Конфликтогенность международных отношений

Наконец, так же, как целью операции невоенного типа не может быть одержание победы над одной из сторон конфликта, так и эффективность операций невоенного типа невозможно определить в военных терминах. Успех гуманитарной, миротворческой или иной операции невоенного типа оценивается только исходя из общего политического, социально-экономического и психологического климата в постконфликтной зоне. Представления о целях и критерии оценки эффективности операции могут существенно меняться на всем ее протяжении - в зависимости от складывающейся политической ситуации. Соответственно, невозможно заранее четко определить стратегию «выхода из кризиса», то есть сроки и форму окончания операции.

В целом можно сделать вывод о том, что даже при самых благоприятных условиях операции невоенного типа крайне сложны и трудоемки с точки зрения планирования и осуществления, подвержены воздействию множества политических, экономических, социальных, военных, культурно-психологических и других факторов и не приводят к быстрым результатам. Для вооруженных сил участие в таких операциях представляет не меньшие, если не большие, сложности, чем ведение полномасштабных боевых действий, причем не только в политическом, психологическом и этическом, но и в военном отношении.

С одной стороны, формированиям, задействованным в операциях невоенного типа, требуются длительная специальная подготовка и обучение полицейским, административным и другим навыкам невоенного типа. С другой стороны, участие в операциях невоенного типа осложняется тем, что они часто являются частью более широкого спектра мероприятий «кризисного реагирования», которые могут включать и боевые действия. Операции невоенного типа, [46] как правило, проводятся в «мирное» время, то есть без объявления войны (отсюда один из терминов для их обозначения - «операции мирного времени»). Однако усредненная интенсивность современных конфликтов, их локально-региональный характер и возможность эскалации насилия оборачиваются тем, что операции невоенного типа часто сопровождаются военными мерами воздействия или дополняют их. Поэтому в зоне одного и того же конфликта или «театра военных действий» могут параллельно вестись военные действия и осуществляться операции невоенного типа (так, например, параллельно кампании НАТО по нанесению ракетно-бомбовых ударов по территории Союзной Республики Югославии в 1999 г. силами альянса осуществлялись операции по оказанию гуманитарной помощи косовским беженцам в Македонии и Албании, которые, так же, как и последующая операция Сил НАТО для Косово, относятся к операциям невоенного типа). При этом не всегда можно провести грань между сугубо военными и невоенными аспектами «кризисного реагирования», тем более что и те, и другие задачи могут решаться одними и теми же формированиями (силами). Поэтому в тех случаях, когда невоенные операции сопровождаются военными действиями, их невозможно рассматривать в отрыве друг от друга.

Даже этот краткий обзор показывает, насколько разнообразны и многогранны операции невоенного типа. Однако есть одна общая для них особенность - основой всех таких операций в силу их преимущественно политического содержания является взаимодействие вооруженных сил с огромным числом невоенных - гражданских, гуманитарных, полицейских и других структур, организаций и групп. Поэтому именно анализ военно-гражданского взаимодействия дает ключ к пониманию характера и особенностей операций невоенного типа и является критерием их эффективности.

Проблема операций невоенного типа в военно-гражданских отношениях

В исследовательских целях роль вооруженных сил в демократическом обществе обычно рассматривается в двух основных ракурсах: взаимоотношения с гражданскими властями, с одной стороны, и с обществом в целом, с другой. В этих рамках военно-гражданские отношения могут принимать самые различные формы: осуществление высшим политическим руководством страны контроля над вооруженными силами, выполнение профессиональным военным сообществом [47] консультативных функций, необходимых для принятия соответствующих политических решений, информационно-пропагандистская работа, в том числе контакты со средствами массовой информации, и т. п. Соответственно, основными проблемами военно-гражданских отношений являются: эффективность гражданского контроля над военной сферой; принципы формирования личного состава вооруженных сил (всеобщая воинская повинность и/или профессиональная армия) ; роль и влияние военных элит в процессе принятия военно-политических решений; отношение к армии в обществе; сочетание традиционных и «новых» военных задач в современных условиях. Из всего этого комплекса проблем нас больше всего интересует, как и насколько «нетрадиционные» задачи, все чаще возлагаемые на вооруженные силы развитых стран мира их политическим руководством, влияют на военно-гражданские отношения в целом.

Одной из основных особенностей операций невоенного типа является то, что они, как правило, напрямую не связаны с жизненно важными интересами национальной безопасности государств, и прежде всего тех из них, которые реально составляют так называемое международное сообщество, то есть принадлежат к избранному кругу ведущих стран мира во главе с США. Более того, участие в операциях невоенного типа отличается от полномасштабного вооруженного вмешательства (например, от военной операции против Ирака в 1991 г.) тем, что оно не всегда определяется и четко сформулированными стратегическими интересами, которые в отсутствие реальных угроз безопасности западных стран приобретают все более размытый и общий характер. В современном западном политическом лексиконе в качестве «стратегических» все чаще выдвигаются интересы, важные с точки зрения поддержания мира и стабильности в целом и утверждения системы ценностей западного мира - в частности, путем поддержки контролируемых им международных институтов и механизмов.

При этом для большинства западных стран угрозы безопасности, создаваемые основным видом современного вооруженного противостояния - локально-региональными кризисами и конфликтами, - носят косвенный характер. В качестве таких угроз рассматриваются: поддержка терроризма, дестабилизация региональных партнеров и союзников, возможный наплыв беженцев или создание препятствий для международной торговли. Общий знаменатель позиции западных стран по этому вопросу можно было бы выразить так: «либо мы вмешаемся в кризис, либо кризис придет к нам»{49}. Согласно этой логике, например, ввод сил НАТО в Косово в 1999 г. [48] объяснялся как стремлением США и их европейских союзников сохранить жизнеспособность и авторитет Североатлантического альянса, так и гуманитарными соображениями, причем не универсального, а сугубо избирательного характера. Стоит ли говорить о том, что эти задачи никак не связаны с защитой жизненно важных интересов безопасности самих стран - членов НАТО. Соответственно, ни одна из стран НАТО не готова к реализации этих задач любой ценой.

Руководству государств, считающихся демократическими, труднее оправдать в глазах общественного мнения участие национальных вооруженных сил в операциях, не связанных с отражением внешней агрессии. Во времена «холодной войны» для правительств стран «свободного мира» не представляло особой сложности объяснить населению необходимость противостояния глобальной военной угрозе со стороны СССР и его союзников. Однако после того, как непосредственная угроза глобального конфликта по линии Восток - Запад исчезла, рядового западного обывателя необходимо было еще убедить в том, что его безопасности в какой бы то ни было степени угрожает разворовывание местными бандами продовольственной помощи где-нибудь в Сомали и что вооруженные силы его страны должны быть немедленно направлены туда для охраны гуманитарных складов - за его, обывателя, счет.

Размытость и нечеткость целей «международного (то есть, по сути, западного) сообщества» составляют разительный контраст с ситуацией в самих конфликтных зонах. В современных локально-региональных конфликтах интересы, преследуемые местными силами и группировками, враждующими между собой или противостоящими внешнему давлению, как правило, носят жизненно важный характер, а их цели и задачи предельно ясны и конкретны. От реализации этих целей часто зависит политическое или даже физическое выживание конфликтующих сторон, ради которого они готовы пойти на значительные материальные и человеческие жертвы. Если развитые страны, составляющие костяк «международного сообщества», в вопросах локально-регионального вмешательства руководствуются «демократическими ценностями», произвольно интерпретируемыми гуманитарными соображениями и не вполне четко определенными стратегическими целями, то для местных сил и этнополитических группировок речь часто идет о жизни или смерти. Такая асимметричность интересов диктует ведущим западным державам необходимость максимального ограничения возможных потерь, особенно среди военнослужащих своих стран, в ходе вмешательства в современные локально-региональные кризисы и конфликты. [49]

Этот императив наложился на уже сформировавшуюся, по крайней мере со времен неудачного вмешательства США во Вьетнаме, особенность военно-гражданских отношений в странах Запада, а именно: повышенную чувствительность общественного мнения и политических кругов к жертвам среди военнослужащих своих стран. Стремление свести к минимуму потери среди личного состава вооруженных сил США стало одним из импульсов так называемой революции в военном деле конца 80-90-х гг. - излюбленного предмета дискуссий в американском военном истеблишменте. Своеобразным проявлением современного издания «революции в военном деле» стала операция антииракской коалиции в Персидском заливе в 1991 г., явившая пример достижения быстрой победы ценой минимальных жертв. Абсолютная несопоставимость технологических возможностей сторон{50} обернулась практически односторонним характером вооруженной борьбы и совершенно неравнозначным ущербом, понесенным сторонами в ходе военных действий. Беспрецедентно низкий уровень военных потерь сил антииракской коалиции во главе с США{51} создал иллюзию наступления новой эры «бесконтактной», или «дистанционной», войны.

После операции в Персидском заливе для США любые военные потери, превышавшие несколько сот человек, стали практически неприемлемыми с внутриполитической точки зрения. Хотя у европейских союзников США этот феномен проявился несколько слабее, в 90-е гг. и здесь стремление избежать жертв среди своих военнослужащих приобрело почти самодовлеющее значение. Именно сокращение риска потерь среди личного состава - а не увеличение ударной мощи - все чаще стало выдвигаться в качестве основного аргумента для увеличения расходов на научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы по модернизации вооружений и военной техники. Сведение к минимуму жертв среди военнослужащих западных стран достигается за счет всех возможных средств, в том числе за счет резкого увеличения так называемого побочного ущерба, то есть жертв среди мирного населения в зоне конфликта (примером может служить принятое НАТО в ходе военной кампании против Союзной Республики Югославии (СРЮ) решение не подвергать риску своих пилотов, запретив им снижать самолеты ниже определенной высоты, что привело к уменьшению точности бомбовых ударов и росту числа жертв среди гражданского населения).

Однако в отличие от военных кампаний (типа агрессии НАТО против СРЮ в 1999 г.) «бесконтактное» участие в операциях невоенного типа, которые занимают все большее место в общем объеме задач вооруженных сил, нереально. Одними авиаударами с недосягаемой [50] для зенитных ракет противника высоты не разогнать митинг или демонстрацию, не вернуть беженцев к местам их прежнего проживания, не обеспечить раздачу гуманитарной помощи пострадавшему в ходе конфликта населению. Невозможность полностью избежать риска для жизни военнослужащих, выполняющих миротворческие или гуманитарные задачи непосредственно в зоне конфликта, требует более четкого обоснования необходимости участия вооруженных сил ведущих западных держав в операциях невоенного типа - тем более что эта необходимость отнюдь не очевидна, по крайней мере для профессионального военного сообщества.

Отношение к «нетрадиционным» миссиям, все чаще возлагаемым на вооруженные силы политическим руководством их стран, в самом военном сообществе, мягко говоря, неоднозначно и в целом может быть определено как прохладное. Такое отношение объясняется вполне понятными причинами. Во-первых, современные вооруженные силы вынуждены действовать в условиях значительно сократившихся военных бюджетов. Резко активизировавшееся участие вооруженных сил в операциях невоенного типа не может не осуществляться за счет уменьшения расходов на подготовку к выполнению традиционных военных задач и модернизацию вооружений и техники. Эта проблема наиболее остро стоит для сухопутных сил, которые в наибольшей степени вовлечены в операции невоенного типа и в то же время получают меньше средств на модернизацию вооружений и техники, чем ракетно-ядерный комплекс, ВВС и т. д. Во-вторых, военные не хотят становиться заложниками быстро меняющейся политической ситуации и характерного для операций невоенного типа отсутствия четких военных целей, задач и критериев успеха и не желают расплачиваться собственной кровью за ошибки политиков.

В отличие от политического руководства и гражданской бюрократии военное сообщество в США и других ведущих западных странах в 90-е гг. проявляло относительную сдержанность по вопросу не только об участии в операциях невоенного типа, но и о любом ограниченном использовании военно-силовых методов. Руководство вооруженных и, в частности, сухопутных сил настороженно относилось к призывам политиков при первой же возможности применить «ограниченную» военную силу в том или ином локально-региональном кризисе или конфликте и продолжало последовательно отстаивать тезис о том, что главным приоритетом ВС «всегда будет подготовка к участию и одержанию победы в полномасштабных войнах»{52}. В 90-е гг. военно-гражданское размежевание по проблеме применения силы в современных локально-региональных [51] конфликтах наиболее ярко проявилось в США, где по этому вопросу наметилось противостояние сторонников концепций «подавляющей силы» и «ограниченных целей».

Концепция «подавляющей силы» («доктрина Пауэлла») отражала мнение прежде всего американского профессионального военного сообщества, особенно армейских кругов. Суть этой концепции, сложившейся под влиянием массированного применения США военной силы в ходе войны в Персидском заливе в 1991 г., сводилась к тезису «все или ничего», предполагавшему только широкомасштабное (а не ограниченное) вооруженное вмешательство в «крупный региональный конфликт». Перечень необходимых для такого вмешательства условий включал: непосредственную угрозу стратегическим интересам США, ясность поставленных военных задач, возможность четко определить, насколько они выполнены в ходе операции, и использование военной силы только в качестве крайней меры, когда все другие средства давления исчерпаны.

Напротив, сторонники концепции «ограниченных целей» - политические назначенцы и гражданские эксперты в аппарате министра обороны США, сотрудники нижнего и среднего звена Государственного департамента и аппарата Совета национальной безопасности и т. п. - указывали на неизбежное изменение причин и целей использования военной силы после окончания «холодной войны». По их мнению, в современных условиях отпала необходимость в том, чтобы американское военное вмешательство за рубежом было обязательно обусловлено жизненно важными интересами национальной безопасности США. В то же время появилась возможность использования вооруженных сил в целях принуждения конфликтующих сторон или одной из них - например, с помощью «точечных ударов» и «хирургических» бомбардировок - к внутриполитическим изменениям или наказания враждующих группировок за их политическое поведение, то есть осуществления ограниченных политических целей ограниченными военными средствами.

Таким образом, с некоторыми допущениями можно сказать, что с окончанием «холодной войны» в вопросе об использовании военной силы в США произошла своеобразная смена ролей: гражданские чиновники и политики все чаще стали играть роль «ястребов», а военные - «голубей». Как это ни парадоксально, в 90-е гг. наибольшую популярность у военного сообщества, которое по идее должно быть заинтересовано в возможно более широком применении силы, завоевала концепция, согласно которой военные методы предполагалось использовать лишь в исключительных случаях, когда соблюдены условия для широкомасштабного вмешательства [52] (то есть приоритет фактически был оставлен за политическими и экономическими методами давления).

При этом отсутствие в профессиональных военных кругах США и других ведущих стран Запада особого энтузиазма по поводу ограниченного применения военной силы и привлечения вооруженных сил к участию в операциях невоенного типа не стоит преувеличивать. В условиях крайне низкой вероятности полномасштабных войн трудно оправдать сохранение военного потенциала ведущих стран мира даже в его нынешнем, значительно сокращенном виде. Поэтому в конечном счете вооруженные силы как особый вид бюрократической организации сами должны быть заинтересованы в поиске для себя новых задач - в целях оправдания своего существования в отсутствие масштабных военных угроз жизненно важными интересам безопасности своих стран в изменившемся мире. Отсюда все более популярный в военных кругах тезис о том, что, хотя «новые», нетрадиционные миссии и не являются операциями военного типа, они могут быть выполнены только (!) усилиями военных.

В этой связи возникает закономерный вопрос: насколько профессиональный опыт и подготовка вооруженных сил соответствуют задачам невоенного типа, которые им постоянно приходится выполнять в ходе операций по поддержанию мира и гуманитарных акций?

Солдат или миротворец? (К вопросу о задачах вооруженных сил в операциях невоенного типа)

После окончания «холодной войны» перед национальными вооруженными силами Соединенных Штатов, их основных европейских союзников по НАТО и многих других военных держав с особой остротой встала проблема переориентации громоздких военных структур, нацеленных на осуществление/отражение широкомасштабной конвенциальной агрессии в условиях ядерного сдерживания, на выполнение широкого спектра «антикризисных» задач, требовавших несравненно большей гибкости, мобильности и повышения уровня профессиональной подготовки одновременно с ее диверсификацией (в том числе за счет полицейских, административных и других невоенных навыков). При этом в условиях сокращающихся военных расходов объем задач вооруженных сил не уменьшился - напротив, к традиционным функциям, которые никто не отменял, добавились новые. Проблема сочетания столь различных задач требовала своего решения в ходе реформирования [53] структуры, состава и принципов формирования вооруженных сил с целью их приспособления к условиям, сложившимся после окончания «холодной войны».

Структура вооруженных сил того или иного государства формируется в соответствии с тем, какие сценарии их использования рассматриваются военно-политическим руководством как наиболее вероятные. Обратимся к оценке ведущими военными державами Запада - США, Великобританией, Францией и ФРГ - наиболее вероятных сценариев участия в вооруженных конфликтах после окончания «холодной войны».

В 90-е гг. задача реагирования на произошедшие в мире изменения в первую очередь встала перед США как перед единственной мировой сверхдержавой. Под явным влиянием войны в Персидском заливе в качестве основы военной стратегии США уже в 1993 г. был выдвинут тезис о необходимости быть готовыми участвовать и одержать победу одновременно в двух «крупных региональных конфликтах» («иллюстративные сценарии» предполагали вооруженное вмешательство США в случае повторного нападения Ирака на Кувейт/Саудовскую Аравию и агрессию Северной Кореи против Южной) {53}. В соответствии с этими сценариями должна была формироваться структура вооруженных сил США (условно говоря, определялись силы и ресурсы, необходимые для противостояния «региональному агрессору» в одном «крупном региональном конфликте», а затем этот потенциал умножался на два). В то же время наряду с крупными региональными конфликтами впервые в качестве возможной угрозы национальной безопасности США были указаны «конфликты ниже уровня региональной войны на этнической и религиозной почве, часто внутригосударственного характера»{54} (численность войск, необходимых для противостояния локально-региональному противнику, вооруженному в основном легким оружием, зенитными ракетами и ограниченным числом, как правило, устаревших танков, боевых самолетов и судов, условно предполагалась не превышающей 50 тыс. человек{55}).

Несмотря на то что тезис о подготовке к одновременному участию в двух «крупных региональных конфликтах» не вполне адекватно отражал военно-политические реалии 90-х гг., он продолжал оставаться основой формирования структуры вооруженных сил США{56}, так как позволял «законсервировать» ее в форме, близкой к той, что осталась в наследство со времен «холодной войны», и оправдать даже значительно сократившийся объем расходов на оборону. В то же время в американской военной стратегии все больший упор стал делаться на подготовку вооруженных сил США к «выполнению [54] всего спектра военных операций» - от «кризисного реагирования и операций небольшого масштаба до участия и победы в крупных региональных войнах»{57}. К концу десятилетия тезис о «двух крупных региональных конфликтах» стал подвергаться все более острой критике, в том числе со стороны американских правительственных экспертов{58}, как нереалистичный и неадекватный основным угрозам безопасности США. Все чаще стали звучать предложения о замене стратегии «двух региональных конфликтов» на стратегию «полутора кризисов, или войн», которая предполагала бы при сохранении абсолютного превосходства США в обычных вооруженных силах готовность к одновременному участию в крупном региональном конфликте и масштабной операции невоенного типа, подобной боснийской или косовской операции НАТО{59}.

Согласно официальным документам, зафиксировавшим реакцию руководства Великобритании на изменившуюся военно-политическую ситуацию в мире, наиболее вероятные сценарии применения вооруженных сил в новых условиях предполагали участие:

а) либо в одном «крупном вооруженном конфликте», подобном войне в Персидском заливе (вмешательство в такой кризис фактически заменило задачу обороны страны от полномасштабной агрессии в качестве отправной точки военного планирования) ;

б) либо в более длительной, но менее масштабной и интенсивной операции (типа операции по поддержанию мира в Боснии) при сохранении возможности направления по крайней мере одной бригады в еще одну кризисную зону (при условии, что лишь одна из этих операций связана с ведением боевых действий, а одновременное участие в них не продлится более 6 месяцев) {60}.

Хотя в первых после окончания «холодной войны» военно-стратегических документах Франции подчеркивалось стремление избежать преимущественной ориентации «только на оборону от широкомасштабной агрессии или только на операции по поддержанию мира и международного порядка», в качестве наиболее вероятной задачи вооруженных сил уже выдвигалась не полномасштабная война, а «предотвращение и регулирование затяжных кризисов различной интенсивности... на значительном расстоянии от национальной территории... как правило, в составе многонациональных коалиций»{61}. Французская интерпретация возможных сценариев применения вооруженных сил близка британской: первый вариант предполагает направление 50-тысячного контингента для участия в «крупном региональном конфликте» (при условии, что операция будет многонациональной и продлится менее года), второй - отправку 30-тысячного контингента для участия в более длительной, [55] но менее интенсивной операции и одновременно 5 тыс. военнослужащих в еще одну кризисную зону. Тот факт, что эта модель известна как стратегия «полутора кризисов», подчеркивает, что именно второй вариант (участие ВС в операции масштаба боснийской и еще в одной операции более низкой интенсивности) рассматривается как наиболее вероятный.

По понятным причинам на протяжении всего послевоенного периода вплоть до 1990 г. вооруженные силы ФРГ не направлялись за пределы страны{*6}. Однако в изменившихся с окончанием «холодной войны» условиях Конституционный суд объединенной Германии уже в июле 1994 г. пришел к выводу об отсутствии «каких-либо конституционных ограничений» использования вооруженных сил ФРГ за пределами страны, прежде всего в операциях по поддержанию мира под эгидой ООН (при соответствующем решении парламента) {62}. О масштабе предполагаемых операций свидетельствовала готовность ФРГ предоставить армейскую дивизию для участия в «антикризисной» операции на долговременной основе{63}.

Изменение стратегических приоритетов ведущих стран Запада и пересмотр наиболее вероятных сценариев использования вооруженных сил должны были найти свое отражение в процессе реформирования структуры ВС. Снижение вероятности «большой войны» в Европе и значительное сокращение военных расходов и численности вооруженных сил в сочетании с ростом оперативной нагрузки на ВС усилили необходимость в их дальнейшей профессионализации (за счет постепенного отказа от системы всеобщего призыва), повышении мобильности и способности к «проецированию силы».

Оставив на время в стороне США, на несколько уровней превосходящих все другие развитые государства по своей военной мощи и в качестве глобального лидера вынужденных сохранять массивные обычные вооруженные силы, рассмотрим эти тенденции на примере западных стран, обладающих сопоставимым военным потенциалом. Это, с одной стороны, Великобритания и Франция с их давней традицией «проецирования силы», не прерывавшейся еще с колониальных времен, а с другой стороны, Германия, лишенная такой возможности на протяжении послевоенного периода. Представление о масштабах сокращения вооруженных сил этих стран дает динамика числа военнослужащих, сократившегося с 1985 по 1998 г. в Великобритании с 327 до 211 тыс. человек (на 35, 5%), во Франции - с 476 до 358 тыс. человек (на 25%), в ФРГ - с 478 до 333, 5 тыс. человек [56] (более чем на 30%, несмотря на объединение двух германских государств и их ВС в 1990 г.) {64}.

Британские вооруженные силы - относительно небольшие и формируемые целиком на профессиональной основе - являются одними из самых мобильных в мире и служат моделью для реформирования ВС многих европейских стран (Франции, Италии, Швеции и т. д.). Взятая на вооружение Великобританией так называемая экспедиционная концепция ВС предполагает их поддержание в высокой степени готовности к быстрому развертыванию в той или иной конфликтной зоне. В условиях значительного сокращения численности британских вооруженных сил резко возросшая потребность в «проецировании силы» привела к формированию (с августа 1996 г.) Объединенных сил быстрого реагирования, объединяющих наиболее мобильные части всех родов войск.

Сокращение вооруженных сил Франции привело к некоторому свертыванию традиционного военного присутствия в бывших французских колониях в Западной и Центральной Африке (до 25 тыс. солдат в 1998 г.). В то же время были предприняты меры по развитию современных форм «проецирования силы» за счет создания так называемых Сил по «управлению насилием»{*7} (то есть сил быстрого реагирования) наряду с «силами усиления»{*8}, предназначенными для ведения полномасштабных боевых действий. Повышение мобильности вооруженных сил (в 1999 г. из 180 тыс. военнослужащих сухопутных сил 60 тыс. были готовы к развертыванию за пределами Франции, к 2002 г. это соотношение должно поменяться на 138 тыс. к 100 тыс.) неразрывно связано с их дальнейшей профессионализацией: к 2002 г. должен быть осуществлен полный перевод вооруженных сил на профессиональную основу.

Объединение Германии привело к тому, что ее военные расходы и вооруженные силы сократились более значительно по сравнению с другими европейскими государствами. С одной стороны, в ФРГ в отличие от многих западных стран сохранилась система всеобщего призыва в армию как важный элемент стратегической культуры, подчеркивающий, что бундесвер не отделен от германского общества, а интегрирован в него (согласно принятому в июле 1994 г. плану строительства вооруженных сил ФРГ{65}, призывники все еще должны были составлять 135 тыс. человек от общей численности военнослужащих в 335-340 тыс., или около 40%). С другой стороны, германская структура вооруженных сил претерпела радикальные [57] изменения, предусматривавшие наряду с поддержанием «основных оборонительных сил» создание Сил кризисного реагированиячисленностью около 50 тыс. человек. Эти силы, нацеленные на «проецирование силы» за пределами территорий стран - членов НАТО, объединили наиболее боеготовые и мобильные части вооруженных сил ФРГ и в отличие от «основных оборонительных сил» формируются на профессиональной основе. Силы кризисного реагирования пользуются приоритетным вниманием со стороны руководства ВС и в приоритетном порядке получают новейшие вооружения и военную технику (именно эти силы составляют основу германских контингентов в операциях НАТО в Боснии и Косово).

В целом, несмотря на ряд нюансов, в ходе реформирования вооруженных сил ведущих европейских военных держав отчетливо проявилась тенденция к повышению мобильности и гибкости структуры ВС за счет их дальнейшего сокращения, профессионализации и создания (усиления) сил быстрого реагирования. Логично было бы предположить, что эта тенденция ведет к формированию вооруженных сил как бы двух «категорий»: с одной стороны, сил быстрого (кризисного) реагирования, специально предназначенных для выполнения новых, нетрадиционных задач в зонах современных локально-региональных конфликтов, а с другой стороны, сил общего назначения, сохраняющих готовность к ведению полномасштабных боевых действий в ходе обычной войны. Однако военно-политическое руководство стран Запада, в особенности США, принципиально отказывалось классифицировать вооруженные силы по типу выполняемых ими задач (от ведения полномасштабных военных действий до участия в операциях невоенного типа), упирая лишь на различия в уровне боеготовности и мобильности ВС и подчеркивая, что как силы быстрого реагирования, так и силы общего назначения должны быть готовы к ведению полномасштабных военных действий.

Такая позиция мотивировалась тем, что в современных локально-региональных конфликтах усредненной (низко-средней) интенсивности очень трудно провести грань между военными действиями и операциями невоенного типа (по словам бывшего министра обороны Великобритании, генерального секретаря НАТО Дж. Робертсона, «такой грани просто не существует»{66}). Согласно этой логике, в условиях, когда военная мощь рассматривается как «страховка против широкого спектра угроз», нельзя допустить специализации тех или иных компонентов вооруженных сил только на ведении полномасштабных военных действий или только на операциях невоенного типа, так как последние в любой момент могут потребовать [58] вооруженного вмешательства. Чтобы предотвратить возможную эскалацию конфликта или по крайней мере контролировать ее, вооруженные силы в целом и силы быстрого реагирования в частности должны быть подготовлены к выполнению всего спектра задач - от боевых до миротворческих.

В военно-политических кругах США и других ведущих военных держав Запада преобладает точка зрения, согласно которой только силы общего назначения способны сочетать в себе боевые и специальные навыки, необходимые для эффективного выполнения всего спектра поставленных перед ними задач, включая все виды операций невоенного типа{67}. Такая точка зрения основывается на представлении о том, что гораздо легче переориентировать силы, подготовленные к ведению полномасштабных боевых действий, на выполнение «задач меньшей сложности», чем наоборот (то есть всегда проще обеспечить деэскалацию военного потенциала, чем его эскалацию) {68}. Предполагается, что если «подразделения, подготовленные и оснащенные для ведения полномасштабных военных действий, способны эффективно участвовать, например, в миротворческих операциях, для чего им может понадобиться некоторая специальная подготовка», то «подразделения, обладающие лишь миротворческими навыками, не способны вести военные действия»{69}. При этом подчеркивается, что приобретение «некоторых специальных навыков», требующихся в операциях невоенного типа, ни в коем случае не должно осуществляться за счет ослабления подготовки к ведению боевых действий более высокой интенсивности. Согласно американской военной доктрине, «подготовка формирований для ведения операций невоенного типа должна отталкиваться от главной задачи вооруженных сил - ведения полномасштабных войн» и для большинства операций невоенного типа солдатам достаточно «адаптировать к ситуации свои боевые навыки», которые «не совсем подходят лишь для некоторых видов таких операций (например, миротворческих и гуманитарных) «{70}.

Общий знаменатель официальной позиции западных стран по этому вопросу отражают стратегические документы их основной военно-политической организации - Североатлантического альянса. Согласно Стратегической концепции НАТО, для успешного предотвращения конфликтов и реагирования на кризисы требуются в основном те же военно-политические ресурсы и возможности (единая структура командования и военная инфраструктура, многонациональный характер военной подготовки, тщательное предварительное планирование), что и для обеспечения «коллективной обороны» (вскользь отмечается, правда, что операции по предотвращению [59] конфликтов и «управлению кризисами» могут потребовать и специальной подготовки, но не более того) {71}. Авторы концепции отказываются классифицировать имеющиеся в распоряжении альянса силы в соответствии с поставленными перед ними задачами (коллективная оборона, с одной стороны, или операции по кризисному реагированию, проецированию силы, поддержанию мира и т. п. - с другой), подразделяя формирования НАТО лишь в зависимости от степени их боеготовности и мобильности{72}.

Таким образом, военным истеблишментом США и других ведущих западных держав взят курс не на «разведение» солдата и миротворца, а на их «объединение в одном лице», а точнее, на наделение военнослужащих сил общего назначения в случае необходимости «дополнительными» миротворческими, гуманитарными и другими невоенными функциями. Важным преимуществом этого курса является то, что он позволяет ограничить реформирование структуры вооруженных сил повышением их общей мобильности и боеготовности, не прибегая к более радикальным мерам. Однако при этом явно недооценивается специфика операций невоенного типа. Курс «на объединение солдата и миротворца в одном лице» исходит из в корне неверного представления о том, что операции невоенного типа качественно ничем не отличаются от полномасштабных боевых операций, кроме уровня интенсивности военных действий, а навыки, необходимые для успешного выполнения невоенных задач, менее важны и трудоемки, чем боевые, носят дополнительный характер и могут быть полностью освоены за несколько месяцев (или недель!) специальных тренировок. Одного повышения мобильности вооруженных сил и их способности к «проецированию силы» явно недостаточно для эффективного решения задач невоенного типа в зонах современных локально-региональных конфликтов. Опыт практического применения вооруженных сил ведущих стран Запада в 90-е гг. упорно свидетельствует о том, что задачи невоенного типа зачастую носят не менее, а более сложный характер, чем сугубо военные задачи, и требуют специальных навыков и длительной подготовки. В связи с этим возникает вопрос: реально ли добиться того, чтобы одни и те же формирования были одинаково хорошо подготовлены к ведению операций столь разных типов и интенсивности - от полномасштабных боевых до сугубо невоенных задач?

Проблема «размывания» в ходе участившихся операций невоенного типа «традиционных» навыков ведения боевых действий особенно широко обсуждается в США, военная стратегия которых предполагает сохранение значительного потенциала сил общего назначения, [60] необходимого для одновременного участия в двух «крупных региональных конфликтах». В условиях значительного сокращения военных расходов (с 400 млрд. долларов в 1985 г. до 250 млрд. в 1997 г.) и общей численности вооруженных сил (с 2, 2 млн. до 1, 45 млн. человек за тот же период) {73}активизация участия в операциях невоенного типа резко увеличила оперативную нагрузку на ВС США, особенно на армейские подразделения. В американском военном сообществе заговорили об «изнашивании» вооруженных сил, вынужденных сокращать затраты, время и усилия на боевую подготовку из-за участившихся операций в зонах локально-региональных конфликтов. По мнению американского военного руководства, регулярное участие сил общего назначения в операциях невоенного типа, особенно в тех из них, которые не связаны с применением силы, способно подорвать их готовность к выполнению боевых задач (например, на случай развертывания в зоне «крупного регионального конфликта»). Для того чтобы из «миротворцев» вновь стать полноценными «солдатами», этим формированиям необходимо пройти переподготовку, которая может занять от двух месяцев до полугода. Поэтому военная доктрина США предлагает «как можно скорее передислоцировать те или иные формирования после выполнения ими невоенных задач - с тем чтобы сохранить их способность к ведению полномасштабных войн или будущих операций невоенного типа»{74}.

Невозможность одновременно поддерживать на высоком уровне мощные «континентальные силы» и эффективные силы «кризисного реагирования» хорошо иллюстрирует также опыт германских вооруженных сил. Диктуемое международной обстановкой и внешнеполитическими интересами страны приоритетное внимание к вопросам кризисного реагирования на практике оборачивается созданием вооруженных сил двух категорий - мобильных и модернизированных Сил кризисного реагирования, в основном занятых в операциях невоенного типа, и устаревших и громоздких «основных оборонительных сил». При этом попытка «объединить солдата и миротворца в одном лице» осуществляется за счет непропорциональной милитаризации германских Сил кризисного реагирования, в отличие, например, от аналогичных британских или французских формирований (половина армейских и большая часть военно-воздушных подразделений, входящих в Силы кризисного реагирования ФРГ, подготовлены и оснащены для ведения полномасштабных наступательных операций, ничего общего не имеющих с операциями невоенного типа). Хотя такой военизированный антикризисный потенциал, возможно, и необходим ФРГ в целях поиска [61] и утверждения своего нового международного статуса, он совершенно неадекватен с точки зрения ведения операций невоенного типа.

Итак, несмотря на взятый США и их европейскими союзниками курс на «объединение солдата и миротворца», то есть на наделение сил общего назначения «невоенными» функциями без ущерба для их боевого потенциала, военно-политическое руководство западных стран вынуждено признать, что на практике «невозможно быстро переориентировать боевые подразделения на выполнение миротворческих задач»{75}. С одной стороны, попытки улучшить ситуацию в этой области за счет преимущественного использования в операциях невоенного типа формирований наиболее мобильных и гибких родов войск (морской пехоты, воздушно-десантных сил), а также сил специального назначения не решают проблему - такие силы, хорошо подготовленные для чрезвычайного «кризисного реагирования», не обладают «гражданскими» навыками и не способны выполнять невоенные задачи на постоянной основе. С другой стороны, проблемы не решает и более широкое использование в операциях невоенного типа резервных компонентов вооруженных сил: несмотря на то, что они зачастую обладают необходимыми специальными навыками (особенно инженерно-строительными, медицинскими и т. п.), их развертывание, как правило, затруднено и носит крайне замедленный характер, а силовые навыки оставляют желать лучшего.

Что касается привлечения к выполнению задач невоенного типа силовых формирований и структур, не относящихся к вооруженным силам, то для того, чтобы такие формирования могли использоваться в операциях невоенного типа наравне с ВС (или вместо них!), они должны не только обладать широким набором специфических навыков (полицейских, административных, спасательных и т. д.), но и иметь хорошую военную подготовку и носить отчетливо военизированный характер. Этим требованиям пока в той или иной мере отвечают лишь военизированные полицейские формирования, например корпус национальной жандармерии во Франции - полицейские силы, созданные для обеспечения «внутренней безопасности», но подчиненные Министерству обороны и финансируемые из военного бюджета{76}. Однако в использовании военизированных полицейских формирований (французских жандармов, итальянских карабиньери и т. п.) в операциях невоенного типа есть свои проблемы: во-первых, несмотря на все более активное привлечение этих формирований к участию в международных операциях невоенного типа, они все же остаются преимущественно силами [62] «внутреннего назначения», то есть, как правило, связаны определенными ограничениями на участие в операциях за пределами своих стран; а во-вторых, их потенциал пока явно недостаточен - во многих странах Запада (в том числе в США и ФРГ) такие формирования вообще отсутствуют.

В целом на основании проведенного нами обзора можно сделать вывод о том, что переориентация вооруженных сил стран Запада от ведения полномасштабной обычной войны к «кризисному реагированию» отразилась в основном на повышении мобильности ВС и не привела ни к их серьезной структурной перестройке, ник переложению функций невоенного типа на какие-либо другие формирования. Сделанный, таким образом, выбор в пользу «объединения солдата и миротворца» при всех его преимуществах (прежде всего финансовых) ничего не дает с точки зрения повышения эффективности операций невоенного типа.

С окончанием «холодной войны» вооруженные силы США и их западных союзников все чаще стали применяться для выполнения ограниченных военно-политических задач (наказания одной или нескольких конфликтующих сторон, принуждения их к заключению мирного соглашения и т. п.). При этом увеличение реальной оперативной нагрузки на вооруженные силы западных стран в 90-е гг. и незаменимость ВС в области «кризисного реагирования» способствовали некоторому укреплению политических позиций профессионального военного сообщества (особенно генеральных штабов) за счет невоенных компонентов государственной бюрократии и росту его влияния на процесс принятия политических решений об использовании силы и вмешательстве в тот или иной конфликт{77}. Эта тенденция представляется не только оправданной, но и закономерной: она не только не нанесла ущерба гражданскому контролю над военной сферой, но и стала одним из немногих факторов, оказывавших - с большим или меньшим успехом - сдерживающее влияние на принятие гражданскими властями решений об ограниченном использовании военной силы.

Однако если наблюдаемый в последние десятилетия рост влияния и веса вооруженных сил в вопросах применения военной силы во многом носил объективный характер, то участившееся использование вооруженных сил в операциях невоенного типа было чревато гораздо более серьезными проблемами, в особенности с точки зрения военно-гражданских отношений. После окончания «холодной [63] войны» вооруженные силы ведущих стран мира, способные в случае необходимости вести полномасштабную обычную межгосударственную войну, оказались не подготовленными к ведению операций преимущественно невоенного типа в зонах локально-региональных конфликтов. Частичное решение этой проблемы на оперативно-тактическом уровне заключалось в предоставлении силам, участвующим в операциях невоенного типа, основ специальной подготовки при сохранении задач стратегического развертывания и обеспечения в качестве их базовой задачи. Более радикальное, структурное решение предполагало бы при сохранении «необходимого и достаточного» потенциала обычных вооруженных сил параллельное создание отдельного компонента в структуре вооруженных сил или вне ее - формирований нового типа, специально предназначенных для постоянного ведения операций невоенного типа.

Выбор, сделанный ведущими державами Запада во главе с США в пользу «объединения солдата и миротворца в одном лице», был во многом предопределен. В условиях сокращения расходов на оборону содержать довольно громоздкие, но постепенно сокращающиеся обычные вооруженные силы, используя их по мере необходимости в нетрадиционных операциях по силовому умиротворению со всеми вытекающими издержками, было дешевле и проще, чем предпринимать их радикальную перестройку. А главное, у большинства западных стран просто нет альтернативы использованию вооруженных сил в операциях невоенного типа в зонах локально-региональных конфликтов: за некоторыми исключениями, они не располагают достаточно мощными военизированными силами или структурами, которые можно было бы приспособить к выполнению задач скорее полицейско-административного, чем военного характера.

Получается парадокс: с одной стороны, западные страны не располагают силовым компонентом, специально подготовленным к ведению операций невоенного типа, и поэтому вынуждены использовать в этих целях вооруженные силы. Несмотря на довольно прохладное отношение профессионального военного сообщества к операциям невоенного типа, именно активному участию в широко разрекламированных миссиях по поддержанию мира и гуманитарных акциях оно не в последнюю очередь обязано сохранением все еще значительных объемов финансирования и поддержанием своего политического веса. С другой стороны, в силу преимущественно политического

Аршинцева О. А. Современные международные конфликты: обзор популярных концепций

Сведения об авторе: Аршинцева Ольга Алексеевна, кандидат исторических наук, профессор кафедры всеобщей истории и международных отношений Алтайского госуниверситета

Аннотация: В статье дается критический обзор основных подходов к определению типов и характера современных международных конфликтов в отечественных исследованиях с точки зрения военной теории, теории игр, а также концепций управления конфликтами и ассиметрии, а также предпринята попытка оценить рассматриваемы подходы, исходя из потребностей комплексного международного анализа. Современные международные конфликты: обзор популярных концепций В системах международной и национальной безопасности вооруженные конфликты и войны традиционно рассматриваются как наиболее серьезная угроза. Даже появление на рубеже ХХ-ХХI вв. новых по природе и глобальных по масштабам угроз, включая экологические и информационные, не сняло с повестки дня мировой политики угрозу вооруженных конфликтов. Напротив, в условиях уплотнения международной среды и растущей взаимозависимости участников международных отношений, возникает эффект более масштабного воздействия локальных и региональных вооруженных конфликтов. Современная конфликтология в части представлений о международных конфликтах, вооруженных, в том числе, радует разнообразием концепций. При этом они слабо согласуются между собой, поэтому любая попытка систематизации представляется актуальной. Основная трудность заключается в том, чтобы сформулировать корректные, т. е. более-менее сопоставимые основания для искомой систематизации. При этом следует учитывать, что отечественные и зарубежные авторы зачастую рассматривают проблему в рамках своей, достаточно изолированной предметной области с использованием соответствующих специальных категорий. С этой оговоркой и без претензий на глубокие концептуальные обобщения и предпринята данная попытка обзора наиболее распространенных среди отечественных исследователей подходов к проблеме международных (вооруженных) конфликтов. За основу взято ключевое для каждой из концепций понятие, которое указывает и на методологические предпочтения того или иного автора. 1. Понятие «конвенционные-неконвенционные-тотальные войны» (М. Хрусталев) [1, с. 24-28] позволяет разделить известные в истории военные конфликты на три (иногда две, исключая нековенционные как отдельный тип конфликтов) группы. Каждый из трех типов характеризуется различием в целях и рассматривается в рамках анализа международных ситуаций и в связи с необходимостью комплексной классификации войн. Она, в свою очередь, призвана интерпретировать исторический опыт применительно к современным международным конфликтам. Составной частью указанной классификации является более традиционное определение типа войны по характеру (регулярная, партизанская и диверсионно-террористическая), что дополняет характеристику возникавших в прошлом вооруженных конфликтов, но принципиально не расширяет аналитические возможности в отношении современных конфликтов. 2. Понятие «войны нового поколения» - шестого (Д. Слипченко) или четвертого поколения (впервые использовал в 1989 г. американский исследователь У. Линд). Все существовавшие в истории цивилизации конфликты разделены на поколения в соответствии с качественными скачками (революциями) в военном деле, из чего понятен исключительно военно-стратегический характер концепции. Для международного анализа представляет прикладной интерес описание вооруженных конфликтов нового поколения, из которого вытекает характеристика гипотетической войны будущего, отличающейся в высшей степени нелинейностью тактики: будет стерта грань между войной и миром, военные действия сведутся к серии операций. Благодаря современным средствам дистанционного уничтожения исчезнет противоположность между фронтом и тылом, т. к. вся территория противника окажется в зоне досягаемости вражеской авиации и ракетных обстрелов. Массовые армии и масштабные вторжения уйдут в прошлое, поскольку боевые задачи будут выполнять небольшие по численности, но высокотехнологичные соединения. Особо возрастет роль информации и дезинформации в достижении целей войны. Из этого вытекает преимущественно партизанский или диверсионно-террористический характер войн (см. выше - пункт 1). Авторы «Современной мировой политики» [2, с. 216-217] справедливо упрекают авторов указанной концепции за то, что, делая упор исключительно на технологические аспекты, они игнорируют информационно-психологические и собственно политические, т. е. не отвечают на вопрос о месте войн в современных международно-политических процессах. 3. Конфликт как вариант игры с нулевой (ненулевой) суммой рассматривается в конкретном случае использования теории игр в анализе международных отношений. Теория игр - математическая теория анализа стратегического поведения (взаимодействия сторон) объясняет логику рационального поведения сторон в условиях конфликта интересов. Данное определение объясняет возможности теории игр как метода международного анализа, которые широко использованы западными аналитиками начиная с 50-х гг. ХХ в., особенно в военно-стратегической области. Этот вектор исследований был задан основоположником теории игр Дж. Нейманом, который использовал ее в конце Второй мировой войны для рекомендаций по выработке оптимальной военной стратегии. Поскольку вариант игры с нулевой суммой описывает ситуацию чистого противостояния, когда участники имеют лишь противоположные интересы (конфликт на жестких условиях), он сохраняет свое значение в первую очередь для описания традиционных вооруженных конфликтов. На этом фоне более перспективным методом анализа современных вооруженных конфликтов представляется вариант игры с ненулевой суммой. Признанным авторитетом в этой области является нобелевский лауреат 2005 г. американец Т. Шеллинг, работа которого «Стратегия конфликта» была опубликована на русском языке в 2007 г. На основе обоих вариантов теории игр разработаны прикладные теоретико-игровые модели международных отношений, которые в зарубежных научных центрах применяются в стратегических исследованиях, для изучения международных конфликтов, проблем войны и мира, а также переговорных процессов и других форм сотрудничества. Они становятся все более популярными в прикладном анализе, при этом акцент смещается на переговоры по прекращению военных действий по обоюдному согласию сторон. В частности, актуальным перед лицом террористической угрозы вопросом, который рассматривается с помощью теории игр, является вопрос, стоит ли вести переговоры с террористами (вопреки официальному запрету, существующему, например, в США). Прикладной характер теории игр как количественного метода международного анализа содержит свои плюсы и минусы. С одной стороны, «оцифровывая» некоторые параметры международных конфликтов, она позволяет сделать прогнозы более объективными. Но, с другой стороны, она же таит в себе опасность формализации реальных процессов - к примеру, в области мотивации участников конфликта. К тому же, отечественный опыт применения этой методики остается достаточно скромным. 4. Понятие «асимметричный конфликт» (Л. Дериглазова) воспринято из американской политологии. Сформулированное Э. Макком в середине 70-х гг. ХХ в., оно получило распространение в военно-стратегическом анализе на рубеже столетий, став популярным и в понятийном словаре более широкого круга экспертов-международников. Понятие асимметрии стало использоваться применительно к угрозам, «асимметричный конфликт» стал выделяться в самостоятельную понятийную категорию. По заключению известного отечественного специалиста в данной области Л. Дериглазовой, достигнутая высокая степень разработанности понятия асимметрии позволяет вывести проблему асимметричных отношений за рамки военных конфликтов и не рассматривать асимметрию как аномалию при характеристике общественных процессов. [3] Безусловно сохраняя свое значение в прикладном анализе различных вариантов современных конфликтов, концепция асимметрии остается уязвимой с точки зрения комплексного (многофакторного) подхода к международным отношениям. 5. Понятие «управление конфликтом» (В. Кременюк) выводится автором из реальной международной практики второй половины ХХ в., в рамках которой главные участники МО, руководствуясь прагматическими и гуманитарными соображениями, признали желательным мирное политическое урегулирование конфликтов. Соответствующий опыт ядерной эпохи и Холодной войны с ее биполярным механизмом регулирования рассматривается, в свою очередь, для выявления характера и структуры конфликтности в международных отношениях прошлого и настоящего. Под структурой исследователь как раз и понимает основные группы столкновений, выделяя три основных уровня конфликтов в современном состоянии международных отношений и оценивая их с точки зрения содержащихся угроз. На верхнем уровне - конфликты между развитыми странами, которые, при доминировании США в группе развитых держав с соответствующей структурой отношений, вряд ли возможны. На нижнем уровне - конфликты между беднейшими и малоразвитыми странами, ставшие привычными в восприятии мировой общественности, в механизмах вмешательства институтов и ведущих акторов мировой политики. Усиление конфликтности по сравнению с периодом Холодной войны происходит в настоящее время на среднем уровне - из-за нестабильности государств, находящихся в разных вариантах транзита (из бывшего социализма, колониализма и т. п.). На этом уровне не действует традиционное ядерное сдерживание, в подоплеке присутствует межцивилизационное столкновение. Однако сами механизмы управления конфликтами рассматриваются исходя из состояния системы - достигла она или нет пределов своих возможностей в этой сфере, что в итоге ограничивает прикладные возможности приведенной выше трехуровневой классификации. Подводя итог, отметим, что перечисленные концепции в порядке расположения все более выходят за рамки узко предметного анализа и тяготеют к комплексному рассмотрению международных конфликтов как самостоятельного, но не изолированного фактора современной мировой политики. Однако, при всех несомненных достижениях отечественных исследователей, открытых и зарубежному опыту, остается актуальной задача разработать более универсальную концепцию конфликтов, которая соединила бы теоретическое осмысление закономерностей мирового развития и анализ их прикладного значения для интересов мира и международной безопасности. Литература 1. Хрусталев М. А. Анализ международных ситуаций и политическая экспертиза. Очерки теории и методологии. М., 2008. 2. Современная мировая политика. Прикладной анализ. М., 2010. 3. Дериглазова Л. Ассиметричный конфликт в современной американской политологии // Международные процессы. Том 8. Номер 2 (23). Май-август 2010.