Л.Н. Толстой и У.М. Теккерей: проблема жанровых поисков

Не улучшилось положение дел в исторической литературе и к 50-м годам: во второй книге «У.М. Теккерей. Пора зрелости» Г. Рэй пишет, что, «когда появился «Генри Эсмонд», историческая проза была совсем не фешенебельной. У.Х. Эйнсворт, сам имеющий опыт в этом жанре, удивлялся «столь смелой попытке Теккерея обеспечить прошлое необходимым интересом... теперь, когда исторический роман настолько устарел» Ray G.N. Thackeray. Thackeray. The Age of Wisdom. New York, 1957. P. 177. Здесь и далее перевод мой.. При этом, как замечает Рэй, «Теккерей сам сыграл роль в том, чтобы довести исторический роман до столь низкого положения. В разрушительных пародиях «Панча» на произведения Бульвер-Литтона, Джеймса Фенимора Купера, Дж. П. Р. Джеймса он никогда не забывал подчеркнуть нелепость маскарадных драм, которыми эти авторы заманивали в ловушку воображение невежественной и легковерной публики» Ibid..

Итак, Теккерей боролся с современными ему историческими сочинениями двумя способами: до «Ярмарки» -- путем едких пародий на псевдоисторические романы и приторно-героическую официальную историю, после «Ярмарки» -- открыто заявляя о том, что должно быть главным в подлинном историческом труде. При этом собственные взгляды Теккерея на историческое сочинение выявляются не только в открытой полемике «Генри Эсмонда», но и через тот историографический контекст, который обнаруживается при целостном анализе произведений писателя.

2. Историографический контекст творчества У.М. Теккерея

В 7 больших романах («История Барри Линдона», «Ярмарка тщеславия», «История Пенденниса», «История Генри Эсмонда», «Ньюкомы», «Виргинцы» и «Дени Дюваль»), 4 крупных сборниках очерков, 32 повестях, очерках, пародиях и сатирических статьях Теккереем упоминается 37 имен историков и авторов художественных произведений исторического жанра. Это античные авторы -- Фукидид, Светоний, Аврелий, Саллюстий, Тит Ливий, Евтропий; историки и философы XVIII века -- Юм, Гиббон, Смоллет, Лилли, Поль де Рейпин, Орм; опосредованно - Вальтер Скотт и прямо - представители французской романтической историографии Гизо и Тьер; это, наконец, современники Теккерея - Карлейль, Маколей, Гарнье-Пажес, Пенрин, Непир, Дж. Милль, Джеймс, Элисон, Фэзе, Стрикланд, Магон, Ламартин, а также ряд менее известных английских и французских авторов, в разное время написавших работы по истории и исторические романы, -- Бейкер, Портер, Рико, Левер, Гвиллим, Д'озье, Кокс, Мадлен де Сюодери, Роксолл, Хауэлл.

Несмотря на условность вычленения из этого обширного списка отдельных фигур, наиболее значимыми для формирования исторических воззрений Теккерея представляются несколько имен. Среди античных авторов это Фукидид, Саллюстий и Тит Ливий. Упоминание этих историков дважды сопровождает у Теккерея развернутое изложение его собственных взглядов на изложение исторического материала. Так, в романе «Ньюкомы», останавливаясь на одной из наиболее важных для себя проблем -- подлинности изображаемых в художественном произведении событий, Теккерей замечает: «Со своей стороны я полагаю, что речи, приписанные Клайву, его батюшке и всем прочим, не менее подлинны, чем орации Ливия и Саллюстия... Каждый рассказывает, что знает и как умеет, и при этом излагает факты по своему разумению, -- на этом стоят мистер Джеймс, Тит Ливий, шериф Элисон, Робинзон Крузо и прочие историки» [8, 276-277]. Та же мысль повторяется в романе «Виргинцы»: «Но разве Тит Ливий с Фукидидом и десяток других историков не влагали в уста своих героев речи, которые, как нам прекрасно известно, те и не думали произносить? Так насколько больше оснований имеем мы, досконально зная характер мистера Карлсвуда, рассказывать о мыслях, мелькавших в его мозгу, и запечатлевать их на бумаге?» [10, 411].

Теккерей здесь, с одной стороны, едко высмеивает историков -- как античных, так и современных: Джордж Джеймс был в начале XIX века королевским историографом Вильгельма IV и одновременно писал исторические романы, довольно посредственно подражая Вальтеру Скотту, а сэр Арчибальд Элисон, будучи юристом и одно время шерифом Ланкашира, написал «Историю Европы в период французской революции». Ирония Теккерея была бы не так заметна, если бы не упоминание в одном ряду с реальными историками Робинзона Крузо. Получается, что все они -- и авторы исторических работ, и вымышленный герой Дефо, описывающий свою жизнь на необитаемом острове, и сам Теккерей -- рисуют в своих сочинениях равно приблизительную и вымышленную реальность.

С другой стороны, Теккерей тем самым ставит художественные произведения, в том числе и художественную историю, выше истории научной: то, что непростительно для историков, становится необходимым и важным в романах («так насколько больше оснований имеем мы...»). Подобное сопоставление обнаруживается и у Толстого: так, в черновых вариантах «Войны и мира» писатель упоминает, что книга Луи-Адольфа Тьера «История консульства и империи», многократно осмеянная и раскритикованная Толстым за явную ложь и преклонение перед Наполеоном, «принадлежит к разряду путешествий и историй Al. Dumas» (13, 439). А в одной из статей о народном образовании Толстой размышляет над тем, почему простые французы при довольно слабой системе школьного образования оказываются гораздо более развитыми людьми, чем русские. Ответ на этот вопрос сам писатель неожиданно извлек из опыта общения с французскими детьми: «...Тот самый мальчик, который отвечал мне, что Генрих IV убит Юлием Кесарем, знал очень хорошо историю «Четырех мускетеров» и «Монте-Кристо» (8, 19). Вымысел исторического романа, таким образом, и Толстому кажется настолько же полезным для читателя, насколько вреден он в официальной историографии.

С этой точки зрения в частом обращении Теккерея к именам Фукидида, Ливия и Саллюстия нам видится особый смысл. Ведь в античной историографии преобладание художественности произведения над подлинностью фактов не считалось слабостью или недоработкой -- напротив, это было сознательной установкой древнегреческих и древнеримских авторов. B.C. Дуров в свой работе «Художественная историография Древнего Рима» приводит характерный пример: долгое время считалось, что римские историки значительно уступают греческим, и только в I веке н.э. знаток литературы Квинтилиан объявил о том, что латинская историография наконец-то сравнялась с греческой, указывая на сочинения Саллюстия и Тита Ливия. «Произошло то, что... римская историография наконец достигла уровня художественной литературы» Дуров B.C. Художественная историография Древнего Рима. СПб., 1993. С. 4., -- поясняет исследователь. И хотя широкое включение в текст исторического сочинения вымышленных речей и писем исторических деятелей не способствовало исторической точности, оно -- осознанно или неосознанно - позволяло им выполнять задачу, за которую решительно возьмется в XIX веке Теккерей, -- показать историю через живых, действующих людей.

Среди историков XVIII века наиболее часто упоминаются Теккереем имена Дэвида Юма, автора «Истории Англии», и Эдуарда Гиббона, автора «Истории упадка и разрушения Римской империи», -- с сочинениями обоих авторов, по словам Г. Рэя, Теккерей познакомился во время учебы в Кембридже. В повести «Вороново крыло» героиня миссис Уокер обычно читает по вечерам «французскую книгу или «Историю» Юма» [2, 58], в «Ярмарке тщеславия» одна из второстепенных героинь замечает о сочинении Смоллета: «Его история скучновата, но хотя бы не столь опасна, как история мистера Юма» [4, 816]. В романе «Ньюкомы» Теккерей описывает, как полковник Ньюком с мистером Бинни «диву давались, слушая, как низвергают богов их юности. Для Бинни потрясение было не столь велико; наш трезвый шотландец еще в колледже прочел Юма и уже в раннюю пору своей жизни посмеивался над многими из этих кумиров» [8, 241].

Значительным вкладом Дэвида Юма в развитие исторической науки было то, что он стал одним из первых историков, которые еще до написания первых романов Вальтера Скотта возбудили интерес общества к национальной истории, в частности, истории средневековой Англии. При этом Юм фиксирует внимание не только на политических событиях. «Теперь уместно на мгновение задержаться и произвести общий обзор века в том, что касается нравов, финансов, армии, торговли, искусств и науки. Главная польза истории состоит именно в том, что она дает материал для такого рода изысканий, и долг историка требует, по-видимому, обращать внимание на надлежащие выводы и заключения» Юм Д. Об изучении истории // Юм Д. Сочинения: В 2 т. М., 1965. Т. 2. С. 833., - такие отступления встречаются на всем протяжении сочинения Юма. Кроме того, почти одновременно с Гердером Юм воспроизвел в своей «Истории» идею исторической взаимосвязи. Каждому явлению историк пытается найти причину, и это также было новаторским шагом. Думается, что это новаторство наиболее сближает Теккерея с Юмом, так же, как стремление историка создать более художественную историю с опорой на материал национальной жизни.

Из французских историков романтической школы Теккерей упоминает в своих произведениях только двоих - Луи-Адольфа Тьера и Франсуа Гизо. Первого из них в романе «Ньюкомы» виконт де Флорак показывает в опере приехавшим в Париж отцу и сыну Ньюкомам. Неоднократно упоминается имя Тьера и в дневниках и письмах Теккерея: писатель с увлечением читает его книги, в которых видит «живые картины ужасных времен» The letters and private papers of W.M. Thackeray. In four volumes. Cambridge, Massachusetts, 1946. Vol. I. P. 285. Здесь и далее перевод мой. французской истории, - и одновременно указывает на «претенциозность» Ibid. P. 288. исторических сочинений Тьера.

И то, и другое совпадало с общим мнением о сочинениях французского историка: с одной стороны, автор «Истории французской революции» ориентируется на Вальтера Скотта в методе изображения истории и считает нужным максимально приблизить историческую работу к увлекательному романному повествованию: «Чтобы передать все зрелище революции, нужна сила, ловкость, гибкость таланта, и множество талантов, которыми редко обладает один человек... Историк Конвента должен быть поочередно драматическим поэтом, моралистом, публицистом, экономистом, тактиком; то он должен объяснять, то волновать и живописать и, делая все это, он должен создать правдивую, полную движения, красочную и всегда увлекательную сцену» Цит. по: Реизов Б.Г. Французская романтическая историография. Л., 1956. С. 278.. С другой стороны, требования «увлекательности» и «правдивости» у самого Тьера плохо сочетались друг с другом, и первое нередко перевешивало второе. Историк постоянно сопровождает ход исторического повествования не только реальными, но и вымышленными речами действующих лиц, причем даже не скрывает этого: «Нет надобности предупреждать, что я передаю содержание речи Верньо, а не привожу ее буквально» Там же. С. 279.. Такое невнимание к фактам, чрезмерная увлеченность, а в особенности возвеличивание отдельных «героев» истории, характерное для большинства романтиков, не могло не вызвать отторжения Теккерея с его эстетикой абсолютной правды.

Наконец, едва ли не самое важное место среди историков, упомянутых Теккереем в своих романах и очерках, занимают имена его современников - Томаса Маколея и Томаса Карлейля. С обоими писателя связывали и личные, и творческие отношения. Известно, что сразу после выхода «Истории французской революции» Карлейля 26-летний Теккерей выступил в газете «Тайме» с рецензией на эту книгу, а впоследствии семьи Карлейля и Теккерея поддерживали тесную дружескую связь. Оба историка по приглашению Теккерея присутствовали при чтении им лекций «Английские юмористы XVIII века» (1851 г.).

Между тем, Г. Рэй полагает, что взгляды Маколея все же были ближе Теккерею: в одной из последних глав монографии «Теккерей. Пора зрелости» он даже ставит два этих имени в оппозицию к именам Карлейля и Диккенса, также известного как литературного противника Теккерея: «Где Диккенс, как и Карлейль, сравнивал то, что было, с тем, что могло быть, и негодовал, Теккерей, как и Маколей, сравнивал то, что было, с тем, что было до того, и был доволен» Ray G.N. Thackeray. The Age of Wisdom. New York, 1957. P. 155.. Наибольшее расхождение в отношении к двум историкам обнаружилось как раз при обнародовании лекций «Английские юмористы XVIII века»: Рэй отмечает, что это сочинение Теккерея, как и «Генри Эсмонд», «в значительной степени изображало английский восемнадцатый век в свете маколеевских взглядов». И при этом Теккерей, по словам Рэя, намеренно сделал свои лекции во многом «анти-карлейлевскими», направив их против знаменитого труда Карлейля «Герои и героическое в истории».

«Рассматривая восемнадцатое столетие с точки зрения иллюстрации своей концепции, - пишет Рэй, - Карлейль неохотно выбрал Джонсона, Бернса и Руссо, жалуясь, что «не мог найти лучшего героя в этом столетии»...Теккерей, напротив, был рад изобразить столетие без героя, так же, как написал роман без героя» Ibid. P. 144.. Неудивительно, что после публичного чтения лекций Карлейль заметил: «Если бы я только мог убедить Теккерея, что степень величия в человеке не определяется тем, хотел бы он (Теккерей) выпить с ним чашку чая, или нет» Quoted from: Ray G.N. Thackeray. The Age of Wisdom. New York, 1957. P. 144-145.. «На что Теккерей ответил бы, конечно, что «величие» не занимало высокого положения в его системе ценностей» Ibid. P. 145., - резюмирует Рэй. Это расхождение писателя и историка говорит о многом. Желание Теккерея выпить чашку чая со своими великими предшественниками, согласно которому он отбирал героев для своих лекций, -- это чисто человеческий критерий, который прямо противоположен традиционным историографическим меркам «героического» и «негероического».

Тем не менее, два упоминания имени Карлейля в художественном тексте Теккерея выдают уважение и даже восхищение автора. В романе «Ньюкомы» Теккерей приводит письмо Клайва из Парижа, в котором тот восклицает: «Великий человек Карлейль! Я столько раз читал в его «Истории» описание этой схватки, что узнал эти места еще до того, как узрел их» [8, 249]. А в романе «Виргинцы» Теккерей прямо говорит: «Нам очень повезло, что Гарри Уоррингтон не последовал за прусским королем, как намеревался, ибо тогда мне пришлось бы описывать битвы, живописать которые предстоит Карлейлю, а мне бы не хотелось, чтобы ты, мой дорогой читатель, делал опасные сравнения между мной и этим мастером» [11, 141]. Речь идет о труде «Жизнь Фридриха Великого», над которым Карлейль работал как раз в период написания теккереевского романа.

Упоминаний Маколея тоже два: так, в романе «История Пенденниса» Теккерей пишет о Пене, только что начавшем работать на поприще публицистики: «Отвага начинающих критиков безгранична. Они взбираются на судейское кресло и без колебаний выносят приговор самым сложным, самым глубоким произведениям. Попадись Пену в ту пору «История» Маколея или «Астрономия» Гершеля, он перелистал бы их, обдумал, пока курил сигару, а затем милостиво и покровительственно изъявил бы авторам свое одобрение» [5, 374]. Очевидно, что характеристика «самым сложным, самым глубоким» непосредственно относится к труду Маколея.

Вопрос влияния исторических взглядов и методов Карлейля и Маколея на творчество Теккерея подробно рассматривается в диссертационном исследовании В.М. Вексельман «Творчество У.М. Теккерея XIX века и проблема историзма». Автор работы особо подчеркивает влияние Маколея на формирование мировоззрения писателя. «Это касается принципа отбора фактов, который для Маколея означал достаточно полно и правдиво воссоздать дух эпохи, отношения к роли личности в истории, понятия об историческом процессе и смене нравов как движущей силе истории» Вексельман В.М. Творчество Теккерея 50-х гг. 19 века и проблема историзма. Автореф. дис ... канд. филол. наук. М., 1988. С. 6.. На последнем аспекте акцентирует внимание в своей работе и Е.И. Авраменко: исследователь пишет, что в своем позднем творчестве Теккерей приходит к новому пониманию исторического прогресса, близкого «концепции исторического прогресса В. Скотта и Т. Маколея: он акцентирует важность изменения нравов, которое Маколей называл «тихой революцией»: суть этого изменения Теккерей видит в росте независимости и достоинства рядового члена общества». Также Е.И. Авраменко указывает на мотив одежды, который переходит из произведений Вальтера Скотта к Теккерею и от Теккерея к Карлейлю.

Исторические концепции Маколея и Карлейля явились в определенной степени финалом и обобщением всех предыдущих -- начиная с античности -- попыток создать идеальное историческое произведение. Так, Маколей в эссе «История» вводит именно такое определение - «идеального» историка. Он один способен навести порядок в истории, которую Маколей образно называет страной, управляемой поочередно двумя властителями - Разумом и Воображением, вследствие чего она «оборачивается то сочинительством, то умозрительной системой». Идеальный историк Маколея берет лучшее от романтической историографии, показывая «в миниатюре дух и характер века» Там же., прибегает к взвешенному отбору материала, подобно Юму, и за счет этого «придает истине привлекательность, свойственную одному лишь вымыслу» Там же. С. 225.. Однако он избегает главного недостатка всех предыдущих историков, не позволяя себе «сослаться ни на один факт или высказать какое- либо суждение, которые не подтверждены убедительными свидетельствами» Там же..

Впрочем, многие исследователи полагают, что самому Маколею далеко не всегда удавалось следовать этой концепции «идеальной» истории на практике. Так, российский критик XIX века Генрих Вызинский считает, что Маколей «иногда жертвует для... поэтической стороны строгою историческою истиною. <...> Иногда его поражает прежде всего поэтическая сторона встречаемой им личности; иногда он увлекается особенно каким-нибудь высоким, благородным свойством ее; тогда он... рисует... портрет не действительный, не исторический, а идеальный» Вызинский Г. Лорд Маколей. Его жизнь и сочинения // Маколей. Полное собрание сочинений. СПб., 1860. Т. 1. С. Х1У-ХУ.. Этот же исследователь, кстати, обнаруживает уже в трудах Маколея традиции Теккерея, указывая на маколеевскую «способность пластической индивидуализации, напоминающую Вальтера Скотта», и «анализ и юмор, напоминающий Теккерея» Там же. С. XIV..

Сближение истории и литературы, хотя и более сложными путями, осуществляет в своем историческом творчестве и Карлейль, прямо заявивший в эссе «Биография», что история -- это часть литературы. Идеальной формой исторического произведения Карлейль считает Эпическую Поэму -- именно в этом жанре написана его «История французской революции».

Итак, художественность истории, эстетика правды и неприятие «истории королей и полководцев», претенциозности и ложного пафоса исторических сочинений, искажения фактов, откровенного «сочинительства» в научных трудах, приравнивающего историков к Робинзону Крузо, - вот те историографические взгляды Теккерея, которые, по большому счету, были сформированы еще до их прямого выражения на страницах «Генри Эсмонда». Теккерей интересовался историей на протяжении всей жизни -- в его письмах немало упоминаний о чтении Тьера, Маколея, Юма, Карлейля и рекомендаций новых изданий их трудов дочерям. Интересовался историей и Толстой, однако его отношение к этой области науки было гораздо более радикальным.

3. Историографическая позиция JI.H. Толстого

Я.А. Гордин в своей работе «Мир погибнет, если я остановлюсь» приводит первое из известных суждений молодого писателя об истории со слов студента Казанского университета Валериана Назарьева. «История, -- заявил Толстой в январе 1846 года, -- это не что иное, как собрание басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных цифр и собственных имен. Смерть Игоря, змея, ужалившая Олега, что же это, как не сказка, и кому нужно знать, что второй брак Иоанна на дочери Темрюка совершился 21 августа 1562 года..., -- а ведь от меня требуют, чтобы я задолбил все это... А как пишется история: все пригоняется к известной мерке, измышленной историком. Грозный-царь... вдруг с 1560 года из добродетельного и мудрого превращается в бессмысленного, свирепого тирана. Как и почему, об этом уже не спрашивайте...» Цит. по: Гордин Я.А. «Мир погибнет, если я остановлюсь» // Гордин Я.А. Три повести. Л., 1983. С. 290..

Как замечает Я.А. Гордин, «с удивительной едкостью ума этот нерадивый студент определил две слабости тогдашней исторической науки -- отсутствие крепкого объединяющего начала и разработанной методологии» Там же.. Бросив университет и попав по настоянию братьев на Кавказ, Толстой начинает активно заниматься самообразованием. В 1852 году он, в частности, активно читает сочинения историков - «Историю Англии» Дэвида Юма, «Историю Людовика XVI» Луи-Адольфа Тьера, «Описание Отечественной войны 1812 года» А.И. Михайловского-Данилевского, «Историю крестовых походов» Мишо, критический разбор книги Д.А. Милютина «История войны России с Францией в 1799 году», «Русскую историю» Н.Г. Устрялова, а также «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина.

Отзывы об этих трудах Толстой оставляет разные: так, читать Юма ему поначалу было «слишком скучно» (9 апреля 1852 г.) (46, 108), но уже через неделю он читает его «с большим удовольствием» (46, 111), замечая в числе прочего: «Я начинаю любить Историю и понимать ее пользу. Это в 24 года: вот что значит дурное воспитание! Боюсь, что это будет не надолго» (46, 110). Через два месяца он отмечает, что «История Карла I», сочинение Юма, «как по форме, так и по содержанию много выше» (46, 124) трудов Тьера. Примерно в это же время Толстой негативно оценивает и еще одного историка, чьи труды он будет использовать при создании «Войны и мира»: 12 июля 1852 года Толстой помечает в дневнике: «Читал М[ихайловского]-Д[анилевского] -- плоско» (46, 133).

22 сентября 1852 года Толстой оставляет в дневнике первое развернутое суждение о сущности исторического сочинения, каким оно должно быть. «Составить истинную правдивую Историю Европы нынеш[него] века, - пишет он. - Вот цель на всю жизнь. -- Есть мало эпох в истории столь поучительных, как эта, и столь мало обсуженных беспристрастно и верно, так, как мы обсуживаем теперь ист[орию] Египта и Рима. -- Богатство, свежесть источников и беспристрастие историческое, невиданное -- совершенство. Перед тем, как я задумал писать, мне пришло в голову еще условие красоты, о кот[ором] и не думал -- резкость, ясность характеров» (46, 141-142). Здесь Толстой, по сути, уже обозначает пять условий идеального, на его взгляд, исторического сочинения - правдивость, беспристрастность, поучительность и - в не до конца оформленном виде -- художественность. Это и есть то «условие красоты», мысль о котором пришла Толстому в последнюю очередь. Стоит отметить и упоминание о «характерах» - то есть живых, человечных героях исторического процесса, хотя напрямую об этом качестве исторического сочинения Толстой пока не задумывается.

Мысль о человеке как центре истории придет Толстому три месяца спустя, почти сразу после чтения «Истории» Н.М. Карамзина. 17 декабря 1852 года он оставляет в дневнике фразу, которая станет одним из осознанных его художественно-исторических принципов: «Каждый исторический факт необходимо объяснять человечески и избегать рутинных исторических выражений» (46, 212). Эту же мысль он заостряет в другой записи примерно того же времени, где в перечне планов и предположений помечает: «Написать Русскую историю от Михаила Романова до Александра Благословенного, объясняя человечески все исторические события» (46, 293).

В этих же записях Толстой еще раз заостряет проблему исторической правды, отмечая: «Эпиграф к Истории я бы написал: «Ничего не утаю». Мало того, чтобы прямо не лгать, надо стараться не лгать отрицательно -- умалчивая» (46,212).

Вплоть до 1858 года Толстой в меньшей степени интересуется историей, хотя и предпринимает в 1856 году первую попытку написать роман о декабристе. В дневнике 1854 года встречаются редкие пометы о чтении Дюма, французских писателей Алексиса Токвиля с его «Историей революции» и Саррю, а также «Илиады», которую Толстой характеризует как «восхитительную», восторженно помечая рядом: «Вот оно! Чудо!» (47, 152). А вот научная история его разочаровывает. В 1858 году Толстой читает «Историю Англии» Томаса Маколея, замечая в дневнике: «Нет, история холодна для меня» (48, 14). А в 1862 году он прямо спорит с Маколеем на страницах журнала «Русский вестник» -- полемика касается вопроса об интерпретации исторического процесса, мнения Маколея о прогрессе в истории. «Выводы эти, -- считает Толстой, -- несмотря на противоположную цель писателя, очевидно доказывают, что прогресс принес больше зла, чем пользы народу... <...>...Увеличенное войско никогда не может быть уменьшено;...уничтоженные вековые леса никогда уже не могут быть возобновлены;...развращенное население удобствами комфорта, никогда уже не может быть возвращено к первобытной простоте и умеренности» (8, 335-336). А раз так, делает вывод Толстой, то никакого истинного прогресса в истории нет.

Разочарование в «официальной», научной истории укрепляется в связи с педагогической деятельностью Толстого. В статье «Ясно-полянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» (1862 г.) Толстой подчеркивает педагогическую, дидактическую роль подлинно художественной истории, фактически повторяя свои студенческие мысли о том, что учить детей истории в ее нынешнем виде не имеет никакого смысла: «Я пришел... к убеждению, что... не только нет необходимости знать скучную русскую историю, но Кир, Александр Македонский, Кесарь и Лютер также не нужны для развития какого бы то ни было ребенка. Все эти лица и события интересны для учащегося не по мере их значения в истории, а по мере художественного склада их деятельности, художественной обработки ее историком, и большей частью не историком, а народным преданием. История Ромула и Рема интересна не потому, что эти братья основали могущественнейшее государство в мире, а потому, что забавно, чудно и красиво, как их кормила волчица и т.п....Но история переселения народов будет скучна и бесцельна, потому что содержание ее не художественно» (8, 106).

Однако, как видно далее из статьи, Толстой ставит в вину современным ему историкам не одно лишь отсутствие художественности: «Говорят, что с разработкою материалов возможно будет художественное изложение всех периодов истории, -- я этого не вижу. Маколея и Тьерри точно так же мало можно дать в руки, как Тацита или Ксенофонта. Для того чтобы сделать историю популярною, нужно не внешность художественную, а нужно олицетворять исторические явления, как это делает иногда предание, иногда сама жизнь, иногда великие мыслители и художники» (8, 106). Явно отдавая предпочтение писателю перед историком, Толстой, кроме того, вновь обращается здесь к проблеме олицетворения, очеловечивания, гуманизации истории.

Роман «Война и мир» стал одновременно и практическим воплощением историографических взглядов Толстого, и прямой полемикой с официальной историографией. На страницах своей книги писатель открыто спорит с авторами двух крупнейших и авторитетнейших трудов о войне 1812 года -- Александром Ивановичем Михайловским-Данилевским и Луи-Адольфом Тьером. В статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» Толстой заявляет: «...Изучая два главные исторические проведения этой эпохи, Тьера и Михайловского-Данилевского, я приходил в недоумение, каким образом могли быть печатаемы и читаемы эти книги. Не говоря уже об изложении одних и тех же событий самым серьезным, значительным тоном, с ссылками на материалы и диаметрально-противуположно один другому, я встречал в этих историках такие описания, что не знаешь смеяться ли или плакать, когда вспомнишь, что обе эти книги единственные памятники той эпохи и имеют миллионы читателей» (16, 12).

В одной из черновых редакций «Войны и мира» Толстой называет «Историю консульства и империи» Тьера «невежественно-легкомысленной книгой» (13, 439). Искажение исторической правды - первый и главный недостаток, который видит Толстой в трудах французского историка. Второй изъян -- это, по мнению Толстого, пристрастность автора. «...Тьер... ни перед чем не останавливается, чтобы найти смысл в действиях своего героя» (15, 172), -- замечает Толстой в черновиках романа. Очевиден и третий принцип, который писатель не может принять в историческом сочинении Тьера -- его волюнтаристская концепция, убеждение, что история делается волей великих людей.

Впрочем, как подчеркивает Толстой, это убеждение было свойственно большинству историков, в том числе и современных писателю. В главе VII части II третьего тома романа «Войны и мир» Толстой иронически замечает: «В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев» (11, 131).

В этой же главе представлен интереснейший эпизод, в котором Толстой делает своего вымышленного героя случайным участником событий, описываемых в истории Тьера, и показывает, как на самом деле формируется исторический факт. Из этого эпизода становится ясно, что суть произошедшего между казаком Лаврушкой и Наполеоном разговора неизбежно окажется искаженной в историческом изложении: историк Тьер не понял, что хитрый казак сразу разгадал в своем собеседнике императора и отлично сыграл роль простачка, в финале беседы с испугом и восторгом взирающего на легендарного Наполеона. А барин Лаврушки и его приятели в полку никогда не узнают истины, поскольку герой дня по дороге придумал «вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа» (11, 135). Эта мысль Толстого вновь напрямую корреспондирует с упомянутой цитатой из романа Теккерея «Ньюкомы»: «Каждый рассказывает, что знает и как умеет, и при этом излагает факты по своему разумению, -- на этом стоят мистер Джеймс, Тит Ливий, шериф Элисон, Робинзон Крузо и прочие историки» [8, 276-277].

В 1870 году, как бы подводя итог десятилетию, посвященному преимущественно работе над «Войной и миром», Толстой еще раз возвращается к вопросу о принципах создания подлинного исторического сочинения. И выше всего он ставит на этот раз художественность изложения истории, а также особое место в ней человека. Для написания истории, по мысли Толстого, «нужно искусство - дар художественности, нужна любовь. Кроме того, при величайшем искусстве нужно много и много написать, чтобы вполне мы поняли одного человека. <...> Что делать истории? Быть добросовестной. <...> Как всякое искусство, первым условием истории должна быть ясность, простота, утвердительность, а не предположительность. Но зато история-искусство не имеет той связанности и невыполнимой цели, к[оторую] имеет история-наука. Ист[ория]-искусство], как и всякое искусство, идет не в ширь, а в глубь, и предмет ее может быть описание жизни всей Европы и описание месяца жизни одного мужика в XVI веке» (48, 125-126).

Таким образом, на основании дневниковых записей, статей и черновых материалов Толстого можно очертить его концепцию истории следующим образом. Автор «Войны и мира» очевидно ставит труд художника выше научных исторических трудов. Только искусство, по его мнению, способно передать всю полноту исторического события или эпохи, при этом сделать это правдиво и беспристрастно, со всех точек зрения, с вниманием к мелочам и без надуманных, ложных объяснений произошедшего. «История-искусство», о которой говорит Толстой, позволяет и полноценно гуманизировать историю, сделать человека истинным героем истории. Именно такая история будет понятна и сможет выполнить свою дидактическую цель, о которой особенно заботился Толстой.

4. Статья В.Н. Майкова «Романы Вальтера Скотта» как программа для формирования реалистического типа исторического романа

Анализируя историографический контекст, в котором формируются собственные исторические взгляды Теккерея и Толстого, представляется необходимым особое внимание уделить фигуре Вальтера Скотта, и вот почему. В 1847 году, в 4-м номере журнала «Отечественные записки» была опубликована статья молодого критика Валериана Майкова, которого небезосновательно считали преемником Белинского, и который к тому времени стал ведущим критиком журнала. Поводом для написания его статьи стал выход в свет нового издания популярного в 30-е годы XIX века романа М.Н. Загоскина «Юрий Милославский», но посвящена она в итоге оказалась историческим романам Вальтера Скотта и влиянию его идей на мировую литературу, искусство и науку.

В.Н. Майков был, конечно, не первым критиком, заявившем о значении творчества шотландского романиста -- до него эту тему неоднократно поднимал В.Г. Белинский. В 1841 году он, в частности, сформулировал само определение жанра исторического романа, основоположником которого стал Вальтер Скотт: «...Исторический роман есть как бы точка, в которой история, как наука, сливается с искусством; есть дополнение истории, ее другая сторона. Когда мы читаем исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами современниками эпохи, гражданами стран, в которых совершается событие романа, и получаем от них, в форме живого созерцания, более верное понятие, нежели какое могла бы нам дать о них какая угодно история» Белинский В.Г. Разделение поэзии на роды и виды // Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В XIII т. М., 1954. Т. V. С. 42..

Однако в контексте нашего исследования статья Майкова и особенно время ее появления представляют особый интерес. В 1847 году Толстой уже учился в Казанском университете, начал вести дневник, делал первые наброски и с большой вероятностью читал журнал «Отечественные записки», который, по воспоминаниям одного из сокурсников Толстого П.П. Пекарского, был «главнейшим органом тогдашней литературы да и умственного движения» Цит. по: Усакина Т.И. Петрашевцы и литературно-общественное движение сороковых годов XIX века. Саратов, 1965. С. 150.. В том же 1847 году Теккерей «проснулся знаменитым» после публикации «Ярмарки тщеславия». В России роман будет переведен только через три года, но имя Теккерея уже известно русскому читателю - об этом можно судить все по тому же номеру «Отечественных записок», в котором вместе со статьей Майкова был опубликован «Опыт продолжения романа Вальтера Скотта «Айвенго», написанный в форме письма к Александру Дюма некоего МикельАнджело Титмарша. Сноска под статьей гласила, что господин Титмарш -- это не кто иной, как Уильям Теккерей, «один из самых плодовитых юмористов британской литературы» [Теккерей У.М.] Опыт продолжения романа Вальтера Скотта «Айвенго». Письмо Микель-Анджело Титмарша к Александру Дюма// Отечественные записки. СПб., 1847. Т. 51. № 4. С. 175..

Пересечение двух этих произведений - статьи Майкова и «Опыта...» Теккерея -- в одной пространственно-временной точке представляется нам знаковым явлением в литературе, хотя до сих пор оно не привлекало внимания отечественной науки. Статья Майкова лишь вскользь упоминается в немногочисленных работах по истории критики (наиболее известны здесь исследования Ю.В. Манна, Ю.С. Сорокина, Т.И. Усакиной Манн Ю.В. Русская философская эстетика. М., 1969. 303 с; Сорокин Ю.С. [Вступительная статья] // B.H. Майков. Литературная критика. Л., 1985. С. 201-237; Усакина Т.И. Петрашевцы и литературно-общественное движение сороковых годов XIX века. Саратов, 1965. 160 с.). «Опыт...»

Теккерея рассматривается, в основном, как характеристика сатирического отношения писателя к романтизму. Между тем, в 1847 году со страниц «Отечественных записок» Майков и Теккерей одновременно сигнализируют о наступлении нового этапа в развитии исторических сочинений и исторической мысли.

Будучи сторонником идеи глубокой взаимосвязи науки и литературы, Майков говорит о произведениях Вальтера Скотта как о явлении не только литературы, но и науки, философии и культуры. Он уверенно ставит английского писателя в один ряд с предшествующими ему историками и философами и убедительно доказывает несостоятельность их попыток говорить об истории. «Порознь все материалы были приготовлены, - пишет Майков, - в течение нескольких веков накопилось бесчисленное множество фактов, ...сама идея истории выработалась и уяснилась в системах философов: недоставало только -- истории, недоставало творческой силы, которая из всех исчисленных данных... создала бы картину, полную жизни и мысли» Майков В.Н. Романы Вальтера Скотта. Юрий Милославский, или Русские в 1612 году // В.Н. Майков. Литературная критика. Л., 1985. С. 223..

Уже в самом начале своей статьи Майков делает основополагающий вывод о роли Вальтера Скотта: через эстетическое чувство он открыл человечеству подлинную историю. Только так -- через искусство, по мнению критика, способна и должна развиваться историческая наука. Вслед за этим Майков подробнейшим образом анализирует открытия Вальтера Скотта, позволившие ему, по мысли критика, стать основателем «новой исторической школы».

Открытия эти можно свести к трем моментам. Во-первых, Майков говорит о том, что «романы Вальтера Скотта произвели радикальную реформу в самом способе изложения истории», то есть фактически стали основой нового этапа историографии. Большинство ученых XVIII века смотрело на историю как на «собрание бесчисленного множества фактов, более или менее любопытных» - метод таких историков Майков называет «риторико-описательным» Там же. С. 223.. Философия, которая в то время считалась несовместимой с «настоящей историей» Там же. С. 222., дала миру другой подход к истории -- исключительно умозрительный, далекий от реальных фактов. Наконец, Майков выделяет метод Вольтера, который подчинил историю своей просветительской идеологии. Вальтер Скотт же стал основателем нового метода - художественного. По мнению Майкова, «эта художественная метода одна может совместить в себе... все остальные - и описательную, и прагматическую, и философскую, ...стоит только восстановить последовательность исторических фактов с соблюдением их настоящего колорита» Там же. С. 224..

Другой не менее важной чертой вальтер-скоттовского романа (также имеющей прямое отношение к историографии) Майков считает объективность автора в изложении исторического материала. Этот момент особенно важен, если вспомнить, что историки эпохи Просвещения смотрели на историю как на «репертуар нравоучительных фактов», имеющих значение лишь в свете воспитания человека. Вальтер Скотт, по мнению Майкова, первым написал «беспристрастный рассказ о судьбе народов».

Но наиболее значимой в контексте нашего исследования представляется третья черта, отмеченная Майковым в романах Вальтера Скотта, -- ее можно назвать гуманизацией истории. Скотт первый осознал, что «дух времени» может выражаться только в подробностях частной жизни, что центром истории может быть только человек, что «войны, миры и перемирия, так же как перемены общественных форм, потому только и имеют важность в истории, что... отзываются в частной жизни человека и что вообще человек находится в неизбежной зависимости от своей социальной обстановки».

Этот вывод Майкова представляется чрезвычайно интересным в сопоставлении с воззрениями Теккерея, которые будут развиты в романе «Ярмарка тщеславия» - уже написанном, но еще не известном русскому читателю. Первостепенная значимость человека в историческом произведении видна и в сатирическом бурлеске Теккерея, представляющем собой вариант продолжения романа «Айвенго». Впрочем, интерес представляет уже то, что Теккерей в своем раннем творчестве неоднократно обращается к творчеству Вальтера Скотта. Спустя три года после появления «Опыта...» (в Англии он вышел в свет в 1846 году), имеющего все-таки подготовительный характер, писатель вернется к своему наброску и напишет на его основе полноценное произведение -- повесть «Ревекка и Ровена», ставшую, кроме того, основой шутливой театральной пантомимы.

«Опыт...», как и последующая повесть, направлен, прежде всего, на развенчание романтической историографии -- то есть тех преувеличений, искусственности и вычурности, которые были не столь заметны в романах Вальтера Скотта, притягательных своей новизной, но обострились в произведениях его многочисленных эпигонов. Теккерей критически подходит к творениям своего предшественника, выставляя напоказ все условности исторической картины Вальтера Скотта. Он иронически извиняется за все свои «допущения», давая понять, как нелепо выглядят подобные вещи в вальтер- скоттовском романе. В повести «Ревекка и Ровена», например, есть такое замечание: «Будь Айвенго в Руане в ту пору, когда король [Иоанн] замыслил гибель своего племянника, мы не сомневаемся, что сэр Уилфрид помешал бы его замыслам и спас мальчика; ибо Айвенго ведь был героем романа, а всем джентльменам этой профессии положено быть свидетелями всех исторических событий, участвовать во всех заговорах, присутствовать на всех королевских аудиенциях и при всех достопримечательных происшествиях» [12, 70].

При этом очевидно, что интерес Теккерея к романам Вальтера Скотта -- это не только интерес сатирика: с самого начал он признается в симпатии к героям «Айвенго». «Я слишком люблю того лишенного наследства рыцаря, чью кровь распалило солнце Палестины, чье сердце горело страстью к прекрасной Ревекке, я слишком люблю его, и потому не допущу, чтобы он уселся, счастливый и довольный с этим недоступным, ледяным совершенством -- Роуэной», - пишет Теккерей в «Опыте...». При всем сатирическом отношении к романтизму Вальтера Скотта (а приведенный выше отрывок как раз показывает, что взаимосвязь человека и истории воплощалась у Вальтера Скотта романтическими способами: вымышленный герой оказывался участником всех крупнейших событий современности) Теккерей преклоняется перед его героями, его умением создавать неподражаемые живые человеческие характеры.

Именно в этой точке -- стремлении гуманизировать историю, сделать человека главным центром как методики ее изображения (историографии), так и смысла (историософии) сходятся все четверо. Вальтер Скотт, возглавивший уходящую в прошлое эпоху романтической историографии. Валериан Майков, который в конце своей работы напишет о том, что для создания настоящего исторического романа на новом этапе развития «необходим талант огромной величины», и так и не увидит подтверждения своих слов, трагически погибнув в июле того же 1847 года. А также - Теккерей и Толстой. В сущности, основы подлинного исторического сочинения, выделенные В. Майковым в творчестве Вальтера Скотта, почти полностью совпадают с историографическими принципами авторов «Ярмарки тщеславия» и «Войны и мира».

Это вовсе не значит, что Теккерей и Толстой были прямыми последователями Скотта -- даже в отношении Теккерея, вошедшего в литературу еще в период бурного увлечения англичан творчеством шотландского романиста, такое определение будет неверно. А уж Толстой и вовсе за всю жизнь не сказал о Вальтере Скотте ни одного доброго слова. Из крайне немногочисленных упоминаний этого имени в его дневниках и письмах наиболее явно выражает отношение Толстого это: «...О V. Н[и§о] никто не говорит, и его все забыли, именно оттого, что он всегда и у всех останется, не так, как Байроны и Вальтерскоты...» (61, 139).

Суть заключается в другом: 1847 год стал некой критической точкой, рубежом в развитии европейской историографии. И Майков, и Теккерей на страницах «Отечественных записок» одновременно отмечают «безвременье», наступившее в литературе, прежде всего, исторической: первый говорит о господстве бездарных подражателей Вальтера Скотта; второй сожалеет о том, что исторический роман «бежал из наших книжных магазинов». Оба остро чувствуют, что время вальтер-скоттовского исторического романа ушло, но жанр этот, родившийся под аплодисменты восхищенной публики, так и не смог выйти на новую, реалистическую ступень развития. Недаром вторая часть статьи Майкова наполнена такой глубокой неудовлетворенностью от повторного прочтения когда-то популярного «Юрия Милославского». Недаром Теккерей после десятков сатирических очерков, направленных против псевдоисторических произведений своих современников, предлагает Александру Дюма, автору «романов в двадцать один том», вновь обратиться к классическому образцу исторического романа. Недаром спустя всего год то же недовольство историческими сочинениями начнет высказывать и Толстой.

Фактически Майков в своей статье говорит вовсе не о романе Вальтера Скотта, а об историческом романе будущего. Он своего рода «снимает сливки» с творчества шотландского романиста, преподнося современникам модель исторического романа, которая должна стать востребованной, едва лишь появится тот самый «талант огромной величины». Именно такими талантами и стали Теккерей и Толстой, и именно в этом смысле они являются продолжателями традиций Вальтера Скотта - опосредованно, через «память жанра», через возрождение и модификацию скоттовского изобретения - исторического романа - на новом, реалистическом этапе развития мировой литературы.

Отдельные исследователи отмечали эту своеобразную связь. А.П. Саруханян в статье, посвященной «Генри Эсмонду», пишет, что «Теккерей, как и Скотт, сделал главным лицом вымышленного героя, человека обыкновенного, историческим же лицам предоставил в повествовании эпизодическую роль. Вслед за Скоттом он показал зависимость частных судеб от исторических событий. Но соотношение их у Теккерея заметно меняется. На протяжении всего романа «истории героических подвигов» противопоставляется «история житейских дел». «Объявляя человека объектом литературы, а событие -- предметом истории, Теккерей определил путь исторической романистики, -- делает вывод исследователь. -- Он установил ту связь частных судеб с историей, которая получила дальнейшее развитие в исторической эпопее Толстого. Русский писатель открыл новый способ освещения событий, но он с тех же принципиальных позиций, что и Теккерей, различал задачи художника и историка, когда писал [в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»]: «Для историка... есть герой, для художника... не может и не должно быть героев, а должны быть люди» Там же. С. 467..

Е.И. Авраменко в финале своего диссертационного исследования делает вывод о том, что «анализ движения жанра исторического романа от классического типа «historical fiction» к интимной «fictitious history» -- к социально-психологическому типу романа о прошлом, развитому У.М. Теккереем и P.JI. Стивенсоном, может быть продолжен исследованием «русского варианта» его развития - изучением особенностей художественного историзма и жанровой специфики романа JI. Толстого «Война и мир». Этот своеобразный национальный вариант жанра, являющий собой «боковое» ответвление скоттовской традиции, породил в конце XIX и XX столетии собственную оригинальную традицию романа-эпопеи» Авраменко Е.И. Своеобразие художественного историзма зрелых романов У.М. Теккерея (1840-1850-е гг.): Автореф. дис ... канд. филол. наук. М., 1990. С. 16..

Итак, можно сделать вывод о том, что Теккерей и Толстой с разницей всего лишь в десятилетие внесли одинаковый вклад в развитие жанра исторического романа (а по большому счету -- и исторического сочинения в целом). Жанровые открытия Скотта, существенно устаревшие за четверть века, они сделали актуальными для реалистической литературы. Одинаково не принимая законов сухой научной истории и той легкости, с которой обращалась с историческим материалом романтическая историография, Теккерей и Толстой одновременно делают ставку на объективную художественную историю, центром и смыслом которой является человек. По сути, именно они начинают по-настоящему изображать историю «домашним образом», за что A.C. Пушкин в свое время похвалил «шотландского чародея».

5. Поэтика и проблематика романов JI.H. Толстого и У.М. Теккерея об истории (на материале романов «Война и мир» и «Ярмарка тщеславия»)

Исходя из стремления «гуманизировать» историю, сделать ее живым рассказом о человеческой жизни - подлинно художественным (вспомним толстовский термин «история-искусство»), но при этом правдивым, оба писателя формируют свою собственную систему законов, по которым строится исторический роман. И первым среди них нужно отметить глубокий историзм произведений Толстого и Теккерея. Термин этот, с одной стороны, будет рассматриваться в контексте исторической науки - как осознание автором- историком глубинной взаимосвязи исторических эпох, впервые проявившееся в трудах Гердера. С другой стороны, можно согласиться с Е.И. Авраменко, которая при анализе понятия «художественный историзм» выбирает определение С.И. Кормилова: «особое качество идейно-образного строя художественного произведения, результат воплощения принципиального различия эпох и в то же время единства общеисторического процесса» Авраменко Е.И. Художественный историзм романа У.М. Теккерея «Ярмарка тщеславия» и деталь исторического колорита//Научные доклады высшей школы. Филологические науки. М., 1987. № 5. С. 75..

В этом отношении принципиально важной становится эпоха, к которой относятся изображаемые в обоих романах события - максимально близкая к современности, еще не подернутая дымкой старины. Такой выбор для обоих писателей был напрямую обусловлен неразрывной связью этой исторической эпохи с современностью, наличием как прямого, так и скрытого влияния грандиозных событий прошлого на жизнь людей в настоящем. Эпоха Наполеоновских войн важна для Толстого и Теккерея, прежде всего, в мировоззренческом плане: это время, когда шла выработка нового мышления нескольких поколений европейцев, формирование современных писателям нравов. И в этом плане закономерно обретает огромную значимость фигура Наполеона, остававшегося и после эпохи романтизма одним из главных объектов анализа для большинства крупнейших мыслителей.