Детство, отрочество и юность в "мемуарных" стихотворениях и прозе Д.С. Самойлова

Фоном, объединяющим краткие жизнеописания, является история предвоенного времени. В отличие от глав о юности, где подробно будет описываться восприятие Сталина в студенческую пору, в отроческой главе о репрессивной политике сказано не так прямо. Бегло упоминаются случай Шахова, выбросившего открытку с изображением генерального секретаря и отсидевшего за это два года (ПЗ, 117), и арест кузена Острецова, «погоревшего» за интерес к музыке Д. Д. Шостаковича (ПЗ, 125). Общая атмосфера 1930-х гг., наоборот, передана скорее глазами подростка, чувствующего, что что-то не так, но мало включенного в дела взрослых: «С середины 30-х годов все чаще замечал я, что в семьях происходят странные изменения. Но как-то пассивно это замечалось, потому что дома было все в порядке; потому что об этом не говорилось; потому что происходило нечто скрытое, тайное, может быть, адюльтер, мезальянс <…>» (ПЗ, 119).

Слова «адюльтер» и «мезальянс» уже встречались в «Памятных записках» - маленький Кауфман слышал их в разговорах за семейным столом (глава «Квартира»: ПЗ, 55-56). У Кауфмана-подростка в мемуарах сохраняется та же детская оптика, не позволяющая уловить настоящего смысла слов взрослых, объяснить изменения в лицах маминых коллег - жен репрессированных госслужащих. Реальная опасность еще не осознается, а скрывается за завесой мнимого благополучия, что передается и через манеру письма: «А так было все в порядке - как будто в порядке - и у меня, и у Червика <…> и Шахова - все было в порядке» (ПЗ, 121).

Изображение репрессий в отроческих главах выполнено, конечно, с изрядной долей мифологизации. Судя по дневникам, в отрочестве Кауфман (как и большинство его сверстников) мыслил себя внутри проживаемой истории, жадно следил за гражданской войной в Испании (I, 89), гневно отзывался о «троцкистах» (I, 78), порицал «мещанские» взгляды (I, 45). С другой стороны, в прямом столкновении с несправедливостью правильность происходящего ставилась им под сомнение: так, публичное исключение из комсомола дочери арестованного Я. А. Лившица и ее подруги Л. Маркович на время ослабило его желание поступить в эту организацию (I, 106-107).

Этот сюжет, как и описания разнородных подростковых волнений, в мемуарах не отразились. Но обвинить автора в сокрытии правды было бы неправильно - в главе «Из дневника восьмого класса» он, слегка сдвинув датировку, намеком признал вину за временем и воспитанным им поколением: «“Честная борьба за идею - выше всего, записывал я в дневнике. <…> Путем убийства, преступления, смерти, презрения, мучений должно достичь ее”. Это написано накануне 37-го года» (ПЗ, 139; последняя часть цитаты из дневниковой записи от 4 января 1936 г. была вырезана публикаторами - ср.: I, 54).

2.2 Стихи об отрочестве: глава «о любви»

В отличие от мемуаров, в лирике Самойлова тема отрочества представлена мало, возникает лишь в нескольких стихотворениях. Они делятся на явно мемуарные стихи (написанные в 1979-1980 гг., т. е. параллельно работе над отроческими главами, и опубликованные в сборнике «Залив»), стихи об отрочестве «как таковом» и два посвящения школьным друзьям.

Мемуарным стихам по времени написания предшествуют два текста, где отрочество представлено портретами двух девочек (а может, и одной). Стихотворение «Наташа» («Неужто девушке Наташе…», 1959-1960) о безмятежной жизни школьницы по своей тональности перекликается со стихами, посвященными Марии Кросс («Рисунок», 1962; «Марии», 1966), о которых шла речь в предыдущей главе (п. 1. 2). Так же, как в «Рисунке», в «Наташе» лирический герой наблюдает за чужим отрочеством и, осознавая свою зрелость, стремится вернуться к утраченной точке зрения: «Я с ней беседую часами, / И мне не хочется стареть, / Когда учусь ее глазами / На мир доверчиво смотреть» (102). Собственно «отроческим» стихотворением «Наташу» делает деталь, которая для детства скорее не характерна, - любовное томление после танцев «в клубе заводском» и «провожанья»: «И сладок приступ беспричинной / И обещающей тоски». Промежуточное положение между детством и юностью, когда «взрослое» в девочке уже проклюнулось, но пока не омрачилось «горечью» жизни, подчеркнуто и в стихотворении «Подросток» (1964-1965) (первоначальное название - «Девочка»), где портрет воссоздается только по внешним чертам: «Подросток! Как по нежному лекалу / Прочерчен шеи робкий поворот. / И первому чекану и закалу / Еще подвергнут не был этот рот» (146).

Оба текста, несмотря на отсутствие в них мемуарного модуса, определяют основные признаки темы отрочества в мемуарных стихах: наличие девичьего образа и, как следствие, любовный сюжет. Несмотря на единовременное обращение к отрочеству в поэзии и прозе, пересечений между ними почти не наблюдается. Лирика, посвященная любовной жизни подростка, формирует как бы отдельную «главу» в воспоминаниях, а проза, в которой этот аспект отрочества практически не затрагивается, «компенсирует» недостаток в стихах темы дружбы и историко-социальной подкладки.

Сюжет мемуарного стихотворения «Был ли счастлив я в любви…» (1979) - посещение кино с возлюбленной (свидание) и, как в «Наташе», «провожанье» после него. Голос героя-подростка, находящегося «в волшебном трансе» от присутствия рядом предмета воздыхания, противопоставлен комментарию зрелого человека («Навсегда обречены / Наши первые любови…»: 269), но не перекрывается им. Любовная история, несмотря на позднее осознание ее обреченности, продолжается. Финальная строфа оказывается наиболее семантически нагруженной: румяная девичья щека «под локоном из теплой меди» оборачивается «наливающимся плодом / С древа будущих трагедий». Кроме аллюзии на ветхозаветную притчу о грехопадении (которого в этот раз, скорее всего, не произошло), в «трагедиях» угадываются и сердечные муки героя, которые он не раз ощутит на протяжении жизни, и - исподволь - грядущие исторические перипетии. Видимо, по этой причине строфа снималась в первых публикациях стихотворения См.: Примечания // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 665..

Упоминание в тексте «киноромана», сюжет которого возлюбленная героя пока не готова повторить, соотносится с формой поэтического высказывания. Создается ощущение, что девичий образ «монтируется» из внешних деталей (локтя, ручки, румянца, локона) и потому остается достаточно условным. Отметим на полях, что мотив кино, для Самойлова достаточно редкий (ср. разве что стихотворение «Неореализм» (1965), отсылающее к «Кинематографу» Мандельштама (1913)), становится стержневым и в стихотворении «Обратно крути киноленту…», написанном в том же 1979 г., - впрочем, по смыслу оно сильно отличается от «Был ли счастлив я в любви…» (см. Введение). Мемуарная реалия, относящаяся к миру кино, появится и в поздней поэме «Возвращение» (1988) как часть утраченной «Москвы эпохи детства»: «А Чаплин около “Экрана”!» Поэмы. С. 174. Эта строка требует комментария. Под «Экраном», скорее всего, имеется в виду московский кинотеатр «Экран жизни», функционировавший с 1925 г. (впервые он упоминается в адресном справочнике за 1926 г.: Вся Москва. Отд. II. М., 1926. С. 569). Находился этот кинотеатр в Оружейном переулке (д. 39-б), что сравнительно недалеко от самойловского дома на пл. Борьбы и от его школы-семилетки в Б. Каретном переулке. Возможно, именно сюда юный Кауфман ходил смотреть кино (см.: I, 23, 78, 86). «Экран жизни» появляется в поэме «Возвращение» в числе исчезнувших московских реалий потому, что был закрыт в 1980-х гг. из-за сноса дома, в котором находился. Бытует мнение, что снос именно этого здания показан в начале и конце фильма «Покровские ворота» (1983), очень понравившегося Самойлову (ср. стихотворение «Я “Покровские ворота”…» (1983), обращенное к режиссеру фильма М. М. Козакову: Самойлов Д. В кругу себя / Сост., ред. Ю. Абызов. Таллинн: Авенариус, 2001. С. 150-151).

«Чаплин» обозначает афишу с изображением актера. Его упоминание можно объяснить популярностью европейского и американского немого кино в России 1920-х гг. (в том числе фильмов с Ч. Чаплином, кумиром подростков: Рожков А. Ю. Указ соч. С. 141, 179). Чаплин - один из эпизодических «персонажей» в биографии Самойлова: в дневнике за 1964 г. после просмотра фильма «Огни рампы» (1952) поэт размышлял о таланте и значении актера (I, 361), а менее года спустя перевел чаплинские стихи для русского издания его автобиографии («Моя биография», 1966)..

Некоторая кинематографичность, уже на уровне сюжета, наблюдается в другом мемуарном стихотворении об отрочестве - «Ревность» (1980). Реальный план (пятнадцатилетний герой наблюдает за окнами возлюбленной и обнаруживает, что она пьет чай с другим) здесь переходит в условный: подростку грезятся картинный въезд в город на коне и великодушное прощение изменницы и соперника. Возлюбленная опять показана не прямо, герою виден лишь ее силуэт на тюле.

В стихотворении неявно возникает еще одна деталь, которая встречалась в рассмотренных текстах, - зимнее время года: «Но над снегом горит высоко…», ср.: «И провожанье и веселье / Запорошенное снежком» («Наташа»: 102), «А потом куда-то в снег / Мы друг друга провожали» («Был ли счастлив я в любви…»: 269) Зима в сочетании с темой любви появлялась и в одном из вариантов раннего стихотворения «Снежный лифт» (1949), которое можно косвенно отнести к теме отрочества: «Снег над крышами кружит вновь. / Первый снег! / Первая любовь!» (Другие редакции и варианты // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 578-579).. Но, в отличие от них, «Ревность» оказывается теснее связана с изображением отрочества в «Памятных записках». В тексте есть прямое указание на возраст героя - 15 лет, что при сближении с биографией автора соответствует 1935 или 1936 г., т. е. периоду, когда Кауфман обучался в том же восьмом классе (ср. главу «Из дневника восьмого класса»). Описываемый в стихотворении эпизод имеет пересечения и с самим дневником: судя по записи от 12 декабря 1935 г., Кауфман был тогда увлечен одноклассницей Татьяной (Циколовской) (I, 51).

Той же иронии, в духе которой написаны прозаические главы, подвергается и изображение отроческой ревности в стихах. Проявления иронии довольно однозначны («Я взбешен со всей силой пятнадцати лет» и др.), кроме, пожалуй, синтаксического каламбура из-за двойственности прочтения строки «А соперник растерянный чай опрокинул» (290; курсив наш). Возможно, ирония здесь «спрятана» и в подтексте: указание на «четки» фонарей, «бродячих псов» в переулке отдаленно напоминает образы ранней ахматовской лирики, к которой может отсылать и финал стихотворения: «Ибо мы не злопамятны и горделивы» - ср.: «Но в мире нет людей бесслезней, / Надменнее и проще нас» («Не с теми я, кто бросил землю…», 1922) Ахматова А. Указ. соч. С. 139.. В то же время в «Ревности» перечисляются топонимы (Сущевка, Второй Самотечный переулок), соотносимые с самойловской московской темой, проявившейся и в «отроческой» главе «Произрастание трав» «Были, наконец, зимы и лета. <…> …а дальше просторы, заиндевевшие деревья Екатерининского парка - слева Самотечные переулки, а впереди - Садовая с садами. Садовая с садами... <…> И у меня остались только воспоминания, как в откровенных беседах о любви мы подолгу прохаживались мимо Наташиного дома в Большом Каретном <…> выходя к Садово-Самотечной по крутому склону <…> и оттуда вновь к Садовой - к Садовой уже без садов» (ПЗ, 121-122)..

Завершением темы отрочества стало неопубликованное стихотворение «Вот еще один ушел…» (1988), написанное на смерть одноклассника - Ф. Ю. Зигеля. В отличие от более «универсального» посвящения другому школьному другу («И ветра вольный горн…», 1975: 224) В примечаниях указано, что этот текст имел как бы два посвящения - однокласснику Самойлова В. Бабичкову и одновременно литературоведу В. Баевскому (игра на схожести инициалов): Примечания // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 692., это стихотворение - более интимное и восстанавливает контекст школьных философских бесед с приятелем. Любопытно, что с отрочеством здесь соотносится «детский» образ коня: «Не хватает мне коня, / Чтобы с ним вести беседу, / Потому что здесь все меньше / Разумеющих меня» (414).

Рассмотренные мемуарные стихи «родственны» друг другу не только по обращенности к отрочеству, но и тем, что в большинстве своем они вошли в «Залив» (1981). Стоит, однако, учесть, что в пространстве сборника стихотворения «Был ли счастлив я в любви…», «Обратно крути киноленту…», «Дневник» («Листаю жизнь свою…»), «Ревность» не соединены в тематический комплекс, как это было в случае стихов о детстве, напечатанных во «Втором перевале» и «Днях» Возможно, такая разобщенность стихотворений связана с тем, что «Залив», по наблюдению С. И. Чупринина, - сборник, а не книга, где порядок стихов формирует определенный сюжет: Чупринин Сергей. Крупным планом. С. 81-82.. «Ревность», например, соседствует в сборнике «Залив» с «московским» текстом, который повествует уже о юности («Памяти юноши», 1979). Эта сцепка размывает границы между двумя этапами взросления, объединяет их в «предвоенную» пору и выдвигает на первый план важность единства места и героя. Существенно и то, что в «Заливе» отдельную часть составляет подборка впервые публикуемых юношеских стихов (см. п. 3. 2). Таким образом, пересечение отрочества и юности на страницах одного сборника означает, что в мемуарной лирике Самойлова один период понимается почти как часть другого (в том числе из-за краткости юности, прерванной войной).

Стихи об отрочестве, как уже было сказано, представляют лишь «любовную» сторону жизни подростка Кауфмана. Несмотря на то что «отроческие» главы создавались параллельно стихам, они не были опубликованы Самойловым при жизни. Возможно, их посмертное обнародование соответствовало замыслу автора, намеком авторизовавшего и публикацию дневников, и их сравнение с мемуарами: «Когда он [поэт] умер, нужно издавать все, что осталось. Насколько меньше было бы Пушкина, если бы пропали для нас его заметки, строки, неоконченные стихи - все, что осталось помимо “достроенного дома”. Но достоинство поэта в том и заключается, что он желает оставить дом достроенным, таким, как он его задумал сам. А потомки из оставшегося материала пусть построят еще один дом или пристройку» (глава «День с Заболоцким»: ПЗ, 507).

Глава III. Поэт и поколение: мифологизация юности

3.1 Поколение после войны: лирический памятник

Юность у Самойлова предстает как время, когда он окончательно осознает себя поэтом, обретает круг единомышленников и наставников, укрепляется в мировоззренческих установках. Если рассматривать юность в «мемуарном» ключе, ее следует отделять от следующего жизненного этапа, отраженного в «военных» стихах и главах «Памятных записок», где артикулируется ощущение «молодости» (особенно отчетливо в «Сороковых» (1961); ср. название последней, ненаписанной, части толстовской тетралогии - «Молодость»). Отдельно нужно рассматривать однозначно связанный с темой «юности» ряд разновременных текстов, посвященных поэтической преемственности от «старших», «смеживших очи гениев», к младшим (самойловскому поколению) и далее (см. в этой связи «Таланты» (1961) и более поздние стихи: «Когда сумбур полународа…», 1981; «Когда сумеем угадать…», 1982; «Ожиданье пришествия», 1983). В настоящей главе акцент будет сделан на мемуарных текстах, в которых юность интерпретируется как довоенная пора, ставшая пересечением судеб Самойлова и тех, кто именовали себя «поколением сорокового года».

Мемуарная лирика и проза о юности, в отличие от «отроческой» и даже «детской», труднее поддается классификации из-за обилия соответствующих текстов, создававшихся на протяжении едва ли не всего творческого пути автора. Так, если мемуарные стихи о детстве тематически объединялись в сборниках «Второй перевал» и «Дни», а об отрочестве - в «Заливе», то тема юности в той или иной степени присутствует во всех поэтических книгах. Ее более ощутимое проявление в поздних сборниках «Залив» (включая опубликованную подборку довоенных стихов) и «Голоса за холмами» (1985) Самойлов Давид. Голоса за холмами. Седьмая книга стихов. Таллин, 1985. может объясняться как параллельной работой над «отроческими» и «юношескими» главами «Памятных записок», так и смертью С. С. Наровчатова в июле 1981 г., предопределившей написание очерка о нем. Мемуарные главы о юности, в свою очередь, тоже создавались не одновременно, как главы о детстве и отрочестве, а в разные периоды. Сперва были написаны воспоминания о погибшем на войне П. Когане (глава «Есть в наших днях такая точность…», 1964), затем - о поэтическом наставнике И. Л. Сельвинском (глава «В мастерской стиха», 1972-1974). На рубеже 1970-х и 1980-х гг., когда создавались главы о детстве и отрочестве, Самойлов написал очерк о Пастернаке (где, в частности, говорится о восприятии поэта в юности: глава «Предпоследний гений», 1979), воспоминания о других молодых поэтах, знакомство с которыми совершилось в довоенную пору: Илье Лапшине («Ни от чего не отпрашивался…», 1980 Оговорим особо, что этот очерк изначально был предисловием к публикации стихов и писем И. Лапшина в журнале «Юность» (1981. № 1) и в «юношескую» часть «Памятных записок», согласно плану книги, не входил.) и Наровчатове (глава «Попытка воспоминаний», 1981). В 1982 г. была написана «обзорная» глава о довоенной юности («Ифлийская поэзия»), оставшаяся незавершенной. Через пять лет, уже в конце 1980-х гг., Самойлов создает серию новых очерков о юности, преимущественно не обзорных, а биографических Самойлов объяснил нарративные различия мемуарного повествования в «юношеской» части так: «Не знаешь, как писать воспоминания: по событиям или по лицам. Событие иногда затрагивает несколько или множество лиц. Получается некое смешение. Лица же чаще всего продолжаются во времени. Поэтому приходится постоянно забегать вперед, потом возвращаться к исходной точке рассказа. Это мешает стройности повествования. Я избрал смешанный способ изложения: и по лицам, и по событиям. Иногда лица выделяются в отдельные главы, иногда в основе глав лежат происшествия» (ПЗ, 146). Об этом поэт рассказывал и в интервью Виталию Белобровцеву: Белобровцев В. «В тот день начиналась эпоха солдата…»: интервью с Д. Самойловым для журнала «Lingua» // Самойловские чтения в Таллине II. Таллин, 2006. С. 203-204.: «Хлебников и поколение сорокового года» (1987), «Друг и соперник» (о Б. А. Слуцком) (1987-1989; первый вариант очерка был написан еще при жизни Слуцкого и прочитан ему: ПЗ, 197), «Кульчицкий и пятеро» (1988). Пробелы во времени написания сказались на составе глав: собранные вместе в посмертном издании «Памятных записок», они зачастую повторяют друг друга и выглядят не таким монолитным текстом, как комплексы глав о детстве и отрочестве.

Самойловскую лирику о юности можно условно поделить на две смысловые группы. Первая объединяет стихотворения, где юность представлена в универсальном понимании. В них реконструируется образ юного «себя», преобладает соответствующая точка зрения и возникают темы, которые встречались в других мемуарных текстах о довоенной поре (любовь, творчество). Второй круг организуют тексты мемуарного характера, где звучит тема поэтического поколения: лирическое «я» в них либо не выражено, либо встраивается в лирическое «мы». К этой же категории относятся стихотворения-посвящения друзьям юности. Забегая вперед, отметим, что вторая группа стихов теснее связана с прозаическими главами, поскольку расположение очерков во второй части «Памятных записок» соответствует той же концепции «поколения»: от «общей» главы об «университетах», где началось знакомство («Ифлийская поэзия»), к портретным очеркам о Когане, Наровчатове, М. В. Кульчицком, Слуцком и Сельвинском, который вывел начинающих поэтов в литературный «свет».

Стихотворных текстов, где юность представлена вне связи с «поколенческой» темой, у Самойлова не так много. К ним можно отнести короткое отступление о «детских романах» в неоконченной поэме «Первая повесть» (1946) Поэмы. С. 324.; стихотворение «Как поумнел я с той поры…» (1957), обращенное, по предположению Г. И. Медведевой, к Э. Чириковер - школьной подруге и однокурснице поэта Примечания // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 735.. Помимо отсылки к стихотворению «Плотники…», с которым Кауфман дебютировал в институтской среде («Когда читал тебе стихи / <…> Про плотников и топоры»: 463), в «Как поумнел я с той поры…» появляется зрелое видение себя в юности: «Я был тогда совсем иным - / Смешным. Я был тогда нежней, / Я был тогда себе нужней, / А нынче стал нужней другим». Более жесткое разделение между «собой» юным и сегодняшним будет с горечью проведено в стихотворении «Тогда я был наивен…» (1981): «Тогда я был прекрасен, / Бездельник молодой. / Тогда не падал наземь / Перед любой бедой» (304). Строки отсюда («Тогда я был возвышен, / Как всадник на коне») перекликаются и с годом ранее написанной «отроческой» «Ревностью», и с «Белыми стихами» (1957-1959), где изображается гуляющий по городу парень, за которым ходит лошадь (воплощение его поэтической сущности) «Белые стихи» (первоначальное название - «Лошадь») из-за цензурных требований получили подзаголовок «Рембо в Париже», который стал настолько подходящим, что заслонил собой первоначальный смысл текста (Примечания // Там же. С. 664). Образ прекрасной и грустной лошади, которую «злые старухи» и «сердитые пенсионеры» прогоняют из-за нетривиального вида и поведения, может трактоваться как аллегория Музы, поэзии. В сочетании с этим заголовок «Рембо в Париже» отсылает к биографии юного поэта А. Рембо, переехавшего из провинции во французскую столицу по приглашению П. Верлена в 1871 г. Своеобычность, эпатажность поэзии и поведения Рембо негативно воспринимались многими представителями литературной среды. В самойловских «Белых стихах» к поэтике Рембо могут отсылать разнообразие цветовых оттенков и неординарные сравнения («Лошадь розовая и голубая, / Как дессу незамужней дамы, / Шея - словно рука балерины…»: 98), отраженные, например, в стихотворении Рембо «Гласные» (“Voyelles”, 1871-1872).

Рембо вошел в десятку «любимых поэтов», выбранную (по инициативе Слуцкого) голосованием компании юных стихотворцев, заняв в ней (наряду с Шекспиром) последнюю позицию (ПЗ, 202). Есть основания полагать, что за Рембо голосовал Кауфман. В октябре 1941 г. он перевел одно из самых «знаковых» стихотворений Рембо - «Пьяный корабль» (“Le Bateau Ivre”, 1871). В главе «Странное чувство свободы» поэт вспоминал: «Меня влекло ощущение внутренней свободы среди разбушевавшихся стихий, бесстрашие и обреченность, воплощенные в образе летящего по бурным волнам корабля. И чувство огромности и небывалости происходящего. И чувство неприкаянности» (ПЗ, 243). О поэтических достоинствах этого перевода см.: Баевский Вадим. Указ. соч. С. 46-48. Примечательно, что на этом история самойловского перевода стихотворения Рембо не заканчивается. В дневниковой записи от 17 ноября 1983 г. Самойлов фиксирует: «Перевожу “Пьяный корабль”. Мой юношеский перевод слаб. Антокольский (не без успеха) нагоняет темперамент. Мартынов фигуряет словами. Пожалуй, лучше других - Лившиц. Кудинов не владеет стихом. Он хуже, чем я в 20 лет» (II, 193). С этими переводами Самойлов, скорее всего, ознакомился в вышедшем в 1982 г. томе «Литературных памятников» (Рембо Артюр. Стихи / Изд. подгот. И. И. Балашов, М. П. Кудинов, И. С. Поступальский. М., 1982. С. 81, 377-394). В итоге новый самойловский перевод был опубликован в журнале «Иностранная литература» в июне 1984 г. (С. 155-156.). Автопортрет времен юношества (дословно - молодости: «Ограбь меня до нитки, / Но молодость отдай!») пунктирно возникает и в «цыганском» стихотворении «Романс» (1984). Реалия как бы из «детского» «Выезда» («Поеду я в пролетке / С лошадкою гнедой. // - Скажи-ка мне, извозчик, / Куда меня везешь?»: 332) сопрягается с любовным сюжетом на грани реальности и литературы («онегинское» возвращение к Татьяне), но доля автобиографичности в этом тексте мала.

Большинство самойловских стихотворений о юности относятся ко второй смысловой группе - юный «я» в них не индивидуален (как в зарисовках об отрочестве), а включен в поэтическое сообщество. Эта характеристика, видимо, довольно точно отражает довоенное ощущение не только Самойлова, но и всех, кто относился к «поколению сорокового года». Тем болезненнее воспринимался распад «поколения» из-за войны.

Стихотворение «Павлу Когану» (1946; при жизни не напечатано) стало первым послевоенным мемуарным текстом Самойлова, в котором восстанавливается контекст довоенной юности. Обращение к умершему другу конструируется по принципу «палимпсеста» Первым это явление в лирике Самойлова определил И. О. Шайтанов на примере стихотворения «Средь шумного бала…» (1978): Шайтанов Игорь. Палимпсест // Литературное обозрение. 1982. № 5. С. 47-49. Отметим, что мемуарные посвящения Наровчатову и Слуцкому, которые будут упомянуты далее, уже не так ориентированы на поэзию адресатов. Об использовании «палимпсеста» в связи с любовной темой см.: Немзер А. С. Давид Самойлов в роли А. К. Толстого. С. 199-217.: в стихотворении дважды (в третьей строфе и перифразом в последней) повторяются строки: «Ты на сборище любом - / Угловатый, белый парус / В нашем море голубом» (447). Легко считываемая цитата из лермонтовского «Паруса» (1832) совмещена здесь одновременно с портретной характеристикой Когана (его «угловатый» характер, «остроугольность» внешности: ПЗ, 150) и его наиболее репрезентативными стихами - «Грозой» (1936; ср. первый и заключающий стихи: «Косым, стремительным углом»; «Я с детства угол рисовал» Коган П. Д. Указ. соч. С. 70.) и «Бригантиной» (1937) Там же. С. 98. С отсылки к песне «Бригантина» свои воспоминания о Когане начинают и Самойлов (глава «Есть в наших днях такая точность»: ПЗ, 164), и Наровчатов (глава «Только чуточку прищурь глаза…»): Наровчатов Сергей. Мы входим в жизнь: книга молодости. М., 1980. С. 50-52.. Повторение этих же строк в финале восходит к схожему приему когановской поэтики (см. стихотворения «Я, наверно, родился поздно…», «Поговорим о счастье», «Звезда» и др.) Коган П. Д. Там же. С. 65, 82, 92., которая, в свою очередь, наследует есенинской. В тексте Самойлова также цитируется стихотворение Н. А. Веревкина «Под зеленою ракитой» (1831), которое является переделкой народной песни «Черный ворон…»: «Ты не вейся, черный ворон, / Над моею головой». Цитата из М. Ю. Лермонтова (поэта, рано погибшего под Пятигорском; Коган тоже погиб на юге, в боях под приморским г. Новороссийском) и фольклорная аллегория смерти указывают на то, что адресата больше нет в живых. Парадоксально, что этому факту в стихотворении противостоит ощущение продолжения юности («Ты не будешь знать про старость»; «Наша молодость осталась»: 447), которое то утверждается, то опровергается: «Головой качаешь, Павка, / Ты не помнишь эти дни… / Офицерская заправка, / Пехотинские ремни» Самойловский поэтический некролог полемично обыгрывался Слуцким в стихотворении «Воспоминание о Павле Когане» (1966?). См. об этом: Немзер А. С. «Мне выпало счастье быть русским поэтом». С. 277-279..

Подчеркнутое здесь забвение обозначает не только уход из жизни, но и конец самой юности, перекрывание этого периода начавшейся войной. Если для Наровчатова, участвовавшего в советско-финской войне 1939-1940 гг., юность кончилась там В главе «Попытка воспоминаний» Самойлов описывает первую встречу с ним после возвращения с фронта: «С Сергеем встретились во дворе ИФЛИ солнечным днем в конце апреля или в начале мая. Кажется, он был в полувоенном. Поразила его сосредоточенность, отрешенность. Глаза поблекли. Он словно продолжал видеть то, что нам еще видеть не было дано» (ПЗ, 177). О невыходе юношей на советско-финскую войну и переживаниях из-за этого см.: ПЗ, 204-205., оставшиеся в тылу продолжали находиться «в ожиданье новых дат» (447). В очерке о Когане (глава «Есть в наших днях такая точность…») Самойлов описывает решительность друга в первые дни немецкого нашествия на СССР (сказав, что знает немецкий, Коган был взят на курсы военных переводчиков), его лидерское - и пророческое - наставление: «Мне он отвел роль летописца. В начале войны сказал: “Тебе на войне делать нечего. Ты лучше напиши про нас”» (ПЗ, 166). То же самое в октябре 1941 года Кауфману говорил Слуцкий: «Он, как и другие мои друзья, соглашались воевать за меня. Мне как бы предназначалась роль историографа» (ПЗ, 206).

Определенную друзьями функцию Кауфман начал исполнять в том же октябре 1941 г. Единственная сохранившаяся дневниковая запись за этот период - уже упоминавшееся пространное рассуждение об отрочестве и юности поколения. В этих набросках не только критикуется собственное отрочество, но намечается и будущая установка на мемуарную прозу (саму запись можно считать первым мемуарным текстом Самойлова): «Я небрежно и торопливо набрасываю эти строки. Я еще не умею писать прозой. <…> Выражением нашего времени были стихи. Нас тянуло к эпосу, но у нас не было эпопеи» (I, 140). Замысел так и не воплотившегося романа о «поколении» разрабатывался Самойловым далее, на войне, тогда же в дневниках фиксировались другие мемуарные заметки (первый вариант мемуарного очерка о Когане написан в июне 1943 г.: I, 160-163; планы романа и отрывки из него см. в главе «Роман про себя»: ПЗ, 285-306). В письмах Наровчатову за военный период прослеживаются мысли о романе, проектируется дальнейшая реализация «поколения» - вхождение в литературу после войны Самойлов Д. С. Мемуары. Переписка. Эссе. М.: Время, 2020. С. 161-177.. Немаловажно, что самойловский замысел романа наверняка строился с оглядкой на уже начатый до войны, но незаконченный когановский роман в стихах «Владимир Рогов» («Первая треть»), о литературном значении которого Самойлов пишет в главе «Есть в наших днях такая точность…» (ПЗ, 166-167; заглавная цитата взята из «лирического отступления» в когановском романе в стихах).

Таким образом, стихотворение «Павлу Когану», посвященное негласному лидеру «поколения», стало первым поэтическим мемуаром, в котором обозначилась граница между юностью и войной Первой поэмой, где был «проведен» этот рубеж, стала неоконченная «Первая повесть», начатая в том же 1946 г. В ее первой главке вводится локус ИФЛИ: «Был ранний час. Умытые дождями / Сокольники стояли новизной. / <…> Так шел Сережа к райвоенкомату, / Печаль мешая с этой теплотой / И чувствуя - обрубленные даты / Живут уже, как травы под водой» (Поэмы. С. 321). Имя Сережи может лишь косвенно отсылать к Наровчатову: выбор имени героя продиктован, с одной стороны, его «русскостью», с другой, по замечанию А. С. Немзера, - его полемичностью пастернаковским «Сергеям» («Спекторский», 1925; «Повесть», 1934): Немзер А. С. Послание «Пастернаку» Давида (еще не) Самойлова. С. 133-134. Впрочем, ср. появление в той же первой главке «Первой повести» других представителей «пятерки»: «Как Павка говорил: дойдем до Ганга, / И Мишка про романтику писал» (Поэмы. С. 322).. После этого текста «поколенческая» тема в лирике Самойлова раздваивается: в одних произведениях будет восстанавливаться контекст юности, довоенная жизнь «поколения» (в эту группу входят и очерки о юности в «Памятных записках»: см. п. 3. 2.), в других сохранится интонация мемуариста, отделенного от юности войной, оплакивающего ушедших друзей.

Ко второй группе относятся стихотворения, написанные с оглядкой на «Перебирая наши даты» (1961) - мемуарный текст, где впервые конструируется образ героя-мемуариста и пятерых погибших на войне поэтов. На временной шкале это стихотворение располагается недалеко от очерка о Павле Когане (1964), чем, возможно, объясняется начальная позиция его имени в поминальном списке: «Я вспоминаю Павла, Мишу, / Илью, Бориса, Николая» (112; к тому же, о смерти Когана Самойлов и другие представители «поколения» узнали раньше, чем о смерти «Миши» Кульчицкого) В «Перебирая наши даты» говорится о пятерых погибших на войне: П. Когане, М. Кульчицком, И. Лапшине, Б. Смоленском и Н. Майорове; под «Борисом» могли иметься в виду также Б. Лебский и Б. Рождественский: ср. поэму «Снегопад» (1975). Этот список усопших не полностью тождественен галерее, выстроенной в стихотворении «Пятеро» (1973). В нем, как и в последующей разработке темы (посвященное Слуцкому стихотворение «Жизнь сплетает свой сюжет…», 1981), «поколение» сужается до пятерых основных его представителей, посещавших кружок Сельвинского при Гослитиздате: Когана, Наровчатова, Слуцкого, Кульчицкого и самого Самойлова, за которым сохраняется роль «оплакивающего» участь товарищей (в том числе живых: 215). В мемуарном очерке «Кульчицкий и пятеро» (1988) среди «шестерых» упоминается и М. Г. Львовский - полноправный член узкого кружка, «вышедший» из поэзии после войны и сознательно исключаемый Самойловым из «поколенческих» стихов (см. об этом: Немзер А. С. «Мне выпало счастье быть русским поэтом». С. 51-52). В позднем неопубликованном стихотворении «Итог» (1985) Самойлов сужает «канон» уже до трех поэтов: Н. И. Глазкова, Кульчицкого и Слуцкого. Такие модификации выявляют сложную систему самойловского построения образа «пятерых» («шестерых»). Ближайший юношеский круг отделялся поэтом от образа «поколения», в которое входил Глазков - одаренный лирик, «новый Хлебников», близкий к «пятерым», но не включаемый в их состав, видимо, из-за своего неучастия в войне. В свою очередь, в «поколение» Самойлов не включал С. П. Гудзенко и Ю. Д. Левитанского - воевавших поэтов-ифлийцев, которые были всего на год-два моложе его самого.. Важно, что рядом с этим «мартирологом» (Баевский) появляется имя Наровчатова, одного из ключевых друзей юности, оставшихся в живых Имя выжившего Слуцкого, с которым автор тогда был в ссоре, в список не вошло. Намеком об этом сказано в главе «Попытка воспоминаний»: «Литературное восхождение представлялось нам вроде альпинистского похода: один поднимается на очередной уступ и за веревку подтягивает остальных. На деле, когда в середине 50-х годов началось бурное [литературное] восхождение Слуцкого, альпинистская бечева оказалась для него помехой. И это естественно. <…> Иногда так возносит или заносит, что и дружеские голоса становятся не слышны» (ПЗ, 176).; но из-за гибели других осуществить «поколение» вдвоем в «оттепельное» время оказывается невозможно: «И вроде день у нас погожий, / И вроде ветер тянет к лету… / Аукаемся мы с Сережей, / Но леса нет, и эха нету» (112).

Попытки лирического диалога с Наровчатовым продолжатся и в дальнейшем. В 38-летнюю годовщину начала войны, 22 июня 1979 г., Самойлов адресует ему стихотворение «Скрепляют болезни и смерти…». В первом варианте этого текста, записанном в 1960 г., разговор о юности еще мыслится как возможный: «Сближает веселая полночь. / И легкий шипучий рассвет. / И слово: ты помнишь, ты помнишь? / И тихое - помню - в ответ» Другие редакции и варианты // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 608. Ср. отражение «диалога» с Наровчатовым о прошлом в главе «Попытка воспоминаний»: «В годы нечастых наших встреч он особенно любил предаваться воспоминаниям нашей юности, к которым был нежно привязан. Он детально помнил разговоры, случаи и происшествия ифлийского периода нашей жизни, считал это нашим личным достоянием» (ПЗ, 170).. В итоговой же редакции «юношеский» контекст приглушен, вспоминается война: «Когда эта птица мне пела, / Сквозь пенье ее угадал / В основе грядущего дела / Простой и смертельный металл» (268; ср. в «Перебирая наши даты»: Они шумели буйным лесом / <…> А их повыбило железом, / И леса нет - одни деревья»: 112; мотив «железного» пения впервые появился у Самойлова в стихотворении «Железная скворешня» (1956), в котором считываются отсылки к режиму пред- и послевоенной эпохи).

После смерти Наровчатова в июле 1981 г. ощущение конца поколения у Самойлова возрастает Ср. дневниковую запись от 11 августа 1981 г.: «Мысли о конце поколения. Ответственность уже не за поколение, а за себя, что и легче и тяжелее» (II, 161).. Параллельно публикации в «Новом мире» трех посвящений, созданных в 1980 г. Имеются в виду стихотворения «Нет слова ужасней, чем это…»; «Я был не слишком добрым…»; «Голоса за холмами»: Самойлов Д. Три стихотворения // Новый мир. 1982. № 1. С. 87. О посвящении Наровчатову, публикации этих стихов и стоящем за ней возможном замысле см.: Немзер А. С. «Мне выпало счастье быть русским поэтом». С. 251-253., он пишет стихотворение «Сплошные прощанья! С друзьями…» (1982), в котором мотив ухода переносится и на себя: «Прощание века со мною. / Прощание времени с нами» (310).

В том же 1982 г. об уходе будет сказано в стихотворении «В деревьях около воды…». Этот текст - наиболее тонкое, завуалированное высказывание Самойлова об утрате поколенческой общности. С первого взгляда кажется, что это не более чем пейзажная зарисовка. Но при сопоставлении с рассмотренными выше стихами раскрывается второй план: образ «вешних дроздов» (314) перекликается с представлением о Наровчатове («ауканье» с ним в «Перебирая наши даты»; именование птицей в «Скрепляют болезни и смерти…»); исчезновение деревьев соотносится с репрезентацией погибших на войне поэтах в «Перебирая наши даты», а в строках об измельчении «ручейка между камней» зашифрована метафора разбуженного в юности вдохновения из стихотворения «Кто двигал нашею рукой…» (1977). Лирическое «мы», обозначающее поколение, прячется здесь за этими символами, а «я» хроникера и мемуариста - за выбранным метром. Чередование Я4м-Я4м-Я3ж нельзя назвать распространенным. В нашем случае оно может восходить к форме Я4Я3мж, которым написан «Певец во стане русских воинов» В. А. Жуковского (1812): если там провозглашалось единство судьбы поэта и окружающих его воинов, готовность погибнуть с ними, то у Самойлова представлен одинокий «певец» после войны, чьи друзья с боя не вернулись.

Таким образом, в начале 1980-х гг. в самойловской лирике заметно усугубление темы одиночества, говорится о разорванности с юношеским опытом и постепенном уходе последних представителей поколения. Проза о юности, напротив, получает новое развитие: именно в 1980-х гг. будет создано большинство очерков, объединенных затем во второй части «Памятных записок».

3.2 Памяти юности: предвоенные годы в прозе

К рассказу о довоенной жизни поколения Самойлов приходит постепенно. Помимо мемуарного очерка о П. Когане, вошедшего в антологию «Сквозь время» (1964), первым прозаическим опытом в этом ключе становится очерк о Сельвинском («В мастерской стиха», 1972-1974). Желание написать о поэтическом наставнике поколения «пятерых» (стихотворение «Пятеро» создано за год до упомянутого очерка) возникло у Самойлова еще в апреле 1946 г. Первая послевоенная встреча с бывшим «учителем» на вечере поэтов позволила взглянуть на него с иного, чем до войны, ракурса: «Сельвинский - человек больших заблуждений, размах которого виден в его заблуждениях. Он создает поэзию только на пути к крайностям» (запись от 4 апреля 1946 г.: I, 231). В написанном тогда же «в стол» стихотворении («И<лье> Л<ьвовичу> С<ельвинскому>», 1946) Самойлов довольно язвительно рекомендует поэту отправиться в отставку, подчеркивая неуместность его борьбы за центральную позицию в «литературном поле». Той же интонацией будут проникнуты прозаические наброски - дневниковая запись о похоронах Сельвинского (от 30 марта 1968 г.: II, 38), первый вариант очерка о нем (ПЗ, 604-607). В итоговой редакции обличительный тон биографического портрета будет сбавлен, а Сельвинский описан как достойный поэтический наставник не в пример нынешним, однако о его стремлении к высшим эшелонам власти по-прежнему будет сказано с раздражением: «Сельвинскому хотелось на манер канонизированного Маяковского выполнять прямой заказ Главного Читателя, быть как бы его конфидентом. <…> Илья Львович не без гордости рассказывал, что Главный Читатель в 37-м году Пастернака и его трогать не велел» (ПЗ, 235). При включении в «Памятные записки» очерк потерпел некоторые изменения - например, в него была добавлена фраза (со слов «Я уже описывал…»: ПЗ, 231), отсылающая к рассказу о первой встрече с Сельвинским из главы «Ифлийская поэзия», написанной в 1982 г. (ПЗ, 153-154)

В главе «В мастерской стиха» говорится преимущественно о кружке, который, по Самойлову, особенно ярко воплощал складывающееся новое поэтическое поколение. Характерно, что их сообщество не было замкнуто в стенах одного учебного заведения, многие упоминаемые в мемуарах юноши числились порой в нескольких вузах. То, что Слуцкий учился одновременно в Юридическом и Литературном институтах, Кульчицкий и Львовский - в Литературном, а не в ИФЛИ, не помешало формированию поэтического содружества. Начинающие поэты регулярно пересекались, бурно дискутировали (см. мемуарное стихотворение «Тот дивный, давний спор…» (1969), где отражена эта реалия юношества), концентрировались в определенных местах Москвы (в окрестностях ул. Тверской (Горького), близ Литинститута: ПЗ, 184).

Учитывая масштабность сообщества и его ореола, кажется логичным, что после рассказа о Сельвинском Самойлов не сразу переходит к «обзорной» «ифлийской» главе, а сперва пишет стихотворение «Памяти юноши» (1979) о погибшем на войне литинститутце Илье Лапшине и краткий очерк о нем («Ни от чего не отпрашивался…», 1981: ПЗ, 622-624). В обоих текстах указано место знакомства с Лапшиным - задымленная табаком квартира его деда-профессора, находившаяся рядом с самойловским домом на пл. Борьбы (в лапшинской квартире Самойлов познакомился и со Слуцким). Близость «юношеского» локуса к «детскому» порождает в стихотворении ностальгию по утраченной Москве: «Прощай, Илья, прощай, Москва тех лет, / Прощай, булыжник Божедомки, / Больничный сад, где на воротах лев. / Весны блаженные потемки» (261). В финале рефлексия обрывается так же резко и с таким же восклицанием отчаяния, как во «Дворе моего детства»: «И все прощай, что прервалось тогда, / Жестоко, может быть, но сразу!..» Ср. появление того же приема в воспоминаниях о Кульчицком, в гибель которого, как отмечает Самойлов, не верится «до сих пор»: «Поэма Михаила Кульчицкого “Самое такое” <…> кончается мечтой о том, “чтоб, как в русские, / в небеса французская девушка / смотрела б спокойно…” И хватит об этом!» (ПЗ, 195-196; курсив наш).. Как следствие, потеря Москвы детства оказывается тождественной прощанию с Москвой юности, показавшейся неожиданно опустевшей в первые дни войны (см. главу «Странное чувство свободы»).

Важным для Самойлова московским локусом являлся и сам ИФЛИ - «красный лицей», прозванный так по аналогии с Царскосельским (отдаленное расположение института, на окраине парка Сокольники, только подчеркивало эту ассоциацию). Но прежде чем перейти к институтской жизни, описанной в главе «Ифлийская поэзия» (1982), следует отметить еще одну тематическую линию, которая развивалась в мемуарных текстах Самойлова до 1980-х гг.

Помимо ориентации на прямого наставника (Сельвинского) и других «старших», более или менее вписавшихся в советское «литературное поле» (напр., Н. Н. Асеева, умершего в 1934 г., Э. Г. Багрицкого, Н. С. Тихонова), молодые поэты искали «учителей» среди модернистов (в широком смысле слова). Гуманитарии 1930-х гг. довольно хорошо разбирались в модернистской поэзии. В «отроческой» главе «Произрастание трав» Самойлов вспоминает: «Тогда еще легко было купить “алконостовского” Блока, по томам собрать довоенное издание его сочинений, собрать Маяковского, Хлебникова, купить цветаевские “Версты”, “Аnnо Domini”, или “Четки” Ахматовой, “Тяжелую лиру” Ходасевича, “Дикую порфиру” Зенкевича, книги Гумилева, Нарбута, Сологуба, Бальмонта, Северянина, Белого» (ПЗ, 116-117). На квартирных собраниях компании, к которой принадлежал Кауфман, постоянно устраивались обсуждения поэтов-предшественников, их стихов, составлялись рейтинги кумиров (см.: ПЗ, 202, 634). Многие из «поколения» считали себя преемниками не ближайших наставников (Сельвинского или Асеева), а ушедших поэтов-модернистов: Кульчицкий и Коган - В. В. Маяковского, Глазков и «переболевший Пастернаком» Кауфман - В. Хлебникова («Хлебников и поколение сорокового года»: ПЗ, 637).

Увлечение модернистами в юности отразилось у Самойлова в ряде текстов-посвящений. На войне он написал стихотворение «Пастернаку» (1944), полемизирующее с его «Высокой болезнью» (1923-1928) и другими стихами См.: Немзер А. С. Послание «Пастернаку» Давида (еще не) Самойлова. С. 112-137. Отметим также, что строки из «Высокой болезни» («Я говорю про всю среду, / С которой я имел в виду / Сойти со сцены, и сойду») встречаются дважды на пространстве «Памятных записок»: в очерке о Пастернаке «Предпоследний гений» (ПЗ, 484) и в главе «Произрастание трав» (ПЗ, 104).. А одним из первых послевоенных сочинений стал стихотворный цикл «Марине Цветаевой» (1947), где поэт с горечью и досадой вспомнил об упущенной возможности личного знакомства: «Мы к тебе не ходили друзьями / И в друзья не просились. / В какой парижской яме / Бредила ты о России?» (453) Два таких случая упомянуты в «Памятных записках». Однажды Кауфман и Слуцкий не узнали Цветаеву в спутнице Пастернака (глава «Предпоследний гений»: ПЗ, 483), а в другой раз она, пожелавшая «познакомиться с молодыми поэтами», на встречу все же не пришла (глава «Кульчицкий и пятеро»: ПЗ, 189). Отметим на полях, что с творчеством Цветаевой Кауфман был знаком: чтение пьесы в стихах «Феникс» (1919) зафиксировано им в дневниковой записи от 11 декабря 1938 г. (I, 131); эту пьесу можно числить источником юношеской поэмы Кауфмана «Конец Дон Жуана» (1938): Немзер А. С. Поэмы Давида Самойлова // Самойлов Д. Поэмы. С. 371-372.. Схожая интонация прослеживается в прозаических очерках об Ахматовой, которую молодые поэты до войны знали только по ее ранним стихам и считали «традиционной и легко познаваемой» («Анна Андреевна»: ПЗ, 492), и отчасти о Пастернаке (глава «Предпоследний гений»). Два этих очерка, написанные в 1974 и 1979 гг. соответственно, начинаются с апеллирования к восприятию этих поэтов в юности, предвосхищая замысел «юношеской» части в мемуарах.

Эссе о Хлебникове, одном из ключевых ориентиров для начинающего поэта Кауфмана, было написано Самойловым уже в 1987 г., после работы над очерком о Глазкове - «молодом Хлебникове», который не включался в круг «пятерых», но был близок к нему («У врат Поэтограда», 1986). С «хлебниковским» эссе по времени соседствуют также стихотворение Самойлова «Хлебникову» и его рецензия на вышедшее в 1986 г. «избранное» поэта Самойлов Д. О «Творениях» Велимира Хлебникова // Новый мир. 1988. № 1. С. 257-259. (оба текста написаны в том же 1987 г.).

Еще одним «хлебниковским» отголоском можно считать самойловскую публикацию своих юношеских стихов, предпринятую в 1981 г. в сборнике «Залив»: большинство напечатанных (как и ряд ненапечатанных Состав подборки «из юношеских стихов» неполон и требует сопоставления с тетрадкой довоенных стихов. «Первое приближение» к этому сюжету см.: Баевский Вадим. Указ. соч. С. 36-43.) в ней стихотворений писались Кауфманом с ориентацией на хлебниковскую поэтику «Хлебниковскими» можно назвать стихотворения «К вечеру» и «Конь». Формат миниатюрного стихотворного текста, построенного на лексико-фонетических новациях, часто с фольклорной подкладкой, доминирует в поэзии раннего Хлебникова, его пейзажных зарисовках. Неслучайным поэтому кажется появление у Самойлова в стихотворении «К вечеру» колдующего кузнечика (ср. хлебниковского «Кузнечика», 1908-1909), фольклорного мотива поворачивания мира как колеса (солнца), сравнения времени с веретеном и куделью (в раннем варианте) и, наконец, обилия оригинальных, сложных рифм, выделяющих экзотику соположений (ходули - колдует, спицы - птицы, колесо - горизонт: 59). Хлебниковское стихотворение «Когда умирают кони - дышат…» (1912) могло повлиять не только на «Коня» Кауфмана (а прежде на «родственное» ему «Движение» Н. А. Заболоцкого, который тоже наследовал хлебниковской манере), но и на фольклорное прочтение образа коня в послевоенном самойловском «Семене Андреиче» (1946): «Ты думал, что песни живут, как кони» (63). К этому ряду стоит добавить опубликованное в подборке в «Заливе» стихотворение «Пастух в Чувашии» и не опубликованную там поэму «Мангазея» - тексты, которые, по Самойлову, писались им с осознанной установкой на Хлебникова: ПЗ, 638.. Существенно и то, что сам факт публикации юношеских стихов воспринимался как поворот к собственному прошлому Ср. полушутливое предисловие к подборке, адресованное одновременно читателям и критикам: «Критики писали, что я пришел в литературу “готовым”. Теперь, когда я обрел читателей, им, может быть, интересно будет знать - как я “готовился”, как приуготовлялся» (Самойлов Д. Залив. С. 108; курсив наш)., то есть внешне, намеком отразил подспудную, «в стол», работу над мемуарной прозой, возможность обнародования которой пока не предвиделась.

К 1982 г. уже были созданы главы о детстве и отрочестве, упомянутые выше очерки с отсылками к довоенной юности, глава о Наровчатове, сохранившаяся в двух редакциях: горькой («Трезвость Наровчатова»: ПЗ, 610-614) и в более нейтральной тональности (глава «Попытка воспоминаний»). Замысел «юношеской» части в мемуарах выкристаллизовался и реализовался в главе «Ифлийская поэзия».

Если в других главах о юности акцент сделан на поэтическом «поколении», здесь воспроизводится контекст жизни в стенах гуманитарного института, выстраивается образ альма-матер. В главу попадают характеристики учебных дисциплин, преподавателей (рассказ о Л. Е. Пинском, специалисте по эпохе Возрождения, расширяется до биографического портрета, как в главе «Произрастание трав»: ПЗ, 158-160). Самойлов описывает философские дискуссии (ПЗ, 146), рецензии, которые он писал для сатирического приложения к факультетской стенгазете «Комсомолия» (ПЗ, 160-162). Но параллельно этим воспоминаниям развивается мотив «рукоположения в поэты», сквозной не только для «юношеских», но и для «детских», и «отроческих» глав. Эпизоды принятия в ифлийский поэтический кружок, знакомства с П. Коганом и Наровчатовым, визита к Сельвинскому занимают в главе «Ифлийская поэзия» центральное положение. На первый план выходит линия становления поэта, и юношеская ее «стадия» характеризуется с оглядкой на отроческую: