Некоторые аспекты поэтики Льва Лосева



ГЛАВА 2. «О СТИХАХ И О РОМАНАХ, О ЛИРИКЕ И ПРОЧИХ ПУСТЯКАХ»

лосев самономинация канонический жанр

Погляжу на морозный туман

и засяду за длинный роман.

Лев Лосев

В первой главе уже было вскользь сказано, что основная черта лирического субъекта в поэзии Льва Лосева - его скорее эпическая, чем лирическая природа; отсюда слово «персонаж» в предложенном понятии. Однако образ автора в его поэзии не единственное, что приближает стихи к эпическому началу.

О прозаизации поэзии уместно говорить и в отношении к лирике ближайшего друга и главного ориентира Льва Лосева - Бродского. Из очевидных вещей можно назвать стирание словарной иерархии, его тягу к enjambement, размывающую границы стиха, удлинённость строки, и отсюда - «горизонтальность вертикального жанра». Что важно и показательно, в случае с Лосевым «прозаизация» поэзии зачастую проходит по противоположному пути. Обилие нарративных стихотворений, персонажей русской литературы, упоминающихся в стихотворениях, ссылок на писателей и поэтов и выстраивание лирических сюжетов вокруг этих имён, варьирование сюжетов русской и европейских литератур, написание стихов в формате А4 без деления строк на столбик (например, в стихотворении «Своими словами») - вот неполный список особенностей творческой стратегии Льва Лосева, наглядно демонстрирующий «прозаическое мышление» поэта. Этой специфике и посвящена настоящая глава.

Её первая часть целиком состоит из анализа стихотворения «Норковый ручей», которое можно мыслить как сознательное продолжение традиции «нарративной лирики» - линии, к которой Лев Лосев был неравнодушен и как филолог, и как поэт.

В фокус второй части главы попадают стихи, в центре которых оказывается ряд образов, аллюзий, топосов, сюжетов русской «большой прозы» второй половины XIX в. (романы Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского и др.).

2.1 «Норковый ручей» Льва Лосева: сквозь призму Фроста

Лев Лосев Норковый ручей (Подражание Фросту) - Где север, Леша? - Север, Нина, там, поскольку наш ручей течет на запад. День был проглочен с горем пополам, не позолочен и ничем не запит, и то, что в горле вечером торчит, горчит, как будто ты три дня не емши. Восходят звезды и ручей ворчит. - Вообще, согласно Фросту, штат Нью-Хэмпшир тем характерен, что его ручьи как правило направлены к востоку. - Так что, ручей, ворчи там не ворчи, но ты бежишь неправильно, без толку. - Оставь его, пускай живет один. - А может, он повернут был, но кем же? - Да нет, он, слава Богу, без плотин. Вообще, согласно Фросту, штат Нью-Хемпшир нас от большого бизнеса хранит, нас от избытка охраняет зорко. Единственное разве что гранит для мертвецов Бостона и Нью-Йорка - вот все, что мы имеем поставлять. А впрочем есть вода, довольно леса, но, все же, не довольно, чтоб сплавлять, что, стало быть, не может представлять коммерческого интереса. Но на зиму здесь всем хватает дров, и яблок впрок для пирогов и сидра, на шапки местным жителям бобров хватает, а порой блеснет и выдра. Опять же лес дает нам лес на кров (опять же не в количестве товарном), и молока от собственных коров вполне хватает нашим сыроварням. И если расстараться, наконец, то можно золотишка в этих речках намыть на год на парочку колец, конечно, тонких, но отменно крепких. - Фрост Красный Нос. - Нет, нос был желтоват. И весь он был - не желтизною воска, а как желтеют яблоки, как сад под осень, как закатная полоска, как пальцы у курильщика желтят. - О-кей, о-кей. Изменим наш куплет. Фрост Желтый Нос. Или какой был нос-то? - На родине я прожил сорок лет без малого. - А он? - он девяносто. И, все же, эмигрировал, как мы, туда, где свет имеет форму тьмы, где тьма есть звук, где звук звучит, как вата, туда, где нет ни лета, ни зимы… - «Туда, туда, откуда нет возврата!» - Да как сказать. А наших кто речей сейчас предмет, их тема, их значенье? Кто нам опять кивает на ручей и просит рассмотреть его теченье? Там вечно возвращается вода - удар о камень и бросок обратно. Пусть это мимолетно, но всегда… - Пусть пустячок, а все-таки приятно! А ежели серьезно, книгочей, то это - «дань течения истоку». Так мимо наших дней, трудов, ночей течет на запад Норковый ручей. Все прочие ручьи текут к востоку. [Здесь и далее стихотворение цитируется по указанному изданию]	Robert Frost West-Running Brook 'Fred, where is north?' 'North? North is there, my love. The brook runs west.' 'West-running Brook then call it.' (West-Running Brook men call it to this day.) 'What does it think k's doing running west When all the other country brooks flow east To reach the ocean? It must be the brook Can trust itself to go by contraries The way I can with you - and you with me - Because we're - we're - I don't know what we are. What are we?' 'Young or new?' 'We must be something. We've said we two. Let's change that to we three. As you and I are married to each other, We'll both be married to the brook. We'll build Our bridge across it, and the bridge shall be Our arm thrown over it asleep beside it. Look, look, it's waving to us with a wave To let us know it hears me.' ' 'Why, my dear, That wave's been standing off this jut of shore -' (The black stream, catching a sunken rock, Flung backward on itself in one white wave, And the white water rode the black forever, Not gaining but not losing, like a bird White feathers from the struggle of whose breast Flecked the dark stream and flecked the darker pool Below the point, and were at last driven wrinkled In a white scarf against the far shore alders.) 'That wave's been standing off this jut of shore Ever since rivers, I was going to say,' Were made in heaven. It wasn't waved to us.' 'It wasn't, yet it was. If not to you It was to me - in an annunciation.' 'Oh, if you take it off to lady-land, As't were the country of the Amazons We men must see you to the confines of And leave you there, ourselves forbid to enter,- It is your brook! I have no more to say.' 'Yes, you have, too. Go on. You thought of something.' 'Speaking of contraries, see how the brook In that white wave runs counter to itself. It is from that in water we were from Long, long before we were from any creature. Here we, in our impatience of the steps, Get back to the beginning of beginnings, The stream of everything that runs away. Some say existence like a Pirouot And Pirouette, forever in one place, Stands still and dances, but it runs away, It seriously, sadly, runs away To fill the abyss' void with emptiness. It flows beside us in this water brook, But it flows over us. It flows between us To separate us for a panic moment. It flows between us, over us, and with us. And it is time, strength, tone, light, life and love- And even substance lapsing unsubstantial; The universal cataract of death That spends to nothingness - and unresisted, Save by some strange resistance in itself, Not just a swerving, but a throwing back, As if regret were in it and were sacred. It has this throwing backward on itself So that the fall of most of it is always Raising a little, sending up a little. Our life runs down in sending up the clock. The brook runs down in sending up our life. The sun runs down in sending up the brook. And there is something sending up the sun. It is this backward motion toward the source, Against the stream, that most we see ourselves in, The tribute of the current to the source. It is from this in nature we are from. It is most us.' 'To-day will be the day....You said so.' 'No, to-day will be the day You said the brook was called West-running Brook.' 'To-day will be the day of what we both said.' [Здесь и далее стихотворение цитируется по указанному изданию]

Жизнь и творчество Льва Лосева довольно часто «соприкасались» с фигурой Роберта Фроста. В одном из интервью, отвечая на вопрос о месте последнего в его жизни, Лосев говорит, что именно Фрост стал «катализатором» его отношений с Бродским. Памятен для него и приезд Фроста в СССР в 1962 г., когда после чтения стихов в Пушкинском доме Лосев «среди прочих пробился после выступления к Фросту, получил от него книжечку с автографом», а спустя много лет, уже живя в Нью-Хэмпшире, нашёл книгу с совместной фотографией. В начале шестидесятых у Лосева выходили переводы Фроста в журнале «Нева», о которых он вспоминает без особого энтузиазма - впрочем, как и о своих ранних поэтических опытах.

Уже в эмиграции (после 1976 г.) Лев Лосев работал в Дартмутском колледже, где Роберт Фрост начинал учиться, а впоследствии периодами преподавал. В Гановере хранится большой архив стихов американского поэта и установлен памятник. Помимо названных биографических связей важно и само восприятие Лосевым поэзии Фроста: о ней он говорил как о «неосуществившейся в русской поэзии линии, которая в 19 веке намечалась, а потом в 20 совершенно пропала - вот такой нарративной поэзии, которая на самом деле, может быть, значительно трагичнее любой лирики, хотя она пишется в якобы нейтральном, ровном, сугубо описательном тоне с такой нейтральной интонацией». Несомненно, для Лосева был важен и факт влияния Фроста на Иосифа Бродского: так, в главе «Англо-американская поэзия» литературной биографии Бродского Лосев, пересказывая слова последнего, обращает внимание на «главную силу повествования» Фроста - диалог, на его ориентацию на греческую трагедию, на «абсурд повседневности в универсальном масштабе», на сложность отношений между человеком и пейзажем, где, по словам Бродского, «природа - устрашающий автопортрет самого поэта». Предложенная связь между жизнью и творчеством двух поэтов является важной отправной точкой для прочтения стихотворения Лосева «Норковый ручей», вошедшего в сборник «Урок фотографии».

Текст представляет собой подражание (что следует из подзаголовка) стихотворению Роберта Фроста “West-Running Brook”, в котором, несмотря на формальное сходство, обнаруживается совершенно иная расстановка акцентов. “West-Running Brook” построен на диалоге мужа и жены, c «внешней» точки зрения рассуждающих о течении реки. Вместе с тем, каждый из них говорит о своём: жена с помощью метафоры ручья пытается намекнуть Фреду на свою беременность, тот же не улавливает намёка и истолковывает смысл ручья в соответствии со своими жизненными установками. Шон Хьюстон отмечает, что Фред «большую часть времени наслаждается назначением себя на роль высокоинтеллектуального толкователя ручья». Параллельные синтаксические конструкции в финале стихотворения, как замечает Роберт Свен, демонстрируют, что муж и жена «становятся ближе друг к другу» и обретают взаимопонимание. Однако Шон Хьюстон придерживается другого мнения: он считает, что «невозможно точно определить, понимает ли в конце концов Фред посыл своей жены, или он так и не улавливает её намёка, и она с этим смиряется». Ещё одним важным моментом в тексте является западное направление течения ручья, на что указывает, в частности, исследователь Fritz Oehlschlaeger. В статье «West Toward Heaven: The Adventure of Metaphor in Robert Frost's 'West-Running Brook'» он отмечает, что направление на запад, которое «традиционно ассоциируется с молодостью, c будущим, с движением цивилизации, ассоциируется также и с заходом солнца и со смертью».

Как уже было отмечено, в стихотворении Льва Лосева «Норковый ручей» совершенно иначе расставлены акценты, и проявляется это сразу в нескольких аспектах. У Роберта Фроста диалог построен таким образом, что абсолютно понятно, кому принадлежит та или иная реплика: реплики мужа и жены поочередно сменяются, два раза прерываясь репликами автора, помещенными в скобки. Более того, зачастую они настолько длинны, что диалог превращается в обмен монологами (безусловно, это в большей степени касается слов Фреда). У Лосева же границы диалога определяются труднее: реплики жены здесь появляются гораздо чаще, зачастую прерывая реплики мужа. Что не менее важно, у Лосева нет чёткого гендерного разграничения в восприятии действительности, которое имеет место у Фроста: персонажи мыслят в одном направлении, а если и спорят, то об одном и том же.

Немаловажна конкретизация ситуации, взятой из фростовского стихотворения. У Лосева ручей вполне конкретен, это Mink Brook, или Норковый ручей, протекающий в штате Нью-Хэмпшир, тогда как у Фроста река абстрактна, это «West-running brook», то есть «Бегущий на запад ручей», из названия которого нам важно лишь его направление. Ролевые герои в стихотворении также конкретизированы: если у Фроста это некий Фред, не равный автору текста, и его жена, даже не названная по имени, то у Лосева персонажами становятся сам автор, «Лёша», и его жена «Нина». С географической точки зрения здесь тоже больше определённости: есть название штата, о котором идёт речь (Нью-Хэпмшир), есть название других штатов (Бостон и Нью-Йорк), есть ссылка на того, кто заявляет, что «все ручьи направлены к востоку» (Роберт Фрост). Более того, предмет обсуждения тоже как бы конкретнее, чем фростовский: персонажи говорят о финансовой прибыли штата, об источниках дохода. Даже вопрос о противоположном течении ручья сначала объясняется (точнее, не объясняется) строительством плотины - хотя в вопросе, безусловно, подразумевается божественное начало: «А может, он повёрнут был, но кем же?», в ответе на который вводное сочетание «слава Богу» приобретает первый, «буквальный» смысл: «Да нет, он, слава Богу, без плотин».

Один из важнейших аспектов «Норкового ручья» - добавление в текст ещё и фигуры Роберта Фроста, сквозь призму творчества которого лирические персонажи прочитывают географию штата Нью-Хэпшир.

Для попытки более ясного понимания лосевского стихотворения позволим себе, насколько это возможно, «пристально прочесть» некоторые строки и строфы обоих произведений в компаративном ключе и прокомментировать отдельные биографические, географические, исторические и иные реалии.

Первые две реплики «Норкового ручья» практически в точности воспроизводят начало `West-Running Brook', меняются лишь имена двух главных героев (что, впрочем, уже не раз было отмечено). Однако следующие пять строк стихотворения Лосева не являются переводом или переложением фростовского текста: ремарка «День был проглочен с горем пополам,//не позолочен и ничем не запит,//и то, что в горле вечером торчит,//горчит, как//будто ты три дня не емши.//Восходят звезды и ручей ворчит» принадлежит автору и описывает прошедший день, причём при описании используются преимущественно русские идиомы и фразеологизмы («проглочен с горем пополам», «в горле торчит», «три дня не емши»).

Нельзя не заметить аллитерацию согласного [ч] (проглочен, позолочен, ничем, вечером, торчит, горчит, ворчит), воссоздающую журчание, как будто бы автор-создатель, находящийся над персонажами, доносит до них звучание ручья в его описании.

Следующая реплика принадлежит Лёше и пересказывает фрагмент фростовского текста, который не был переведён/переложен Лосевым («What does it think k's doing running west// When all the other country brooks flow east//To reach the ocean?»). Эта реплика, в отличие от предыдущей ремарки, произносится языком почти научным, «профессорским» («Вообще, согласно Фросту, штат Нью-Хэмпшир//тем характерен, что его ручьи//как правило направлены к востоку»). Ответ же Нины скорее является реакцией на авторскую ремарку из «Норкового ручья» («ворчи там, не ворчи») и ответом на реплику мужа, в котором признаётся бессмысленность противоположной направленности течения.

На призыв мужа оставить в покое ручей Нина пытается оправдать его чьим-то вмешательством («А может, он повёрнут был?»); Лёша, снова сославшись на Фроста и предварительно заметив, что на реке нет плотин, начинает размышлять о финансовом состоянии штата Нью-Хэмпшир. Понятно, что ни Фрост, ни его ролевые герои не рассуждали о бизнесе, об избытке, о доходах, но в английском тексте есть в сущности та же мысль: ручей возвращает к истоку, к первоначалу («It is this backward motion toward the source»). (у Лосева: «…нас от большого бизнеса хранит,//нас от избытка охраняет зорко»). Единственная прибыль штата - это поставка гранита, поскольку в Нью-Хэмпшире большое количество гранитных карьеров («Единственное разве что гранит//для мертвецов Бостона и Нью-Йорка - //вот все, что мы имеем поставлять»). Назначение гранита, по мысли персонажа, - это использование его для изготовления надгробных памятников в Бостоне и Нью-Йорке. Помимо комичности фразы (а комичность здесь отчасти создаётся за счёт речевого штампа, синтаксической конструкции «всё, что мы имеем + инфинитив), тут ещё в конкретной форме реализуется и важная тема всего стихотворения - тема смерти. Её в закольцованном мире штата Нью-Хэмпшир как бы нет, он идилличен: диалог двух негородских жителей задаёт прочтение текста в рамках пасторальной лирики. Поэтому и мертвецы находятся в других штатах, а все ручьи «текут к востоку», и исключение составляет лишь один Mink Brook, который направлен к закату жизни и который разрывает этот идиллический круг. Кроме гранита, по словам персонажа, штат больше ничего не поставляет: для поддержания жизни здесь всего хватает, а вот камень, предназначенный только для мертвецов и как бы «поддерживающий смерть», вывозится наружу.

Следующий довольно длинный пассаж, посвящённый традиционному хозяйству Нью-Хэмпшира, представляет собой подробное перечисление всего, что произрастает и добывается на территории штата:

Но на зиму здесь всем хватает дров,

и яблок впрок для пирогов и сидра,

на шапки местным жителям бобров

хватает, а порой блеснет и выдра.

Опять же лес дает нам лес на кров

(опять же не в количестве товарном),

и молока от собственных коров

вполне хватает нашим сыроварням.

И если расстараться, наконец,

то можно золотишка в этих речках

намыть на год на парочку колец,

конечно, тонких, но отменно крепких.

Столь детальный каталог - способ «оттянуть» время перед возвращением к теме конечности жизни. Один из его пунктов, яблоки, - символ постепенно уходящей эпохи в хрестоматийном произведении Бунина, описание которых тоже как бы замедляет стремительность течения бытия. Рассуждение о яблоках, из которых потом готовится сидр, может отсылать и к другому стихотворению Роберта Фроста - `After Apple-Picking'. Кроме того, такое перечисление - развитие важной для фростовского мира категории «природа-цивилизация», тонко «пойманной» и осмысленной Лосевым и в поэзии, и в мемуарной прозе:

«Предопределенное местом рождения горожанство, петербуржство к середине жизни стало меня тяготить, но я это не сразу понял. Вторую половину жизни я прожил на свежем воздухе, в Америке. Я не скучаю по городам. Я живу в деревянном доме. Трава, цветы, можжевеловые кусты и яблони перед моим домом ничем не oтгорожены от дороги, а за домом - от леса и крутого обрыва над Норковым ручьем. Из леса в наш сад приходят оленихи c оленятами, иногда небольшой черный медведь. C кладбища неподалеку прибегает лиса. A сурки, еноты, белки и, увы, скунсы живут прямо на нашем участке».

Эта «лирическая слабость», неторопливое смакование преимуществ почти сельской, непетербуржской жизни как бы оправданы в «Норковом ручье» беспокойством о финансовом благополучии штата, «конкретностью» разговора.

Следующая за этим пассажем реплика «Фрост Красный Нос», по логике, принадлежит Нине и может быть вызвана переводом слова «frost» с английского на русский как мороз, а также ассоциативной цепочкой со словом «крепких» (крепких - крепкий мороз - «Мороз, Красный нос» - Фрост Красный Нос). Однако кажется, что эта реплика снова подсказана Нине «свыше», голосом автора-создателя. Упоминание поэмы Н.А. Некрасова «Мороз, Красный нос» здесь неслучайно по двум причинам. Первая - связь традиции нарративной поэзии не только с именем Фроста, но и с именем Н.А. Некрасова, неизменно возникающая в сознании автора. Вторая предпосылка тематическая: поэма развивает всё ту же тему соотношения жизни и смерти, тему забвения и наличия двух миров - идиллического и реального: после столкновения с трагедией, смертью своего мужа Прокла, Дарья убегает в лес за дровами и встречает там Морозку, который, превратившись в её сознании в погибшего мужа, начинает её целовать и погружает в счастливое забвение, «заколдованный сон». Героиня из мира реального, в котором есть и будет смерть, сбегает в мир идиллический. В стихотворении Лосева происходит ровно противоположная ситуация: персонажи живут в идиллическом мире, где нет смерти, но всего лишь единственная реплика Нины, отсылающая к поэме Некрасова, заставляет вспомнить о теме тотального забвения, трагичности судьбы и конечности бытия.

Говоря в следующих стихах о желтом цвете носа американского поэта, Лёша замечает, что «весь он был не желтизною воска». Скорее всего, здесь автор вспоминает о стихотворении И.А. Бродского «На смерть Фроста» (1963), гибель которого приравнивается к задуванию ветром свечи, к лёгкому сну. Ветер, «задувающий жизнь» Фроста, летит по направлению к ручью, текущему на запад, к смерти: «Должно быть, летя к ручью,// ветер здесь промелькнул,//задув и твою свечу». Но вся жизнь Фроста, по словам персонажа, как раз не «желтизна воска», то есть не смерть, а жизнь, правда, подходящая к своему завершению - цвета осени, яблок, полоски на небе от заката солнца, пальцев курильщика.

В «Норковом ручье» тема смерти непосредственно связана с темой эмиграции: реплики Лёши о том, что на родине он «прожил сорок лет без малого», а Роберт Фрост - «девяносто», заставляют подумать, что почти ни про одного русского поэта нельзя сказать «ему было девяносто», ещё реже - что какой-то русский поэт прожил девяносто лет на своей родине. Поэтому в случае с лосевским персонажем эмиграция понимается в буквальном смысле, а в случае с Фростом - в метафорическом: он не умирает, но перемещается в другой мир («И, все же, эмигрировал, как мы,//туда, где свет имеет форму тьмы,//где тьма есть звук, где звук звучит, как вата,//туда, где нет ни лета, ни зимы…»). И даже то ли на реплику Нины, которая цитирует устойчивую формулу, своеобразный поэтический штамп («Туда, туда, откуда нет возврата!»), то ли на сокращённую версию парода - песню хора в древнегреческой трагедии (а ведь именно эту традицию отмечал Бродский как одну из наиболее важных для Фроста), Лёша замечает, что Роберт Фрост не умирает, а именно эмигрирует.

Наподобие того, как во фростовском “West-Running Brook” герои пытаются понять, для них ли поднимается ручей, в стихотворении Лосева лирические персонажи замечают присутствие Фроста («Да как сказать. А наших кто речей//сейчас предмет, их тема, их значенье,// Кто нам опять кивает на ручей//и просит рассмотреть его теченье?»). Ручей у Лосева понимается мужем и женой одинаково - как метафора жизни, воплощающая тему вечного возвращения после смерти: «Там вечно возвращается вода -//удар о камень и бросок обратно». Тем не менее, ручей кажется не только недосягаемой метафорой, но и приятелем, о действиях которого можно сказать дружески: «Пусть пустячок, а всё-таки приятно!». Именно Норковый ручей протекает мимо дома Льва Лосева в Гановере, и именно он для автора и для его персонажей является тем самым «на запад бегущим ручьём», о котором пишет Роберт Фрост.

В реплике «А ежели серьезно, книгочей,// то это - «"дань течения истоку"» Лёша снова цитирует Фроста в почти дословном переводе на русский («The tribute of the current to the source»). Первый же стих из приведенной цитаты обращен не только к Нине, вспоминающей Фроста, но и к читателю стихотворения («книгочею»).

«Так мимо наших дней, трудов, ночей//течёт на запад Норковый ручей.// Все прочие ручьи текут к востоку». В последних трёх строках аккумулируется мысль, рассредоточенная по всему стихотворению: вода - выход из закольцованности, герметичности быта и бытия; этим же выходом становится и поэзия Роберта Фроста, чья позиция, по словам И. Бродского, «в корне отличается от континентальной традиции поэта как трагического героя», и сам «Норковый ручей» Лосева.

Таким образом, стихотворение Льва Лосева представляет собой сплошное «чужое слово» (термин, впервые предложенный М.М. Бахтиным и развитый в работах Ю.М. Лотмана, С.Н. Бройтмана и других), в которое вкрапляются «свои слова» и другие «чужие слова». С одной стороны, в «Норковом ручье» автор говорит о Роберте Фросте, реке и об особенностях штата Нью-Хэмпшир. Но, переосмысляя стихотворение Фроста и «добавляя» аллюзии на тексты Бродского и Некрасова, Лосев расширяет и «подсвечивает» тему жизни и смерти, конечности и вечности бытия, противоречия всему миру; позволяет взглянуть на них не только с точки зрения жителей Новой Англии, но и с иных ракурсов - русской литературы XIX в., русской поэзии в эмиграции и американской поэзии.

2.2 «Большая проза» второй половины XIX в.: тематический аспект

Поэзия Льва Лосева - тот случай, когда для понимания текстов биографию автора знать не просто желательно, а необходимо. Незнание биографии, отрефлексированной в мемуарной прозе, в интервью, в записанных на камеру воспоминаниях, иногда лишает читателя возможности понять некоторые его стихотворения. Одним из упрёков Иосифа Бродского был упрёк в «темноте» стихов Лосева, их чрезмерной субъективности, зацикленности на личном опыте автора. Именно поэтому так ценно, что одни тексты Лосева служат комментарием к другим текстам, «подсвечивают» их, проясняют непонятные места и помогают восстановить контекст. Один из ярких примеров такого рода - стихотворение «На кладбище, где мы с тобой валялись» (386), вошедшее в книгу «Послесловие». Текст, почти дословно повторяющий это стихотворение, написанный, правда, в другом жанре - мемуарном - это начало главы «Генетика, гениальность» в первой части «Меандра», посвящённой Иосифу Бродскому. Вот лишь некоторые переклички:

«На кладбище, где мы с тобой валялись», ср.: «На кладбище мы действительно валялись» («Меандр»).

«Или шуршало меж еловых лап//индейское, вернее бабье, лето?» + «и в воздухе дрожала и блестела//почти несуществующая нить», ср.: «Мы бросили пиджаки на покрытую теплыми желтыми иглами землю легли навзничь, глядели на синеву и тонкие нити бабьего (индейского) лета» («Меандр»).

«то ль музыка, то ль птичье пить-пить-пить» + «То ли болтовня//реки Коннектикут, в Атлантику текущей,//и вздох травы: "Не забывай меня", ср.:

«Думаю, что наша болтовня мало отличалась от посвистывания синиц чижиков и дятлов. Птицы праздновали над кладбищем хорошую погоду» («Меандр»).

Другая важная взаимосвязь - поэзия и филология. Так, в книге «Солженицын и Бродский как соседи» стихотворения чередуются с литературоведческими статьями, причём первые дополняют и раскрывают смысл вторых, а вторые комментируют и поясняют смысл первых: статья, посвящённая феномену «Умышленного города», предваряется стихотворением «Почерк Достоевского»; заметки о поэтике Бродского - стихами памяти друга, etc.

Ещё одна точка «скрещений» - стихи и преподавание в Дартмутском колледже. Некоторые комические эпизоды из своей преподавательской деятельности Лев Лосев вспоминал довольно часто. Показателен, например, случай, о котором он рассказывает в беседе с Томасом Венцлова:

«Надо сказать, что американские студенты очень хорошо откликаются на русскую литературу. Сейчас в Дартмуте я веду advancedseminar по русской поэзии. В течение недели мы читали Тютчева, и один из моих студентов настолько увлекся, что вступил с Тютчевым в полемику. В ответ на "Silentium!" Тютчева он тоже написал стихотворение. По-русски. Всего шедевра я не помню, но мне безумно понравился конец: "Природа не молчает, природа кричает!"».

Можно вспомнить и другое событие, связанное с непониманием американскими студентами советских реалий:

«Можно сколько угодно объяснять иностранцу российские реалии, но они все равно до конца не уложатся в иностранной голове. Однажды, в качестве реального комментария к рассказу Трифонова, я долго рассказывал американским студентам, что такое коммунальная квартира, и даже чертил на доске план ленинградской коммуналки, где прошло мое детство. На следующей неделе читал их сочинения. Одна девушка решила написать художественно, воображая себя русской. Ее сочинение начиналось так: "С папой, мамой и братьями мы ютимся в коммунальной квартире. Гостиная и кухня у нас на первом этаже, а наши спальни на втором…"».

Обсуждение произведений русской литературы, входивших в тот или иной курс профессора Loseff'а, легло в основу многих его стихотворений - например, в основу стихотворения «Лекция», к которому поэт предпослал примечание «Из курса Russian 36: Tolstoy and the Problem of Death' (495). Необходимость постоянно перечитывать русскую классику, в особенности произведения, относящиеся к так называемой «большой прозе» - романы второй половины XIX века - одна из причин частого варьирования сюжетов этих текстов в лирике (помимо того, что Лев Лосев вообще был чрезвычайно начитанным и эрудированным). Одно из последних стихотворений Лосева, «Своими словами» (568), целиком построено на вольном пересказе романа

«Братья Карамазовы»; подробный анализ-комментарий к этому тексту составил филолог К.С. Соколов.

«Почерк Достоевского» и «Своими словами» не единственные стихотворения, основанные на сюжетах романов этого писателя. В третьей главе речь пойдёт, среди прочего, о «Петербургской идиллии», в основе которой - сюжетные ходы и герои романа «Идиот». В этом же стихотворении Лосев рефлексирует и над геометричностью Петербурга, расставляя героев по трём точкам равнобедренного треугольника и тем самым создавая «фигуру Петербурга» из «фигур Петербурга». Тем не менее, не всегда, по мысли Лосева, законы геометрии в Петербурге работают правильно, и пример тому - стихотворение «Искать адреса не по плану, а по роману» (433):

Искать адреса не по плану, а по роману Достоевского - топография пойдет веером. Та улица станет неприлично коротка, а та удлиняется, удлиняется, дура, и одно преступление происходит сразу по трем адресам. Так наз. реальность оборачивается срамом. Мы хотели увидеть панораму Дельфта, увиденную Вермеером. Но не туда текла река, параллельные улицы пересекались, архитектура отряхивала готику, и стало ясно, что увидеть вермеерову панораму рая можно, только грохнувшись перед несуществующим в Петербурге храмом.

Непропорциональность города подчёркнута на графическом уровне стихотворения: в самой короткой строке пять слогов («Так наз. реальность»), а в самой длинной, последней, - двадцать один. Петербург, читаемый сквозь призму «Преступления и наказания», теряет строгость и чёткость форм и становится эластичным. Исчезает конкретность локации, пространство обретает многомерность («…и одно преступление происходит сразу по трём адресам»). Не в этом стихотворении впервые улицы растягиваются при взгляде сквозь призму картин Вермеера («В амстердамской галерее»: Как удлинился мой мир, Вермеер, //я в Оостенде жраал уустриц, //видел прелестниц твоих, вернее, //чтения писем твоих искусниц) (83); однако здесь нидерландский Вермеер вторгается уже в петербургский пейзаж, к финалу стихотворения становящийся всё более призрачным (…увидеть вермеерову панораму рая //можно, только грохнувшись перед несуществующим в Петербурге храмом).

Не только в приведённом примере «умышленный город» воспринимается сквозь призму романов Достоевского. Стихотворение «Коринфских колонн Петербурга…» (384) композиционно разделено на две части. Первая из них - туманная, петербургская, с уже привычной по «Последнему романсу» (19) петербургской анестезией неба/дома:

Коринфских колонн Петербурга прически размякли от щелока, сплетаются с дымным, дремотным, длинным, косым дождем. Как под ножом хирурга от ошибки анестезиолога, под капитальным ремонтом умирает дом.

Город первой строфы - античная имперская культура (на что указывают такие детали, как коринфские колонны и прически), постепенно растворяющаяся под вечной изморосью и щелоком. Вторая строфа вписывается в «ленинградский текст» Льва Лосева - это шумный город, наполненный техникой и выхлопами:

Русского неба буренка опять не мычит, не телится, но красным-красны и массовы праздники большевиков. Идет на парад оборонка. Грохочут братья камазовы, и по-за ними стелется выхлопной смердяков.

Ленинград действительно становится текстом, в котором технические изобретения совмещаются с героями Достоевского: братьями Карамазовыми (здесь «камазовыми») и Павлом Смердяковым (здесь «выхлопным смердяковым»).

Над творческой манерой Достоевского Лев Лосев рефлексирует в стихотворении «Стихи о романе» (109): Будет холодно в этом романе,//будут главы кончаться "как вдруг". Холод связан с холодностью Петербурга, причём скорее в переносном, чем в буквальном смысле: «Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина...». (хотя, безусловно, холод появляется не только у Достоевского). Слово же «вдруг» действительно может ассоциироваться с текстами Достоевского, причём с теми, в которых действие происходит в Петербурге - об этом пишет В.Н. Топоров в приложении к статье 1972-го г. «О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления ("Преступление и наказание")». Не исключено, что Лосев мог читать исследование Топорова или слышать о нём. Возможно, строки хранят память и о пародировании Чеховым этого популярного сюжетного хода в «Смерти чиновника»: В рассказах часто встречается это «но вдруг». Авторы правы: жизнь так полна внезапностей!. Ещё один штамп, над которым иронизирует Лосев, помня о Чехове, - и крепчал, безусловно, мороз: «Потом все сидели в гостиной, с очень серьезными лицами, и Вера Иосифовна читала свой роман. Она начала так: "Мороз крепчал..."» («Ионыч»). Помимо Достоевского, ореол «усредненного» романа второй половины XIX века дополняют И.А. Гончаров и И.С. Тургенев. Будет кто-то сидеть на диване//и посасывать длинный чубук - это, конечно, прежде всего, Илья Ильич Обломов, который, вкупе с уже упомянутым предметом мебели, появится в стихотворении «Ностальгия по дивану» и будет символизировать старый мир, уходящий в прошлое под напором советской культуры (456): Милой родины мягкий диван!//Это я, твой Илюша Обломов.//Где Захар, что меня одевал? Вижу рожи райкомов, обкомов// образины, и нету лютей,// чем из бывших дворовых людей. Примечательно, что и в «Ностальгии по дивану» появляется цитата из Чехова, ставшая афоризмом: Это рыбка с душком тянет вниз («А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!», «Дама с собачкой»). Тургеневский отголосок в «Стихах о романе» - аллюзия на финал «»Отцов и детей»:

будут ели стоять угловаты,

как стоят мужики на дворе,

и, как мост, небольшое тире

свяжет две недалекие даты

в эпилоге (когда старики

на кладбище придут у реки)-

Ср. у Тургенева:

«Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдаленных уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный <…> Но между ними есть одна, до которой не касается человек, которую не топчет животное: одни птицы садятся на нее и поют на заре. Железная ограда ее окружает; две молодые елки посажены по обоим ее концам: Евгений Базаров похоронен в этой могиле. К ней, из недалекой деревушки, часто приходят два уже дряхлые старичка - муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын…». «Две недалекие даты» - это период написания романа, о котором написаны стихи. Поэт вспоминает и об увлечении Достоевского игрой в рулетку (Достоевский еще молоденек,//только в нем что-то есть, что-то есть.//"Мало денег, - кричит, - мало денег.//Выиграть тысяч бы пять или шесть), и о Л.Н. Толстом с его «длинными романами», а во второй части стихотворения и с его «Детством», с Карлом Иванычем, с воспитанием Nicolas, etc.

***

Таким образом, и с точки зрения внимания к традиции нарративной лирики, и с точки зрения выбора темы поэзия Льва Лосева во многом вырастает из прозы, из эпического и из романного. В дополнение к разобранным в этой главе примерам хочется обратить внимание ещё на одну особенность, которая пойдёт в «копилку» прозаических черт Лосева: это постоянное вписывание своей биографии, судьбы своего лирического персонажа, в иных случаях - субъекта или героя стихов, в исторический контекст. Об этой черте, в числе прочего, пойдёт речь в следующей главе, при разборе «Оды на 1937 г.». Другой пример - «Се возвращается блудливый сукин сын», где герой помещается в контекст застывшей истории (туда, туда, в страну родных осин,// где племена к востоку от Ильменя// все делят шкуру неубитого пельменя), потом - в средневековый контекст схоластики (спор об ангелах на острие иглы), дальше - в контекст «Медного всадника», а в финале стихотворения масштаб уже разрастается до космического (Выходит, вот как выглядят они,// летательные эти аппараты,// так вот где принимает их Земля). В связи с темой этой главы нелишним будет ещё раз вспомнить о «Петербургской поэмке "Ружьё"», написанной на отброшенный Гоголем сюжет, который мог лечь в основу «Шинели»; а также о стихотворении «Один день Льва Владимировича», своим названием отсылающем не только к «Одному дню Ивана Денисовича», но и к «Улиссу» Джойса, а с ним к «Одиссее» Гомера, и отсюда - к широкой эпической традиции.

В качестве финальной маргиналии оставлю такую зарисовку: иногда создаётся впечатление, что Лев Лосев садится писать роман, а выходит поэзия, которая «тикает и говорит время». Но это не о часах, наручных и карманных, - нет, это о стихах и о романах, о лирике и прочих пустяках.



ГЛАВА 3. «ЖАНРОВАЯ КЛАВИАТУРА» ЛЬВА ЛОСЕВА

Достаточно и поверхностного взгляда на оглавление собрания стихов Льва Лосева, чтобы заметить обилие «жанровых заголовков».

Список этот довольно широк, причём поэт обыгрывает как канонические лирические жанры, так и жанры внелитературные, заимствованные из смежных областей.

Продолжая линию, заданную предыдущими главами, можно отметить, что поэт, обладающий эпическим мышлением, хочет охватить как можно большее литературное поле, стать персонажем совершенно разных жанров, и не только лирических.

Такое «эпическое желание» - отнюдь не характерная черта современников Лосева. Если предыдущая глава была посвящена отношению с поэтическим и прозаическим нарративом, то настоящая глава посвящена отношению с жанрами, - тому, как переосмысляются в стихах Льва Лосева традиции канонических лирических жанров и как конструируются или продолжают конструироваться вслед за предшественниками каноны жанров внелитературных.

3.1 Канонические лирические жанры

Льву Лосеву, поэту «филологическому», профессору русской литературы в Дартмутском колледже, не чужда была игра с классической традицией. Его «жанровая клавиатура» (В. Полухина) располагает одами, сонетами, баснями, балладами, идиллией, а также фольклорными считалкой и сказками и «неканоническими» романсами.

Безусловно, ряд можно продолжить, особенно если учитывать ещё и жанровые рудименты в стихах. Здесь я остановлюсь только на нескольких текстах, не претендуя на всеохватность, а, напротив, ставя целью выявить общие для жанровых трансформаций механизмы, если таковые имеются.

Ода на 1937 год

«Ода на 1937 год» (274) опирается на канон похвальной оды, написанной на торжественный случай. В лосевском варианте соединены одни из наиболее традиционных для одического воспевания событий - рождение и смерть. Стихотворение состоит из десяти одических строф с традиционной схемой рифмовки AbAbCCdEEd, но с нетрадиционными отступлениями от пятистопного ямба, отрефлексированными на семантическом уровне («выбивалась из мотивчика») и с нетрадиционными анжамбеманами. Впрочем, «нетрадиционного» (а в качестве образцовых берутся, прежде всего, оды М.В. Ломоносова) тут гораздо больше, что и неудивительно.

Лев Лосев родился в июне 1937-го года; в мемуарах и интервью он не раз подчеркивал значимость этой даты - рождение в эпоху Большого террора. Тридцать седьмой год знаменателен ещё одним событием - абсурдным праздником, который отмечали с большим размахом, - столетие со дня смерти Пушкина. Чёткой границы между тремя темами (рождение Льва Лосева, праздник смерти А.С. Пушкина и разгар сталинских репрессий) в тексте нет - он, подобно году, совмещает сразу несколько противоположных явлений. Такое «сопряжение далековатых идей», безусловно, один из главных принципов сочинения, ассоциирующихся с одой. Этот принцип наиболее ярко отражён в первой строфе:

Какого-то забытого... Ах, что ты,

какого-то известного числа

был день рожденья новой ноты -

она вдруг народилась и росла,

и выбивалась из мотивчика,

как Горький в люди, как грудь из лифчика,

как гордый чуб на запорожский лоб;

то ль вычесал ее Пикассо из гитары,

то ль завезли ее на Русь татары,

то ль мальчик по стеклу ножом проскреб.

Лейтмотив стихотворения, зарождающаяся «новая нота», «сопрягает» образы и темы из разнородных сфер: тут и писатель Горький, и женская грудь, и прическа запорожских казаков, и изображения гитары на полотнах Пикассо, и влияние татарской культуры на русскую, и просто неприятный звук металла по стеклу. Возникновение «новой ноты» символизирует рождение человека; это важное событие противопоставлено иному отношению к жизни в пору сталинских репрессий, когда жизнь одного и жизни многих не имели никакой ценности. Подобно тому, как человек (будь то Пушкин или Лосев) не вписывается в государственную систему, «новая нота» звучит, но «не имеет места в гамме». Однако финал стихотворения («Над золотым рожком серебряная нота//взлетает и кружит») возносит жизнь человека и созданное им искусство над бытом, пошлостью и бессмысленностью существования.

Лосев низвергает многие высокие элементы ломоносовских и иногда державинских од, помещая их либо в бытовой контекст, либо совмещая их с противоположным элементом внутри оксюморонного образа. Рождение «порфирородного отрока», а здесь - «зародыша в виде запятой», оттягивается ожиданием женщиной с «огромным пузом» трамвая. Солнце, взошедшее над великим государством (Российско солнце на восходе,//В сей обще вожделенный день), уподобляется террору («Стоит террор, как солнце над Союзом»). Трагический пафос оплакивания (например, в оде «На смерть князя Мещерского» Державина или «На смерть Державина» Капниста) оборачивается у Лосева абсурдным праздником:

сто лет назад от выстрела в живот

скончался в корчах Александр Пушкин -

вот почему народ навеселе

«Праздник» действительно отмечался с огромным размахом. Переименовывали адреса и здания в Ленинграде и Москве, устанавливали «рукотворные памятники», выпускались марки с Пушкиным, в кинотеатрах показывали документальный фильм «Пушкинские места», устроили Всесоюзную Пушкинскую выставку в московском Историческом музее. Ощущением неуместности размаха на годовщину трагического события пронизано всё стихотворение. Неслучайно в тексте фигурируют два имени - Хармса и Зощенко - классиков абсурдистской и сатирической литературы:

«Что ж, будем петь, пуская петуха,

поменьше пить, потешничать потише»

так думал Даниил Иваныч Х.

А рядом Михаил Михалыч З.

ел бутерброд, прихлебывал розе

и думал: это надо же, поди же,

не заросла народная тропа,

напротив, ежедневно прёт толпа

играть и жрать у гробового входа

(Уходит, не докушав бутерброда)

Слова Михаила Михалыча З. отчётливо перекликаются с фельетоном Зощенко 1937-го года «В Пушкинские дни»: «Но то, что происходит в наши дни,- это, откровенно говоря, заставляет наш жакт насторожиться и пересмотреть свои позиции в области художественной литературы, чтобы нам потом не бросили обвинение в недооценке стихотворений и так далее»). В конце фельетона, выслушав торжественную речь, слушатели идут отмечать «праздник» в буфет, у Лосева «кушают бутербод». Хармс же известен мифологизированным образом Пушкина и многочисленными анекдотами, варьирующими темы связанные и несвязанные с биографией поэта. Немаловажным оказывается и тот факт, что оба писателя, Хармс и Зощенко, стали жертвами «Советской империи».

Лосев последовательно снижает строки из разных пушкинских стихотворений:

это надо же, поди же, не заросла народная тропа,

напротив, ежедневно прёт толпа

играть и жрать у гробового входа

«Народная тропа» из «Памятника», восходящего к оде Горация, буквализируется и в прямом смысле протаптывается ежедневно «прущей» на праздник «толпой»; она же вместо «младой жизни» («Брожу ли я вдоль улиц шумных») играет у гробового входа. Ремарка «уходит, не докушав бутерброда» означает двойное снижение - герой Зощенко, удивляющийся живущей памяти о поэте, тем не менее «жрёт» вместе с остальными.

Лосевская ода, формально воспроизводящая традиционную жанровую схему (строфика, выбор темы), одновременно переворачивает классические элементы, и уже вместо прославления государства появляется тема репрессий, вместо долгожданного рождения ребёнка - ожидание трамвая, а вместо трагического поминания поэта - апофеоз пошлости и абсурда.

Фигуры Петербурга. Идиллия

«Петербургская идиллия» Льва Лосева (252) обыгрывает традиционную для жанра форму диалога, только вместо типичных пастуха и пастушки репликами обмениваются князь Мышкин и Настасья Филипповна, переименованная в «Анестезию Всхлиповну». Лосев пародирует одновременно и роман Достоевского «Идиот», вспоминая случай сжигания героиней денег в огне (Милая идиотка, Анестезия Всхлиповна,//подкиньте в камин деньжонок, а то что-то стало// холодать), и «Лесную идиллию» Бродского, представляющую собой диалог советских пастуха и пастушки. Между двумя поэтическими текстами много перекличек. Так, Лосев перефразирует слова из стихотворения Бродского «Руки мерзнут. Ноги зябнуть. //Не пора ли нам дерябнуть», повышая их «стилистический градус»: …а то что-то стало//холодать, что-то руки, ноги//стали зябнуть, не//послать ли за бутылкой//гонца? Глагол «дерябнуть» заменяется на более подходящую для князя «аристократическую» фразу «послать гонца за бутылкой». В то же время за этой фразой скрываются два советских фольклорных выражения: «Что-то стало холодать.// Не пора ли нам поддать?» и «Не послать ли нам гонца// за бутылочкой винца?». В стихотворении Лосева бутылка оказывается «на 60% заполненной Невской водою». Здесь поэт вспоминает пропорции водки: 40% спирта, 60% воды (ср. у Бродского в «Лесной идиллии»: «Будем воду без закуски// мы из речки пить по-русски»).

Стихотворение Лосева подчёркнуто геометрично. «Геометричность» задаётся уже самим заглавием - «Фигуры Петербурга», причём в тексте раскрываются разные коннотации слова «фигуры»: с одной стороны, фигурами становятся герои «Петербургского текста», князь Мышкин и Настасья Филипповна; с другой стороны, в последней строфе появляется фигура геометрическая: «Втроём они составляют//равнобедренный треугольник». Геометричность обусловлена и самим способом застройки Петербурга, перпендикулярностью его улиц. Строфика стихотворения тоже наделена геометричностью: текст состоит из трёх строф, каждый строфа - из девяти стихов. Число три отзывается в последней строфе:

Слева вернувшийся Мышкин.

Кошкин дождавшийся справа.

Между друзьями Всхлиповна сумеречно сияет.

(Красою сияет Всхлиповна между врагами.)

Втроём они составляют

равнобедренный треугольник.

В центре стоит бутылка.

Фигуры-герои Петербурга образуют три точки равнобедренного треугольника, который тоже является «фигурой Петербурга».

Обыгрывание мотивов Достоевского, начатое в первой строфе (добавлю к сжиганию денег отсылку к «Запискам из подполья»: с душою// пылкой, рождённой в подполье), разворачивается во втором девятистишии:

Князь! Вы так благородны!

Только не поскользнитесь - темен

подъезд и загажен кошкой!

Только не захлебнитесь, переплывая Большую

Невку! Только не попадитесь разбойникам Малой

Охты! Пошаливают на Охте.

Невка в бурливой пене.

Когти поганая кошка о мраморные

ступени точит.

Текст отчётливо пародиен по отношению к фамилии князя - Мышкин, -неслучайно главной угрозой для героя становится кошка, далее трансформирующаяся во врага - Кошкина. Нельзя забывать и о ещё одном звере семейства кошачьих - льве. Во-первых, кошка, точащая когти о мрамор - это, безусловно, одна из статуй львов у Невы. Во-вторых, «львиная сущность» заложена уже в самом имени персонажа Достоевского - Лев Мышкин, романс которого для поэмы «Шествие» написал Иосиф Бродский, о чём не мог не помнить Лосев. Получается, «кошачья угроза» мышке - это как угроза внешняя, так и угроза внутренняя. Примечательна и связь с именем автора стихотворения: «бестиарный» псевдоним Лев Лосев построен на похожем контрасте - спокойный и вполне безобидный лось, совмещённый с сильным, царственным львом. Ещё одним важным «подсвечивающим фоном» будет «кошачье-мышиная» тема, связанная с жизнью и предпочтениями Иосифа Бродского, ближайшего друга Лосева, чему последний посвятил целую главу Меандра» - «Кошки и мышь»

Тема воды и бурлящей пены, вторгающейся в идиллический хронотоп, отсылает к главному произведению «петербургского текста», «Медному всаднику». Возможность гибели слабого человека в «когтях» власти (у Лосева - Мышкин в лапах Кошкина, у Пушкина - Евгений, бегущий от «грозного царя»), противостояние камня и воды в «умышленном городе», мечта об идиллическом быте с Парашей в «Медном всаднике» и угроза разрушения идиллического союза в «Фигурах Петербурга» - вот основные точки диалога двух текстов. Несостоявшаяся идиллия у Лосева компенсируется симметрией городского пространства, основанной на гармонии и композиционной стройности.

Память жанра в стихотворении не раскрывается в полной мере - речь идёт, скорее, о «воспоминании о жанре»: формальная структура диалога и отголоски идиллического хронотопа вкупе с аллюзиями на тексты Пушкина и Бродского - единственные, вероятно, элементы, отсылающие к идиллическому канону.

Две басни

Лев Лосев написал две басни: в первой традиционно развивается сюжет, но отменяется мораль; во второй неожиданно обрывается развитие сюжета, но мораль сохраняется.

Речь идёт о стихотворении «Басня» (234) с завязкой «Один филолог//взбесился и вообразил, что он биолог» и о стихотворении «Свобода и глаза» (455) с завязкой «Свободы Сеятель Пустынный//и Странный Сеятель Очей//зашли однажды в Двор Гостиный//купить вина и калачей». В обеих баснях соблюдены формальные элементы: они начинаются с сюжетной завязки и заканчиваются моралью (или квазиморалью), однако реализуется жанровый канон по-разному.

Первая басня написана вольным ямбом, в котором строки организованы «по контрасту»: в первом стихе две стопы, во втором шесть, и далее чередуются строки разной длины в диапазоне от двух- до семистопного ямба. Такой размер становится типичным для русской басенной традиции, начиная от притч Сумарокова. Явление, подвергающееся осмеянию - «семиотизация природного мира»: филолог пытается найти знаки во флоре и в фауне и таковых не находит. Содержательная составляющая отражается и на формальном уровне: морали в басне не появляется, потому что она «отсутствует в природе». Получается, если проецировать законы текста на законы природы, то и законы природы будут спроецированы на стихотворение и определят его структуру, заставив спохватившегося автора отменить важный формальный элемент (Мораль? Ах, да, мораль. Да ведь она,//как и грамматика, отсутствует в природе). Здесь, как и в следующем примере, басня теряет дидактический смысл. Однако и при отсутствии морали следует один, но важный вывод: нельзя семиотизировать природу.

...