"Медный всадник" А.С. Пушкина: концептуально-поэтическая инвариантность в русской литературе ХХ века (1917–1930-е годы)

Интерес сегодняшней науки к сверхтекстам отражает тенденцию к осмыслению сквозных процессов в литературе, охватывающих длительные периоды её развития и порой наследуемых ХХ-ым веком из ХІХ-го. Органично возникают сверхтексты самых разных параметров, которые выделяются при исследовании. Так, М.Н.Эпштейн рассматривает всю русскую поэзию как «сверхпроизведение»- надындивидуальное образное целое [395, 9], И.Кондаков намечает подходы к русской литературе ХХ века как единому тексту [162, 3-44], А.П.Люсый обосновывает существование Крымского текста русской литературы [199], О.С.Лепехова интерпретирует в качестве сверхтекста творчество В.М.Гаршина [190], Б.С.Демичева обращается к изучению «шекспировского текста» русской литературы [113]. Следует отметить, что теория сверхтекста, включающая его классификацию, находится в стадии становления, её развитие связано, прежде всего, с работами В.Н.Топорова, Н.Е.Меднис, а также ряда других учёных.

Общность произведений, в которых узнаваемы смыслы и конститутивные черты «Медного всадника», соотносима с общими генетическими свойствами сверхтекста как литературного феномена, и в то же время имеет свои яркие индивидуальные особенности и своё уникальное место в литературе советской эпохи.

Используя термин «мегатекст» в значении сверхтекста, М.Н.Эпштейн определяет его в качестве совокупности текстов, которые воспринимаются или исследуются как единое дискурсивное целое, пронизанное общими темами, архетипами, лейтмотивами, символами [394]. Расширенное представление о сверхтексте предлагает А.Г.Лошаков, для которого это «ряд отмеченных направленной ассоциативно-смысловой общностью… автономных словесных текстов, которые в культурной практике… предстают в качестве целостного интегративного… словесно-концептуального образования как составляющая ахронического культурного пространства - национальной текстовой концептосферы». Исследователь подчёркивает динамику и многомерность явления сверхтекста, находящегося в зависимости от полагаемого его составителем (интерпретатором) принципа ценностно-смысловой центрации, «которая предусматривает выдвижение в качестве приоритетных тех или иных смыслов (текстов)» [196, 7]. Таким принципом в изучаемом дискурсе становится поэма «Медный всадник» как целостный семантический комплекс.

На центрическую структурную организацию сверхтекста и внутреннее центростремительное движение составляющих его текстов указывает Н.Е.Меднис, подчёркивая ядерную структуру этого образования, которое предполагает наличие относительно стабильного круга текстов, наиболее репрезентативных для данного сверхтекста в целом. «Каждый сверхтекст, - пишет исследователь, - имеет свой образно и тематически обозначенный центр, фокусирующий объект, который в системе внетекстовые реалии - текст предстаёт как единый концепт сверхтекста» [215, 7-11], чему в полной мере соответствует организация сверхтекста «Медного всадника».

В.Н.Топоров, характеризуя сверхтекст, также отмечает, что он един и связан. В нём «выделяется ядро, которое представляет собой некую совокупность вариантов, сводящихся в принципе к единому источнику» [328, 279], как это видно на примере интертекста пушкинского инварианта, воплощённого в произведениях разных авторов. Ещё одно важное универсальное свойство сверхтекста, также приложимое к его конкретному исследуемому проявлению, называет Н.Е.Меднис. Учёный обращает внимание на такую особенность данной текстовой общности, что по внешним признакам выраженности любой сверхтекст является в то же время интертекстом, но не любой интертекст может быть определён как сверхтекст, поскольку интертекст по отношению к нему оказывается слишком узким. Сверхтекст «в своей развёртке устремлён не только во внеположную к нему словесную сферу (ею является в данном случае словесный комплекс поэмы «Медный всадник» - А.П.), но и в область культуры, взятой в самых разных проявлениях» [215, 8-9].

Подчеркнём, что автор цитируемых строк приводит справедливую мысль о культуроцентричности сверхтекста, которая выражается во внетекстовых явлениях, лежащих за рамками его достаточно широких текстовых границ и выступающих по отношению к нему как факторы генеративные, его порождающие [215, 9]. Согласно глубокой мысли Н.Е.Меднис о существовании внеположных феномену сверхтекста факторов, влияющих на его развитие, что в полной мере проецируется на дискурс «петербургской повести», «в ходе исследования различных литературных сверхтекстов постоянно проясняются те внутренние тенденции русской культуры, которые связаны и с положением России в мировом географическом и культурном пространстве», тенденции, нечто обусловившие в прошедшем и предсказывающие будущее [215, 9].

На наш взгляд, приведённое утверждение необходимо дополнить положением о связи сверхтекста с духовным, идеологическим, социально-политическим состоянием России, определяющим культурные процессы и, в частности, возникновение подобного феномена в сфере литературы, что постоянно учитывалось в настоящей работе. Заметим, что Б.М.Гаспаров в связи со сверхтекстами пишет о влиянии внетекстовых факторов на прочтение того или иного текста, называя в их ряду ассоциации и аналогии [88, 318-319]. Это, несомненно, касается и каждого из произведений, составляющих сверхтекст «Медного всадника», и его в целом как особого семантического «сверхъединства» с внутренней типологической системой, структурируемого посредством анализа в потоке литературы.

В качестве ещё одного неотъемлемого признака сверхтекста, который, наряду с другими, наблюдаем в конкретном изучаемом случае, исследователи выделяют его смысловую цельность, рождающуюся, по удачному определению Н.Е.Меднис, «в месте встречи текста и внеположной реальности» и выступающую цементирующим это литературное образование началом [215, 13]. О том, что сверхтекст обладает смысловой цельностью как основой своего формирования, «семантической связностью», пишет В.Н.Топоров [328, 279]. На цельность, понимаемую как парадигматический феномен, который является конститутивным компонентом сверхтекста, обеспечивающим его концептуально-семантическую протяжённость, указывает А.Г.Лошаков [196, 8].

Признак цельности становится отчётливо виден при обращении к типологии сверхтекста «Медного всадника».

Выделение этого произведения Пушкина как инвариантной основы, вокруг которой в постреволюционной литературе формируется сверхтекст, заставляет согласиться с целым рядом общих положений, выдвигаемых Н.Е.Меднис, сделавшей наиболее ощутимый вклад в развитие теории данного феномена. Так, сверхтекст, считает учёный, «не только отмечает высшие точки литературы и культуры, но и формирует вокруг этих точек обширное поле смыслов, обеспечивающих гениальным явлениям полноту жизни в веках…» [215, 155], что полностью подтверждается рассмотренной в настоящем исследовании литературной судьбой «петербургской повести» в ХХ веке. Проблема формирования, статуса, структуры и системы смыслов того или иного сверхтекста приобретает, в представлении этого исследователя, в современной (и, добавим, любой другой) культурно-исторической ситуации значение, «далеко выходящее за рамки филологии» [215, 155], как это характерно для сверхтекста «Медного всадника» в изучаемую эпоху.

Правомерно полностью разделить и такое утверждение Н.Е.Меднис, проецируемое на подробно исследуемый здесь литературный феномен, приобретший также сверхлитературные свойства благодаря своим связям с движущейся действительностью, что «сам факт образования какого-либо сверхтекста можно воспринимать как неоспоримый знак культурной «силы» реалий, этот сверхтекст породивших» [215, 155]. В случае со сверхтекстом, определяемым пушкинской поэмой, такой «силой» стали революция 1917-го года и постреволюционный общественно-политический и культурный процесс.

Соответствуя общим свойствам литературного феномена сверхтекстов и по многим критериям подтверждая свою принадлежность к подобному разряду верхних уровней текстовых образований, сверхтекст «Медного всадника» обладает, вместе с тем, яркими реальными особенностями, в которых отражается неповторимая суть этого явления в литературном процессе 1917 - 1930-х годов, продолжающегося и в последующий период. Следует отметить, что феномен сверхтекста «Медного всадника» относится к разряду сверхтекстов одного произведения, который ещё не получил в науке своего осмысления, тем более в отношении пушкинской поэмы о потопе в Петербурге. При этом он своеобразно связан с Петербургским текстом русской литературы, относящимся к разряду «городских текстов», текстообразующей доминантой которых выступает топологическая структура города, поскольку сам «Медный всадник» стоит у его истоков и заключает в себе его координальные смыслы. Вместе с тем, сверхтекст поэмы, незначительным образом касаясь собственно петербургской тематики в своей общей смысловой структуре, наиболее явственно и развёрнуто проявившейся в повести «Ленинград», уходит за её пределы, размыкает семантику топоса и создаёт многомерный образ российской судьбы, фактически развивая пушкинский мотив единства города и России - «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо, как Россия…» (V, 137). В то же время сверхтекст «Медного всадника», подобно Петербургскому тексту в период его интенсивного развития в ХІХ веке, оказывается по уровню своей проблематики и составу произведений центральным в литературе постреволюционной эпохи.

Этот сверхтекст, несомненно, имеет совершенно особые отношения со структурируемым в последнее время Пушкинским текстом, относящимся, по определению Н.Е.Меднис, к «именным» или «персональным» текстам русской и мировой литературы, центром которых как данность являются биография, личность и творчество художников, имеющих высокую степень значимости и востребованности. Б.М.Гаспаров, первым в науке о литературе поставивший вопрос о Пушкинском тексте, считает, что современная рецепция произведений поэта связана с их предыдущей интерпретацией русскими писателями и поэтами в созданных ими текстах, и тем фактором, как эти тексты, в свою очередь, «отложились в нашей культурной памяти и определи нашу интерпретирующую позицию» [88, 320]. Подобный подход непосредственно применим к постижению роли и смысла в литературном процессе сверхтекста «Медного всадника».

Своеобразие позиций этого феномена в советский период заключается в том, что он рождён произведением Пушкина такой художественной природы, которая в его творчестве больше не имеет аналогов и, принадлежа к искусству слова, по своему значению выходит за его пределы, выступая нациологемой. Не случайно именно к «петербургской повести» в данном качестве, на наш взгляд, в первую очередь относится отмечаемый Ю.В.Шатиным «идеологизм» - истолкование произведений Пушкина в свете определённых идеологем его времени [385, 234] и, добавим, последующих эпох, что существенно влияло и влияет на их интерпретацию. Неизменно относясь к проявлениям Пушкинского текста в литературе 1917 - 1930-х годов, сформированого на основе всего состава того, что оказалось востребовано литературой этого периода из творческого наследия поэта, «именной» сверхтекст «Медного всадника» одновременно имеет и свою отдельную жизнь в культуре. Как уже отмечалось, это не периферийное, а центральное явление в литературе, для которого, подчеркнём, характерна разножанровость составляющих текстов. Ведущие факторы феноменальной природы этого сверхтекста определяются творческо-биографической типологией создававших его писателей.

По своей двойственной природе сверхтекст последней пушкинской поэмы - это мифопоэтическая система, развивающая в текстовой плоти произведений инвариантные смыслы, и одновременно черпающая их из внетекстовой реальности своего времени. В этом проявлялось резонансное влияние факторов нелитературного ряда на активизацию художественной мотивики «петербургской повести» в авторском сознании писателей, а затем в создаваемой ими конкретной сюжетике. Определить «удельный вес» того или иного истока не всегда представляется возможным, поскольку в большинстве произведений они органично сливаются.

Сверхтекст «Медного всадника» имеет свои закономерные стадии развития в литературном процессе постреволюционной эпохи. Он заключает в себе модель мира, в которой катастрофа изображается сначала в виде бунта, а затем проявляется в виде разрушительного, требующего жертв, созидания новой реальности. В этом качестве он становится катастрофическим текстом русской литературы советской эпохи, явившимся поэтической реакцией на случившуюся революцию и духовной оппозицией ей, той её оценкой национальным сознанием, в формировании которой принимает участие Пушкин. В этом смысле исследуемый сверхтекст выступает мощно реализованной литературой возможностью посмотреть на Россию ХХ века глазами автора «Медного всадника» и увидеть возвращение того, что аксиологически и художественно осмыслил он первый в свою эпоху. Сложились ли в литературе изучаемого периода сопоставимые сверхтексты какого-либо другого произведения, и как с этих позиций выглядит общая картина литературного развития, покажут будущие исследования.

К уже отмеченным свойствам сверхтекста пушкинской поэмы следует добавить, что её смыслы, определяющие данный интертекст в произведениях писателей, находились в них в тесном единстве со смыслами, инвариантному тексту не присущими. Благодаря этому процессу в возникшем сверхтекстовом семантическом пространстве происходило беспрецедентное расширение жизненного материала, осуществилось проникновение в различные сферы реальности, имеющие свои особенности и противоречия, примеры чему находим в «Белой гвардии», «Тихом Доне», романе «Волга впадает в Каспийское море» и т.д. Это расширение оказывалось органично связанным с узнаваемой пушкинской мотивикой, включалось в её орбиту, и в типологическом сверхтекстовом единстве произведений возникал эффект всеохватности всех сфер национального бытия.

Центральное место «именного» сверхтекста Медного всадника» в русской постреволюционной культуре формировалось в период 1917 - 1930-х годов и, как уже отмечалось, было продолжено за его пределами. Оно определялось концентрацией в этом литературном образовании самых значительных проблем времени, которые широко входили в обиход синхронного ему общественно-политического, философского и художественного сознания. Эта проблематика под необходимым господствующей власти углом зрения интерпретировалась советской идеомифологической системой, включалась в драматическую концепцию современности разнонаправленного по своей идейной ориентации всего литературного потока. Она неизбежно становилась достоянием и других видов искусств, касалась всех горизонтов происходящих в стране процессов, каждого человека в отдельности и всего народа в целом, поскольку выступала смысложизненной, всеобъемлющей и эпохальной.

Приведём только один пример. На картине Б.М.Кустодиева «Большевик» (1920) неестественно-огромная фигура возвышается над городом и над толпой, и предстаёт главной силой, господствующей над людьми и жизненным космосом, не являясь при этом его органичной частью. Она простирает над всем городским пространством красное знамя как свою печать или руку, и несёт в себе узнаваемую семантику Медного всадника в модернизированном обличьи. На другой картине этого же художника «Октябрь в Петрограде» (1927) изображён революционный бунт человеческой стихии, творящей расправу, с семантикой «злых волн», которую усиливает характерная фигура матроса с наганом. На полотне «После грозы» (1921) - явно метафорическое, в соотнесённости с эпохой, возрождение жизни в её повседневных заботах после пронёсшейся катастрофы, соотносимое с пушкинским смыслом «В порядок прежний всё вошло». Повсеместное проникновение в различные виды искусства первых советских десятилетий смыслов, тяготеющих к мотивике «Медного всадника», заслуживает отдельного пристального изучения [275, 187-295] и призвано показать универсализм и инвариантность этого пушкинского творения для русской культуры ХХ века в целом, постичь неосмысленный до сегодняшнего дня в полной мере истинный формат его значения.

Вернёмся к литературе. История целого ряда текстов, интегрированных в сверхтекст «петербургской повести», такова, что до читателя они доходили не сразу после своего создания, а иногда, будучи опубликованными вовремя, затем на долгие годы по идеологическим причинам были «задержаны». Суть, однако, заключается в самом факте их создания такими, какие они есть, в поле влияния пушкинской поэмы. Важно то, что в конечном итоге они всё же дошли до читателя, de facto составив единое целое в пространстве художественной концептосферы. Эти произведения соединились в литературном сознании уже новой эпохи конца ХХ столетия как духовный и эстетический феномен эпохи прошедшей. Он передаёт её неповторимый исторический облик и повторившиеся в ней мистериальные смыслы и национальный код, мужество писателей, неисчерпаемые истину и человеколюбие пушкинского мифа и механизмы его нескончаемого бытия в русской культуре.

1917 - 1930-е годы стали периодом агрессивного политического мифотворчества, в которое правящей партией оказались втянуты литература и искусство. Так, например, одним из главных создателей советского мифа в литературе, несомненно, явился В.Маяковский. Свою лепту сюда внесли А.Серафимович, А.Фадеев, Ф.Гладков, К.Федин, А.Н.Толстой, А.Неверов, Д.Фурманов, Л.Сейфуллина, Ю.Либединский, Б.Лавренёв, А.Малышкин, Вс.Вишневский, Н.Островский, И.Уткин, Э.Багрицкий, М.Шагинян и другие писатели просоветской ориентации, которые сознательно и не бесталанно участвовали в грандиозной государственной программе по смене модели мира и ценностных ориентиров в массовом общественном сознании.

Доминантной структурой формирующейся идеомифологической системы выступали, как отмечает в своём исследовании О.А.Корниенко, тенденциозно переосмысленные модели эсхатологических и космогонических мифов [165, 63-74]. Система провозглашала конец Старого мира, отрицала возможность его возрождения. В ней осуществлялась предельная поляризация двух миров, поскольку Новый мир подразумевал создание совершенно иной, небывалой реальности. Разрушение Старого мира восставшей на него силой объявлялось главной задачей и доблестью эпохи, где битва героев революции с его представителями приобретала черты борьбы света и тьмы, а для достижения победы становились хороши все средства. При этом отменялись милосердие и человечность, а на врагов ложилась печать нечеловеческих черт, позволяющая их безжалостно уничтожать.

Со временем в идеосистеме ведущее место занял миф о преображении мира, который также активно разрабатывала социалистически ориентированная литература. Он говорил о новом человеке, о борьбе за творческое созидание мира гармонии против деструктивных сил хаоса, которые в литературе 30-х годов персонифицировались образами вредителей и неорганизованной природной и народной стихии. При этом актуализировался миф о покорении всех стихийных сил светлыми носителями государственной идеи, развивался миф о создании коммунистического рая на земле, где хозяином будет ранее угнетённый народ, о необходимости и благости жертв на пути к нему.

Своё место в идеосистеме занимал широко интерпретированный литературой и искусством миф о победе человека над Временем и Пространством, преображении им земных рельефов, создании новых ландшафтов, изменении течения рек, осушении пустынь, освоении «медвежьих углов» с замершим в них временем, ускорении его хода и т.д. В свете политических мифов идеосистемы получали развитие сакральные в ней литературная «лениниана» и «сталиниана», решались проблемы обретения человеком своего места в революционной борьбе, в строительстве Нового мира, его отношений с государством в сторону их гармонизации, соотношения личного (семейного) и общественного, позиция отщепенства по отношению к общему делу. В целом в официальных литературе и искусстве 20-х - 30-х годов «желаемый идеал выдаётся за действительный, создавая условный мир, в котором границы правдоподобия неразличимы» [165, 78], а понятие гуманизма допускается только с приставками «пролетарский» и «классовый».

Так возникла литература (и шире - культура) советской эпохи с перевёрнутыми представлениями о сущности мира, его ценностях и целях, главных конфликтах, высшем начале, роли вождей, природе и месте человека и всего человеческого. Одновременно с ней складывалась иная литература независимо от специфической интерпретации некоторых принадлежащих к ней произведений - например, «Двенадцати», «Тихого Дона». Её центром постепенно становился сверхтекст «Медного всадника» - творения, призванного стать национальным аксиологическим эталоном. Неизвестно, какие ещё произведения, тяготеющие к нему и написанные в исследуемый период, до читателя не дошли вообще, уничтоженные деспотической властью вместе с их авторами, но литературно-художественная тенденция на основании известных сегодня текстов оказалась ярко обозначена. В ней так или иначе происходило осмысление противоречия между благими намерениями и разрушительном результатом. Ей оказалось присуще обличение ложных кумиров, массовых соблазнов, тупикового пути, распоясавшегося в очередной раз в России властного государственного зла, и в целом осуществлялось противостояние с кривым зеркалом фальшивой советской идеомифосистемы.

В результате оказались сформированы пушкинская и антипушкинская литература, имеющие разные судьбы в эпохе создания и во временной перспективе, где одной суждено было подтвердить свою художественную и нравственную состоятельность, обрести востребованность, а другой - истаять, как истаял иллюзорно-утопический город «петербургской повести» под напором бунтующей реальности. Обращение к известным и активно изучаемым сегодня литературным процессам 1917 - 1930-х годов с позиций сверхтекста «Медного всадника» способно внести новизну в понимание важнейших закономерностей развития литературы советской эпохи и позволяет особым образом взглянуть на участие в них наследия Пушкина. Трудно переоценить то обстоятельство, что в катастрофическое для страны время оно ненамеренно объединило вокруг себя близких по духу художников и способствовало постижению средствами литературы сложнейших исторических перипетий.

Таким предстаёт уникальный потенциал поэмы «Медной всадник» - литературного произведения особой природы и судьбы, развитие сверхтекста которого в литературном и духовном пространстве постреволюционной России явилось для неё нескончаемо длящимся пушкинским бытием, помогшим ей сохранить критерии добра и зла и обрести ясное понимание сущности прошедшей трагической эпохи в свете вечных истин.

Заключение

Поэма «Медный всадник», которая воплотила в себе постигнутый Пушкиным трагический узел национальных противоречий и угроз, адресованная им своим современникам, достигла цели иным путём и в иную эпоху, прочно войдя в духовный и литературный обиход потомков и, в конечном итоге, исполнив для России своё высокое предназначение.

Характер настоящего исследования не предполагал включение в свою сферу всего существующего в науке массива «всадниковедения» со многими оттенками подходов к тем или иным сторонам произведения и диалектикой их формирования на разных этапах изучения поэмы. В то же время, рассмотрению подверглись наиболее распространённые парадигмы научного восприятия «петербургской повести» и было реализовано стремление ещё раз обратиться к принципам её организации и формам поэтики, мифопоэтическому потенциалу, историософской концепции и литературной функции в существенно обновлённом ракурсе, для которого она продолжает давать все основания. В работе последовательно применялся принцип целостности по отношению к художественным явлениям разного уровня и был значительно расширен диапазон изучения пушкинской поэмы путём выхода за пределы исторического времени её создания и распространения анализа на определяемые ей литературные процессы ХХ века.

В ходе исследования нашли убедительное подтверждение и дальнейшее развитие продуктивные научные идеи о мифологической природе «Медного всадника», а также целый ряд представлений о других его особенностях, которые оказались конструктивными и адекватными пушкинскому творению.

Весь процесс анализа постоянно сопровождался фиксацией текущих наблюдений и обобщений. Однако представляется необходимым сложить их в общую картину особых свойств и особого статуса этого творения великого художника-мыслителя, дающую представление о реальном масштабе его концептуально-поэтической инвариантности в русской литературе 1917-1930-х годов.

Присущее «петербургской повести» свойство всеохватности за счёт органичного взаимодействия в её поэтической структуре космогонического и эсхатологического мифов соотносимо с Библией - самым близким для нашей культуры священным текстом, вбирающим в себя полноту мировой мистерии. Несомненно, что в основу пушкинской поэмы лёг, прежде всего, Библейский принцип мировидения. Он проявился многопланово и позволил поэту создать повествование, в котором им осмыслялся созидательно-разрушительный код петровской цивилизации, лежащие в её основе властная гордыня, насилие над стихийным началом бытия, господство ложного кумира, вертикальный вавилонский вектор города Петра, а также изображалась неизбежность губительного потопа, объяснялось прошлым настоящее и происходило провидение будущих угроз для России. Заметим, что сам мифологический сюжет - это способ интенсификации и демонстрации архетипических смыслов для их восприятия, что в полной мере оказалось присуще и «Медному всаднику». В ходе анализа уровня исторических реалий в произведении открывается мощная архетипическая основа его сюжета, дающая возможность видеть изображаемую конкретику в свете вневременных категорий.

Системное изучение форм поэтики «Медного всадника», стремление определить в них явные и скрытые пути образного развития авторской логики способствовало выстраиванию исследовательской версии художественной концепции пушкинского произведения, включающей в себя как обновлённые, так и принципиально новые подходы к её пониманию. Это явилось необходимым условием для исследования инвариантного потенциала поэмы.

Так, «пусковым механизмом» всеобъемлющего противостояния в системе отношений стихии, человека и власти с очевидностью выступает властное насилие как фактор направленного пересоздания национального мира, а также первопричина разразившейся в нём катастрофы и грядущей обречённости.

Пушкин, как это становится очевидным, последовательно создаёт образ власти, негативной во всех своих проявлениях. При этом в образах деятельного Петра Вступления и «омрачённого» Медного всадника отражается не двойственное отношение поэта к главной фигуре современной ему исторической эпохи, а его постижение в зловещей статуе непротиворечивого единства двух монарших ипостасей и тяжкого для России властного деспотического наследия.

Анализ «петербургской повести» позволяет узнать в царском замысле «усовершенствования» реальности и «пира на просторе» государственную утопию, а в образе блистательного, странно-непротиворечивого Петербурга - авторское изображение условности её успешного воплощения, иллюзорности совершенства и непоколебимости, внешними чертами тяготеющих к официальной идеологии и переданных Пушкиным путём жанровой имитации оды. Возможности подобной интерпретации способствует семантическое присутствие в тексте фигуры умолчания об общеизвестных тягостных подробностях и дорогой народной цене строительства величественного града, отрицании старого уклада жизни и в целом о совершённой Петром революции.

Такому подходу служит также поэтический фрагмент заклинания стихии, проявляющий в идеальном мире «Петра творенья» присутствие затаённого конфликта воды и камня, равно как и несущий огромную концептуальную нагрузку резкий, «обвальный» переход к развёрнутому изображению катастрофы. После неё величие «града Петрова» уже не находит своего дальнейшего подтверждения в формах поэтики текста. Этот художественный путь опровергает одический иллюзорный блеск Вступления и даёт основание видеть в подобном фрагменте сюжета мастерство изобразительно-выразительного приёма Пушкина, но не реальное апологетическое отношение поэта к делу Петра.

Под данным углом зрения Вступление в поэму, утопический смысл которого получал трагическое подтверждение в ходе дальнейшего развития сюжета, по своей внешней форме представало предтечей возникшей в ХХ веке советской идеологической мифосистемы, когда она стала достоянием литературы социалистического реализма и обрела целевые установки на утверждение безусловного позитива революционных изменений российского бытия и возникновения его новых форм.

Исследование показало, что катастрофическая часть поэмы в соответствии с пушкинской историософской концепцией представляет наследие Петра как неудачную по своим последствиям и деспотичную по своей сути попытку пересоздания и государственной гармонизации российской реальности. Поэтому в сюжете произведения все эсхатологические смыслы оказываются замкнуты на образе власти. Об этом свидельствует образ губительного бунта стихии, вызванного ей и выявившего эфемерность государственного апофеоза, зыбкость величия и скудость народной жизни. Всё это, показанное поэтом сквозь призму «гуманистического измерения», воплощённого в образе Евгения, определяет в «петербургской повести» появление антиутопических черт. Можно утверждать, что именно Пушкин впервые нашёл тот угол изображения, ту образно-композиционную логику, которые определили сопоставимость структуры его глубоко новаторского поэтического повествования с получившим развитие в ХХ веке антиутопическим литературным жанром, и в этом заключается один из многих приоритетов «Медного всадника».

Результаты исследования поэмы позволяют говорить о проявившемся в ней катастрофизме авторского сознания и целенаправленном создании Пушкиным поэтики катастрофы. Поэт, как представляется, стоял у истоков формирования в русской и мировой литературе модели катастрофического развития действительности, о чём свидетельствует созданный им многомерный образ этого явления в антиутопической структуре «петербургской повести». Для её художественной концепции оказывается характерна беспрецедентная для предшествующей литературы, сведённая в единый причинно-следственный узел пушкинская типология бунта как фактора катастрофы, где главную роль играет бунт власти против устоев бытия.

В процессе исследования происходило существенное развитие ранее выработанных взглядов на гуманистическую составляющую историософии поэмы, которая, включая в себя изображение образа народа, имеет, однако, своим стержнем воплощённое Пушкиным в образе Евгения обострённо-личностное начало. Анализ авторских принципов создания этого персонажа позволяет видеть в нём открытие поэтом на русской почве нового для неё литературного типа с гамлетовским отблеском, имеющего за cвоей социальной обусловленностью объёмное мифопоэтическое измерение. Евгений, мысли и поступки которого отличаются значительностью внутреннего смысла, тяготеет к категории «лишних людей», отмечен печатью избранности, неотмирности и идёт высоким Путём героя в его сакральном понимании, соответствуя философскому масштабу «Медного всадника».

С этим образом в поэме оказываются связаны традиционный мировой сюжет о разлучении влюблённых, мотивы отказа от бунта, преследования героя властью, его ухода из мира и идея спасения от царящего в нём зла. Именно Евгению было суждено по воле создавшего его автора первому в мировой литературе пройти по умышленному миру воплощённой утопии, терпящему бедствие, сконцентрировать в своей подлинно трагической судьбе высшее проявление художественного антиутопизма, стать первым ренессансным образом в его российской ипостаси, отмеченным особой печатью пушкинского автобиографизма и сокровенности. Детальное рассмотрение в ходе анализа поэмы позиционирования Евгения с бунтующей стихией и Медным всадником способствовало в работе развитию представлений о философском и гуманистическом потенциале пушкинской концепции человека в безблагодатном мире, созданном Петром, присущей этому произведению.

Изучение «Медного всадника» со стороны его аксиологии позволяет сделать вывод, что Пушкин не прославлял дела Петра и не рассматривал два начала - государственное и человеческое с позиций приоритета первого из них или в качестве равновеликих начал. Становится очевидно, что в свете архетипических отношений «отца и сына», спроецированных на главных фигурантов поэмы, её творец делает акцент на негативном исполнении властью своего державного отцовства по отношению к личности, народу, России. Эта мысль также подчёркивается введением в сюжет образа безвольной властной фигуры перед лицом бушующей катастрофы.

Вместе с тем, поэт не поддерживает идею бунта как допустимую модель решения социальных проблем, видя глубоко деструктивное, губительное начало в любой из его разновидностей. В нравственном мире произведения, выстроенного Пушкиным по оси добра и зла, на одном её конце оказываются деспотическая власть и бунт, на другом - человеческая правда Евгения как «всечеловека» - средоточия главных ценностей мира.

Принцип обратной перспективы при взгляде на особые свойства поэтики «петербургской повести» ясно показывает, что в ней как тексте повышенной сложности происходит подлинный творческий прорыв и оказываются сформированы многие черты литературы будущего. Можно утверждать, что Пушкин в ней шёл впереди своего времени, предвосхитив гениальными новациями художественные открытия грядущих лет. Осмысляя современную ему эпоху в её главных противоречиях, он «зачерпнул» так глубоко и нашёл такие выразительные поэтические формы, что его последняя поэма сумела вобрать в себя событийную целостность, архетипическую основу и философский смысл изображаемых явлений, которым предстояло реализовать свой потенциал в обновлённых реалиях и художественной системе ХХ века.

Великий художник-мыслитель в своей поэме объял полноту той глобальной смысложизненной, судьбоносной исторической ситуации, развитие которой, перейдя в ХХ столетие, определило жизнь России и в целом всей цивилизации. Именно он осмыслил её основные признаки - революционный бунт, меняющий вектор развития, построение утопии путём деспотического властного насилия над естественным бытием, борьбу власти с личностным началом и неизбежный крах подобной государственной системы, безнравственной в человеческом измерении и безблагодатной в Божьем. В работе показано, что прежде всего в этом заключается сущность пушкинского литературного мифа, причины его универсализма и востребованности, открывающиеся на временнуй дистанции.

Пушкинское произведение с присущей ему концентрацией художественно-мировоззренческих свойств, впервые в новой русской литературе обратившееся к освоению подобного круга глобальных и судьбоносных проблем своего времени, обрело особую жизнь в духовном и культурном пространстве следующей эпохи, по своему значению выступая бульшим, чем могло быть совершенное творение словесного искусства. «Медный всадник» в подобном преломлении представал звеном, связующим две катастрофические эпохи русской истории в их преемственности, и обретал свойства трагического кода национального развития. Безусловно, что за рамками исследования осталось немало конкретных фактов проявления узнаваемых смыслов поэмы в произведениях писателей постреволюционной эпохи, однако в целом в нём произошло осмысление ведущих тенденций, механизмов и форм этого влияния.

Проведённый анализ даёт основание утверждать, что даже в тех случаях, когда писатели ХХ века, стремясь к правдивому выражению революционной реальности на различных её этапах, сознательно не ориентировались на текст пушкинского творения, они неизменно создавали свои произведения в соответствии с катастрофическими смыслами реальности, которые оказывались в резонансе с поэмой Пушкина. Одновременно творческий процесс происходил в ситуации неординарного семантического и художественного присутствия поэмы в поле отечественной литературы со свойственными только ей приоритетами концептуально-художественных новаций. Именно поэтому любая авторская интерпретация узнаваемой образности, мотивики и структурно-семантических предикаций «Медного всадника» открывает возможность быть рассмотренной в свете интертекстуального притяжения к нему, которое имело в каждом случае свои пути, а в целом - общие алгоритмы.

В сферу семантического и аксиологического влияния пушкинского литературного мифа о судьбе России художников - творческих носителей катастрофического мировосприятия, создавших в постреволюционный период высокую гуманистическую литературу, приводила установка на преемственность исторически сложившихся, устойчивых национальных нравственных ценностей и классических литературных традиций при осмыслении генеральных конфликтов своей эпохи.

Предпринятое впервые в настоящей работе развёрнутое изучение отношений поэмы «Медный всадник» с динамикой российской реальности, переходящих из ХІХ в ХХ век, даёт основание видеть уникальное в своём роде, глубокое соответствие пушкинского шедевра историческим явлениям, что позволяет узнаваемо проецировать на них его метафорические смыслы. Так, в русской революции, когда бунт стихии, вырвавшись на свободу, низвергает старую власть и старый мир, фактически находит своё логическое продолжение сюжет «петербургской повести» с присущей ему эсхатологией. Далее, когда новая власть начинает преобразование России по своим амбициозным проектам, в истории проявляется сочетание тех же мотивов, с которых начинается пушкинская поэма.

В национальном мире, подвергшемся в результате революции жестокой трансформации путём государственного насилия, получает своё предметное изображение созидательно-разрушительный космогонический алгоритм, «спрятанный» Пушкиным в фигуре умолчания. Формы новой реальности предстают воплощённой утопией и оказываются соотносимы с изображёнными в поэме. Это также касается сущности новой власти и модели её поведения в жизни и в пушкинском тексте, а также судьбы человеческой и народной.

Очевидно, что инверсия последовательности исторических событий ХХ века в сравнении с событийной системой «Медного всадника» не противоречит её общему смыслу, предстающему в подобном преломлении возвращающимся мифом, поскольку с самого начала советского периода происходило действие тех же метаисторических сил и алгоритмов, осмыслить которые в судьбе России впервые было дано Пушкину.

Таким образом, в избранном ракурсе исследования открывается присущий поэме универсальный исторический код, позволяющий видеть, что всё, случившееся с Россией в послепушкинский период, в символико-метафорической форме было уже описано в «петербургской повести» и составило её чрезвычайно насыщенное семантическое пространство. Есть все основания считать, что ни одно другое произведение Пушкина и в целом русской литературы не обретало подобного качества, которое обусловило в литературном процессе следующего столетия его мощный инвариантный потенциал и определило формирование широкоохватного, всепроникающего интертекста.

Подводя итоги исследования, важно ещё раз подчеркнуть, что идейная значительность и эстетическая привлекательность образной системы «Медного всадника» первоначально оказались интенсивно востребованы художественным сознанием начала ХХ века. Сформированные тогда парадигмы интерпретации произведения были связаны с развитием критического отношения к прошлому и настоящему, тревожным ожиданием будущего и активным поиском литературой «серебряного века» в сферах мировидения, творческих принципов, эстетики текста. В этот период «окликание» поэмы во многом принимает демонстративный характер по своим авторским установкам, выступает непосредственной интерпретацией избранного круга её образной мотивики, нередко предстаёт распространённой литературной манерой.

Проведённый анализ позволяет видеть, как в литературном процессе после 1917 года, когда развитие российской реальности пошло по кризисному сценарию, сложились иные, чем ранее, принципы и формы инвариантного влияния «петербургской повести». Проявления пушкинского интертекста при этом часто теряли внешнюю непосредственную связь с образной пластикой инвариантного текста, уходили вглубь художественной структуры вновь создаваемых произведений и приобретали по преимуществу имплицитный характер своего семантического выражения в присущих им формах поэтики. Также они могли возникать в текстах и вне целевых авторских установок.

В работе существенно обновляется и развивается методология исследования инвариантного потенциала «Медного всадника» в постреволюционной литературе, обосновываются и применяются структурно-семантические принципы его определения. Это значительно расширяет имеющиеся в науке представления о механизмах и масштабах распространения интертекста поэмы Пушкина и позволяет говорить о его развитии как об одной из ведущих литературных тенденций советской эпохи. Весьма показательно, что её русло связано с именами М. Цветаевой, Н. Гумилёва, А. Блока, Е. Замятина, С. Есенина, А. Платонова, Б. Пильняка, Ю. Олеши, М. Булгакова, М. Шолохова и других художников, произведения которых были отмечены печатью глубокого органичного проникновения в их художественную структуру и концептуально-образный строй не определяемой ранее в большинстве из них семантики «Медного всадника». При этом наблюдается широкая распространённость в пришедших в литературу новых персонажах, созвучных своему историческому времени, узнаваемых черт созданного Пушкиным «евгеньевского» типа, подтвердившего в ХХ веке свою продуктивность и ощутимо влияющего на формирование общелитературной драматической концепции личности в период 1917 - 1930-х годов и далее.

Исследование сложившихся путей и форм распространения интертекста «Медного всадника показало, что есть все основания связывать его плодотворное развитие в катастрофическую эпоху ХХ века с существованием в творческой художественной среде феномена пушкинского литературного типа. Нравственные принципы, мировоззренческие и поэтические установки писателей, воплотивших подобный интертекст, их отношения с государством и властью, их судьбы многими нитями тяготели к фигуре Пушкина, ставшего для отечественной культуры средоточием и образцом полной драматизма и жертвенности миссии служения высшей правде и исполнения внутреннего долга художника в своём творческом поведении.

Фактор авторского сознания писателей, находившихся, так или иначе, в сфере пушкинского притяжения, а значит - перекличке между собой именем поэта, о которой проницательно говорил в «Колеблемом треножнике» В.Ходасевич, способствовал в постреволюционной литературе формированию интеграционных сил «петербургской повести». Процесс их действия выразился в возникновении типологической общности произведений, составивших в период 1917 - 1930-х годов дискурс «Медного всадника», который обрёл признаки и уровень сверхтекста в его сегодняшнем научном понимании. Благодаря обращению к генеральным проблемам эпохи и своему составу он выступал для литературы центральной, наиболее значительной линией её развития.

Сложившийся сверхтекст «петербургской повести», относясь к разряду умозрительных, не имеющих специального оформления литературных единиц, представал в этом качестве симптоматичным явлением и заключал в себе поэтический путь выражения национальным сознанием негативной реакции на революционную трансформацию действительности. Создание многосоставного типологического ряда высокохудожественных произведений, общность которых определяется узнаваемым в них смысловым потенциалом пушкинского творения, было ярким свидетельством существования духовной оппозиции новой власти в поднятой на дыбы России. В Пушкинском тексте русской литературы ХХ века, который всё больше осознаётся как современная научная проблема, сверхтекст «Медного всадника», на наш взгляд, занимает своё особо выделенное место среди всего состава активных традиций творчества великого поэта.

Целенаправленное изучение уникальных свойств «петербургской повести» и её многоплановой роли в становлении литературы катастрофического сознания позволяет найти один из возможных аспектов постижения искомых сегодня закономерностей литературной истории двух первых советских десятилетий. Речь идёт о таких глубинных процессах в литературе, благодаря которым в этот период в ней продолжала осуществляться духовная связь времён и преемственно сохранялись самые высшие проявления национальных миропонимания, нравственности и аксиологии. Заметим, что сегодня это обстоятельство открывает неограниченное поле для осмысления аналогичных явлений во всех других областях русской культуры той эпохи.

Важно отметить, что поэтический массив сверхтекста «Медного всадника» распространяется и за пределы 1917 - 1930-х годов. В ситуации длящегося господства политической системы в искусстве неизменно продолжалась связанная с ним линия художественного и духовного противостояния, благодаря чему этот феномен оставался стержневой тенденцией в литературе советского периода, составить представление о которой стало возможным лишь сегодня. Интертекстуальное присутствие пушкинской поэмы ощутимо в таких произведениях, ставших неотъемлемой частью литературного процесса независимо от их официальной судьбы, как «Доктор Живаго» Б.Пастернака, «Жизнь и судьба» В.Гроссмана, «Московская улица» Б.Ямпольского, «Факультет ненужных вещей» Ю.Домбровского, «В круге первом» А.Солженицына, «Семь дней творения» В.Максимова, «Дети Арбата» А.Рыбакова, «Белые одежды» В.Дудинцева и целом ряде других, что позволяет говорить об устойчивости и постоянной наполненности этой тенденции. Кроме того, в советской реальности последних десятилетий вплоть до момента её окончания, а затем в своеобразных формах и определённых сферах и далее неё, проявлялись узнаваемые грани метафорической семантики мифа о Медном всаднике, позволяющие осмыслять сущность происходящего с Россией в свете творения Пушкина, что могло бы стать предметом для отдельного изучения.

В целом исследование художественной природы «петербургской повести» и её литературного влияния в исторический период зарождения и становления определяемого ей сверхтекста в 1917 - 1930-х годах ХХ века привело к раскрытию особой роли произведения Пушкина для отечественной литературы и российского бытия, сопоставимой с функцией мифа. Без учёта этой главной специфики поэмы, вне преодоления многих стереотипов её восприятия, а также без появления новых подходов к её поэтике, месту в творчестве Пушкина, инвариантному литературному потенциалу, системе связей с реальностью, - невозможно понять всю степень уникальности её феномена, не имеющего аналогов в культуре России и зарубежных стран. В метафорическом зеркале «Медного всадника» [249, 79-84], созданного гением Пушкина, способна узнать себя любая российская эпоха. Возможно, в этом и заключается особая, сокровенная тайна великого пушкинского текста, оставленного поэтом своему отечеству на все времена.

Список использованных источников

1. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 16-ти томах. - Л.: Изд-во АН СССР, 1937 - 1949. Цитаты по этому изданию даются с указанием в тексте в круглых скобках номера тома римскими цифрами и страницы.

2. Аверин Б.В. Всеволод Гаршин // История русской литературы: В четырёх томах. - Т. 4. Литература конца ХІХ - начала ХХ века (1881- 1917). - Л.: Наука, 1983. - С. 123-142.

3. Аверинцев С.С. Архетипы // Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2-х т. Т.1 - М.: Сов. Энциклопедия, 1991. - С.110 - 111.

4. Аверинцев С.С. Вода // Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2-х т. Т.1. - М.: Сов. энциклопедия, 1991.- С.240.

5. Аверинцев С. Рай // Мифы народов мира: Энциклопедия: В двух томах. - Т. 2. - М.: Сов. Энциклопедия, 1992.- С.363-366.

6. Алексеев М.П. Пушкин и проблема «вечного мира» // Русская литература. - 1958. - №3. - С.3 - 39.

7. Аллен Л. «Заблудившийся трамвай» Н.С.Гумилёва: Комментарий к строфам //Аллен Л. Этюды о русской литературе.- Л.: Сов. писатель, 1989. - С.113-143.

8. Альбедиль М.Ф. В магическом круге мифов. - СПб.: «Паритет», 2002.- 336 с.

9. Альми И.Л. Образ стихии в поэме «Медный всадник». (Тема Невы и наводнения) // Болдинские чтения - 1978. - Горький: Волго-Вят. кн. изд-во, 1979. - С.16-27.

10. Альтшуллер М.Г. Между двух царей: Пушкин 1824-1836. - СПб.: Академический проект, 2003. - 351 с.

11. Андреев Д. Л. Роза мира. Метафилософия истории. - М.: Руссико, 1991. -288 с.

12. Андрей Платонов. Возвращение. - М.: Молодая гвардия, 1989. - 204 с.

13. Андроникашвили-Пильняк Б.Б. Два изгоя, два мученика: Борис Пильняк и Евгений Замятин // Знамя. - 1994. - № 9. - С. 123-153.

14. Андроникашвили-Пильняк Б.Б. Пильняк, 1937 год: послесловие к сб. //

Борис Пильняк. Расплёснутое время. - М.: Сов. писатель, 1990. - С.582-604.

15. Анненский Л.А. Н.С.Гумилёв. Жизнь и личность // The Saint George Jornal. Moscow Litereri edition, 2001. - http://poem.com.ua./info/gumil1.html

16. Антокольский П.Г. О Пушкине. - М.: Сов. писатель, 1960. - 108 с.

17. Антощук Л.К. Концепция и поэтика безумия в русской культуре и литературе 20 - 30-х гг. ХІХ в.: Автореф. дис. …канд. филол. наук. - Томск., 1996. - 18 с.

18. Анциферов Н.П. Миф о «строителе чудотворном» //Анциферов Н.П. Быль и миф Петербурга. -Петроград: Изд-во Брокгауз-Эфрон, 1924. - С. 49-83.

19. Архангельский А.Н. Стихотворная повесть А.С.Пушкина «Медный всадник». - М.: Высшая школа, 1990. - 95 с.

20. Аскольдов С.А. Религиозный смысл русской революции // Из глубины: Сборник статей о русской революции.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990.- С. 20-54.

21. А.С.Пушкин-критик. / Сост. Е.Н. Лебедев, В.С.Лысенко. - М.: Сов. Россия, 1978. - 669 с.

22. Ауэр А.П. О поэтике Бориса Пильняка // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 1. - Коломна: Изд-во КГПИ, 1991. - С. 4-15.

23. Багрицкий Э.Г. Смерть пионерки // Багрицкий Э.Г. Стихотворения. - Л.,

1956. - С. 198-204.

24. Балашова И.А. Романтическая мифология А.С.Пушкина: Автореф. дис. … доктора филол. наук. - Великий Новгород, 2000. - 55 с.

25. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М.: Прогресс - Универс: Рея, 1994. - 616 с.

26. Баталов Э.Я. В мире утопии: Пять диалогов об утопии, утопическом сознании и утопических экспериментах. - М.: Политиздат, 1989. - 319 с.

27. Бахтин М.М. Ответ на вопрос редакции «Нового мира» // Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. - М.: Худож. лит., 1986. - С. 501-508.

28. Бахтин М.М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. - М.: Худож. лит., 1986. - С. 26-89.

29. Безант А. Изотерическое христианство. - М.: Изд. журнала «Вестник» 1930, 1991. - 195 с.