Некоторые аспекты поэтики Льва Лосева

Оленю нету, нет спасенья.

Но вдруг у него показались грива И острый львиный коготь, И беззаботно и игриво Он показал искусство трогать.

Сочетание двух разных животных, наличие слова «лев» внутри слова «лосев» не могли не отразиться на творчестве поэта. Проанализируем некоторые примеры.

«Инструкция рисовальщику гербов» (121) представляет собой своеобразный экфрасис, описывающий три возникших в голове представления о возможном гербе Льва Лосева. Проанализирую подробно два последних, так как именно в них упоминаются имена:

2-ой вариант

На постаменте в виде опрокинутой стопки

две большие скобки,

к коим стоят как бы привалившись:

справа - лось сохатый,

слева - лев пархатый;

в скобках вставший на дыбы Лифшиц;

изо рта извивается эзопов язык,

из горла вырывается зык,

хвост прищемлен, на голове лежит корона в виде кепки,

фон: лесорубы рубят лес - в Лифшица летят щепки,

в лапах и копытах путается гвардейская лента

с надписью:

ЗВЕРЕЙ НЕ КОРМИТЬ

3-ий вариант (поскромнее)

Земной шар

в венце из хлебных колосьев,

перевитых лентой;

на поясках

красивым курсивом надпись:

ЛЕВ ЛОСЕВ

на 15-ти языках.

Второй вариант герба предполагает изображение двух зверей, льва и лося, и лирического персонажа со старой фамилией Лифшиц. Эзопов язык, предмет главного исследования Льва Лосева, здесь материализуется и становится частью тела. Самая последняя строка - это, вероятно, советская реалия, привычная для зоопарка надпись «Зверей не кормить», которая теперь проецируется на лирического персонажа. Примечательна схожесть этого герба с гербом Монтефьоре в Иерусалиме, на которую указывает Юрий Колкер в одном из писем к Лосеву:

«Знаете ли Вы, что Ваши стихи о гербе Льва Лосева [“справа лось сохатый, слева Лев пархатый…”] почти в точности описывают красующийся в центре Иерусалима герб известного благотворителя прошлого века Моше Монтефьоре? В нем - справа лось сохатый, слева - лев пархатый, а посредине щит с надписью йшещмйн (Иерусалим), и еще кое-что». К сожалению, это замечание осталось не прокомментированным самим автором. Третий вариант пародирует государственный герб СССР, только вместо надписи на пятнадцати языках «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» - «красивым курсивом» ЛЕВ ЛОСЕВ.

В стихотворении смешиваются несколько культур: в первом варианте это остатки древних цивилизаций (верблюд, нимфа, часть латинского афоризма `Verba volant, scripta manent), во втором - еврейская культура с гербом в Иерусалиме и еврейской фамилией Лифшиц, проникающая в советский мир (гвардейская лента и надпись в советском зоопарке); а в третьем варианте герба - культура СССР.

В стихотворениях «В Помпее» (303) и «Этот возраст преклонный на деле столик» (525) лирический персонаж принимает образ льва. Первое, с эпиграфом из «Умирающего гладиатора» М.Ю. Лермонтова, рассказывает о древнеримской смертной казни damnatio ad bestias («предание зверям»), и в данном контексте это, очевидно, казнь ранних христиан в Римской империи: По макам ветер пробегает, //а страх мне спину прогибает,//и, первого святого съев,// я думаю: зачем я Лев? Неслучайно конец стихотворения - последние две обособленные строки - так напоминает финал поэмы Блока «Двенадцать»:

Я озираюсь воровато,

но мне с арены нет возврата,

и вызывает мой испуг

злорадство в римском господине

с дурманом чёрным в середине,

с кровавым венчиком вокруг.

В центре композиции, как и у Блока - фигура человека, голова которого обрамлена венцом, только если в хрестоматийной поэме «венчик» белый, то здесь - «кровавый», и если у Блока это Исус Христос, то у Лосева - «римский господин», излучающий злорадство в противовес христианской покорности.

Во втором стихотворении персонаж, пытающийся подобрать себе один из ста предполагаемых ликов, в определённый момент начинает предсказывать, что о нём будут говорить после смерти:

Или так: с чердака колокольня видна,

а над ней облака и птицы видны.

Тишина, лишь в горсти у меня скрипит

заколдованное золотое перо,

и когда обнаружат мой манускрипт,

все разлюбят зло и полюбят добро.

"Этот старый лев нас учил добру", -

скажут люди...

В отличие от предыдущего текста, здесь слово «лев» начинается со строчной буквы. Бестиарный образ в этом стихотворении связан с представлением о льве как о мудром «царе зверей», который может проповедовать добро. Получается, имя «Лев» в двух стихотворениях порождает разные варианты воплощения «львиной сущности»: в одном случае это зверь, невольно вынужденный участвовать в процессе казни в роли палача, а в другом - старый мудрый учитель, оставивший своим потомкам манускрипт. Возможна и перекличка со стихотворением польского поэта Збигнева Херберта «Смерть Льва», в котором запечатлён образ убегающего в лес льва, преследуемого охотниками, и в то же время Льва Николаевича Толстого, преследуемого Софьей Андреевной. Здесь, как и в стихотворении «Этот возраст преклонный на деле столик», звучит мотив бегства, только если у Херберта это бегство от общества, то у Лосева - от самого себя. На правомерность предположения о генетической связи текстов указывает соседство стихотворений «Из Збигнева Херберта» и «Этот возраст преклонный на деле столик» в сборнике Лосева «Как я сказал».

Лирический сюжет стихотворения `Torvaianica' (566) - второе рождение в пригороде Рима, после которого персонаж получает взамен своего старого имени Лев имя Лось:

Всё в мире оказалось повторимо. Вторично мне родиться довелось в невзрачном дачном пригороде Рима, а имя новое определилось - Лось. О, как свободно я бродил по Риму без памяти, без денег, без стыда! По-русски говорил, но только в рифму и получалось здорово, когда мне вдруг кивал из-за безносых статуй, из-за колонн, бредущих чередой, горбатый призрак, северный, сохатый, с еврейским профилем и жидкой бородой.

Елена Погорелая в статье «Диалоги с говорящим попугаем» отмечает, что «царственный образ Льва исчезает, но эллинистический мир продолжает свидетельствовать о себе - бредущими чередою колоннами, бюстами, статуями». Синтез итальянского и русского «северного духа» она связывает с «Пьяццей Матеи» Бродского и в особенности с мандельштамовским стихотворением «В разноголосице лирического хора».

Интересно, что в этом тексте, в отличие от случаев с образом льва, образ лося и фигура автора не являются чем-то единым: «горбатый призрак» лишь иногда появляется на улицах города, отражая черты внешности лирического персонажа - «еврейский профиль» и «жидкую бороду». Такие метаморфозы, связанные с отказом от «львиной» части себя, приносят возможность растворения в пространстве, хаотичного передвижения и свободы действий.

Таким образом, проблема номинации себя и лирического персонажа, отрефлексированная на уровне творчества, тесно связана с биографическими к этому предпосылками. Необходимость придумать себе псевдоним, дабы иметь возможность занять свою нишу в детской поэзии, впоследствии становится чем-то более серьёзным и выходит за рамки игры (пусть и литературной): фамилия «Лосев» превращается из псевдонима в настоящее паспортное имя, в «имя для жизни», для семьи, для друзей, для коллег по работе. Возникновение нового способа самономинации, причём на таком ответственном уровне, провоцирует появление лирического персонажа, будь то профессор, школьник, студент, солдат или даже лось или лев; и vica versa - появление лирического персонажа требует наделения его отличным от авторского именем. Этот взаимный процесс и стал частью настоящего исследования.

1.4 «Перед зеркалом»

Только есть одиночество - в раме

Говорящего правду стекла.

Владислав Ходасевич

Неясность образа, расплывчатость линий, неопределённость своей сущности, постоянная смена амплуа, одновременное использование нескольких имён и фамилий - эта совокупность вызывает потребность поэта посмотреть на себя вплотную, взглянуть в свои глаза. Сделать это оказывается возможным, лишь оказавшись перед зеркалом.

Зеркало - «потенциальный семиотический объект». В статье 1986-го года с таким же названием Ю.И. Левин анализирует свойства, качества и семиотические потенции зеркала, подробно останавливаясь на его мотиве у Ходасевича, Борхеса и Набокова.

В исследовании, посвящённом Венеции Иосифа Бродского, Лосев вслед за героем своей работы уделяет внимание одной особенности города - его способности к постоянному отражению мира на поверхности. В связи с аспектом, касающимся зеркальности, он пишет:

«Семиотические проблемы были в центре всех интеллектуальных дискуссий пятидестых-шестидестых годов, и мотив зеркала как архетипического инструмента знаковости существенно представлен в творчестве поэтов того поколения: у Станислава Красовицкого, Евгения Рейна и других близких Бродскому поэтов. Более популярный пример - фильм Андрея Тарковского "Зеркало". В поэтических текстах этот возрожденный романтический мотив чаще всего трактует зеркало как генератор опасных мнимостей, обозначающих (signifiers), потерявших связь с обозначаемым (signified), Doppelganger, "двойники, выходящие из стены" (по Красовицкому)». «Зеркальная» тема, волновавшая Лосева, в частности, в связи с семиотикой и в связи с эссе Бродского, оставила след и на его стихотворениях. Так, лейтмотив поэзии Льва Лосева - отражение себя в зеркале (начиная с первой книги «Чудесный десант» и заканчивая «Говорящим попугаем»). В настоящей главе наиболее органичным представляется следовать логике хронологического пути, то есть пойти от самого раннего к самому позднему тексту, что позволяет сравнительно небольшое количество отобранных произведений. Нас не схимник спасёт, нелюдим,// Лучше в зеркало мы поглядим (110). И мы поглядим.

В опьянении и хаосе, где в одном пространстве смешались участники конференции славистов и конгресса масонов, лирический персонаж, предварительно наведя фокус («цветной туман, отдельные детали») видит происходящее через остранение: слависты пьют, друг другу корчат хари //и лязгают зубами по стеклу. (151) Речь идёт о стихотворении «В отеле», последние две строфы которого помещают в центр образ смотрящего на своё отражение лирического персонажа:

Как колокол, колеблется отель. Работают лифты на алкоголе. А это что там, покидая бар, вдруг загляделось в зеркало, икая, что за змея жидовская такая? Ах, это я. Ну, это я …бал. От шестисот шестидесяти шести грамм выпитых, от пошлостей, от дыма какое там до Иерусалима - тебе бы до постели доползти.

Лосев здесь вступает в открытый диалог с Ходасевичем, написавшим центральное для понимания этого мотива стихотворение «Перед зеркалом»:

Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот - это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея?

<…> Только есть одиночество - в раме Говорящего правду стекла.

В обоих стихотворениях удивлённому разглядыванию себя в зеркале предшествует неузнавание. Очевидна перекличка, связанная с образом змеи, однако у Лосева этот образ снижается до эпитета «жидовская», характеризующего его самого; очевидно и общее нагнетание местоимения «я», у Лосева чуть более спокойное.

Помимо стихотворения «Перед зеркалом», можно найти ещё один претекст у Ходасевича - это стихотворение «Берлинское»: И, проникая в жизнь чужую,//Вдруг с отвращеньем узнаю// Отрубленную, неживую,// Ночную голову мою. Также начинаясь с описания заведения, несколько таинственного, очаровывающего атмосферой (Здесь музыка, и звон посуды,//И лиловатый полумрак), в финале стихотворение показывает, с каким чувством отвращения лирический герой видит часть себя, свою голову - словно бы заново, с иного ракурса (здесь - на поверхности вагонных стёкол).

Однако есть и более ранний источник упомянутых текстов, работающий и по отношению к лосевскому - это басня И.А. Крылова «Зеркало и обезьяна»: вопрос персонажа «А это что там?» рифмуется с репликой обезьяны «Что это там за рожа?». В басне - гиперболизированное тотальное непризнание себя, неузнавание своей внешности, и как следствие этого - презрительное проговаривание всего, что отражаемый видит в зеркале («какие у неё ужимки и прыжки…»). Похожий акт совершает лирический герой Иосифа Бродского в стихотворении «Сумев отгородиться от людей…»: …Не изгородь из тесаных жердей,//а зеркало тут больше пригодится.// Я озираю хмурые черты, // щетину, бугорки на подбородке…

По сравнению со всеми стихотворениями лосевский образ максимально снижен: лирический персонаж описывает себя как «икающую жидовскую змею», «въебавшую» от алкоголя, «пошлостей», дыма и почти не могущую дойти до кровати. В финале автор обращается к своему отражению как к собеседнику: «Какое там до Иерусалима -// тебе бы до постели доползти» - в отличие от Данте, начавшего своё путешествие с этой точки пространства; в противовес Ходасевичу, взявшему первую строку «Божественной комедии» в качестве эпиграфа; и в противовес его лирическому герою, который всё же оказался «на середине пути». Похожий вопрос - «А что что ещё такое?» - предваряет отражение в зеркале лирического персонажа из стихотворения «Один день Льва Владимировича» (о нём - в следующей главе).

В стихотворении «Ностальгия по дивану» (456) сохраняется баланс двух противоположностей: на одном полюсе оказываются диван, «осетринка с хренком», «Илюша Обломов» (уже вместе со Штольцем, как ещё одним навсегда ушедшим типом - «комсомольца эпохи реформ»), дворянство, цитаты из Ильина и «кисейная барышня с книгой». На другом полюсе - «рожи райкомов, обкомов», «возница в кровавой телеге» и цитаты «из Ильича». От всего текста отделён финальный катрен:

В тусклом зеркале друг-собутыльник, не хочу я глядеть ни на что. Я в урыльник роняю будильник. Разбуди меня лет через сто.

Вместо отражения себя появляется единственный «друг-собутыльник» - на смену «одиночеству говорящего правду стекла» - и вместо этой правды. Лирический персонаж полностью отказывается что-либо видеть: и мир дворянский, и мир советский, и его отражение - всё должно подвергнуться длительному сну-забвению. Поэт как бы случайно видит в зеркале второго себя - и сразу же отворачивается от этого зрелища, чтобы надолго уснуть.

Основной мотив следующего стихотворения, «Этот возраст преклонный на деле столик» (525), - страх своего отражения. Лирический персонаж здесь - обладатель нескольких реальностей, внешностей и сущностей.

Этот возраст преклонный на деле столи'к -

тот распух под старость, а тот усох.

Скажем, я - худощавый высокий старик

с безупречной щеткой седых усов.

Я иду вдоль моря, втыкая трость

в пену...

Первая строфа - взгляд на себя со стороны как на «худощавого высокого старика», мерно бредущего по берегу моря, опираясь на трость. Однако поэт сразу же одёргивает себя:

Нет! в паху моем шерсть густа,

я держу в руке черно-синюю гроздь

и молодке кладу виноград в уста.

"Эй, малец, принеси-ка еще вина,

влажных устриц, розовой ветчины..."

В процитированной второй строфе читатель подпускается ближе к лирическому персонажу, к сфере его интимной жизни, знакомится с его эротическим опытом. И снова автор обрывает предложенную версию жизни и предлагает иной вариант:

Или так: с чердака колокольня видна,

а над ней облака и птицы видны.

Тишина, лишь в горсти у меня скрипит

заколдованное золотое перо,

и когда обнаружат мой манускрипт,

все разлюбят зло и полюбят добро.

"Этот старый лев нас учил добру", -

скажут люди...

Здесь, в самом начале строфы, читатель максимально приближён к субъекту речи, он смотрит на мир глазами лирического персонажа. В конце строфы, напротив, происходит резкое отдаление: мы видим мир уже после смерти «льва», учения которого вспоминают люди. И снова это рассуждение прерывается резким, но правдивым замечанием: Да ладно, чего я вру?//Ничего я не праздновал, не изрекал.// Жил вдали от моря. Боялся зеркал.

В этих трёх строках сконцентрировано настоящее прошлое лирического персонажа: скучная, скудная жизнь, отдалённая от открытого свободного пространства, отягощённая страхом своего отражения, который обусловлен, вероятно, лишь одним - боязнью увидеть своё истинное лицо.

Текст занимает противоположную позицию по отношению к стихотворению, написанному Бродским на своё сорокалетие («Я входил вместо дикого зверя в клетку»): если герой Бродского «играл в рулетку,//обедал черт знает с кем во фраке», «позволял своим связкам все звуки, помимо воя» и «жил у моря», то лирический персонаж Лосева «ничего не праздновал, не изрекал»; и «жил вдали от моря». Более того, если у Бродского подведение итогов заключается в перечислении наиболее важных фрагментов биографии, за которые независимо от их ценности изо рта «раздаваться будет лишь благодарность», то у Льва Лосева все события жизни в финале перечёркиваются восклицанием «Да ладно, чего я вру?», в результате чего всё сказанное ранее отменяется.

Несколько особняком стоящее в предложенном ряде текстов стихотворение «Город тянется вверх, расползается, строится…» (536) отчётливо перекликается с пушкинским «Пророком».

Выйдешь под утро в ванную с мутными зенками, кран повернёшь - оттуда хлынет поток воплей, проклятий, угроз, а в зеркале страшно оскалится огненнооокий пророк.

Поэт, «томимый жаждою» - правда, вероятнее всего, не духовной, заходит в ванную комнату и поворачивает кран с водой. «Мутные зенки» - тонкая лексическая игра с «зеницами» пророка: несмотря на один корень, эти два слова стилистически максимально далеки друг от друга: если у Пушкина это архаизм и поэтизм, то у Лосева - жаргонизм, ещё и наделённый эпитетом «мутные», который в одной из своих коннотаций часто употребляется в тюремном контексте. Среди всех «воплей, проклятий, угроз», в буквальном смысле полившихся в раковину, возникает довольно жуткий образ «страшно оскаливающегося огненноокого пророка». Здесь отражение построено на серьёзной литературной традиции, приравнивающей поэта к пророку, и в данном случае пророк обретает демонические черты, способные испугать лирического персонажа, смотрящего на себя в зеркало.

В последнем стихотворении, носящем название «В пустом зале» (556), происходит тотальное выключение отражательной способности зеркала:

Сверкнули тусклые аканты

и корешки потёртых книг,

когда случайный луч закатный

в окно под потолком проник.

В нём золотая пыль дрожала

и он то вспыхивал, то гас,

но зеркало не отражало

ни света этого, ни нас.

Свет, ворвавшийся в зал лучом заходящего солнца, отменяет фальшь искажающего мир «стекла», создавая запрет на отражение людей и даже самого себя. Вместо зеркал, иллюзорности остаётся лишь дрожащая золотая пыль - и больше ничего.

Таким образом, начиная с отвращения и удивления, с насмешки и сожаления при разглядывании себя в зеркале, мотив развивается дальше - и здесь появляется тема нежелания или даже страха лирического персонажа увидеть своё отражение. Предпоследнее стихотворение - в каком-то смысле апофеоз зеркальной темы: поэт видит пророка, то есть себя, с огненными глазами и демоническим оскалом. Последнее стихотворение, напротив, - абсолютная отмена отражения, анти-зеркальность, торжество солнечного света. Однако при столь разнообразном наборе вариантов поэт в зеркале всегда видит копии, подобии, вариации жизни и внешности и, в противовес эпиграфу к этой главе, никогда - правду.

1.5 «Один день Льва Владимировича»

Стихотворение, давшее название этой главке, аккумулирует многие черты поэтики Льва Лосева - в особенности те, о которых идёт речь в настоящем исследовании. Кроме того, оно объединяет три темы первой главы: образ, имя и отражение. В силу названных причин представляется логичным посвятить этому тексту последнюю часть главы «Лирический персонаж в поэзии Льва Лосева: образ, имя отражение», а засим пойти дальше.

ОДИН ДЕНЬ ЛЬВА ВЛАДИМИРОВИЧА

Перемещен из Северной и Новой

Пальмиры и Голландии, живу

здесь нелюдимо в Северной и Новой

Америке и Англии. Жую

из тостера изъятый хлеб изгнанья

и ежеутренне взбираюсь по крутым

ступеням белокаменного зданья,

где пробавляюсь языком родным.

Развешиваю уши. Каждый звук

калечит мой язык или позорит.

Когда состарюсь, я на старый юг

уеду, если пенсия позволит.

У моря над тарелкой макарон

дней скоротать остаток по-латински,

слезою увлажняя окоем, как Бродский,

как, скорее, Баратынский.

Когда последний покидал Марсель,

как пар пыхтел и как пилась марсала,

как провожала пылкая мамзель,

как мысль плясала, как перо писало,

как в стих вливался моря мерный шум,

как в нем синела дальняя дорога,

как не входило в восхищенный ум,

как оставалось жить уже немного,

Однако что зевать по сторонам.

Передо мною сочинений горка.

"Тургенев любит написать роман

Отцы с Ребенками". Отлично, Джо, пятерка!

Тургенев любит поглядеть в окно.

Увидеть нив зеленое рядно.

Рысистый бег лошадки тонконогой.

Горячей пыли пленку над дорогой.

Ездок устал, в кабак он завернет.

Не евши, опрокинет там косушку...

И я в окно - а за окном Вермонт,

соседний штат, закрытый на ремонт,

на долгую весеннюю просушку.

Среди покрытых влагою холмов

каких не понапрятано домов,

какую не увидишь там обитель:

в одной укрылся нелюдимый дед,

он в бороду толстовскую одет

и в сталинский полувоенный китель.

В другой живет поближе к небесам

кто, словеса плетя витиевато,

с глубоким пониманьем описал

лирическую жизнь дегенерата.

Задавши студиозусам урок,

берем газету (глупая привычка).

Ага, стишки. Конечно, "уголок",

"колонка" или, сю-сю-сю, "страничка".

По Сеньке шапка. Сенькин перепрыг

из комсомольцев прямо в богомольцы

свершен. Чем нынче потчуют нас в рыг-

аловке? Угодно ль гонобольцы?

Все постненькое, Божие рабы?

Дурные рифмы. Краденые шутки.

Накушались. Спасибо. Как бобы

шевелятся холодные в желудке.

Смеркается. Пора домой. Журнал

московский, что ли, взять как веронал.

Там олух размечтался о былом,

когда ходили наши напролом

и сокрушали нечисть помелом,

а эмигранта отдаленный предок

деревню одарял полуведром.

Крути, как хочешь, русский палиндром

барин и раб, читай хоть так, хоть эдак,

не может раб существовать без бар.

Сегодня стороной обходим бар.

Там хорошо. Там стелется, слоист,

сигарный дым. Но там сидит славист.

Опасно. До того опять допьюсь,

что перед ним начну метать свой бисер

и от коллеги я опять добьюсь,

чтоб он опять в ответ мне пошлость высер:

"Ирония не нужно казаку,

you sure could use some domestication *,

недаром в вашем русском языку

такого слова нет - sophistication"**.

Есть слово "истина". Есть слово "воля".

Есть из трех букв - "уют". И "хамство" есть.

Как хорошо в ночи без алкоголя

слова, что невозможно перевесть,

бредя, пространству бормотать пустому.

На слове "падло" мы подходим к дому.

Дверь за собой плотней прикрыть, дабы

в дом не прокрались духи перекрестков.

В разношенные шлепанцы стопы

вставляй, поэт, пять скрюченных отростков.

Еще проверь цепочку на двери.

Приветом обменяйся с Пенелопой.

Вздохни. В глубины логова прошлепай.

И свет включи. И вздрогни. И замри

... А это что еще такое?

А это - зеркало, такое стеклецо,

чтоб увидать со щеткой за щекою

судьбы перемещенное лицо.

Стихотворение «Один день Льва Владимировича», входящее в сборник «Урок фотографии», уже одним заглавием заявляет о большой доле автобиографизма, неразрывно связанного с материалом русской литературы, через который этот автобиографизм оказывается осмыслен: представляя собой довольно прозрачную отсылку к хрестоматийному рассказу А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», название, за счёт упоминания в нём имени и отчества Лосева, задаёт предельно личный тон повествования.

По аналогии с солженицынским произведением стихотворение, рассказывая об одном дне Льва Лосева в Америке, показывает целую жизнь, наполненную всевозможными деталями: в стихотворении это ньюхэмпширские реалии, авторы и герои русской литературы, ежедневные занятия - от преподавания, общения с коллегами и чтения журналов до приготовления в тостере хлеба и чистки зубов. Здесь сочетаются разговорный русский язык, язык поэтический, обращённый к традициям нескольких веков русской литературы, разговорный американский язык (например, `you sure could use some domestication'), и отчасти язык литературоведческий («словеса плетя витиевато»); схожим образом в рассказе Солженицына смешивается живой русский язык, язык лагерного жаргона и в чуть меньшем объеме язык интеллигенции.

Параллельные синтаксические конструкции в начале стихотворения («Перемещен из Северной и Новой// Пальмиры и Голландии, живу//здесь нелюдимо в Северной и Новой//Америке и Англии…») задают зеркальность, которая будет работать на протяжении всего текста: американская культура будет постоянно отражать русскую, русская - советскую, и то же самое в обратном порядке; эта же ситуация прослеживается и в лингвистическом аспекте, когда речь идёт о палиндроме «барин и раб». В финале стихотворения зеркальность материализуется, приобретая буквальный смысл: герой смотрит на себя в зеркало и видит «судьбы перемещённое лицо», отражение своей жизни.

Закрепившееся в традиции русской литературы и в культуре образное название Петербурга «Северная Пальмира», несмотря на несколько точек зрения на его происхождение (чаще всего говорят о Ф.В. Булгарине, ссылаясь на Д.В. Григоровича и Ф.М. Достоевского), вызывает ассоциации с первыми поэтическими текстами, в которых оно появляется: это прежде всего «Послание И.М. Муравьёву-Апостолу» К.Н Батюшкова («В Пальмире Севера, в жилище шумной славы,// Державин камские воспоминал дубравы, //Отчизны сладкий дым и древний град отцов»), в котором много внимания уделяется образу поэта, вспоминающего «страну своих отцов», чем бы она ни являлась. Именно это стихотворение из большого количества других, в которых упоминается «Пальмира Севера» или «Северная Пальмира», кажется связанным с «Один днём Льва Владимировича»: помимо уже отмеченной ностальгии по месту рождения поэта, в стихотворении Батюшкова важную роль играют параллели с античными авторами - это не только Пиндар и Вергилий, но и Гомер и его «Одиссея», ассоциация с которыми возникает после прочтения фразы «Отчизны сладкий дым»: у Батюшкова она связана с «Арфой» Г.Р. Державина («Отечества и дым нам сладок и приятен»), который, в свою очередь, ориентировался на Овидия или на пословицу, возникшую на основе «Писем с Понта» («Non dubia est Ithaci prudentia;//sed tamen optat//эFumum de patriis posse videre focis.//Nescio qua natale solum dulcedine captos//эDucit et immemores non sinit esse sui»). Овидий же здесь отсылает к «Одиссее» Гомера: «…Но, напрасно желая// Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий». Было важно проследить эту цепочку вплоть до Гомера, поскольку именно образ возвращающегося домой Одиссея появляется в конце стихотворения: «Еще проверь цепочку на двери.// Приветом обменяйся с Пенелопой». Кроме того, в большей части упомянутых текстов поднимается тема изгнания, которая является магистральной для лосевского стихотворения. Нельзя в связи с рассмотренной цепью реминисценций не упомянуть и «Горе от ума» А.С. Грибоедова: именно после монолога Чацкого эта цитата (здесь - «И дым отечества нам сладок и приятен») стала популярной и впоследствии превратилась в афоризм. Примечательно, что и в грибоедовском тексте через несколько строк будет связь с «Одиссеей» Гомера: Чацкий вспоминает своего гувернера, называя его «ментором» - словом, произошедшим от имени персонажа древнегреческой мифологии Ментора, наставника Телемаха, сына Одиссея.

Название «Новая Голландия», вполне возможно, не содержит никаких отсылок к текстам, в которых оно упоминается, однако, безусловно, обладает культурно-исторической памятью и вызывает ассоциации с эпохой строительства Петербурга, любовью Петра I к Голландии и с раннеклассицистической архитектурой острова. «Северная Америка» здесь географически обозначает северную часть США, в которой расположен штат Нью-Хэмпшир, «Новая Англия» - регион на северо-востоке США.

Следующие несколько строк примечательны сразу несколькими аспектами. Во-первых, «Жую из тостера изъятый хлеб изгнанья» - это отсылка к целой цепочке цитирования Данте («Рай», песнь XVII, стих 58 и след.:`Tu lascerai ogne cosa diletta// piщ caramente; e questo и quello strale //che l'arco de lo essilio pria saetta.//Tu proverai sм come sa di sale//lo pane altrui, e come и duro calle//lo scendere e 'l salir per l'altrui scale') в русской поэзии. В первую очередь это не вошедшие в окончательную редакцию поэмы «Цыганы» А.С. Пушкина строки «Не испытает мальчик мой//Сколь жестоки пени//Сколь черств и горек хлеб чужой//Сколь тяжко медленной ногой//Всходить на чуждые ступени»; позднее этот фрагмент Пушкин цитирует и в «Пиковой даме»: «Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца». На эти реминисценции указывал В.Э. Вацуро. После пушкинских «Цыган» дантеву строку цитирует В.К. Кюхельбекер («Суров и горек черствый хлеб изгнанья»). Важно, что в стихотворении «Слышу, слышу ранний лёд» Мандельштама, центральным образом которого становится Данте Алигьери, тоже есть отсылка к строкам из «Рая»: «С чёрствых лестниц, с площадей», «И несладким кормит хлебом…». Но ближайший по времени подтекст для стихотворения Лосева - «Я входил вместо дикого зверя в клетку» И.А. Бродского («жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок»), в котором выдержан серьёзный и почти трагический пафос: лирический герой подводит итоги своей сорокалетней жизни, перечисляя всё, через что он прошёл, и в том числе он вспоминает о своём изгнании. Тема изгнания автора «Божественной комедии» из родной Флоренции появляется у А.А. Ахматовой в стихотворении «Данте», где биография итальянского поэта переживается как личная трагедия. Комический эффект в строках Лосева создаётся благодаря сочетанию книжной лексики («изгнание»), сохраняющей серьёзный тон этой темы, лексики официально-делового стиля («изъять»), лексики разговорной («жую» в значении «ем») и заимствованного из английского языка слова «тостер». «Тостер» примечателен ещё и тем, что такого предмета быта не существовало в СССР; тема наслаждения «чужим американским» комфортом снова задаёт возможность антиностальгического прочтения стихов Лосева. Фраза «Взбираюсь по крутым ступеням белокаменного зданья» отсылает к уже рассмотренным цитированиям «Рая» Данте, в котором возникает мотив восхождения по тяжёлым чужим ступеням.

Слова «…где пробавляюсь языком родным» являются своеобразным переводом в бытовой пласт строк Цветаевой «Не обольщусь и языком//Родным»: лирическая героиня стихотворения «Тоска по родине» заявляет, что ей всё равно, на каком языке быть непонятой. Персонаж Лосева, напротив, наслаждается возможностью говорить и быть непонятым окружающими (Как хорошо в ночи без алкоголя// слова, что невозможно перевесть,// бредя, пространству бормотать пустому), извлекая из языковой ситуации полную выгоду.

Примечательность фразы «Развешиваю уши» в том, что действие, выраженное русским фразеологизмом, а, следовательно, само по себе являющееся абсолютно русским занятием, помещено в контекст иностранный - возможно, поэтому фонетическая действительность вызывает у героя такое резкое отторжение: Каждый звук//Калечит мой язык или позорит. Это не единственный случай рефлексии Лосева над английской фонетикой - необходимость изъясняться на чужом языке вызывает внутренние противоречия. В стихотворении «Живу в Америке от скуки» автор, осмысляя фонетику английского языка, называет звуки «дурными», объясняя отторжение непривычной артикуляцией (Живу в Америке от скуки//и притворяюсь не собой,//произношу дурные звуки -//то горловой, то носовой,//то языком их приминаю,//то за зубами затворю,//и сам того не понимаю,//чего студентам говорю (150)), то есть лишь делает вид, что ему важен смысл своей речи, как это впоследствии выясняется из текста. Рефлексия над звучанием и написанием местоимения «Я» (или «I» на английском) раскрывается в цикле стихотворений «Игра слов с пятном света» (436). Суть заключается в том, что затранскрибированное русское местоимение «Я» наоборот - это затранскрибированное английское местоимение «I», и когда русское «Я» размыкается наружу и выражает человека кричащим гласным «а», английское «I» «замыкается в себя».

«Старый юг», на который хочет уехать герой Лосева, обозначает здесь не субрегион юга США, а юг «Старого света», Европы, а конкретнее - Италия, с которой были тесно связаны жизни упоминаемых в стихотворении И.А. Бродского и Е.А. Баратынского. Известно, что Бродский часто бывал в Италии и много о ней писал. В частности, здесь возможна связь с «Римскими элегиями» (1981 г.), в которых есть строки «На ночь глядя, синий зрачок полощет// свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья», ср. у Лосева: «Слезою увлажняя окоём…». Важную роль в «Римских элегиях» играет античное прошлое города, отчасти поэтому герой Лосева хочет «дней скоротать остаток по-латински». Но более подходящим сравнением автору видится судьба Е.А. Баратынского, который во время морского переезда из Марселя в Италию написал стихотворение «Пироскаф» - совсем незадолго до смерти. В некотором смысле пророческое, оно поражает непохожестью на всю поэзию Баратынского: «единственное беспримесно-бодрое, уверенно устремлённое в будущее стихотворение». Но у Лосева образ Италии апеллирует не только к «Пироскафу», а ещё к одному стихотворению, написанному в последние дни, «Дядьке-итальянцу», в котором «сливаются итальянско-райские и смертные мотивы». Поэтому Лосев и пишет: «как не входило в восхищенный ум,// как оставалось жить уже немного». Стереотипное представление об итальянцах как о «макаронщиках» («Всех макаронщиков тогда узнал я в ней») отражается и в «Одном дне Льва Владимировича» («У моря над тарелкой макарон...»).

Столь подробное обращение к хрестоматийным текстам родной культуры снова определяется Лосевым при помощи русского фразеологизма: «Однако что зевать по сторонам». Мысли о жизни на юге Европы, сопровождаясь воспоминаниями о двух русских поэтах, Бродском и Баратынском, уводят от повседневных обязанностей профессора русской литературы - проверять сочинения «студиозусов» по Тургеневу. Автор включает в текст пародирование фразы из сочинения одного из студентов - «Тургенев любит написать роман Отцы с Ребёнками». Написание слов «Ребёнки», как и слово «Отцы», с прописной буквы имитирует англоязычую традицию. «Ребёнки», поставленные в несуществующее множественное число, скорее всего, представляют собой обратный перевод заглавия: сначала «Отцы и дети» переводятся на английский как `Fathers and Children' (например, так перевёл заглавие Michael Pursglove), а потом слово «children» без знаний грамматики переводится на русский как «ребёнок» и ставится во множественное число как «ребёнки». Неправильность грамматической структуры фразы «Тургенев любит написать роман» объясняется несочетаемостью глагола несовершенного вида настоящего времени «любить» с глаголом совершенного вида «написать» и существительным «роман», к которому эти действия применяются: романы Тургенева обладают довольно большим объёмом для того, чтобы их можно было «любить написать». Тем не менее, такая структура в других контекстах допустима. Следующие два стиха («Тургенев любит поглядеть в окно.//Увидеть нив зелёное рядно») воспроизводят ту же структуру. Строки «Рысистый бег лошадки тонконогой.// Горячей пыли пленку над дорогой.// Ездок устал, в кабак он завернет.// Не евши, опрокинет там косушку...» - пародирование типичного описания русского пейзажа и быта («Его лошадка, снег почуя,//Плетется рысью как-нибудь»; Скользя по утреннему снегу,//Друг милый, предадимся бегу//Нетерпеливого.коня», «Мимо в облаках горячей пыли, выбеленная солнцем, как известью, летела Россия, поля и степи, города и села», «Косушки по три выпили,//Поели Ї и заспорили»).

Герой попеременно переносится то в американскую действительность, то в мир русской литературы: поразмышляв о географии США, он вспоминает русских поэтов, после этого снова погружается в повседневность - проверку сочинений; та, в свою очередь, переносит его в пейзаж из русской литературы. Желая удостовериться, что находится за окном, герой Лосева выглядывает в окно и видит соседний штат, в котором снова возникают лица русской литературы, на этот раз писатели:

И я в окно - а за окном Вермонт,

соседний штат, закрытый на ремонт,

на долгую весеннюю просушку.

Среди покрытых влагою холмов

каких не понапрятано домов,

какую не увидишь там обитель:

в одной укрылся нелюдимый дед,

он в бороду толстовскую одет

и в сталинский полувоенный китель.

В другой живет поближе к небесам

кто, словеса плетя витиевато,

с глубоким пониманьем описал

лирическую жизнь дегенерата.

Первый, «нелюдимый дед» в «толстовской бороде» и «сталинском полувоенном кителе», - это А.И. Солженицын, живший в городе Кавендиш штата Вермонт в 1976-1994 гг. Лосев вспоминал о том, что за все года они с ним так ни разу и не увиделись: писатель сидел у себя в Кавендише затворником, а времена его приезда в Дармут всегда случайно совпадали с отъездами Лосева. Наличие «сталинского кителя» у Солженицына создаёт эффект оксюморона: писатель вынужден был уехать из страны за антисталинские произведения, однако в Америке носит китель, названный его именем. Второй, кто «живёт поближе к небесам» - это писатель Саша Соколов, одно из самых известных произведений которого - роман «Школа для дураков». Повествование ведется от лица душевнобольного мальчика с раздвоенным сознанием, названного в стихотворении «дегенератом». Язык ведёт за собой героя быстрее, чем это делает мышление, он обладает памятью, но памятью не линейной, а ассоциативной, в которой лица и события связаны хаотически. Жизнь мальчика больше похожа на текст, вернее, она и является текстом, его внутренней речью, отсюда «лирическая жизнь». Лосев обращает внимание на близость техники Саши Соколова стилю «плетения словес», который связывают с эпохой Предвозрождения в древнерусской литературе и который основан, по словам Д.С. Лихачёва, «…на внимательнейшем отношении к слову: к его звуковой стороне (аллитерации, ассонансы и т. п.), к этимологии слова (сочетания однокоренных слов, этимологически одинаковые окончания), к тонкостям его семантики (сочетания синонимические, тавтологические и пр.), - на любви к словесным новообразованиям, составным словам…». Понятие применимо и к литературе эпохи модернизма и постмодернизма, в которой язык часто подчиняет себе разум, как это и происходит в «Школе для дураков».

Называя студентов «студиозусами», автор снова создаёт комический эффект: с одной стороны, он помнит об этимологии слова, которое произошло от латинского `studiosus', то есть «старательный», «усердный», «прилежный», с другой стороны, у этого слова есть скорее насмешливый, ироничный оттенок. Например, в повести Ю. В. Трифонова «Дом на набережной» студенты характеризуются следующим образом: «…были, конечно, бесцветные, крикливые, робкие и наглые студиозусы». Интересно, что здесь автор переходит от первого лица единственного числа к первому лицу множественному лицу («берём газету»); до этого все действия грамматически принадлежали одному лицу (Перемещён, живу, жую, взбираюсь, пробавляюсь, мой язык, уеду и т.д.). Возможно, увлёкшись воспоминаниями о русской литературе и русском литературоведении, автор обратился к эго-номинации от второго лица (а именно такая традиция доминирует в отечественной науке) и начал осмыслять действительность уже не только как лирический герой, но и как филолог. Однако в следующих строках этой строфы подобный тип повествования может объясняться и пародированием манерной речи, при которой субъект, говоря от первого лица множественного числа, подчеркивает свой статус. Именно поэтому дальше появляется как бы вымышленный диалог между героем и прислугой, изобилующий устаревшими словами и конструкциями: «Чем нынче потчуют нас…», «Угодно ль гонобольцы?», «Божие рабы», «Накушались. Спасибо».

После выдачи «студиозусам» домашнего задания герой Лосева по «глупой привычке» читает газеты. В книге «Стихи про меня» Пётр Вайль пишет: «Ведь сейчас не сразу и сообразишь, что Лосев листает не российские, а эмигрантские газеты. Из комсомольцев попрыгали в богомольцы не десятки и сотни в Чикаго или Тель-Авиве, а десятки и сотни тысяч на родине». Размышляя о том, что происходит в родной стране, автор снова употребляет русскую поговорку - «По Сеньке и шапка». Что касается единственного переноса слова на другую строку в стихотворении, Алексей Конаков объясняет это «небольшим ритмическим фокусом»: «Физически ощутимый эффект отрыгивания производится за счет переноса слова «рыгаловка», в результате чего пятистопный ямб теряет вдруг свой безударный заступ - и для сохранения ритмической структуры читатель вынужден глотать воздух, озвучивая паузу, равную по длине одному слогу».

После прочтения текста, изобилующего «дурными рифмами» и «крадеными шутками», у героя остаётся подчеркнуто телесное неприятное ощущение: «…как бобы//шевелятся холодные в желудке». Чтение газеты сравнивается с утолением физической потребности - голода, последствия чтения - с несварением желудка. Та же физиологическая функция есть и у чтения московского журнала - он заменяет веронал, одно из наиболее употребительных снотворных. Вероятно, далее речь идёт о статье некого автора, названного «олухом», который размышляет об историческом прошлом страны - времени, когда «сокрушали нечисть помелом». «Нечисть», скорее всего, - жители иностранных земель; предками же эмигрантов в недалекой статье становятся крестьяне.

Задумавшись о русской истории и культуре после чтения московского журнала, автор обращается к палиндрому «барин и раб», замечая, что оба этих слова связаны друг с другом не только графически, как в данном словосочетании, но и семантически - в том смысле, что одно без другого в природе не встречается. Возможно, Лосев вспоминает и знаменитый палиндром Дмитрия Авалиани «Я барин и раб я». Русское слово «раб», прочитанное наоборот, истолковывается с точки зрения двух языков - русского и английского, и становится одновременно и корнем слова «барин», и питейным заведением. Получается, размышления о русском менталитете приводят героя к американскому бару, причём и лингвистически, путём осмысления особенностей языка, и буквально, по совершенно реальному пути из университета домой: Сегодня стороной обходим бар. Персонаж Лосева не заходит в бар физически, но заходит «морально», где, окружённый дымом от сигар, заводит разговор с коллегой-славистом из Дармутского колледжа. Свою речь он характеризует русским фразеологизмом «метать бисер», взятым изначально из Нагорной проповеди, причём вторую его часть, «перед свиньями», он упускает, рассчитывая на память читателя. Собеседник в воображении Лосева «высирает пошлость» о русских, которым пригодилось бы domestication, что переведено автором как «дрессировка». Необходимо отметить, что этот перевод дан в примечании, и автор выступает «одновременно в двух ипостасях - лирика и комментатора». Здесь же заходит речь о непереводимости на русский слова «sophistication», которому, как снова видно из примечаний, наиболее близок русский аналог «изысканность». В качестве возражения на этот счёт Лосев вспоминает сразу несколько русских слов - «истина», «воля», «уют» и «хамство» - которые, в свою очередь, невозможно перевести на английский. Интересно, что автор постепенно снижает градус: вначале упоминаются «воля» и «истина», которые, помимо их важной и в некотором смысле высокой роли в русской культуре и литературе примечательны тем, что чаще всего даются в парадигме воля-свобода и истина-правда; первые в каждой из представленных парадигм действительно имеют отнесенность именно к русскому менталитету. Затем автор называет «уют», предваряя, однако, слово фразой «из трёх букв», что обманывает читательские ожидания. В коллективной статье «Широка страна моя родная» авторы (Алексей Шмелёв, Анна Зализняк и Инна Левонтина) рассматривают «уют» в противопоставлении с феноменом «простора»: обязательными свойствами первого являются тепло и маленькие размеры («Большая или прохладная комната вполне может быть удобной и комфортабельной, но странно было бы сказать "большая уютная комната", "прохладная уютная комната"»). Тем не менее, авторы статьи настаивают, что в английском языке есть вполне подходящий перевод слова «уютный» - «cozy». О непереводимости слова «хамство» писал Сергей Довлатов, объясняя этот феномен заведомым чувством безнаказанности. Прожив 11 лет в Нью-Йорке, писатель поражался отсутствию этого явления в США, наиболее вероятной оппозицией к которому представляется английско-американское «sophistication», так же не переводимое в плоскость русской культуры.

Как уже было отмечено в связи с реминисценцией из «Тоски по Родине» М. Цветаевой, в следующих стихах автор выражает своё наслаждение от такой языковой действительности, при которой он может быть если и услышанным, то не понятым окружающими людьми. Именно поэтому герой и произносит слово «падло», из всех названных самое стилистически негативно окрашенное слово. Примечательно, что весь этот спор происходит лишь в сознании героя, ведь, как он сам признаётся, бар он обошёл стороной, да и брёл он «в ночи без алкоголя», то есть не «допился» до той степени, которую предсказывал в начале строфы. Тем не менее, здесь свои действия автор снова описывает от первого лица множественного числа: «стороной обходим бар» и «подходим к дому». В первом случае («стороной обходим бар») вероятным представляется объяснение, подобранное к четвертой строфе: автор пародирует манерность речи высокого по статусу лица. Однако второй случай такого употребления («мы подходим к дому») может обуславливаться тем, что персонаж, увлекшись несуществующей дискуссией, разгоревшейся у него в голове, мысленно подошёл к дому вдвоём с коллегой. Не исключена и третья версия: «мы» - это раздвоенное сознание Льва Владимировича, ведь неслучайно в финале стихотворения главный образ - отражение лирического персонажа в зеркале.

В предпоследней строфе герой плотно закрывает дверь с целью не впускать «духов перекрестков» в дом. Автор обращается к топосу перекрестка, месту пересечения дорог, в котором человек оказывается одновременно и нигде, и везде, способным выбрать любой путь. Символизм перекрестка тесно связан с символизмом двери: именно в таких местах появляется угроза встретить нечистую силу. Лирический персонаж, как кажется, боится встретить «crossroad spirits», поэтому закрывает дверь и проверяет дверную цепочку.

В финале стихотворения лирический персонаж возвращается домой и здоровается с Пенелопой. В таком случае возникает ещё одна интерпретация того, кто такой Лев Владимирович: это Одиссей, возвращение которого затянулось на долгие годы по всем законам эпического жанра, и день превратился в несколько лет странствий, во время которых герой переехал из Петербурга в Нью-Хэпшир, поднялся как Данте «по чужим ступеням» к небесам, уехал в Италию, примерив на себя судьбу Бродского и Баратынского, побывал в русском тургеневском пейзаже, на страницах произведений Солженицына и Соколова и в их мире, где первый живёт в «обители», а второй «поближе к небесам»; побывал на страницах газет, московского журнала, в баре и, наконец, вернулся домой, к Пенелопе. Образ Одиссея напоминает и о романе «Улисс» Джеймса Джойса, в котором также показан один день из жизни героя.

Так кто же такой Лев Владимирович? И свет включи. И вздрогни. И замри //... А это что еще такое?. Вероятно, лирический персонаж и сам не понимает, кто он такой, раз, смотря в зеркало, задаётся этим вопросом. Включается свет, и он впервые смотрит на себя в упор, а не со стороны. И видит он не Одиссея, не русского мужика, не американского профессора, не изгнанника, не поэта и не лирического героя, а «судьбы перемещённое лицо». Автор помнит, что «перемещённое лицо», калька с «displaced person», вынуждено покинуть своё место проживания вследствие войны или катастрофы. Судьба героя перемещается из его жизни по ту сторону, в зеркало, и единственная возможность посмотреть на себя - это после долгого не-своего дня взглянуть туда, пусть и в совершенно нелепом облике, «со щёткой за щекою». Только вот что у Льва Владимировича за судьба, узнать не дано, потому что стихотворение заканчивается.

Художественный мир текста представлен в нескольких оппозициях: мир русский и мир американский, мир реальный и инфернальный, мир высокий и низкий (и в буквальном, и в переносном смысле), трагический и комический. Правда, они настолько зеркальны, что непонятно, к какому из миров принадлежит персонаж. Изъясняясь русскими фразеологизмами, описывающими «русские действия», он всё время помнит об окружающей американской действительности, и одновременно эта самая действительность, повседневные дела заставляют его погружаться в русскую литературу. Живёт нелюдимо, но сам смеется над «нелюдимым дедом» Солженицыным. Боится услышать пошлость от коллеги-слависта, однако сам бормочет ругань пустому пространству. Ностальгически вспоминает культуру, пейзажи и людей страны, из которой приехал, но одновременно с этим не забывает саркастически поиздеваться над «Сеньками», прыгающими из «комсомольцев» в «богомольцы», и над олухами-журналистами.

Кажущиеся на первый взгляд лишь незначительно связанные друг с другом «чужие слова» (цитаты, реминисценции, аллюзии) не реализуются в стихотворениях Льва Лосева обособленно: они могут быть прочитаны лишь в совокупности и в их целокупном отношении к автобиографическому, лингвистическому, культурологическому, географическому и другим пластам текстов. Попытка их выявления и прочтения в новом контексте зачастую переворачивает смысл: они расширяют тематическую составляющую и, взаимодействуя друг с другом, создают несколько новых художественных миров, существующих и развивающихся параллельно «внешнему нарративному» миру.

***

В заключение необходимо отметить, что три выделенные проблемы - идентичности, имени и отражения - неразрывно связаны между собой. Лирический персонаж, находящийся в (не)определённых отношениях с реальным автором, обретает в поэзии большое количество разных вариантов номинации и периодически заглядывает в зеркало - убедиться, что видит себя, а не кого-то другого (что, впрочем, не всегда подтверждается). Наиболее показательное в этом плане стихотворение - «Один день Льва Владимировича» - текст, являющийся наглядной иллюстрацией к первой главе. В центре его - лирический персонаж автора, обладающий, с одной стороны, высокой степенью автобиографичности, но, с другой стороны, во многом не совпадающий с автором реальным (как минимум, настоящую жену Льва Лосева зовут Нина, а не Пенелопа). Имя, вынесенное в заглавие, - «Лев Владимирович», - проецирует на лосевский текст рассказ Солженицына и помещает персонажа в литературное поле. Финальный образ, из зазеркалья смотрящий на профессора, возможно, впервые говорит правду, напоминая сквозь призму стихотворения Ходасевича «Перед зеркалом» о судьбе Данте Алигьери, не единожды всплывающего в контексте «Одного дня Льва Владимировича».

Кроме того, «Один день Льва Владимировича» - замечательный пример продолжения традиции «нарративной лирики», а также пример текста, в котором осмысляется феномен «большой прозы» (здесь - романы Тургенева). Этим двум пунктиром намеченным темам и посвящена следующая глава.

...