем самым, увлёкшись в прямом смысле «высокими мыслями», автор смотрит на того, кто остался сидеть, сверху вниз, как на своего лирического персонажа.

Похожая ситуация возникает и в стихотворении «Местоимения», только здесь всё полностью противоположно: не один человек разделяется на две сущности, а две разные сущности соединяются в одного человека:

Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной. Душа живет под форточкой отдельно. Под нами не обычная постель, но тюфяк-тухляк, больничный перегной. Чем я, больной, так неприятен мне, так это тем, что он такой неряха: на морде пятна супа, пятна страха и пятна черт чего на простыне. Еще толчками что-то в нас течет, когда лежим с озябшими ногами, и все, что мы за жизнь свою налгали, теперь нам предъявляет длинный счет.

В отличие от предыдущего стихотворения, здесь рассогласуется число, а не лицо глагола и местоимения. Л.В. Зубова связывает это с «парадоксом привычного докторского "мы"» или, ссылаясь на разные источники, находит другие версии, объясняющие такое смещение. Небезосновательным кажется и предположение, что здесь также происходит взгляд на часть себя как на другого - беспомощного уставшего человека в больнице, который «неприятен» другой части себя, но который, несмотря на раздвоение, всё же неотделим от своей половины.

Похожее ощущение двух людей внутри себя, только в данном случае поэта и его лирического персонажа, есть в стихотворении «Поезд ползёт через луг, сипя» (450): Поезд ползёт через луг сипя.//Дождь-моросец// растрепал стожок. //Надо бы про господина Себя // жалостный сочинить стишок. <…> В первой строфе читатель видит мир сквозь призму сознания поэта, который размышляет о сочинении «стишка» про некого «господина Себя». В третьей строфе ракурс меняется: Ну, сочинитель, чини, чини. // Старые строчки латай, латай. //Чего ни скажешь в такие дни, //выходит собачий как будто лай. Теперь речь принадлежит другой части автора, который смотрит на «сочинителя» и призывает его «чинить» и «латать» строчки. Выходит лай и немножко вой, // как будто душу освободил от слов //один господин неживой,// господин один, один господин.

В последней строфе происходит соединение двух сторон одного персонажа воедино: уже господин «освобождает душу от слов», становясь «неживым».

Тем самым, в рассмотренных стихотворениях благодаря грамматическому смещению у автора появляется возможность посмотреть на вторую половину себя - либо на себя как на две разные, но соединённые в одно сущности. Наличие в голове образа лирического персонажа - одна из возможных интерпретаций такого явления, причём это может быть как следствием, так и причиной.

Последним вектором, который осталось рассмотреть, является совокупность стихотворений, в которых фигура автора погружается в одно поле с литературными или мифологическими героями либо в контекст какого-либо произведения так основательно, что под его воздействием кардинально меняет свои черты. В таких случаях становится тяжело говорить об авторе как о «лирическом герое» или лирическом «я», и более уместным представляется предложенное понятие «лирического персонажа».

Так, например, в стихотворении «Открытка из Новой Англии 1» (99) лирический персонаж помещается в одно пространство с героями русской литературы, вышедшими вместе с американскими студентами с лекций по литературе в Дартмутском колледже: Студенты, мыча и бодаясь, спускаются к водопою,// отплясал пять часов бубенчик на шее библиотеки,//

напевая, как видишь, мотивчик, сочинённый тобою,// я спускаюсь к своей телеге. Среди них - Евгений из «Медного всадника», «страдающий четырёхстопьем», Раскольников, наконец-то использующий топор по назначению (чтобы наколоть дрова), Холстомер, Карл Иваныч, Пнин, Арина Родионовна (тоже ставшая персонажем литературы), Прасковья Ивановна Дроздова, Варвара Петровна, а также Горбунов и Горчаков Бродского, которые как раз иллюстрируют тему раздвоенного сознания:…и томит моё сердце и взгляд разжижает,// оползая с холмов, горбуновая тень Горчакова.

Пребывание в одном хронотопе со всеми перечисленными героями превращает фигуру автора в лирического персонажа, равного другим персонажам русской литературы.

Ещё один пример столь прочного укоренения в другом контексте - стихотворение «Классическое» (116). Оно повествует о пребывании персонажа в доме отдыха «им. Фавна», находящегося поблизости от входа в Аид. Перед читателем размеренная, почти застывшая картина: Зимний полдень. Начищен паркет.//Мягкий свет. Отдыхающих нет. Внезапно в поле зрения попадают два гобелена. На левом - «жнут жнецы и ваятель ваяет,// жрут жрецы, Танька ваньку валяет». На соседнем автор видит себя:

А на правом, другом гобелене

что-то выткано наоборот:

там, на фоне покоя и лени,

я на камне сижу у ворот,

без штанов, только в длинной рубашке,

и к ногам моим жмутся барашки.

И снова здесь глазами автора показан другой человек - вытканный нитями, то есть созданный из совершенно другого материала, обладающий иной «физиологией». Да и сотворён он нелепым и карикатурным: сидящим без штанов, в длинной рубахе, среди «барашков». Рядом с героем изображён ещё один персонаж, древнегреческий философ Фалес:

«Разберёмся в проклятых вопросах,

возбуждают они интерес», -

говорит, опираясь на посох,

мне нетрезвый философ Фалес.

И, с Фалесов на равной ноге,

я ему отвечаю: «Эге».

Как и в предыдущем случае, здесь автор помещает себя в одно поле с почти легендарным человеком, в контекст древнегреческой мифологии, и таким образом фигура автора утрачивает свои реальные черты, становясь лирическим персонажем, вытканном на гобелене.

Помещение в традицию или в контекст какого-либо художественного произведения тоже превращает авторскую фигуру в отдельного персонажа. Так, стихотворение «Земную жизнь пройдя до середины» (124) построено по схеме «Комедии» Данте: оно состоит из трёх частей - условных «Ада», «Чистилища» и «Рая», написано от первого лица и имеет «эпическое начало» (постепенное прохождение пути). Вместо воронки лирический персонаж попадает в длинный больничный коридор, где встречает разных пациентов, один ужаснее другого. События и реакция на них обусловлены традицией, заданной Данте в «Божественной комедии»: если в первой части персонаж «обломан, обезличен, обесцвечен», лежит в углу, «наморща лобик», то в конце условного «чистилища» с ним происходит восхождение: Я возлетал. Кружилась голова.//Мелькали облака, неуследимы.// И я впервые обретал слова,// земную жизнь пройдя до середины. Оказываясь в тексте вместо героя Данте, лосевский лирический персонаж ведёт себя по заданному традицией образцу, исполняет «роль», не выходя за рамки своей жизненной ситуации, испытывает похожие ощущения и совершает похожие поступки.

Таким образом, во всех рассмотренных стихотворениях возникает ощущение потребности другого термина для описания того образа автора, который выстраивается в тексте: часто это иронично и карикатурно изображённый человек в сниженной обстановке, ощущающий раздвоение внутри себя, иногда не умеющий понять свою сущность, не могущий точно определить, в каком времени и пространстве он находится. При всём сходстве с реальным автором он представляется совершенно отличным от него персонажем, существующем автономно, находящимся рядом с другими выдуманными героями и взаимодействующим с ними на равных. Благодаря совокупности этих факторов становится убедительным называть такой образ «лирическим персонажем» Льва Лосева.

1.3 К проблеме авторской самономинации

Дались вам эти имена!

Лев Лосев «Без названия»

Поэта, имени которого посвящена настоящая глава, в детстве по документам звали Лев Владимирович Лифшиц. Имя «Лев» придумал, как рассказывает в «Меандре» Лосев, художник Борис Семёнов:

«Кстати сказать, и мое имя, Лев, это Боря придумал. По маминым рассказам, они c отцом сверх всяких сроков затянули, все не могли решить, как назвать новорожденного. Наконец Боря посоветовал назвать в честь маминого любимого старшего брата, который, будучи студентом Военно-медицинской академии, умер неожиданно от стрептококковой инфекции. “Лев, Левушка - прекрасное имя”. Пошли в загс и записали меня Львом, и c тех пор ни разу в жизни ни мать, ни отец, ни Боря, никто из близких меня этим именем не звал, a только - Леша, Лешка, Лешенька».

Уже после, когда он начал работать в детском журнале «Костёр», его отец, известный советский поэт Владимир Лифшиц, предложил сыну взять псевдоним, дабы избежать двух «Лифшицев» в одной детской сфере литературы. На реплику Лёши «Вот ты и придумай» отец «с бухты-барахты» сказал «Лосев!».

Интересно, что сочетание «Лев Лосев» закрепилось не сразу. Так, например, на страницах «Костра» под стихами и прозой стоит подпись «Алексей Лосев» или «А. Лосев». Александр Генис в разговоре с Соломоном Волковым вспоминает о путанице, которая происходила из-за неясной ситуации с именем:

<… он одно время подписывал тексты “Алексей Лившиц”, а стихи - “Лев Лосев”. И в “Новый американец”, где мы его тогда печатали, прислали письмо и сказали: “Сколько можно? То ли он Алексей, то ли он Лев!?”. И Лосев прислал в ответ письмо, где сказал, что “я извиняюсь, что иногда Алесей, иногда Лев, но это не так страшно, потому что был прецедент, был Толстой”». На страницах «Костра» вообще можно встретить и шутливую подпись «Л. Осев». Уже в американском паспорте имя поэта выглядело так: Lev Lifschitz Loseff, а в кратком варианте - Lev L. Loseff.

Столь необычная ситуация, связанная с необходимостью смены фамилии и с наличием двух вариантов имени, оставила глубокий след в поэзии Льва Лосева. На протяжении всего творчества поэт варьирует имена, прозвища, пытается подобрать наиболее подходящее сочетание имени и фамилии, иронизирует над самономинацией и рефлексирует над таким внушительным количеством путей называния себя. Упоминание в стихотворении имени поэта закреплено в литературоведении за термином сфрагида (позволю себе, однако, не злоупотреблять им).

Вполне очевидно, что останавливаться подробно на каждом стихотворении, где так или иначе присутствует имя поэта, не представляется сколь-либо необходимым: в большинстве примеров сама манера называния персонажа не играет весомой роли в общей картине. О многих таких стихотворениях будет упомянуто вскользь.

Дабы упорядочить весь массив отобранных текстов и построить удобную для анализа систему координат, попробуем и в этой главе выделить пунктиром несколько направлений (с очередной оговоркой, напоминающей об условности любого деления и разведения чего-либо по разным полюсам):

Стихотворения, в которых упоминаются только имя или только фамилия: «Он говорил: "А это базилик"», «Норковый ручей», «De profundis»; «Повстречался мне философ», «Нет», «Игра слов с пятном света».

Стихотворения, в которых упоминаются имя и фамилия, имя и отчество или инициалы: «Рота Эрота», «ЛЕВЛОСЕВ», «Pro Domo Sua», «Один день Льва Владимировича», «Сказка №1», «РУЖЬЁ (Петербургская поэмка»).

Стихотворения, в которых автор рефлексирует над «бестиарной» составляющей своего имени: «Инструкция рисовальщику гербов», «В Помпее», «Этот возраст преклонный на деле столик…», «Torvaianica».

В кругу друзей и родственников Лосева называли Лёшей. Именно такой вариант выбран в качестве «семейного» имени для стихотворения «Норковый ручей», в котором два главных лирических персонажа - это муж и жена, Лёша и Нина. В стихотворениях «Он говорил: а это базилик» и «De profundis» по-разному показан разговор за столом. В них собеседник обращается к поэту только по имени:

Он по-простому звал меня - Алеха. // «Давай еще, по-русски, под пейзаж». (17)

или:

Трактирщик говорит: «Ну, Лёш,// что ты, Лёша, воду мутишь»? (223)

Такой способ номинации соответствует обстановке - она либо семейная, либо расслабленная, «застольная». В противоположность ситуациям, где к лирическому персонажу обращаются только по имени, в некоторых текстах упоминается лишь фамилия (точнее, фамилии). Рассмотрим некоторые примеры.

В стихотворении «Повстречался мне философ» (354) попытка философа идентифицировать личность поэта предполагает обращение именно по фамилии:

Повстречался мне философ в круговерти бытия. Он спросил меня: "Вы - Лосев?" Я ответил, что я я. И тотчас засомневался: я ли я или не я. А философ рассмеялся, разлагаясь и гния.

Сомнения героя, конечно, обусловлены онтологическими проблемами, однако наличие большого количества способов самономинации также сказывается на невозможности сразу ответить на подобный вопрос. Так, на в точности такую же реплику («Вы Лосев?») в другом стихотворении лирический персонаж отвечает иначе: Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц,//мудак, влюблявшийся в отличниц,//в очаровательных зануд// с чернильным пятнышком вот тут. (359) Уже в одном этом исправлении - и возвращение в детство, и отрицание взросления, и воспоминание о нелепости и неуклюжести подростка, и привычное обращение к школьнику по фамилии. Такое же, как и, например, в «Игре слов с пятном света»:

Как в школе.

«Спорим, что не сможешь сказать "дапис" десять раз подряд и не сбиться».

Как дурак доказываю, что могу.

«Александра Марковна, а Лифшиц ругается!»

Этот закреплённый в узусе способ коммуникации является здесь индикатором не слишком уважительного обращения друг к другу - и со стороны учеников, и со стороны учителей советской школы - особенно если учитывать воспоминания Лосева о своих школьных годах.

Есть случаи, когда в тексте употребляется полное имя лирического персонажа. В уже проанализированной в предыдущей главе «Роте Эрота» авторское определение лирического персонажа - «гранатомётчик Лёва Лифшиц», соответствующее духу военных сборов (более «пацанское» и развязное «Лёва»). В стихотворении “Pro Domo Sua” (308) фольклорный песенный ритм задаёт и игровый вариант имени: Ломкий лёд галиматьи. // Тонкий звон со дна бадьи.// Выплывают ледяные //Лёшки Лосева ладьи.

Совершенно другой пример представляет собой стихотворение «Левлосев». Лирический персонаж здесь одновременно и обладает, и не обладает одинаковым с реальным автором именем:

Левлосев не поэт, не кифаред. Он маринист, он велимировед, бродскист в очках и с реденькой бородкой, он осиполог с сиплой глоткой, он пахнет водкой, он порет бред. Левлосевлосевлосевлосевон- онононононононон иуда

Слитно написанные имя и фамилия, они превращены в одно слово, некий объект, подлежащий описанию. Автор имеет в виду и себя, и не-себя, а другого, отдельного от него «Львалосева», которого можно поместить в текст и над которым можно произвести определённую лингвистическую операцию, «склеив» имя и фамилию в единое целое. Начало второй строфы - это превращение имени в гул, «звон», смешение разных голосов толпы, постоянно и бездумно твердящей о предательстве и о чужих грехах. Похожую роль - называние своего лирического персонажа - играет имя в заглавии стихотворения «Один день Льва Владимировича» (165), которое после этого в тексте не упоминается (всё стихотворение написано от первого лица). Взяв за образец заглавия повесть А.С. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», Лосев делает из образа себя лирического персонажа и наделяет его заведомо литературным именем - помещая в литературный контекст.

В стихотворении «Сказка №1» (543) вместо имени персонажа упоминаются лишь инициалы - «Л.Л.».

Гуляя по Кудыкиной горе, вырезывая в липовой коре: “Здесь был Л. Л.”, “Здесь был Л. Л.”, “Здесь был Л. …” Здесь был, да сплыл. Здесь был, да был таков. Хоть пробовал отмычкой сто замков, хоть воду мёртвую на землю вылил.

Оставление лишь первых согласных имени и фамилии (причём не важно, Лёва, Лёша или Лев, Лифшиц или Лосев) обусловлено ситуацией: их поэт (или в данном стихотворении протагонист волшебной сказки) вырезает на коре дерева, используя типичную для этого фразу «Здесь был…». Однако во второй строфе такой способ номинации закрепляется в сознании и выходит за рамки заданной ситуации: Теперь с сырой земли глядит оно,// как глаз Л.Л., прищурившись и мимо.

Американский «паспортный» вариант написания имени и фамилии, `Lev Loseff', появляется в приложении к «Петербургской поэмке "РУЖЬЁ"», написанной на отвергнутый Гоголем сюжет о чиновнике, который копил деньги не на шинель, а на оружие. В приложении к «поэмке» лирический персонаж Льва Лосева трогает «монумент» Гоголя, за что подвергается упрёкам со стороны иностранца. Гоголь этого иностранца прогоняет и обращается к Лосеву:

Что по глупости ль, по пьянке ль казачкъ не натворят… в рай зато попал ты, Янкель, а они в аду горят».

Я ответил: «Я не Янкель, я Lev Loseff , здесь не рай, гений - никогда не ангел. ты не ангел, Николай.

(470)

Владислав Шаевич Кривонос, составивший подробный комментарий к лосевской вариации гоголевского сюжета, так анализирует фрагмент: «Гоголь принимает бранящего его чужака за одного из своих персонажей, Янкеля, пострадавшего от казачков, имя которого служит еще и обозначением еврея. Однако Lev Loseff , отказываясь от навязанного ему литературного амплуа и обращаясь к Гоголю как к товарищу (предлагая ему покурить), развивает еврейскую тему так, что анекдотическая история неожиданно вписывается в карнавально-маскарадную атмосферу праздника Пурим, где вполне уместными оказываются и авторские благоглупости». Помимо уже отмеченного исследователем предпочтения своего имени другому, необходимо также добавить, что лирический персонаж предпочитает именно своё американское имя - вариант, прописанный в его новом паспорте, а не «еврейскую» фамилию «Лифшиц» и не «русскую» фамилию «Лосев»; неслучайно через две строфы «сивая кобыла» «залает blah, blah, blah» именно по-английски».

Наличие в придуманном псевдониме корней «лев» и «лось» не могло не породить рефлексии над «бестиарной составляющей» такого варианта самономинации. В предуведомлении к книге стихов «Чудесный десант» Лев Лосев вспоминает рисунок, созданный Михаилом Ерёминым сразу после его переименования: на нём изображено животное с мордой льва и телом лося. В этой картинке Лосев сразу же прочитал отсылку к фрагменту из хлебниковских «Трущоб»:

...