Детство, отрочество и юность в "мемуарных" стихотворениях и прозе Д.С. Самойлова

Извозчики, которые сосуществовали с трамваями в Москве Впечатление от этого сочетания оставил В. Беньямин, посетивший столицу зимой 1926-1927 г. См.: Беньямин В. Московский дневник / Пер. с нем. С. Ромашко. М., 2012. С. 228-229. Извозчики не переводились в столице до 1935 г., когда был открыт метрополитен им. Л. М. Кагановича, - рефлексы этих изменений проявились в «Песне старого извозчика» (1941), исполнявшейся Л. О. Утесовым. на протяжении всего раннего детства Самойлова (выпавшего на 1920-е гг.), начали исчезать в 1930-е, как и булыжник большинства улиц (ср. его упоминание в позднем стихотворении «Памяти юноши» (1979): «…прощай, Москва тех лет, / Прощай, булыжник Божедомки»: 261), как и Сухарева башня, упомянутая уже позже, в поэме «Возвращение» («…по Москве эпохи детства <…> / По старой, по позавчерашней, / Со стройной Сухаревой башней» Поэмы. Там же.) и прозе См.: ПЗ, 119. Сухарева башня - строение близ знаменитого Сухаревского рынка, снесенное в 1934 г. В «Памятных записках», с одной стороны, башня связывается с дедом будущего поэта: начало новой эпохи, отразившееся на истории здания, как бы подразумевает и конец истории деда: «Ему уже не надо было проверять, видит ли он Сухареву башню. Башню снесли» (ПЗ, 45, 57). В то же время Сухарева башня предстает как символ: в главе «Дом» глазами маленького Самойлова она видится как «маяк», к которому «плыл наш дом в морском гуле листвы» (ПЗ, 22), а в конце главы «Квартира» после слов о сносе башни метафора возникает вновь: «И наш дом в осенние дни несся по волнам Институтского сада не к спасительному маяку, а неведомо куда. В новые времена» (ПЗ, 57). Уподобление дома кораблю, который становится олицетворением государства, возникает с главы «Дом» («Я назвал наш дом кораблем. Он скорее был ковчегом, поспешно населенным в годы потопа сотнями чистых и нечистых пар. Здесь, в величайшей тесноте, перемешивались в виде некой эмульсии все слои и сословия России полустолетней давности - провинция, деревня, Москва, Петроград»: ПЗ, 23), а его «устремленность» к башне (символу прежнего уклада, возврат к которому обозначился в нэпе) оказывается спасительной, но конечной. Кстати, природа метафоры легко объяснима: даже сейчас при просмотре на карте «сверху» заметно, что дом № 15 на пл. Борьбы своим углом формирует как бы нос корабля, направленного ровно в сторону Сухаревской..

Таким образом, вроде бы не предвещающий ничего дурного вечерний «выезд» с папой и мамой «в свет» (когда «зажигаются свечи созвездий»: 161) оказывается «отъездом» (Рассадин) из детства в большую жизнь и большую Историю. И в постоянном вопрошании маленького героя о цели пути можно увидеть не только невинное детское любопытство, проявляющееся в задавании вопросов обо всем подряд, но еще - нарастающую тревогу от движения в неизвестность Эту же эмоцию во время езды по Москве испытывает герой (один из «героев») стихотворения О. Э. Мандельштама «На розвальнях, уложенных соломой…» (1916, опубл. в сб. «Tristia»), убиенный царевич Димитрий. Возможно, мандельштамовское упоминание ворон, традиционных предвестников невзгод, имитируется Самойловым в указании на «грай» в «Выезде» и семантизацию галок в «Памятных записках» (ПЗ, 22, 40). Дополнительно отметим, что Самойлов, по дневниковому свидетельству, перечитывал Мандельштама в 1969 г., а его первый сборник «Камень» «знал наизусть» еще до войны (II, 47). В 1960-е гг. в распоряжении поэта могли быть как купленные до войны прижизненные издания Мандельштама, так и широко распространявшиеся самиздатские машинописи.. Неразрешенность вопроса «куда» создает эффект незавершенности текста, который отчасти перекликается с отказом от «долгого» пути в «Дворе моего детства».

Выезд как бы в никуда, в неизвестное пространство, запечатлен и в финале стихотворения «Пустырь» (1968), которое завершает тематический блок в сборнике «Дни». Написанный позже, внешне этот текст в меньшей степени отражает детскую точку зрения, хотя при этом он тесно связан не только с «Выездом», но и с мифологизацией детского восприятия пространства в «Памятных записках» Сюжет «Пустыря» в точности воспроизводится в прозаических мемуарах, но без ссылки на стихотворение. См.: ПЗ, 36..

С «Выездом» «Пустырь» соотносится по одинаковому количеству строф (шесть) и задействованию похожих реалий - «однообразного цока подков» и куполов: «Над белым куполом церковным / Вдруг поднималось воронье» (172). Сочетание куполов и ворон перекликается одновременно со стихотворением «Колыбельная вполголоса» («Березы, словно купола, / Видны в потемках еле-еле. / Черней вороньего пера / Ночное оперенье ели»: 138) и с упоминанием галок в мемуарах. В прозе же проскальзывает указание на купола церкви, которая из-за смены исторического вектора утратила исконное назначение: «…а дальше - за садом [баронессы Корф. - М. И.] - еще не потерявшие позолоту купола Тихвинской церкви, превращенной потом в москательную лавку, и там - за деревьями и крышами - купола окраинных церквей» (ПЗ, 22). Сад баронессы Корф, к пространству которого обращает первая строфа «Пустыря», в прозаических мемуарах описывается как «место с дурной репутацией», куда «заглядывать было строжайше запрещено» (ПЗ, 22). Этот локус воспринимался маленьким Кауфманом как граница, за которой царила иная атмосфера, чем в закупоренном идиллическом мире дома - мире детства. В позднем, мемуарном видении поэта пространственный рубеж сопрягается с временным:

«Дом был моим миром, потому что все связи мои и все детские впечатления не выходили за его рамки. <…> Пространство было то, что начинается за забором и простирается неизвестно докуда. И дыра - была дырой в пространство и открывалась в никуда. Пробравшись сквозь лопухи, крапиву и битый кирпич, я застывал перед началом беспредельности, опасаясь переступить ее рубеж. Я только вглядывался в пустыри и в ветхие строения едва видных отсюда кварталов» (ПЗ, 23).

Переступание границы, за которой находится тревожная «беспредельность», истолковывается как переход от детства к большой жизни. Выпадение из гармоничной скученности детского мира в неизвестную «пустую» реальность - мотив, который отражается и в кажущейся незавершенности «Выезда», и в заглавии «Пустыря», и в его финале: «А дальше - в свете безгреховном / Пространство и небытие» (172).

Конечно, соприкосновение с внебытийным измерением в «Пустыре», вызванное наблюдением за похоронами, происходит на уровне ощущений: герой дистанцирован от похоронного действа, воспринимает его как «увлекательное зрелище» (ПЗ, 36), окрашенное в детском понимании в светлые тона. Свет, появляющийся вдали, назван «безгреховным» (что зарифмовано с «церковным»), «странным и заветным» (172). Последний жизненный путь человека видится глазами ребенка непременно как путь в рай, где «жизнь переламывается и продолжается <…>, возможно, таким же образом, как и в замкнутом мире дома» (ПЗ, 36). Но далее это представление эволюционирует: «Смерть как конец я начинаю понимать потом, лет в двенадцать. И не сплю ночами, в ознобе страха, вдруг осознав, что и я смертен» (Там же). И появление в последней строке «Пустыря» «осколка битого стекла», который героя «пронизывает дотла» (172), вызывает уже тревожные ассоциации с дальнейшей судьбой мальчика, который при «отъезде» из дома, из детства окажется на войне.

В отличие от дистанцированного проявления в «Пустыре», в мемуарных главах о детстве смерть возникает и вблизи, внутри границ дома. Она предстает как понятие, рано, «чуть ли не с младенчества» вошедшее в область мироощущения Самойлова (ПЗ, 35-36). Перечисление множества смертей, случившихся в пределах одного дома Один из таких эпизодов - смерть медсестры из Туберкулезного института, матери оставшихся двух сирот-девочек (ПЗ, 36) - был отмечен Самойловым в отроческом дневнике: «Я не могу сейчас писать. Только что пришла соседка и сказала, что тут одна соседка умерла. У нее остались двое маленьких детей. Я плачу и не могу писать» (запись от 17 июня 1936 г.: I, 75)., не только связано с детским постижением бытия, но и формирует «теневую» сторону светлого, ироничного (несмотря на неприглядность соседского быта) описания жизни в период нэпа, в какой-то степени предваряя разговор о сталинском терроре в главах об отрочестве.

В мемуарах есть еще одно отражение детского восприятия смерти: «В раннем детстве я боялся фотографироваться. Я очень остро чувствовал значение слова «снять» <…>: меня снимут и меня не будет. Конечно, это страшно. Я не верил тогда, что возможно мое двойное существование - в реальности и на фотографии» (глава «Василий Григорьевич»: ПЗ, 76) Ср. стихотворение «Фотограф-любитель» (1963): «Ах! - миг один, - и нет его. / Запечатлел, потом - истлел» (140). Нарциссическое желание фотографа остаться в истории оправдывается поэтом - вероятно, потому что он тот же фотограф.. Это воспоминание перекликается с фразой о слитности сущности и самоощущения, данной в конце главы «Дом», где также (возможно, с налетом фрейдизма) артикулируется «программа» мемуаров: «“Я” сущее и “я” воспринимаемое пребывают в единстве лишь в детстве. Оттого с такой радостью обращаемся мы к детству, к незамутненному самому себе. Оттуда и должно пойти воссоздание»; «…главная мысль моя, главная цель - воссоздание собственного “я”, исследование его опыта и через опыт возвращение к самому себе» (ПЗ, 38-39).

В соответствии с этой установкой (и традицией описания ранней поры в текстах с мемуарным модусом) Самойлов иногда вносит в нарратив элементы детского восприятия реальности, переданного в форме исторического настоящего (в большей степени они концентрируются в главе «Сны об отце», о которой будет сказано ниже) Ср. строки стихотворения, созданного в период написания прозаических глав о детстве: «Мы не меняемся совсем, / Мы те же, что и в детстве раннем…» (1979: 278).. В некоторых случаях это напоминает стилистическую манеру Ю. К. Олеши: «Ниже нас на этаж живет важный, хорошо откормленный инженер Коган-Шелестян, родом из Румынии. О нем уважительно говорят, что он представитель австрийской фирмы электроприборов “Ратау”. Счетчик этой фирмы, висящий в передней, кажется мне представителем Когана-Шелестяна» (глава «Дом»: ПЗ, 29; курсив наш); «Окно - мое кино. События происходят в кухонном окне» (глава «Квартира»: ПЗ, 40). Но такие примеры - скорее исключение: доля «взрослого» нарратива в мемуарах больше, и к непосредственно детскому воспоминанию часто добавляется пояснительный комментарий, напр.:

«Первое воспоминание. Я лежу в кроватке. А по комнате ходит большой человек в шинели внакидку и что-то жует. У него толстые красные губы. Потом я его узнал - это Эдельштейн, друг отца, военный врач. В Москве он был зимой двадцать первого года. Мне, значит, месяцев восемь. Человек ест. Для детского сознания еда - понятное и важное дело» (ПЗ, 40; курсив наш).

Одно из свойств самойловского нарратива - «открытость», он не замкнут на себе. Это особенно заметно в начальных главах (они были написаны не первыми, но определялись как начальные), где - буквально после первой фразы - вводится категория читателя (ср. «размыкание» воспоминания, обращение «вам» во «Дворе моего детства»): «Я явился на свет в родильном заведении доктора Фези, где-то на одной из Мещанских, 1 июня 1920 года по новому стилю. - Ну и что? - спросит читатель. И, действительно, из нескольких фактов, отмеченных в первой фразе, какое-то значение имеет лишь тот, что я родился» (ПЗ, 19). Рефлексия над вспоминанием, параллельная его фиксации (метанарративные вставки: «Но я далеко забежал вперед…» (ПЗ, 24); «“Для чего это воспоминание? - вновь настойчиво спрашиваю и себя”» (ПЗ, 37)), - прием, распространенный в художественной прозе XVIII-XIX вв. (Л. Стерн, Н. В. Гоголь).

В главах о детстве прослеживается и создание эффекта «литературности», своеобразного интертекста, который можно воспринимать как средство мифологизации прошлого. Так, портреты некоторых жителей дома, на наш взгляд, содержат реминисценции из произведений классической литературы. «Смешной» архитектор Покровский, который «выходил всегда в сопровождении жены <…> и целого выводка уродливых дочерей с одинаковыми сумочками или муфточками» (ПЗ, 34), напоминает грибоедовских персонажей - князя Тугоуховского и его семейство. «Неудачливый и очень глупый инженер Френкель», у которого «всю жизнь что-нибудь отбирали» (Там же), может отсылать к Акакию Башмачкину В «военной» главе «Белоруссия родная, Украина золотая…», где описывается пребывание на Белорусском фронте, после мимоходной подробности «Валялся на койке, читая Гоголя…» (ПЗ, 321) происходит прямое накладывание мира гоголевских произведений на военную реальность. См.: ПЗ, 326, 330-331. или какому-нибудь чеховскому герою - тем более, что прямые отсылки к Чехову есть и далее: «[Алексей Николаевич Дорошенко] был милейший, в чеховском пенсне, молодой человек…» (Там же); «…тумбочка - узкий дом с мезонином» (ПЗ, 41).

Еще один скрытый пример конструирования мемуарной реальности через литературный образец можно найти в главе «Шульгино», где описывается одна из поездок маленького Самойлова «в ночное» вместе с деревенскими ребятами:

«Я без седла ездил на Зорьке к пруду, поил и купал ее, а вечером подъезжал к околице, где верхами собирались шульгинские мальчишки, и мы гнали коней “на елань”, так назывался отдаленный луг, где в ночном отдыхали и паслись деревенские кони. Дождавшись темноты, мы разжигали костер близ лесной опушки, пекли картошку. Стреноженные кони хрустели травой и фыркали невдалеке, а потом мы шли ночным лугом, зябким росным вечером домой, в деревню, шаля и крича по дороге» (ПЗ, 91).

Описание летней деревенской жизни содержится в одной из «мемуарных» записей отроческого дневника Самойлова, где также упоминается чтение И. С. Тургенева (без указания на конкретное произведение) Запись от 3 сентября 1935 г.: I, 29-30.. Предположим, что рассказ о поездке «в ночное» в главе «Шульгино» перекликается с таковым в тургеневском «Бежине луге» (1851), где наличествуют те же декорации: деревенские мальчики, картошка, которую пекут в костре, и лошади (которые, кстати, в дневнике не упомянуты).

Любопытно, что первая половина главы «Шульгино», где описывается устройство подмосковной деревни 1920-х гг., выдержана в документальном стиле; потом же происходит переход к более привычному полухудожественному описанию. Историософские, социологические вкрапления, присущие нарративу «Памятных записок» в целом Ср. дневниковую запись от 13 апреля 1976 г. о сочинении мемуаров: «У меня нет истинного дара прозаика изображать факты как мысли и мысли как факты. Потому и нет фактуры прозы» (II, 97). Переходы от «фактов» к «мыслям» (отступлениям от основной линии повествования) в «Памятных записках» достаточно сильно маркированы., есть и в главах о городской жизни. В главе «Дом», например, перед рассказом о детстве в доме на пл. Борьбы Самойлов-нарратор рассуждает о социальной стороне городского образа жизни, о феномене массового заселения в дома («уплотнения»), о сшибке «бывших» с «пугачевщиной» (т. е. рабочими и крестьянами), которая привела к «нравственной неустроенности города» (ПЗ, 25-27). Город, где «все на виду», противопоставляется деревне, в которой «все на миру» и уровень нравственности, соответственно, выше. Существенно, что размышление об этой оппозиции иллюстрируется литературными примерами («городская» и «деревенская» проза): литература вплетается и в социологический нарратив.

Городское пространство самойловского детства, несмотря на уплотненность, в мемуарах выявляет свою высокую пропускную способность. Среди многочисленных персонажей в жизни дома (двора) возникают и деревенские жители, «поставщики», регулярно приносящие домашнюю еду прямо к квартирам Это явление, характерное для Москвы периода нэпа, отразилось и в воспоминаниях одноклассницы Самойлова Л. З. Лунгиной (Маркович), жившей примерно в том же районе столицы. См.: Дорман О. Подстрочник. Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана. М., 2010. С. 80.. Описание этого в главе «Дом» (ПЗ, 51-52) рифмуется с взглядом на явление «с изнанки» в главе «Шульгино»: «Торговать было нечем. Возили в Москву молоко, сметану, творог, от себя отрывая. Когда-то занимались извозом в зимнюю пору, да, видно, стало невыгодно. Так что корова оставалась единственным источником денежных доходов» (ПЗ, 88). Одной из таких «поставщиц» Самойлов называет Аксинью Ивановну (Мещанинову), у которой Кауфманы ежегодно снимали дачу на лето; ее муж был московским извозчиком (ПЗ, 97, 98).

Детский опыт Самойлова - «городского мальчика, жадно впитывавшего деревенские впечатления и любившего деревню, как может любить ее горожанин» (ПЗ, 93), объединяет описания города и деревни, способствует их «социологическому» сопоставлению. Как следствие, важно, что завершение детства и нэпа, отраженное через потерю «маяка» Сухаревой башни для дома-корабля (глава «Квартира»), а в поэзии - как «выезд» из домашнего пространства в пустоту, в которой от Москвы остается только «чувство» («Двор моего детства»), показывается и на примере конца деревни: «Приехали летом 30-го года, а там уже колхоз» (ПЗ, 95).

Скорее всего, глава «Шульгино» создавалась уже после «городских» глав, т. е. в 1980-е гг. Параллельно работе над главой возникли два стихотворения, где реконструируется деревенский мир. Первое из них - из цикла «Весна» (1983): «Все тянет меня к Подмосковью. / Я связан с ним детством и кровью. / Вы слышали дудку коровью / Когда-нибудь на заре? // <…> И - да! - остается нас мало, / Кто слыхивал выхлест кнута» (321). Стихи прямо восходят к началу «полухудожественной» части в главе «Шульгино»: «Я просыпался на ранней заре от мирных выстрелов кнута и от пастушьего рожка» (ПЗ, 89). К эпизоду купания кобылы Зорьки (ПЗ, 91) отсылает и горько-ироничная строка: «Теперь уже слогом Гомера / Опишут купанье коней» (321) Ср., впрочем, эпическое описание укрощения «коричневато-красного» коня (курсив наш) в первой главке поэмы «Цыгановы» (1973-1976): Поэмы. С. 100.. Если в этом стихотворении артикулируется разность опыта поколений и утрата деревенского мира, то в чуть более позднем «В ночном» (1985) деревенская реальность предстает уже более мифологизированной. Фонетически гармоничное соположение «коня» с «иконой», его «светлый» портрет, обстановка луга и костра перекликаются с рассмотренным выше эпизодом поездки «в ночное». А образ «полунощной птицы», цыгана и грустная концовка («Сны, которым не сбыться…»: 347) выглядят как дополнительные точки для сопоставления с «цыганскими» стихами Самойлова и поздней концепцией творчества, представленной в стихотворении «Я учился языку у нянек…» (1976): «А теперь мне у кого учиться? <…> / У тебя, моя ночная птица» (236).

Таким образом, при утрате пространства детства, сопряженного с окончанием более-менее благополучного времени нэпа, у Самойлова отображается его физическое исчезновение, которое ощущается «взрослым» субъектом поэзии и прозы как личная трагедия. Но при этом состояние, ощущение детства сохраняется у героя на духовном и нравственном уровне. Одним из важнейших детских ориентиров, которые оставались для Самойлова мерилом нравственности во взрослое время, был его отец.

1.3 Отец и отцовство

Размышления об отце, С. А. Кауфмане, переплетаются у Самойлова с рефлексией о собственном родительском опыте. Впервые это соположение было сделано в стихотворении «Грусть» (1957), где образ отца соединяется с мотивом выхода из детства: «Как грустен первый шаг младенца, / И первый выход за порог. / Как он за смутной гранью детства / По-юношески одинок. // <…> Как грустны признаки старенья, / Замеченные у отца» (465). Как и некоторые другие тексты, воспроизводящие отцовский образ («- Не отрывайся, - мне сказали…», 1961; «Когда я усну наконец…», 1974), «Грусть» осталась текстом «для себя», не подлежащим публикации при жизни Заметим, что стихотворения о матери, Ц. И. Кауфман (Цукерман) (1895-1986), - «Старая мама» (1984) и «Мать ушла. И тонкий полог…» (1986) - Самойловым были напечатаны. Особая духовная близость с отцом в детстве, возможно, сказавшаяся на малом количестве опубликованных текстов о нем, подчеркивается в мемуарах: «Ни мебели квартиры, ни ее уют не были подлинной атмосферой моего младенчества. Его воздухом был отец» (ПЗ, 58).. Поэтический образ отца, выставлявшийся на обозрение читателей и критиков, складывался только из двух опубликованных текстов - «Из детства» (1956), вышедшего в печать, как мы помним, только через 6 лет после написания; «Мне снился сон. И в этом трудном сне…» (1970). Эти два стихотворения и стали отправными точками для прозаической главы об отце.

В мемуарах собственных детей Самойлов нигде не упоминает, но стихотворений им посвящено немало. Даже «Мне снился сон. И в этом трудном сне…», где воспроизводится сон об отце, «проклинающем век, людей, судьбу», адресовано скорее сыну Александру Рефлексия о взрослении Александра и необходимости установить новые отношения с ним была представлена чуть ранее в стихотворении «Тишина» (1960-1968).: «…И понимал вдвойне, / Как буду я стоять перед тобою / С таким же гневом и с такой же болью... / Мой милый сын! Увидь меня во сне!..» (183). Тема родительства продолжится написанным в том же году стихотворением «Хочу, чтобы мои сыны несли мой гроб…», предваряющим рождение второго сына Петра в августе 1970 г. Параллельно немемуарным текстам, где появления двух сыновей (Петра и Павла, рожденного в июле 1973 г.) осмысляются с привлечением библейского контекста («Для себя, а не для другого…», 1970; «В августе, когда заголубели…», 1973; «Романс седьмого дня», 1973), а также «сиюминутной» зарисовке «Выспалось дитя, развеселилось…» (август 1974), возникает своего рода диптих из непечатных текстов, где продолжается тягостное размышление о собственной смерти и преемственности. В этой точке вновь соединяются образ отца и тема отцовства: в «Когда я усну наконец…» (1974) герой Самойлова предстает в роли сына («…Тогда мой усопший отец / Коснется усталых волос»: 509), а в роли отца для своих детей - в «Потому мне и жалко…» (август 1974), которое по мотиву соловьиного пения перекликается, в свою очередь, с творческим манифестом «Ночлег» (1957): «…счастье ремесла / Не совместимо с суетою. // <…> И слышал я на сеновале, / Как соловьи забушевали! / Забушевали соловьи!» (95).

Далее, в 1976 г., в немемуарном стихотворении «Надо так, разбираясь толково…» отцовство сравнивается с постижением иного наречия - языка ребенка (что подразумевает не только маленьких Петра и Павла, но и уже 23-летнего Александра Ср. мемуарный взгляд А. Давыдова: «Не скажу за других детей, но я, старший, постепенно стал для Отца не только узелком опасений и сгустком чувств, а и частым, если не постоянным внутренним собеседником - партнером по диалогу с самим собой» («День 23»: Давыдов А. 49 дней с родными душами. М., 2005. С. 53).): «Надо так <…> / Узнавать о своих сыновьях, / Словно без толмача разбитного / Путешествуешь в чуждых краях» (234). В том же году мотив языка возникает в другом тексте: «Я учился языку у нянек, / У молочниц, у зеленщика…» (236) Его обстоятельный разбор с привлечением контекста написания и обнаружением «пушкинского» подтекста см.: Немзер А. С. Два «московских» стихотворения Давида Самойлова. С. 167-175.. Это стихотворение дублирует перечисленные в прозе реалии московского быта 1920-х (глава «Квартира»), но, как кажется, содержит в подтексте и фигуру отца, речь которого (шире - язык) сыграла одну из ключевых ролей в детстве Самойлова. Домашнее, дошкольное «образование» мальчика в среде «рабочей интеллигенции» было связано, как описано в главе «Сны об отце», с транслированием культуры со стороны отца - пересказыванием маленькому Самойлову древнегреческих и древнеегипетских мифов, библейских сюжетов (ПЗ, 62-63). Об этой стороне воспитания было сказано и в ранее написанных стихах. В «- Не отрывайся, - мне сказали…» утверждалась невозможность разрыва с родной землей (блоковской «Русью» (1906), фон которой угадывается здесь), привязанность к могиле отца - и к родному языку: «Как оторвусь я от наречья, / Что переполнило меня!» (472). А в том же «Из детства» именно отец знакомил героя с древнерусской историей - и Пушкиным, который, в свою очередь, транслировал ее (через Н. М. Карамзина) в «Песни о вещем Олеге» (1822) Функция Пушкина как творческого наставника в зрелости (когда утрачена не только Москва детства, «учившая» языку, но и отец) введена в подтекст того же «Я учился языку у нянек…»: Немзер А. С. Два «московских» стихотворения Давида Самойлова. С. 173. Примечательно, что «Пушкин» же иронично возникает в «Памятных записках» как одно из первых узнанных Самойловым слов, отнесенных к языку улицы: «Рано пришедшее слово - Пушкин. Я стою на кухонном окне. Мне говорят: “Гляди - Пушкин. Пушкин - козел”» (ПЗ, 40)..

Опираясь на дневниковое свидетельство М. С. Харитонова, можно установить, что работа над главой «Сны об отце» шла после окончания глав «Дом» и «Квартира», т. е. не раньше 1980 г.: «[Самойлов] cказал, что хочет написать об отце, хотя это очень сложно» Запись от 9-11 мая 1980 г.: Харитонов Марк. Стенография конца века. Из дневниковых записей 1975-1999 гг. Mьnchen: ImWerdenVerlag, 2010. С. 84.. В цитируемой Харитоновым реплике угадывается план главы - описание характера отца, упоминание рассказывания им библейских легенд сыну, рассуждение о еврейской идентичности. К прорабатыванию замысла относится и чуть более ранняя дневниковая запись Самойлова, коррелирующая со стихотворениями о «выезде»: «Понял постоянные сны об уходе отца. Он ведь не уходит, а остается на пл. Борьбы. Ему переезд оттуда был чужд» Запись от 21 сентября 1979 г.: II, 132. Ср. также с фразой в главе «Сны об отце»: «Сны об уходе - может быть, о моем уходе от него» (ПЗ, 58), и с началом главы.. Трудность работы над этим сюжетом, скорее всего, была связана с его предельной интимностью и необходимостью сочетать «личное» с «объективным» - заявленную в конце главы «Дом» установку (оценку собственного «я») с попыткой «отца из моих составных частей («кусков самочувствия». - ПЗ, 47) особо выделить и к этой части особо присмотреться» (ПЗ, 59).

В главе «Сны об отце» пересекаются нарративные стратегии, использованные в предшествующих главах. Здесь видны и «открытость» нарратива (подчеркивание сложности «выделения отца из себя», парадоксально не сочетающейся с «воссозданием правды»; призыв к самому себе: «Вспоминай осторожно!» - ПЗ, 59), и реконструкция детского видения мира (напр., в описании игрушек и «бедных» подарков отца, которые «нужно приласкать» - ПЗ, 60), и историко-социологическое осмысление еврейского и религиозного вопросов, сопряженное с анализом отцовской системы ценностей (ПЗ, 63-75).

Новаторским ходом, повышающим степень интимизации воспоминания, становится осмысление двух собственных стихотворений, инкорпорирование их в мемуарную реальность. Происходит сложное совмещение нескольких временных планов. Глава открывается описанием повторяющегося «сейчас» сна об уходе и отчуждении отца, продолжается цитированием стихотворения о том, что грезилось ранее («Мне снился сон. И в этом трудном сне…»), а затем - реконструкцией эпизода, который показан вроде бы в реальной плоскости, но в то же время выглядит и как описание другого, третьего сна:

«Дождь идет. Осень. Сумерки. Я иду по городу, руки затолкав в карманы. Иду отцовской походкой, усталый. У меня болят ноги* (примеч.: «Так это же сон про это. Не только в антураже смерти»). Я думаю о доме и о работе. Я - отец. Но думаю почему-то: “Бедный папа!”. И слезы наворачиваются на глаза. И он - я знаю, - так же бредя по дождливому городу, полный забот и усталый, думает: “Бедный сын!”» (ПЗ, 58).

При обращении к стихотворению «Из детства» эта тройная перспектива из снов не заканчивается, а как бы вбирает текст в себя, изымая его из одной «литературы» и добавляя в другую: «…в стихотворении “Я маленький. Горло в ангине” я плачу не о бренности мира, это литература. Я плачу об отце» (Там же) Справедливости ради стоит отметить, что «бренность мира» как категория раннего детства все же отражается в пространстве самойловских мемуаров. Утверждение о «раннем ощущении непрочности мира» (ПЗ, 42), с которым связано бережное отношение к вещам, возникает еще в главе «Квартира»: «Вещи у нас в квартире уважаемые. Папа искренно огорчается, когда у нас что-нибудь портится или ломается. И я редко что-нибудь порчу или ломаю» (ПЗ, 41-42). В главе «Сны об отце» оно выражается в отношении других вещей - папиных подарков (ПЗ, 60); след его виден и в описании ожидания папы с работы: «…если он чуть запаздывает, фантазия рисует мне страшные картины. Мне чудится, что он попал под трамвай. Меня охватывает озноб. Это уже на всю жизнь - фантазия делает ожидание для меня мучительным» (Там же). Боязнь смерти папы отражалась и в отроческом дневнике, соединяясь с рассуждением о болезнях в семье, что, в свою очередь, можно считать одним из «источников» стихотворения «Из детства» (См.: I, 46-47).. Реалии из этого текста возникают и дальше, но, несмотря на видимое сходство с оригиналом («Вспоминай осторожно! Я маленький. Горло в ангине. Это у меня бывало часто. <…> Особая тишина стоит в нашей квартире, когда я болею, какая-то жужжащая, как прялка, тишина»: ПЗ, 59), воспоминание продолжает восприниматься как «сон» Ср. наблюдение о возможном соотнесении (в свете фигурирования в главе «Сны об отце») стихотворения «Из детства» с «Лесным царем» Гете-Шуберта: Немзер А. С. «Мне выпало счастье быть русским поэтом». С. 64.. В то же время эпизод «из детства» постулируется как вечно длящееся событие, воспоминание об «одном дне» длиною в жизнь (Там же) - это отсылает, в свою очередь, к стихотворению «Повтори, воссоздай, возверни…» (октябрь 1979), созданному примерно в то же время, что и упомянутая дневниковая запись о прикованности образа отца к дому детства.

Далее, уже в историко-социологической части главы, среди размышлений о включении и включенности еврейского народа в русскую среду затрагивается и вопрос языковой идентичности (ПЗ, 74). Начавшись открытой отсылкой к «обнародованным» стихотворениям об отце, нарратив, таким образом, приводит к «подводной», подтекстуальной категории языка, введенной в не публикуемые стихи.

В лирике Самойлова 1980-х гг. тема детства получает не такое подробное отражение, как в предыдущие периоды. Помимо миниатюрной зарисовки «Вечером» (1985), скорее всего, не связанной с персональным детским опытом автора, существенно, может быть, отметить два других текста. Стихотворение «Шарманщик» (1982) воспроизводит персонажа старой Москвы, который упоминался в описании уличной жизни во «Дворе», «Дворе моего детства» и главе «Дом». С одной стороны, реалия остается сопряженной с пространством самойловского детства («Сидит он в подвале на Трубной»: 315). Но в позднем переосмыслении фигуры шарманщика акцент делается не на внешнем, а внутреннем, на психологии «маленького человека» и соотнесенности «бедного величия» его искусства с его низким социальным положением. Нетрудно угадать в этом образе аллегорию поэта, который своим искусством потешает публику, оставаясь при этом внутри глубоко несчастным. Взрослый взгляд на тему детства прослеживается и в триптихе «Старый цирк» (1987), полемичном по отношению к раннему «Цирку». Если там изображаемое не выходило за рамки циркового шоу и конфликт отцов и детей решался скорее в пользу последних, то в открывающем поздний цикл стихотворении «После представления» представлен злой, грубый закулисный мир цирка, в котором отсутствуют нравственные ориентиры. А ребенок, «ангел цирка» (405), который появляется в финале, хотя и находится в верхней точке шатра (куда был направлен взгляд детей в раннем «Цирке»), уже, кажется, неспособен противостоять этой потерявшей надежду реальности. В завершающем цикл стихотворении «Лев в неволе», где ощущаются интонации В. С. Высоцкого, вновь угадывается образ поэта-артиста, противопоставленного публике, но не видящего возможности перестать играть перед ней льва и ощущающего оттого свою власть над ней. Этот цикл и своим названием указывает на пересмотр раннего восприятия детства, что можно считать новым отображением отдаленности от него (ср. упомянутое выше стихотворение из цикла «Весна»).

Впрочем, наверное, нельзя сказать, что стихотворения последнего десятилетия самойловской жизни выстраивают новую концепцию видения детства. «Мемуарное» понимание темы, основанное на эволюции от стихотворений с детским взглядом на мир к открыто автобиографическим текстам, остается прежним. В системе Самойлова детство оказывается конечным, прерванным. Память о нем тяжела, потому что поэт осознает, что это точка невозврата - как в пространстве (утрата дома, быта, старой Москвы), так и в человеческом смысле (утрата отца). Отчасти предпринимаются тщетные попытки вновь обрести «свое» детство в «чужом», но от взрослого видения мира отказаться так же невозможно, как и повернуть время вспять. При всем этом детство мыслится как психологическое и моральное состояние, которое продолжается и по сей день, а изначальная сущность поэта, сформированная в раннем возрасте, неотделима от трансформаций, произошедших с ним впоследствии. Поэтому для осмысления себя в настоящем необходимо возвращаться к истокам своего «я» и исследовать их одновременно через реконструкцию изначального взгляда на мир и через его зрелое понимание. Актуальность этих возвращений обусловлена не только психологической стороной дела, но и тем, что именно в детстве произошла поэтическая инициация, началось творческое взросление, которое продолжится уже в отрочестве и юности.

мемуарный стихотворение проза самойлов

Глава II. Дневник и воспоминания: стратегии изображения отрочества

2.1 Дневник как претекст глав об отрочестве

Прозаические главы об отрочестве («Произрастание трав» и «Из дневника восьмого класса») Самойлов создавал примерно в то же время, что и главы о детстве. Учитывая незаконченность главы «Произрастание трав», допустимо предположить, что глава «Из дневника…» была написана раньше. Факт работы над ней уже в мае 1980 г. подтверждается дневниковой записью М. С. Харитонова, приехавшего к Самойловым в Пярну на майские праздники: «Когда он читал мне свои воспоминания с цитатами из юношеских дневников, я действительно удивлялся его ранней зрелости и природной способности чувствовать себя “счастливым при любой погоде”, как выразился он в одном из стихотворений» Харитонов Марк. Указ. соч. С. 86..

Дневник, посмертно опубликованный в двухтомнике с названием «Поденные записи», велся Самойловым на протяжении всей жизни. Рефлексия над этим «длящимся» и не отпускающим поэта текстом отразилась в двух стихотворениях: неопубликованном «Читаю умный свой дневник…» (1961) и «Дневник» («Листаю жизнь свою…», 1979?; вошло в сборник «Залив»). Если в «Дневнике» (строку из которого вспоминает Харитонов) говорится о своем душевном складе, оптимистичном отношении к жизни, то в более раннем тексте ведется внутренний диалог между «собой» юным и нынешним. Дневник «военный и передвоенный» становится литературным фактом, а представленное в нем «я» - образом: «Там нет меня. Там мой двойник, / Восторженный и вдохновенный. // Как он умен! И как высок! / Как любит он во все соваться! / С чего он выдумал, щенок, / Передо мною красоваться!» (474). Однако первичное неузнавание себя в «зеркале» «Перед зеркалом» В. Ф. Ходасевича (1924) тем более может считаться источником самойловского стихотворения, что будет прямо процитировано в главе «Дом» (ПЗ, 38). Ср. неопубликованное при жизни самойловское «Таким, как ты придумала меня…» (1961), в котором мотив собственного отражения и двойника, отличного от героя, может быть связан с обращением как к возлюбленной, так и к себе (Судьбе). См. также появление мотива, уже более обобщенно, в стихотворении «Двойник» (1981?). дневника все же приводит к принятию «отражения»: «Я с ним навек соединен - / Ведь я уток, а он основа». Подобно мемуарному представлению о детстве, «дневниковые» отрочество и юность понимаются как неотъемлемые части себя сегодняшнего, то, к чему непременно нужно возвращаться.

О том же сказано и в главе «Из дневника восьмого класса»:

«В дневнике этом немало словесных красивостей, пустого тщеславия и пустословия. Именно это было причиной чувства стыда за себя, когда я в молодые годы натыкался на свои отроческие записи. Я сам себе сильно не нравился. И по какой-то случайности не уничтожил свою тетрадь. Только в зрелости, когда стал читать написанное чуть не полстолетия тому назад, обнаружил я и некоторые достоинства той личности, которая когда-то была “мной”. Я увидел непосредственность и правдивость, умение точно изобразить состояние, живой ум, а иногда и краткую беспощадность суждений» (ПЗ, 133-134).

Неприятие себя артикулировано 21-летним Давидом Кауфманом в обширной дневниковой записи, датированной октябрем 1941 г. Собственные отроческие дневники и отрочество в целом подвергаются здесь жесткой критике, стиль дневников и подростковая система ценностей довольно путано опровергаются с юношеских позиций (I, 139-149). Позднее восприятие Самойловым своего отрочества выглядит более нейтральным. Однако все же в мемуарах - по крайней мере, в главе «Из дневника…» - критический тон сохраняется. В отличие от глав о детстве, где совмещались детский и зрелый взгляды на мир, здесь взрослый нарратор дистанцируется от своего дневникового образа: «Я читаю не о себе, я даже способен судить этого подростка. Но где-то чувствую, что он поразительно похож на меня и что я сужу самого себя» (ПЗ, 137). Как и в стихотворении «Читаю умный свой дневник…», автопортрет пишется с долей иронии: «Удовлетворив тщеславие сердцееда, я предавался рефлексии» (ПЗ, 135); «Какая уравновешенная натура! Всегда противовесы, всегда “или”, всегда две возможности и - “многое”, а не “все”» (ПЗ, 137).

Из этих фрагментов выстраивается образ героя - пятнадцатилетнего Кауфмана. При сравнении мемуаров с опубликованными «Поденными записями» становится ясно, во-первых, что порядок цитируемых записей (без учета начала главы, т. е. начиная со слов «Забавен мой дневник восьмого класса…»: ПЗ, 133) соответствует их последовательности в самом дневнике. Таким образом, портрет в мемуарах рисуется сперва через размышления Каумфана о любви, чувствах к Наташе Ч[еркез]., затем через рефлексию о текущем периоде жизни, о моральных установках - и вновь о любви (ПЗ, 134-137. Ср.: I, 29, 32-36). В то же время сравнение показывает, что при достаточно точном, хотя и выборочном цитировании Самойлов делал дополнительные «косметические» улучшения дневникового текста, сглаживая случаи косноязычия или мелкие стилистические неровности Некоторые (внешне безобидные) фрагменты дневников, приведенные Самойловым в главе, были купированы публикаторами «Поденных записей». Образованные лакуны отмечены в журнальной публикации дневника за 1935-1936 гг. См.: Самойлов Давид. Дневник счастливого мальчика / Вступл., подгот. к печати и публ. Г. Медведевой // Знамя. 1999. № 8. С. 148-167.. Это заметно во фрагментах о лучших друзьях - Жорже (Георгии) Острецове и Феликсе Зигеле. В записи об Острецове дневниковое наименование «Джорж» снимается, остается только «Жоржик»; «может иметь неблагоприятные последствия» заменяется на «может принести неприятности»; в отрывке о мировоззрении Зигеля примечание к пятому положению из дневника («самый вредный и гадкий вывод») меняется на «какая гадость!» и др. (ПЗ, 137-139. Ср.: I, 37, 54-55) Приведенных примеров недостаточно, чтобы говорить о каком-то замысле, стоящем за этими модификациями; можно только предположить, что они - следствие мемуарной огранки дневникового образа.

Несмотря на двукратное упоминание любовных переживаний и даже называние одной из влюбленностей, нельзя сказать, что случай «Наташи Ч.» имел большое значение для подростка. Судя по дневнику, эта влюбленность Кауфмана (в отличие от других отроческих увлечений) длилась не более месяца (условно говоря, с 8 по 22 сентября 1935 г.: I, 32-33). В мемуары эта недолгая история вводится, с одной стороны, для описания подросткового поведения в амурной сфере, но и в какой-то мере случайно. Очевидно, что сначала был выбран другой отрывок из дневника (от 25 сентября) - запись, где Кауфман размышляет о своем отрочестве:

«Этот период моей жизни, как я сам чувствую, есть главная точка, из которой я буду исходить в дальнейшем. Впервые появилось желание мыслить и чувство мысли. Искания мои разделяются на поиски цели и идеи, на поиски Великого закона, Великой правды и на поиски своей личной этики, того, что “хорошо” и что “плохо”» (ПЗ, 135).

Рефлексия, отраженная в дневнике восьмого класса (1935/36 уч. г.), определила выборку цитат и название главы. В других дневниковых записях Кауфмана за тот же 1935 г. фиксировалась отделенность от детства, что может интерпретироваться как осознание им начала отроческой поры (I, 24, 31). Восьмой класс мог восприниматься как рубежный период и потому, что в 1935 г. Кауфман закончил семилетку и поступил в другую школу (на страницах дневника детально отразились трудности в общении с окружающими, идеологического самоопределения).

Но, вероятно, наиболее существенно, что особая роль «восьмого класса» ознаменована и началом поэтической биографии. Глава открывается рассказом о встрече с молодым критиком Ярополком Семеновым Далее в главе «Из дневника восьмого класса» кратко рассказывается о случайной встрече с Я. Семеновым после войны. Об аресте и дальнейшей судьбе Семенова (и его сына) см.: Рубинчик О. Надпись чернильным карандашом: отец и сын Семеновы // Звезда. 2012. № 11. С. 120-135., который первым дал серьезный, обстоятельный отзыв на стихотворные опыты Кауфмана (драму в стихах «Спартак», «Песню о Чапаеве» и стихотворение «Сон»; тексты не сохранились), высказал уверенность, что тот станет поэтом (ПЗ, 131-133. Ср.: I, 56-58). Немаловажно и то, что инициация произошла благодаря человеку, пришедшему в гости к Кауфманам вместе с Е. В. Можаровской, приемной дочерью прозаика В. Г. Яна (Янчевецкого), о которой Самойлов рассказывает до появления в главе Семенова См. о ней же в главе «Василий Григорьевич»: «В отрочестве и ранней юности я часто (чаще, чем Василию Григорьевичу) читал ей стихи и всегда следовал ее верным замечаниям. В “Плотниках”, с которыми я пришел в ИФЛИ, есть одна ее строчка» (ПЗ, 78). По свидетельству автора, «Плотники…» были написаны им в 17 лет (в 1937 г.): Самойлов Д. Залив. Стихи. М., 1981. С. 108..

Писателю Яну, другу семьи Кауфманов, в «Памятных записках» посвящен отдельный очерк («Василий Григорьевич»), расположенный среди глав о детстве. Именно на основе его исторической повести «Спартак» (1933) Кауфман писал упомянутую драму в стихах (ПЗ, 82). Ян определялся Самойловым как один из первых «живых» литературных ориентиров: «С детства его облик, его способ жизни и во многом его воззрения были для меня образцом того, как должен жить и что собой представлять писатель. Он был образцом мужества, трудолюбия, неискания славы, достоинства, сохранявшихся во всех обстоятельствах его жизни» (ПЗ, 80).

С образом художника, за работой которого наблюдал маленький Кауфман, связывается первый опыт сочинения им стихов об осени (Там же) Совмещение деревенского хронотопа с детским сочинительством возникало и ранее - в рассмотренных выше «Зимних стихах» (1957?) (см. п. 1. 1.) и стихотворении «При дожде» (1971), где истоки «музыки старой удачи» обретаются в детском восприятии природы (195).. С этого детского воспоминания начинается другая отроческая глава, «Произрастание трав».

Метафора, введенная названием главы, дважды возникает в ее тексте. Впервые она используется в описании процесса стихотворчества:

«Мне казалось тогда и долго еще потом (как и многим кажется), что достаточно описать то, что тебя окружает, и твое отношение к окружающему, что достаточно рассказать о своем состоянии, как получатся стихи. <…> [Но] поэзия - не оценка; оценочный момент - ее подпочва, на которой трава не растет; оценочный момент <…> нуждается в некой абстракции, в остановке мгновения, в выделении времени как абстрактной категории. Поэзия же [-] в физическом ощущении протекания, движения, заполненности всего времени, в вещественности времени, в восприятии времени как главного структурного элемента всего сущего и, следовательно, стиха» (ПЗ, 102-103; курсив наш).

Ближайший аналог такой метафоры можно обнаружить в поэтических декларациях А. А. Ахматовой (Самойлову, безусловно, известных): «Встает один, все победивший звук. / Так вкруг него непоправимо тихо, / Что слышно, как в лесу растет трава» («Творчество», 1936) Ахматова А. Сочинения: В 2 т. / Сост., подгот. т. и коммент. В. А. Черных. М.: Панорама, 1990. Т. 1. С. 196.; «…из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда, / Как желтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда» («Мне ни к чему одические рати…», 1940) Ахматова А. Указ. соч. С. 197.. «Вещественность времени», которая, по Самойлову, является условием появления стихов, их главным свойством, возникала в том же ахматовском «Творчестве» («В ушах не умолкает бой часов…» Там же. С. 196.).

Далее, после краткого рассказа о первых стихотворных опытах (сочинения праздничных виршей, исторических зарисовок) Самойлов достаточно резко переходит к историко-социологическому размышлению о «рабочей интеллигенции», в среде которой он рос и воспитывался. Развивая тезис о сохранении ею «понятий» (шире - культуры, нравственности) в послереволюционные годы, Самойлов употребляет заглавную метафору во второй раз:

«У нас существует уже целая литература, утверждающая мнение, что культура и мыслящая часть общества были уничтожены в России в 20-30-е годы, что осталось мертвое поле бездуховности <…>. И лишь нескольким избранным удалось спасти душу и сознание и возговорить к рабам, ко слабым духом. Скажу только, что возговорившие не могли бы возговорить для мертвого поля. Да и возговорили тогда, когда на поле стала пробиваться трава. И что не все всходы были выполоты, не все забито плевелами. Что надо быть благодарными этим скромным семенам травы, этим малым корням, прораставшим себе в тишине, не мечтавшим расцвести пышным цветом на роскошных нивах искусства или политики» (ПЗ, 104).

Особое значение «средней» интеллигенции - людей «с замечательной традицией честности, порядочности, семейной морали, уважения к делу, сознания своей просветительской миссии» (ПЗ, 105) - подчеркивалось еще в главе «Сны об отце» (работа над которой шла примерно тогда же). Образ отца, представителя этой социальной прослойки и главного ориентира для ребенка, выросшего в автора воспоминаний, снова возникает в главе «Произрастание трав» наряду с Василием Яном, который сдержанно реагировал на детские стихи Кауфмана и тем самым, по словам Самойлова, «охлаждал порывы моей матери сделать из меня вундеркинда» (ПЗ, 103) Ср. самойловское стихотворение «Малолеток» (1984-1986), содержащее, несмотря на то что в тексте претворена история Н. Г. Турбиной, автобиографические черты: «В шесть лет он написал стихи про осень»; «Но постоянно мучила ангина»; «…странный вел дневник. / Родители, конечно, понимали, / Что сын их гений. И ему внимали» и др. (393). Таким образом, заглавная метафора в начале главы объединяет две позднее развитых темы, две грани отрочества - стихотворчество и воспитание нравственности средой (вспомним, как эти темы взаимодействовали в главе «Сны об отце» и сопутствующих ей стихах).

Соединение этих смысловых линий в главе «Произрастание трав» отвечает их появлению в начале и конце главы «Из дневника восьмого класса», рассмотренной выше. К концу этой главы ироничный тон повествования - подтрунивание над «собой» из отроческого дневника - меняется на более серьезный: «Я, несмотря на всю нетерпимость времени, был терпим. <…> Я был воспитан в понятиях умеренных и гуманных. Эти понятия как-то странно уживались с жестокими идеями времени. И все же в результате понятия оказались долговечнее идей» (ПЗ, 139). Расширенное историко-социологическое отступление в главе «Произрастание трав», таким образом, является прямым продолжением главы «Из дневника…», написанной раньше Ср. свидетельство о ходе работы Самойлова: «“Я не считаю, что мы были тогда глупы. У нас были ложные идеи, но понятия были правильные”. Потом стал рассказывать, что пишет сейчас об этом. “Когда после революции оказалась уничтожена интеллектуальная элита общества <…>, их роль взяла на себя средняя интеллигенция, врачи, учителя. И они сумели сохранить некоторые ценности, дать нам основные понятия. Я нашел свои старые дневники, это очень интересно. Я многое правильно понимал, многому знал цену”» (Харитонов Марк. Указ. соч. С. 86).. Итоговая же последовательность отроческих глав (сначала «Произрастание трав», потом «Из дневника…») объясняется, скорее всего, тем, что «Произрастание трав» начинается с апелляции к детству и природе и как бы логически продолжает предшествующую ей главу «Шульгино».

Глава «Из дневника…» прямо восходит к «Поденным записям», из-за приводимых в ней цитат дневниковый нарратив сплетается с мемуарным и даже стилистически мимикрирует под него Обратный эффект возникает при объединении дневниковых фрагментов с мемуарным нарративом в «военной» главе «А было так…». Скупой, сухой тон заметок эмоционально и стилистически отличается от сопутствующих им комментариев мемуариста. См.: ПЗ, 342-360.. В главе «Произрастание трав» отроческий дневник, напротив, «спрятан», хотя многие эпизоды по-прежнему описываются с его использованием. Хронологические рамки повествования уже шире: от поступления Кауфмана в трудовую школу-семилетку № 19 им. В. Г. Короленко и обучения в ней (1928-1935) до перехода в образцово-показательную школу № 1 им. Горького в 9 классе (1936-1938) (часть главы о последних двух школьных годах осталась незавершенной).

Рассказ о школе-семилетке служит продолжением рассуждению о «средней» интеллигенции. Основываясь на дневниках, Самойлов излагает некоторые случаи из школьной жизни - насмешки над учителем математики Федором Федоровичем, премирование брюками за хорошую успеваемость, влюбленность в одноклассницу Наташу Корнфельд (ПЗ, 109-110, 121, 122. Ср.: I, 18, 21-23). Эти детали перемежаются с институциональной характеристикой тогдашней школы. Например, Самойлов обращает внимание на разнородный социальный состав класса (представители интеллигенции, два мальчика из аристократических семей, шпана «малюшенцев») и при этом - на нетипичное отсутствие в нем межсоциальных и межнациональных трений, распространенных в школьной среде 1920-х гг. (ПЗ, 112, 115) См.: Рожков А. Ю. В кругу сверстников: жизненный мир молодого человека в советской России 1920-х годов. М., 2016. С. 70, 151 (Серия «Культура повседневности»). Здесь же говорится, что московская школа № 19 им. В. Г. Короленко, где 7 лет учился Кауфман, была престижной, с педагогами высокой квалификации (Там же. С. 72). Скорее всего, это были люди дореволюционной выучки, бывшие гимназические учителя. Ср. у Самойлова: «В нашей новой школе <…> костяком были старые педагоги, лишь формально принимавшие новые веяния, а на деле исподтишка учившие нас по старинке грамоте и арифметике» (ПЗ, 108). В главе также повествуется об отдельных одноклассниках: первом друге А. Червике (ПЗ, 112-114), лучших друзьях Г. Острецове и Ф. Зигеле, с которыми постигались азы философии (ПЗ, 127), В. Рожнове и Б. Шахове (ПЗ, 114-118), чьи книжные коллекции и рисунки увлеченно рассматривал юный Кауфман. Рассказ о каждом однокласснике выходит за рамки школьных лет и превращается в биографический портрет.