Детство, отрочество и юность в "мемуарных" стихотворениях и прозе Д.С. Самойлова

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Департамент истории и теории литературы

Выпускная квалификационная работа

Детство, отрочество и юность в «мемуарных» стихотворениях и прозе Д.С. Самойлова

Иткин Михаил Борисович

Аннотация

Воспоминания о ранней поре взросления, которая выпала у Давида Самойлова на предвоенный период (1920-е - 1930-е гг.), возвращались к нему в течение всей жизни, отражаясь в лирике и мемуарной прозе. Однако весомая часть мемуарного замысла «утаивалась» поэтом и только после его смерти дошла до широкого читателя. В работе прослеживается динамика разработки трех тем - детства, отрочества и юности - в стихах Самойлова, а также их отражение в мемуарной прозе. На основе сопоставления стихотворений, написанных в разные периоды, и прозаических глав, созданных преимущественно в 1970-е - 1980-е гг., формируется представление о том, как эволюционировала репрезентация каждой из трех «эпох развития» на протяжении самойловского творческого пути. Несмотря на различие подходов к изображению каждого периода, хронологические пробелы между «возвращениями», содержательную разницу между прозой и лирикой, все разрозненные (на первый взгляд) элементы мемуарного «повествования» о довоенной поре складываются в единый сюжет - историю становления поэта.

Содержание

Введение

Глава I. Стихи и проза: мемуарная репрезентация детства

1.1 Обретение темы

1.2 «А может, детство кончилось…»: пространство и время

1.3 Отец и отцовство

Глава II. Дневник и воспоминания: стратегии изображения отрочества

2.1 Дневник как претекст глав об отрочестве

2.2 Стихи об отрочестве: глава «о любви»

Глава III. Поэт и поколение: мифологизация юности

3.1 Поколение после войны: лирический памятник

3.2 Памяти юности: предвоенные годы в прозе

Заключение

Библиография

Введение

Давид Самойлов (Давид Самуилович Кауфман) (1920-1990) - представитель первого послереволюционного поколения, чье раннее взросление выпало на период нэпа, продолжилось в сталинскую эпоху и завершилось войной, разделившей жизнь на «до» и «после». Сравнительно поздний литературный дебют Первая значительная довоенная публикация Давида Кауфмана - стихотворение «Охота на мамонта» (1939) в подборке «Поэзия студентов Москвы» (Октябрь. 1941. № 3). После войны некоторые стихотворения Самойлова были напечатаны в подборке «Стихи о новом городе» (Знамя. 1948. № 8), за которой последовала серия отдельных публикаций в журналах и альманахах в 1955-1958 гг. Первый самойловский сборник стихов вышел только в 1958 г.: Самойлов Д. Ближние страны. Стихи. М., 1958. и ярлык «зрелости», повешенный на Самойлова критиками в 1960-х гг., делают довоенный период его жизни особо привлекательной областью для исследования. Поэт оставил много свидетельств в лирике и прозе, по которым можно судить о его тогдашней жизни. Но пытаясь приблизиться к его точке зрения на собственную биографию, необходимо учитывать, что немалая часть сочинений Самойлова не была им опубликована. Мы имеем дело с особым типом корпуса текстов, который состоит из внешней оболочки (тексты, преимущественно лирические, опубликованные автором при жизни) и внутреннего пласта из стихотворений и прозы, не отданных в печать даже спустя годы после написания. Герметичность мемуарного замысла требует его рассмотрения преимущественно с авторской позиции.

Тема памяти, вспоминания - одна из доминант в творчестве Самойлова. В разные периоды она представала в стихах по-разному: то как неподвластное воле состояние шума («Память», 1964), зачастую вскрывающее «запас / В нас заточенной боли» («Лишь изредка родится в нас…», 1969?) Самойлов Давид. Стихотворения / Сост., подгот. т. В. И. Тумаркина, примеч. А. С. Немзера и В. И. Тумаркина. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 2006. С. 181 (Новая библиотека поэта). Далее при цитировании стихотворений Самойлова ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера страницы в скобках (при обращении к разделам «Другие редакции и варианты» и «Примечания» ссылки даются в сносках внизу страницы). Так же даются ссылки на кн.: Самойлов Д. С. Памятные записки / Сост. Г. И. Медведевой, А. С. Немзера. М.: Время, 2014; с указанием в скобках - ПЗ; Самойлов Д. С. Поденные записи: В 2 т. М.: Время, 2002; в скобках римской цифрой обозначается том, арабской - страница.; то как отказ от вспоминания («Двор моего детства», 1966) или от разглашения вспомненного («Не торопи пережитого…», 1974); то, наоборот, как неостановимое движение назад, «к начальному небытию», иногда неторопливое и целительное («Апрельский лес», 1968), но чаще - болезненно чаемое («Обратно крути киноленту…», 1979?; «Сон», 1963-1980). Во все периоды зрелого творчества память - то, что скрепляет мозаику воспоминаний, неизменно сопутствует текущему проживанию реальности и возвращает поэта к ушедшим временам и темам. Как заметил А. С. Немзер, «автополемика и постоянное возвращение к уже проговоренным сюжетам и смысловым комплексам больше, чем примечательная особенность поэзии Самойлова, это ее конструктивный принцип» Немзер А. С. Лирика Давида Самойлова: вступит. ст. // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 6..

Во второй половине 1960-х гг. поэт обращается к прозе и начинает писать «большую повесть поколенья» («Дай выстрадать стихотворенье…», 1967: 168). Прозаические очерки, главы, составившие неопубликованную при жизни книгу «Памятные записки», создавались и дорабатывались Самойловым вплоть до его кончины. Проза писалась не по жизненной хронологии и не строилась как последовательное повествование от рождения до текущих дней. Начав с портретных очерков о Н. А. Заболоцком, Вс. В. Иванове, П. Д. Когане, эссе об «оттепельном» состоянии литературы, двух вариантов предисловия, Самойлов приступил к рассказу о военном периоде О составе // Самойлов Д. С. Памятные записки. С. 689-700.. Только в конце 1970-х гг. замысел глав о детстве, отрочестве и юности (глава «Ифлийская поэзия») получает последовательное воплощение Импульсом к работе над главами о детстве и отрочестве могли послужить мемуары Л. З. Копелева, факт ознакомления с которыми Самойлов отметил в дневниках. Так, в записи от 16 июня 1976 г. фиксируется чтение воспоминаний Копелева о детстве: «Он пишет историю идей (своих), получается плоско. Надо писать натуру, среду, историю характера. Это литература» (II, 100). Через три дня Самойлов присутствовал при чтении Копелевым воспоминаний об отрочестве: «Очень интересно. Хорошо. Хуже, когда он начинает каяться или рассуждать» (II, 101), а в августе того же года - о 1930-х гг. (II, 103) Изучение источников «Памятных записок» (среди которых сам автор выделял «Былое и думы» А. И. Герцена: II, 57) - тема отдельного исследования.. Таким образом, в отличие от толстовской модели («Детство» (1852), «Отрочество» (1854), «Юность» (1857)), у Самойлова хронология мемуарного построения не совсем совпадает с жизненной.

Это различие наблюдается и в лирике, которую можно назвать мемуарной. Судя по хронологии творчества (начиная с послевоенных лет и с учетом неопубликованных при жизни текстов), темы войны и юности вошли в самойловские стихи раньше «детства» и «отрочества». Кроме того, если в прозаических мемуарах ранняя пора представлена цельно (за исключением, может быть, «юности»; хотя «обзорная» глава «Ифлийская поэзия» написана в стиле «отроческих» и «детских» глав), то ее отражение в мемуарных стихах зависело от времени их создания, и, как следствие, должно рассматриваться в контексте творческой эволюции поэта.

Учитывая вышесказанное, нам кажется необходимым фокусироваться не только на мемуарных стихах о довоенном периоде (т. е. тех, где явно выражен мемуарный модус), но и на текстах, в которых отражено самойловское «понимание» (поэтическое конструирование) детства, отрочества и юности «как таковых» (тексты, где «детское», «юношеское» и т. п. введено в качестве единичного эпитета/сравнения, нами не рассматриваются). Это позволит проследить эволюцию проявления этих периодов в лирике и исключить вероятность строгого отбора, при котором скрыто мемуарный текст был бы истолкован как «общий» и не учтен при анализе. Не ограничивая материал исследования четкими хронологическими рамками, одним из результатов мы полагаем создание хронологии развития каждой из трех тем - от (не)мемуарной лирики к прозе (или наоборот). Этим объясняется и структура работы: «эпохи развития» рассматриваются последовательно (так же, как писались прозаические главы о довоенной поре), но внутри каждого периода прослеживается динамика его репрезентации в стихах и прозе.

Соответственно, цель нашего исследования - проследить стратегии и динамику мемуарной репрезентации ранней поры взросления в самойловской лирике и прозе.

Для выполнения этой цели необходимо наметить следующие задачи:

- сравнить динамику репрезентации детства в лирике и отражение этого периода в прозе;

- исследовать мемуарное конструирование отрочества на основе отроческих дневников Самойлова-Кауфмана;

- изучить самойловское представление о юности и своем поколении, анализировать его отражение в мемуарных текстах.

Поскольку мемуарное осмысление детства, отрочества и юности шло у Самойлова подспудно и практически не отражалось на его «внешней» поэтической активности, в критике довоенная пора его жизни комплексно не рассматривалась. Критики различных идеологических воззрений по-разному трактовали творчество поэта: некоторые, как Л. А. Аннинский Аннинский Л. А. Тридцатые - семидесятые. М.: Современник, 1977. С. 170-171, 177. и Л. Лазарев Лазарев Л. Это наша судьба: заметки о литературе, посвящённой Великой Отечественной войне. М.: Советский писатель, 1978. С. 65, 110., продолжали ставить имя Самойлова в один ряд с «военными» поэтами, фронтовым поколением; другие, как С. И. Чупринин, писали о нем с более объективных позиций, но попытки обобщения могли приводить к сближению Самойлова с «тихими» лириками Чупринин Сергей. Крупным планом. Поэзия наших дней: проблемы и характеристики. М.: Советский писатель, 1983. С. 46-48, 80-91.. Случались и нападки со стороны «националистического» лагеря - например, Т. М. Глушкова посвятила множество страниц (безуспешному) развенчанию репутации Самойлова и затрагивала, в частности, его стихотворения о детстве, раздраженно подчеркивая их мрачность и пессимистичность Глушкова Т. М. Традиция - совесть поэзии. М.: Современник, 1986. С. 274.. Но, в общем, по мере выхода поэтических сборников читатели и критики могли чувствовать динамику разработки тех или иных сюжетов и воспринимать Самойлова, по его автохарактеристике, как «поэта эволюционного типа» Самойлов Д. «Поэт контактен и потому принадлежит не только самому себе…» // Вопросы литературы. 1978. № 10. С. 230..

Научная литература по Самойлову пока не так обширна, как критика Полный список критических статей о публикациях Самойлова см.: Русские советские писатели. Поэты. СПб., 1999. Т. 22. С. 222-252. Разумеется, за последние двадцать лет литература о Самойлове ощутимо приросла; некоторое представление о ней дает обзор в новейшей диссертации; см.: Тупова Е. В. Личность, творчество и учение Л. Н. Толстого в поэзии и эссеистике Давида Самойлова. Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук НИУ ВШЭ. М., 2019. На правах рукописи. URL: https://www.hse.ru/sci/diss/298331929 (дата обращения 27.05.20)., но более «качественно» рассматривает наследие поэта. В книге В. С. Баевского «Давид Самойлов: Поэт и его поколение» - первой монографии по Самойлову - затрагивается широкий круг вопросов и намечаются основные траектории изучения его творчества Баевский Вадим. Давид Самойлов: поэт и его поколение. М.: Советский писатель, 1986.. Структура книги, в целом, соответствует хронологии жизни и творчества поэта. Но, поскольку исследование писалось при жизни Самойлова, когда часть мемуарных текстов еще не была опубликована, проблема автобиографического конструирования в нем почти не затрагивается. Баевский анализирует лишь некоторые мемуарные стихи о детстве, отрочестве и юности, а в соответствующих главах дает пересказ не напечатанных поэтом глав «Памятных записок».

Посмертное опубликование многих архивных материалов - прозаических мемуаров Первое издание «Памятных записок» было подготовлено в 1995 г.: Самойлов Давид. Памятные записки / Предисл., сост., подгот. т. Г. И. Медведевой. М.: Международные отношения, 1995., дневников, стихотворений и поэм Самойлов Д. Поэмы / Сост. Г. И. Медведевой, А. С. Немзера. М.: Время, 2005. Далее - Поэмы, с указанием номера цитируемой страницы. - способствовало формированию более полного, точного представления о сочинениях Самойлова. Впервые изучение мемуарного комплекса «детство-отрочество-юность» было намечено А. С. Немзером во вступительной статье к академическому собранию стихотворений поэта Немзер А. С. Лирика Давида Самойлова: вступит. ст. // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 5-53.. Далее, на основе анализа программного стихотворения «Из детства» (1956) и некоторых «родственных» ему текстов исследователь вывел основные признаки мемуарного конструирования детства у Самойлова: изображение состояния, событий прошлого как длящихся в настоящем и фиксирование поэтической инициации героя (или его поэтического взгляда на мир) Немзер А. С. Как начинают жить стихом: версия Давида Самойлова // Собрание сочинений. К шестидесятилетию Льва Иосифовича Соболева. М., 2006. С. 379-391. Эта статья стала основой для первой главы монографии, на которую мы будем ссылаться далее: Немзер А. С. «Мне выпало счастье быть русским поэтом»: пять стихотворений Давида Самойлова (в печати). С. 37-66.. Среди многих работ Немзера о Самойлове стоит выделить статьи о мемуарных стихах, где рассматривается пересечение «московской» темы с описанием детства (стихотворение «Я учился языку у нянек…», 1976) Немзер А. С. Два «московских» стихотворения Давида Самойлова // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XII: мифология культурного пространства. К 80-летию Сергея Геннадиевича Исакова. Тарту: Tartu Ьlikooli Kirjastus, 2011. С. 163-183., характеризуется юношеское отношение Самойлова-Кауфмана к Б. Л. Пастернаку Немзер А. С. Послание «Пастернаку» Давида (еще не) Самойлова // «Объятье в тысячу охватов». Сборник материалов, посвященный памяти Евгения Борисовича Пастернака и его 90-летию. СПб., 2013. С. 112-137., а также формулируется поэтическое понимание войны как рубежа, за которым теряются прежние ориентиры Немзер А. С. Давид Самойлов в роли А. К. Толстого // Русско-французский разговорник, или/ou Les Causeries du 7 Septembre. Сборник в честь В. А. Мильчиной. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 199-217. См. также: Немзер А. С.  «Про женщину и про солдата»: об одном сквозном сюжете поэзии Давида Самойлова // Лотмановский сборник. № 4. М.: ОГИ., 2014. С. 533-549.. Признавая фундаментальность, доказательность каждой работы, широту привлекаемого материала, стоит оговорить, что основной фокус исследований направлен на стихотворные тексты, и мемуарная проза зачастую привлекается как комментарий к анализу мемуарных стихов. В послесловии к последнему изданию «Памятных записок» исследователь рассматривает мемуары в контексте русской литературной традиции и творчества Самойлова, выделяет основные смысловые линии книги, но главы о детстве, отрочестве и юности отдельно не комментируются Немзер А. С. Апология поэзии // Самойлов Д. С. Памятные записки. С. 663-688..

Из последних работ отметим также диссертацию Е. В. Туповой, в которой довоенный период жизни Самойлова исследуется скорее не как «объект» для мемуарного воссоздания, а как этап эволюции восприятия творчества и фигуры Л. Н. Толстого Тупова Е. В. Личность, творчество и учение Л. Н. Толстого в поэзии и эссеистике Давида Самойлова..

При рассмотрении каждой из трех «эпох развития» Самойлова мы будем стараться совмещать хронологический (эволюционный) подход Баевского с представленным в работах Немзера глубоким анализом текста и контекстуальных полей. Подход еще одной современной исследовательницы См.: Кононова Н. В. «Памятные записки» Давида Самойлова как синтез беллетристических, исторических и автобиографических начал // Вестник Псковского государственного университета. 2012. № 1. С. 54-61. видится как псевдо-, если не антинаучный, и потому не принимается нами во внимание. В целом, в рамках нашей работы основной акцент будет сделан на постижении авторского замысла и его эволюции в контексте творчества поэта, что, впрочем, совсем не исключает смежных соотнесений и кратких отступлений от основной линии исследования.

Глава I. Стихи и проза: мемуарная репрезентация детства

1.1 Обретение темы

Мемуарное видение детства входило в самойловскую лирику постепенно. Если первоначально в стихах о детстве автобиографический план лишь угадывался, позже мемуарные стихи сформировались в отдельную - и самую «узнаваемую» - подкатегорию темы. Собственное детство предстает у Самойлова как нечто завершенное («прерванное») в реальном времени, но прочно связанное с настоящим: «Ведь все, что завязывается в детстве, неминуемо имеет свое продолжение. И чего бы я ни коснулся, все длится во мне или возвращается ко мне» (ПЗ, 21).

Давиду Кауфману довоенной поры, нащупывающему свою поэтическую манеру с ориентацией на модернистский опыт, не было свойственно брать сюжеты из начального этапа жизни. Некоторые детские впечатления (напр., от соприкосновения с природой в деревне) могли инкорпорироваться в юношеские тексты, но «мемуарной» аранжировки тогда не получали. Такими стихотворениями можно считать миниатюры «К вечеру» (1939) и «Конь» (1940 или 1941): образ лошади здесь не романтизирован, как в пейзажных стихотворениях позднего Самойлова («В ночном», 1985) и позднем же запечатлении детского общения с лошадьми в очерке «Шульгино».

Военный опыт и послевоенная рефлексия тоже не требовали обращений к детству. Упоминание коней в стихотворении «Семен Андреич» (1945-1946), при схожести соположения звериного с человечьим («кони, тонкие, словно руки»: 64), как в юношеском «Коне», связано не с персональным самойловским опытом, а с фольклорным мировосприятием героя-крестьянина, однополчанина поэта (см.: ПЗ, 270). В первые послевоенные годы детский опыт перекрывался юношеским, собственно предвоенным (см. п. 3. 1).

Опубликованные стихотворения, созданные после войны и до середины 1950-х гг., свидетельствуют о выработке нового поэтического языка, отличного от юношеского. Помимо военных (в большинстве своем не попавших в печать) и пейзажных стихотворений, постепенно складывается цикл «Стихи о царе Иване» (1947-1957), в котором через отдаленное прошлое осмысляется современность.

Лишь со второй половины 1950-х гг. в лирике Самойлова возникает тема детства Ее появление могло отчасти стимулироваться рождением первого ребенка Самойлова - сына Александра 15 февраля 1953 г. Заметим также, что по крайней мере с 1956 г. Самойлов начинает создавать тексты для детей (этот жанр в нашей работе обстоятельно не рассматривается). Так, в дневниковой записи от 8 мая 1956 г. поэт отмечает: «Пишу детские стихи» (I, 269). Как сообщено в примечаниях, стихи «Пушок и дружок», пьеса «Слоненок пошел учиться», «Светофор» и «Кому что нравится» были опубликованы в начале 1960-х гг. (I, 388). Сперва в печати появляются немемуарные стихи: «Цирк» (1956), «Золушка» (1957), «Сказка» (не позднее 1955) - в такой последовательности они располагаются в дебютном сборнике «Ближние страны» Самойлов Д. Ближние страны. Стихи. М., 1958.. Книга четко структурирована: стихотворения в ней тематически поделены на военные (I), пейзажные (II), исторические (III) и - о творчестве, искусстве (IV). Три вышеупомянутых текста отнесены к последнему разделу и соседствуют с афористичным «Мостом», со стихами о музыке природы и взаимоотношениях «поэта и черни» («Элегия»). Рецепция «детских» текстов официозной критикой была не очень успешной, в целом можно сказать, что их включение в сборник не было понято О стихотворении «Золушка» критик С. Поликарпов выразился как об «уходе в узкий, камерный мирок»: Поликарпов С. Счастье ремесла // Москва. 1959. № 10. С. 212. Н. Михайлов едко говорил о «манерности» в «стихах-пустячках» «Золушке» и «Сказке»: Михайлов И. Поэзия поисков // Нева. 1960. № 2. С. 189.. Тем не менее детство в этих стихотворениях тесно связано с генеральной темой раздела и выбирается как особая оптика для репрезентации и/или интерпретации фигуры зрелого поэта, чья чуткость к искусству и непредвзятость взгляда на мир зарождаются в начальную пору бытия.

Отмеченный В. С. Баевским прием - игра детской и взрослой точками зрения - характерен равным образом для всех трех стихотворений Баевский Вадим. Указ. соч. С. 78-79.. Героиня «Золушки» «вырастает», становится более серьезной; в «Сказке» мальчик строит лодку, что, несмотря на «сказочный» колорит и нарочито простой лексический строй, интерпретируется как доказательство взросления (ср. аффирмативный повтор «строил… / И построил…»: 85).

С другой стороны, в «Цирке», вопреки характеристике Баевского, взрослое и детское мировосприятие друг другу противопоставлены. Разделение точек зрения и их «переворачивание» (взрослые ведут себя как дети; те - «солидно и важно», как взрослые) обнажает разность взглядов на происходящее. Вдумчивое восприятие мира детьми противоречит отцовскому: «И только отцы веселятся / В серьезные эти часы» (91; курсив наш). Отметим, что в первом варианте стихотворения финал «примирял» отцов и детей: «И только в одном лишь похожи / На них их седые отцы: / Они в представлениях тоже / Хорошие любят концы» Другие редакции и варианты // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 583.. В итоговой редакции отцы и дети остались разъединенными. Можно предположить, что акцентирование этого различия и взгляда детей на «высокой красе» купола говорит о разности в понимании искусства, которая выражается через противопоставление «низового» (сцена, «балаганные» действия артистов) и «высокого» (купол, небо). Оказывается, что дети на своем этапе развития уже обладают художественным видением и по мере взросления, надо надеяться, не утратят романтической потребности во взгляде ввысь. Существенно, что до включения в «Ближние страны» «Цирк» был опубликован вместе со стихотворением «Зрелость» (1956), в сборник не вошедшем В мае 1957 г. в журнале «Москва»: Примечания // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 663.. В «Зрелости» повествуется о позднем появлении «стиха» и поздней славе поэта, но переход к самореализации происходит с непреложным обретением «высоты» (91) - как жизненного, так и творческого опыта.

В стихотворении «Сказка», которое выглядит менее декларативным и контрастным, чем «Цирк», путешествие, совершаемое мальчиком по небу, тоже может пониматься как творческое. Сюжет «Сказки» не нужно прочитывать буквально и сближать с реальным планом В официозной рецензии стихотворение рассматривается как «вечерняя песня <…> отдохновения и мечты»: Поликарпов С. Указ. соч. С. 211., сама лодка, которую строит мальчик, функционирует как архетипическое средство передвижения между мирами. Будто во сне, в стихотворении размываются четкие границы между пространствами, верхом и низом: плавание мальчика по реке и вхождение в отражение облака оборачивается путешествием «по небу проточному», Млечному пути. Время в стихотворении тоже амбивалентно: с одной стороны, путешествие происходит ночью («Мальчик плыл по звездам, / К месяцу тянулся»: 85), но подчеркивается и белизна облака, характерная для дневного часа. «Песенность» трехстопного хорея «Сказки», отсылающая к народной песне и романтической традиции Баевский Вадим. Указ. соч. С. 84., вместе с сопутствующими мотивами сна и ночи позволяет говорить о близости текста к жанру баллады. Кроме того, лирический сюжет может отсылать и к началу известного стихотворения П. Когана «Ракета» (1939): «Трехлетний / вдумчивый человечек <…> / На небо глядит / И думает Млечный / Большою Медведицей зачерпнуть», - в котором тоже говорится о пробуждении поэтического дара: «И может, ему <…> такое приснится, / Что строчку на Марсе его перечтут» Коган П. Д. Гроза. Стихи. М., 1989. С. 120..

Простыми рифмами наделено другое стихотворение этого периода, «Зимние стихи» (1957), что тоже позволяет отнести его к теме детства. Оно не было опубликовано в «Ближних странах», но по сюжету, кажется, «родственно» «Сказке»: «Утром, только солнцу встать, / Выхожу стихи искать» (94; ср. сходство второго стиха с детской считалкой). Картина деревенского мира, в котором герой видит, слышит и «ощущает» стихи, перекликается с поздним мемуарным рассказом Самойлова о своем первом сочинении (в котором, правда, был запечатлен осенний деревенский пейзаж) «Первое стихотворение я сочинил лет шести. Было это на даче, на 20-й версте ранним утром. <…> Я придумал стихотворение об осени, и сама возможность так кратко и складно выразить то, что я иначе выразить не умел, меня поразила и породила желание сочинять еще» (глава «Произрастание трав»: ПЗ, 102).. Сравнительно недалеко на хронологической оси отстоит от «Зимних стихов» стихотворение «Подставь ладонь под снегопад…» (1961), вошедшее в сборник «Второй перевал» (1963) Самойлов Д. Второй перевал. Стихи. М., 1963.. Если в «Зимних стихах» ребенок оказывался в разомкнутом деревенском пространстве, отдельные части которого синтезировались в единую поэтическую картину, то в «Подставь ладонь под снегопад…» герой обретает макрокосм в микрокосме своей ладошки: «Как ты просторен и широк, / Мирок на пятерне. / Я для тебя, наверно, Бог, / И ты послушен мне» (116). Привычный процесс таяния снежинок поэтизируется в детском сознании, и вдоль «линий руки» Вероятно, словосочетание именно из этого стихотворения перешло в заглавие самойловского «избранного» для школьников, хотя и не вошло в сам сборник: Самойлов Д. Линии руки. М.: Детская литература, 1981. герой воздвигает города и целые страны, «населяет» их людьми. Мысленно расширяя границы бытия, ребенок познает и осознает самого себя, свою способность к творчеству, которая навсегда останется с ним («И малый мир руки моей / Я в рукавичку прячу»). От созерцателя «Зимних стихов» герой, таким образом, вырастает до созидателя - художника.

Существенным для «Зимних стихов» и «Подставь ладонь под снегопад…» кажется то, что, не будучи открыто мемуарными стихотворениями, они закрепляют в лирике этого периода детскую точку зрения, детский голос лирического «я».

Но первым самойловским стихотворением о детстве, где мемуарное начало становится стержневым, должно считать, конечно, «Из детства» (1956). Оно содержит характеристики, общие для уже упомянутых стихотворений: балладная интонация, намеком зародившаяся в «Сказке» и вводимая здесь через цитирование пушкинской баллады; приобщение (возможно, повторное) к культурному источнику и болезненное ощущение культурного голода («И дальше, и дальше прошу»: 88), почти как у детей в «Цирке». Мемуарный эпизод описывается глагольными формами исторического настоящего, которое затем будет употреблено в «Зимних стихах», в «Подставь ладонь под снегопад…» и, в общем, станет константой самойловской мемуарной лирики и прозы о детстве. Рассказ о детском прошлом как настоящем объединяет два измерения, создавая цельный образ поэта. Как суммирует А. С. Немзер в статье, посвященной анализу этого стихотворения, «поэт остается “маленьким” потому, что [его] инициация произошла в детстве - мальчик, слушая (до сих пор слыша) песню, и пребывает в детстве (первый, бросающийся в глаза, смысл заглавья), и из него выходит, всегда оставаясь в процессе этого движения (второй смысл предлога “из” и заглавья)» Немзер А. С. «Мне выпало счастье быть русским поэтом». С. 45.. Таким образом, стихотворение соотносится с другими и тем, что развивает, обобщает понимание детства как времени пробуждения творческого дара. Именно такой тема детства предстает в самойловской лирике второй половины 1950-х - начала 1960-х гг. Немзер сопоставляет с «Из детства» не опубликованное при жизни стихотворение «Когда я умру, перестану…», где реконструируется тот же мемуарный эпизод: «Тот я, что болел скарлатиной, / И видел, как падает снег, / И папа читал мне: “Как ныне / Сбирается вещий Олег”» (458). Анализируя разночтения («скарлатина» - «ангина»; «читал» - «поет»), исследователь предполагает, что «Когда я умру, перестану…» было написано раньше, поскольку изменение слов в «Из детства» организует в нем мотив повторяемости и акцентирует «пение» как «высшее единство “искусства” и “жизни”» и объединяет его с понятием поэзии. Поэтому, в отличие от «Из детства», «Когда я умру, перестану…» опубликовано при жизни не было (Там же. С. 39, 43-44).

С другой стороны, в «Из детства» (как и в самойловской лирике вообще) впервые вводится образ отца, С. А. Кауфмана (1892-1957). Напевающий стихи Пушкина отец По замечанию Г. И. Медведевой, отец Самойлова действительно «пел», а не «читал» сыну «Песнь о вещем Олеге» (Там же. С. 44). Пение как таковое позже станет основой для стихотворения «Колыбельная вполголоса» (1963), в котором слушателем окажется уже сын Самойлова, Александр. выступает здесь как главный человек, благодаря которому происходит поэтическая инициация ребенка (ср., наоборот, разделенность отцов и детей в «Цирке»). Воспоминание об отце делает текст личным, сокровенным, впервые связывает тему детства с историей семьи. Скорее всего, из-за этой интимизации, как и из-за смерти отца в сентябре 1957 г. См. в дневниковой записи от 3 октября 1957 г.: «Три недели прошли как во сне. Каждый день просыпаюсь с болью, вспоминая бедного папу, ощущая невозвратимость утраты. Кидаюсь на все, что могло бы утихомирить боль, заполнить пустоту. Но все тщетно. И я уже не могу отличить боль по нему от другой, беспредметной, охватывающей с ног до головы» (I, 294). «Из детства» было опубликовано не сразу, а появилось только во втором сборнике стихов, «Втором перевале». (Отметим, что в 1961 г. тоска по отцу отразится в стихотворении «- Не отрывайся, - мне сказали…», которое Самойлов не публиковал. Об отцовско-сыновних отношениях между поэтом и его детьми, его отцом, и их мемуаризации см. п. 1. 3.)

Во «Втором перевале» «Из детства» соседствует с двумя другими текстами - уже упомянутым «Подставь ладонь под снегопад…» и стихотворением «Карусель» (1961), в котором воссоздается, может быть, не мемуарное, а отстраненно-детское впечатление от езды на аттракционе. В «Карусели» нет проявления лирического «я» и отсутствуют персонажи-дети, а главным субъектом оказывается «артельщик с бородкой», своего рода волшебник, который взмахом рукава запускает вереницу мелькающих образов. В текст вводятся ярмарочно-балаганные реалии («Грохочут тарелки, / Гремит барабан, / Играет в горелки / Цветной балаган»: 121), фольклоризации подвергается и описание конной карусели: «То красный, как птица, / То желтый, как лис. / Четыре копытца / Наклонно взвились. // Летит за молодкой / Платочек вьюном. / И - конь за пролеткой, / Пролетка за конем!..». Весь этот вихрь, возможно, воспринимаемый так летящим «на пролетке» ребенком, захватывает и окружающее карусель пространство, дикому круговому движению готовы подчиниться «весь город <…> // За городом роща, / За рощею дол», что в итоге и происходит волею всесильного хохочущего артельщика. В целом остранение реальности, окрашенное буйством игрового ража, выдает детскую точку зрения, но эмоциональное состояние ребенка здесь отличается от спокойствия творящего в «Подставь ладонь под снегопад…».

В то же время расположить «Карусель» в ряду стихотворений о детстве и творчестве представляется возможным. Поэтическое остранение мира реализуется здесь через смешение образов, звуков, красок, как и в других стихотворениях «Второго перевала»: в «Подставь ладонь под снегопад…» - посредством химической реакции («Под искры, под кристаллы. / Они мгновенно закипят, / Как плавкие металлы»: 116), в «Из детства» - благодаря аккомпанементу дремотного жужжания квартиры, а в мифологизирующей любимого поэта «Болдинской осени» (1961) - через «детские» же «бормотанье, вздор» (109).

«Из детства» в пространстве сборника оказывается и одним из проявлений мемуарности, которая во «Втором перевале» впервые становится значимой составляющей поэтического мира. Стихотворение «Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал…» (1960-1961), давшее заглавие сборнику, определило и его тематику: следствием перехода «за второй перевал» становится подведение промежуточных итогов первой половины жизни. Параллельно воспроизведению военных картин, осмыслению современного состояния поэзии («Таланты»; адресованный Е. А. Евтушенко «Матадор»), выстраиванию галереи портретов художников (А. Рембо, А. С. Пушкин, Ф. Шуберт) в сборнике начинает звучать тема зрелости («Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал…»; «Дождь пришел в городские кварталы…»; «Старик»). Дальнейшая интенсификация мотива старения приведет к осознанию поры детства как оживляемого в памяти, но законченного, если не оборванного периода, от которого (при всей духовной связанности с ним) бег времени все больше отдаляет поэта.

1.2 «А может, детство кончилось…»: пространство и время

Относительно эволюции репрезентации детства в лирике Самойлова 1961-й год можно назвать рубежным. В одной временной точке пересекаются три ответвления темы: мемуарное стихотворение об отце «- Не отрывайся - мне сказали…» (не публикуемое, но как бы продолжающее «Из детства»), не отданное в печать стихотворение о пространстве времен детства («Двор») и скорее «общая», чем мемуарная зарисовка детского впечатления (опубликованная «Карусель»). В течение 1960-х гг. подтема отцовства изменит характер: Самойлов будет писать о своем родительском опыте, а к образу отца вернется только с 1970 г., в стихотворении «Мне снился сон. И в этом трудном сне…», предваряющем будущий мемуарный очерк. Подтемы дома (двора) и детства «как такового», наоборот, будут развиваться параллельно и почти равномерно. В первую половину 1960-х гг. заметно больше стихотворений о детстве «как таковом» («Рисунок»; «Облака»; «Колыбельная вполголоса»), во вторую половину - подтемы дома («Двор моего детства»; «Выезд»; «Пустырь»). В стихах обеих подтем будет проявляться, хотя и с разной степенью выраженности, трагическая огласовка.

Общим знаменателем двух тематических линий можно считать стихотворение «Странно стариться…» (1962), где детство предстает в виде «легкой ладошки» (133), которая понимается как «непосильная ноша», буквально и душевно давящая на героя. Ладошка «в синих детских жилках у запястья» может обозначать 9-летнего сына Александра, чье детство «самостоятельно», отчуждено от отца (с обретением роли родителя пришло как бы ощущение старости Ср. откровенную дневниковую запись за 1957 г.: «Одиноко мне на свете белом. Я со всеми связан, всем обязан, а мне никто ничего. Один Сашка у меня, маленький, глупый. Ему одному хуже будет, если умру» (I, 271).), - но может пониматься и как метафора собственного детства, память о котором «давит» невозможностью возврата в прошлое, наличием его следов в стареющей оболочке.

Стихотворения 1960-х гг. о детстве «как таковом» имеют немного другую эмоциональную окраску и лишены видимого трагизма, однако в них прослеживается то же противоречие между выросшей собственной сущностью и «чужим», не обретаемым заново детством. Стихотворения эти теряют налет мемуарности из-за четкого разграничения в них детской и взрослой точек зрения. В «Облаках» (не позднее 1963) и «Рисунке» (1962) вроде бы еще сохраняется детское видение мира, совмещенное с голосом лирического героя. Так, в первой строфе «Облаков» описывается вереница облачных трансформаций (монастыри - зимний город - лес - гора - сраженье быков - два шара - бесформенная «гряда»: 135), герой наблюдает за движением облачных масс, как бы вылепливая из них собственные ассоциации. Сотворчеством занимается и герой «Рисунка»: рассматривая по-детски неуклюжие этюды, он объясняет их смысл на языке начинающей художницы, приспосабливаясь под ее видение мира: «И пес неистов и оранжев / В зубах зеленое: “Гав-Гав!” / И, радуги разбудоражив, / Конь скачет о шести ногах» (127). Но окончательно вернуть детскую точку зрения в свою систему координат герой уже неспособен. Закончив ассоциативную игру в «Облаках», он, после повтора зачина первой строфы в начале второй, возвращается к себе «взрослому» и объективизирует детство («Облака. Для детей они как буквари…»: 135). Финальное двустишие только подчеркивает дистанцию между детьми и самим героем, который уже давно научился «читать и писать» и, по сравнению с пережитым, освоение этих умений кажется ему нетрудным. Схожий вывод наблюдается в «Рисунке»: в финальной строфе хотя и артикулируется желание «пожить» в детстве («Пусти, пусти меня в рисунок / И в добром мире посели!»: 127), но это оказывается невозможным: «мысли безрассудные» во взрослой жизни не позволяют вернуться к детской гармонии В «Колыбельной вполголоса» (1963), видимо, обращенной к сыну (обращение это могло быть не сиюминутным, а «мемуарным», т. к. в этом году Александру исполнилось уже 10 лет), детская точка зрения еще менее ощутима. В тексте преобладает скорее зрелый поэтический взгляд на реальность: «Кричит, кричит ночная птица / До помрачения ума» (138).. В 1966 г. в стихотворении «Марии» (посвященном той же Марии Кросс, что и «Рисунок») повторится тот же посыл, но экфрасис будет уже более скупым.

Ощущение конца собственного детства окончательно устанавливается в лирике Самойлова во второй половине 1960-х гг. Оно артикулируется в трех стихотворениях, написанных примерно в одно время, - «Двор моего детства» (1966), «Выезд» (1966) и «Пустырь» (1968), - и формирующих таким образом единый тематический комплекс (они предстанут вместе в сборнике «Дни», вышедшем в 1970 г. Самойлов Д. Дни. Стихи. М., 1970. С. 28-32.). Все три мемуарных текста изображают пространство, где прошло детство Самойлова, и его окрестности (дом на пл. Борьбы близ нынешней ул. Достоевского). Московская тема внутри темы детства определила содержание соответствующих глав «Памятных записок» («Дом» и «Квартира») - как мы покажем, тесно связанных, «вырастающих» из этих мемуарных стихов.

Первым подходом к подтеме дома (двора) стало неопубликованное мемуарное стихотворение «Двор» (1961). Оно еще выдержано в приподнятом, ироничном тоне. Вместо лирического «я» здесь предстает «мы», обозначающее жильцов дома, и панорама двора вплоть до начала последней строфы описывается с «общего» ракурса Ср. в очерке «Ни от чего не отпрашивался»: «А в сквере на площади Борьбы <…> степенно отдыхали рабочие люди, шумели ребятишки, и, луща семечки, плели разговоры окрестные кумушки. Здесь всё знали про всех жителей от Палихи до Инженерного сада» (ПЗ, 622).. Самойлов изображает галерею «персонажей», знакомых всем, кто жил в Москве периода нэпа, и которые могли встретиться почти в любом ее месте. Уникальной в истории двора является, возможно, одна красавица Елена, в которую влюблены и шарманщик с попугаем, и ремесленники всех сортов. Похищение Елены-Лорелеи «матросиком с лентами» приводит к остановке всего механизма беззаботной детской жизни во дворе и окончанию детства: «Во двор идти не хочется, / Заброшена игра… / А может, детство кончилось / И тянет со двора» (471) А. С. Немзер подчеркивает связь между похищением Елены, отсылающей к известному мифологическому сюжету, и началом войны, которая во «Дворе» перекодируется во Вторую мировую (куда «со двора» и ушел Самойлов): Немзер А. С. Лирика Давида Самойлова: вступит. ст. // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 41. Отсылка к Троянской войне появлялась еще в неопубликованной при жизни поэме «Первая повесть» (1946): «Так постигают люди поколенья, / Что началась Троянская война» (Поэмы. С. 321). Насчет «Двора» можно также добавить, что именование Елены Лорелеей, речной девой из знаменитого стихотворения Г. Гейне (1824), подразумевает отсылку и ко всему мемуарному циклу «Возвращение домой», в который входит этот текст. Гейне Самойлов назвал в числе немногих поэтов, с творчеством которых он познакомился в раннем детстве: «Был еще Гейне в истрепанном издании Маркса…» (глава «Произрастание трав»: ПЗ, 104. Как следствие, впервые это стихотворение Самойлов прочитал в переводе П. И. Вейнберга. Ср. также факт, упоминаемый в «Памятных записках»: «[В сатирическом приложении к студенческой газете] написал я две пародии на наших переводчиков. Помню одну строфу из “Лорелеи”: “Воздух чист и темнеет. / И тихо течет Райн. / Вершины гор светлеют. / Ин абендзонненшайн”. Примечание к последней строке: непереводимая игра слов» (глава «Ифлийская поэзия»: ПЗ, 162).. Это отражается даже на фактуре стиха: в финальных строках тип рифмовки меняется с общего для предыдущих строф Я3дж на Я3дм, «мужские» клаузулы в сочетании с долгими дактилическими усиливают прерывистость рассказа и подчеркивают неминуемость конца эпохи, о которой шла речь (ср. тот же эффект, правда, создаваемый формой Я3жм, в начале хрестоматийного тютчевского текста, вероятно, скрыто цитируемом в конце самойловского: «…Весна в окно стучится / И гонит со двора» Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений / Сост., подгот. т. и примеч. А. А. Николаева. Л.: Советский писатель, 1987. С. 134 (Библиотека поэта. Большая серия). (1836)).

С констатацией конца детства в финале «Двора» пробивается личный голос - принадлежащий не только «девочкам и мальчикам», которые «сосали пальцы», но и самому поэту Ср. появление «мальчиков» и «девочек» в самойловском стихотворении о войне как разделителе эпох на «до» и «после»: «Мальчики уходят на войну…» (ок. 1961: 468).. Скрывается здесь, возможно, и другой план: с концом детства пришло завершение нэпа, которое будет отражено и в прозаических мемуарах. Ярким примером тому может послужить судьба дяди Самойлова, С. И. Цукермана, который был нэпманом (поэтому в мемуарах он изображен как герой плутовского романа), владел конторой по производству чернил и лент для пишущих машинок, а потом по обвинению в мошенничестве был отправлен на Беломорско-Балтийский канал (См.: ПЗ, 53-55, 56).

В опубликованном в «Днях» стихотворении «Двор моего детства» от панорамы «Двора» сохраняется, пожалуй, только упоминание шарманщиков и переиначенная строфа о матраснике и матрасе, сокращенная до двух стихов: «В сарае у матрасника на козлах / Вились пружины, как железный дым» (158). Сохранение этой реалии можно объяснить тем, что она остраняется детским и, похоже, сугубо личным восприятием К тому же, возможно, сохраненное сравнение с «дымом» коррелирует со строкой «И жизнь была приятна и сладка» и отсылает к элементам из державинской строки «Отечества и дым нам сладок и приятен» («Арфа», 1798; курсив наш.: Державин Г. Р. Стихотворения / Сост., вступит. ст. и комм. А. Я. Кучерова, подгот. т. А. Я. Кучерова, Е. В. Климиной. М.: ГИХЛ, 1958. С. 371). Мотив возвращения, стоящий за этой мифологизированной строкой, процитированной затем в «Горе от ума» (и восходящей как минимум к «Одиссее»), наделяется коннотацией ложного благополучия и слома ожиданий, как в финалах «Двора» и «Двора моего детства».. Изменение заглавия тоже свидетельствует об интимизации воспоминания и раннего детского опыта. Сюжетом становится уже не судьба соседки, а собственная история детства (то, что «я помню»).

Поэтому реалии, перечисленные в этом тексте, будут практически дословно воспроизводиться и на страницах «Памятных записок». Так, перечисление «персонажей» в первых четырех стихах «Двора моего детства» («уличных гимнастов [1], / Шарманщиков [2], медведей [3] и цыган [4] <…> / Петрушек голосистых и носастых [5]»: 158) будет повторено в той же очередности (за исключением гимнастов) в одном из пассажей главы «Дом»: «Похороны, кроме того, - зрелище, одно из самых увлекательных у нас на скверу, наряду с шарманщиком [2], ученым медведем [3], водимым цыганами [4], с бродячими акробатами [1] и петрушкой [5]» (ПЗ, 36) См. об уличном театре 1920-х гг. (цыганах с медведями, шарманщиках) в воспоминаниях о детстве старшего самойловского современника: Лесскис Г. А. Политическая история моей жизни (или развитие социализма от утопии к действительности). Т. 1. М.: Onebook, 2019. С. 120-122.. А строка «Ириски продавали нам с лотка» расширится до указания продавщицы и фиксации утраты реалии: «Перестала стоять на углу моссельпромщица Надя, продававшая твердейшие ириски - сперва по копейке пара, потом по копейке штука, потом по две копейки штука. Менялся быт. Оканчивался нэп» (ПЗ, 56).

«Двору моего детства» присущи и другие признаки: в отличие от более позднего изображения в прозаических мемуарах, здесь пространство двора конструируется как театральное. Особую акцентировку получает мотив уличного театра (полубалаганного, полуциркового), который, видимо, и складывается в конце первой части текста в формулу «бедность и величие искусства». Верх и низ предстают как декорации: двор уподобляется сцене и описывается как квадратный (на деле сквер на пл. Борьбы - треугольной формы), про небо говорится, что оно «висело» (ср. фонетическое сходство со словами «развеселый» (балаган) и «вились» (пружины)). В реальности же уличные представления, как ириски с лотка, как и двор, оказываются безвозвратно утраченными, от пространства и самого детства остается только «чувство». Объяснимым поэтому кажется отказ от возвращения в (и из) него вместе с условным читателем-зрителем («Я б вас позвал…»), отказ, который только подчеркивает тяжесть утраты.

Финалу «Двора моего детства» созвучен контекст времени его написания: 1966-й стал годом переезда Самойлова из дома детства на пл. Борьбы (по причине развода с первой женой, О. Л. Фогельсон) Ср. дневниковую запись от 10 мая 1966 г.: «Утомительные хлопоты. Переехали на Николину Гору» (II, 28). Впоследствии поэт с семьей поселится в подмосковном пос. Опалиха. Несмотря на благостную для работы удаленность от города, в Опалихе поэт все равно не чувствовал себя достаточно комфортно: ср. стихотворение «Будь счастлив, сын, мечтой о лете…» (1966), в котором зима предстает как «снег, туман и горе» (492), а также оценку в очерке «Шульгино»: «Зима - это Опалиха. Иногда прекрасная. И все же - зима» (ПЗ, 89).. Разрыв с местом, где прошло 44 года жизни, дополнительно усиливал ощущение оторванности от детского прошлого («мой старый дом» в этом ключе может читаться и как «мой бывший дом»). Переезд мог послужить и импульсом к написанию стихотворения «Выезд» (1966). В пространстве сборника «Дни» оно, начинающееся словом «Помню…» (161), органично продолжается следующим за ним «Двором моего детства» («Еще я помню…»: 158; курсив наш): воспоминание о поездке с родителями по «большой» Москве (от Екатерининского сада до Охотного ряда) перетекает в воспоминание о Москве «малой».

В «Выезде» ощущение потери вводится с первой строки («Помню - папа еще молодой»: 161), намекающей на смерть отца в 1957 г., который был как бы звеном между детством и зрелостью. Ст. Б. Рассадин замечает изменение слова «мама» в 3-й строфе на «мать» в 6-й (при сохранении в них же слова «папа»), маркирующее «переход из уютной домашности» Рассадин С. Б. Самойлов // Русские писатели 20 века: биографический словарь. М., 2000. С. 615.. Заглавие текста, таким образом, вбирает и коннотацию ухода, которая после первого стиха расширится до панорамы Москвы прошлого, не имеющей общего с ее обликом в настоящем. Извозчик, конка Описание конки на Трубной площади, проложенной еще в 1880-х гг. видимо, одной из первых в округе будущего дома Самойлова, см.: Сытин П. В. Из истории московских улиц: очерки. М., 1958. С. 316., трамвай, «булыжник в каком-то проезде» стираются в реальности и остаются только в памяти ребенка, как и название Екатерининского сада, переименованного в 1928 г. в парк Центрального Дома Красной (а позднее - Советской) Армии.

Старая Москва живописуется в «Выезде» пока не так подробно, как это будет сделано в поздней поэме «Возвращение» (1988). Но некоторые черты московской темы у Самойлова, оформившиеся впоследствии, проявляются уже здесь. Помимо прочной связи ощущения старой Москвы с детством (ср. в упомянутой поэме: «Внезапный приступ ностальгии / <…> по Москве эпохи детства» Поэмы. С. 173., а также во «Дворе моего детства»), подчеркивания их совместной утраты, в «Выезде» вырисовывается тот же формальный признак, который будет «озвучивать» московскую картину в «Возвращении» - ассонанс на «а», присущий столичной манере речи В поэме «Возвращение», по наблюдению А. С. Немзера, этот ассонанс введен не только в соответствующих строках («*...пАлно было мАсковской / рАскошной АкАющей речи...») но и благодаря десятикратному повтору анафорического союза «а», выступающего в роли соединительного: Немзер А. С. Два «московских» стихотворения Давида Самойлова. С. 172.: «А в Москве допотопный трамвай <…> / А над Екатерининским - грай…»; «А Москва высока и светла. / Суматоха Охотного ряда. / А потом купола, купола…», а также в четырехкратной эпифоре «куда(-то)» (161).

Фиксируются в «Выезде» и реалии, которые возникнут в «Памятных записках» и «Возвращении». Рисуемый с ассонансом на «о» и аллитерацией на «к» образ извозчичьей пролетки («Звонко цокает кованый конь / О булыжник в каком-то проезде…») будет воспроизведен в стихах поэмы: «…Ковался молоточный / Копытный стук, далеко слышный, / На Александровской булыжной» (ср. сохранение аллитерации) Поэмы. С. 173.. В прозаической главе «Квартира» описание звуков эстетизируется и сплетается с детской точкой зрения:

«Улицы не видно с шестого этажа. От нее - только звуки. <…> Извозчики. Одно из первых моих слов в такт копытам: э-э-дет! Просыпаются галки. Огромными стаями они шумно кружат над садом (ср. «А над Екатерининским - грай». - М. И.). <…> Потом прокладывают по Бахметьевской трамвайную линию. На ранней заре со звоном стеклянного бубна пролетают трамваи. Звуки способствуют воображению. Я представляю себе извозчика, трамвай, метлу, может быть, вовсе не такими, каковы они на самом деле» (ПЗ, 40).