Во второй главе - «Возраст детства российской дворянки XVIII - середины XIX в.: его восприятие и переживание в домашнем и внедомашнем пространстве» - дан анализ проблемы детства в контексте истории женской повседневности, уточнен ряд вопросов о конструировании нормативной гендерной идентичности дворянок в детском возрасте, о складывании гендерной асимметрии в дворянском обществе и особенностях воспроизводства принятого в нем гендерного контракта. Детская повседневность дворянок изучается как важнейший фактор формирования их идентичностей, последующих поведенческих и ценностных ориентаций.

В первом параграфе второй главы (2.1.) - ««Мир женского детства» в дворянской России XVIII - середины XIX в. как методологическая проблема истории повседневности» - исследуется тема «мира детства» как междисциплинарная проблема в контексте гуманитарного знания, выясняется инновационный эвристический потенциал исследования «женского» детства в дворянской России XVIII - середины XIX в. с позиции истории повседневности по сравнению с другими дисциплинами, анализируется специфика изучения именно «женского» детства.

Делается вывод о том, что, в отличие от прочих научных дисциплин, исследующих взгляд на детство «извне» - со стороны наблюдающего или изучающего субъекта, иными словами взгляд Другого (представительницы/представителя «своей» или «чужой» культуры) на детство, история повседневности как «пережитая» история, прежде всего из-за повышенного внимания к анализу «субъективных источников», или эго-документов, акцентирует взгляд «изнутри», то есть самого переживающего или некогда переживавшего детство субъекта, иначе - взгляд на Собственное детство. Например, в женских мемуарах этот взгляд, который можно назвать «заинтересованным», аккумулирует три вида рефлексии: во-первых, рефлексию во взрослом возрасте своего детского состояния (не абстрактной взрослой женщиной «чужого» детства, детства другого субъекта, с которым разрыв во времени не компенсируется преемственностью идентичности, а именно своего), во-вторых, рефлексию собственного детского восприятия и оценок (а иногда двойную рефлексию - взрослую рефлексию детской рефлексии), в-третьих, рефлексию отношения взрослых к детям глазами ребенка, описанную позднее уже во взрослом возрасте.

История повседневности позволяет рассматривать детство не как переход к «истинному» состоянию, а как самоценное состояние. В контексте рефлексии собственной идентичности детство - не исчезающее и преходящее явление, а тождественное взрослому состоянию в той мере, в которой является его составной и преемственно обусловливающей частью. Этапы жизненного цикла индивида, вне зависимости от различий в их дифференциации, - это последовательные этапы развития одной и той же самотождественной идентичности. Многие мотивации поведения взрослого происходят из детства. Умаление значения детства или его недооценка (как, впрочем, и переоценка, идеализация) - в такой же мере культурный конструкт, культурное предписание как и распределение гендерных ролей. Не случайно эти явления тесно связаны между собой - внедрение гендерной роли в сознание индивида в основе своей осуществляется в детстве.

При анализе детства представительниц женского пола в контексте российской дворянской культуры XVIII - середины XIX в. автором диссертации подмечено парадоксальное, но вместе с тем закономерное обстоятельство. Образы детства, репрезентируемые русской классической литературой, составляющей общепризнанный литературный канон, который, как доказывают современные литературоведы, определяется исключительно «мужским» взглядом, - все сплошь мужские, сводимые, с известными оговорками, к архетипу дворянского недоросля. У дворянского детства в России - «мужское лицо». Детство девочек авторов-мужчин не интересовало, зато их пристальное внимание было приковано к девичеству - девушкам, барышням. Для них главная интрига женской судьбы, как и литературного произведения, заключалась в ситуации рассмотрения девушки в качестве потенциального или реального объекта мужского выбора, внимания, созерцания, интереса, любви. В этой связи детство героини, если оно описывалось, было существенно только формированием тех душевно-нравственных качеств, которые впоследствии оказывались оцененными героем-мужчиной.

В диссертации предпринята связанная с одной из методологических задач исследования «женского» детства в контексте истории повседневности верификация с точки зрения этнологической достоверности ряда положений, претендующих на универсальность в междисциплинарных исследованиях детства (С. де Бовуар, Р.Барт, Ж.-Ф.Лиотар, Е.Улыбина, Ф.Арьес, Л. Демоз, К.Лёмер). Делается вывод о том, что с позиции истории повседневности целесообразно говорить о самоощущении детства: насколько «реальными» для взрослой женщины были ее детские ощущения и переживания, «близким» или «далеко отстоящим» воспринимался по прошествии многих лет собственный детский возраст и, следовательно, что можно наблюдать между детством и взрослым состоянием - континуитет или дискретность. Мемуары многих российских дворянок свидетельствуют о том, что в зрелом и преклонном возрасте они часто обращались к событиям своего детства. Конструирование в воспоминаниях собственной идентичности возвращало их к началу жизни, к ранним впечатлениям и опытам, в том числе к таким, о которых сами они не могли помнить, но знали по рассказам близких. Переживания детства, даже печальные, играли важную роль в осознании целостности и полноты прожитой жизни и оценивались как «счастливые» именно по отношению к ней. Записывая детские воспоминания как часть истории своей жизни, взрослые женщины с позиции уже иного жизненного опыта пытались «другими» глазами взглянуть на особенно болезненные эмоциональные травмы детства и, на этот раз, успешно «пережить» их, убеждая себя в том, что тогда они были счастливы.

Во втором параграфе второй главы (2.2.) - «Восприятие «женского детства» в дворянской культуре XVIII - середины XIX в.» - анализируются изменения в восприятии детства на протяжении полуторавекового периода традиционного бытования дворянской культуры, в том числе исходя из реконструкции «вещной» составляющей «мира детства», оформлявшей и маркировавшей особое детское пространство повседневности. Специальному исследованию подвергнуты ранее не ставившиеся в отечественной историографии проблемы иерархизации детского пространства, гендерной специфики детских вещей и игрушек, особенно, отношения к игровой кукле.

Сопоставление изображений детей с музыкальными инструментами позволило проследить, что скрипка атрибутируется мальчикам/юношам с тем же постоянством, что и фортепиано девочкам/девушкам. Гендерный аспект владения музыкальными инструментами свидетельствует об очередном стереотипе из числа тех, что пронизывали дворянское сознание. Автодокументальная традиция (письма, мемуары), а вслед за ней и русская классическая литература, зафиксировала это стереотипное атрибутирование барышням игры на фортепиано.

Отсутствие на протяжении всего исследуемого периода детской одежды для маленьких мальчиков и традиция одевать их в ассоциируемые с девочками «платьица» позволяет конкретизировать принятое в то время понимание и «пола», и «детскости». Применительно к концу XVIII в. «некатегоризуемость» в одежде пола ребенка вплоть до 2-хлетнего возраста трактовалась дворянками как ангелоподобность и своего рода «бесполость». Мемуарные свидетельства указывают на некую «изначальность», «аутентичность» женского пола и, вместе с тем, его предварительность, «незавершенность». Это означало парадоксальную установку, причем разделяемую женщинами, на некатегоризуемость пола в раннем возрасте при одновременном условном маркировании его как «женского», что отражало представление о «женском» как некоем «естественно данном», а о «мужском» - как «социально приобретаемом» по мере взросления и фиксируемом самим отличием от «женского». В этом состояла одна из априорных мотиваций последующего стереотипа о завоевываемой «мужественности» в противовес плавно достигаемой «женственности» на более позднем возрастном этапе гендерной дифференциации. Условное соотнесение с женским полом воспринималось как своего рода «заготовка» потенциального пола, «шаблон», трансформируемый в собственно «пол» по мере взросления. В этом смысле асимметричность имплицитной трактовки «мужского» как «пола», а «женского» как соответственно некоего «недопола», представляется одним из проявлений принципа «экономии одного» (термин культуролога А.Усмановой), заключенного, так или иначе, в любой бинарной оппозиции. Тем самым «детскость», отождествлявшаяся с «недостатком пола», признавалась скорее за мальчиками, чем за девочками.

Как и в более раннее время, дети продолжали составлять «группу риска», особенно это касалось девочек 1-го года жизни. Не случайно дворянками в мемуарах особо подчеркивалось преодоление их детьми этой возрастной категории, а, потому, детство в глазах взрослых иногда оказывалось призрачным, эфемерным этапом жизни, о котором не следовало задумываться всерьез. Это не означает однако, что детей не ценили и потерю их не переживали. воспитательный добрачный обычай переживание

В отношении детей в дворянских домах действовал принцип этажности: этаж определял статус по внутрисемейному «ранжиру». Чем выше этаж, тем ниже статус - в соответствии с этим с конца XVIII в. вплоть до конца XIX в. верхние комнаты особняков населялись детьми, приживалками и женской прислугой. Спуск вниз означал для девочки «приближение к матери». Последнее знаменовало собой переход ее в новую фазу жизненного цикла - девичество, которое характеризовалось в дворянской среде следующими формальными признаками: наименованием «взрослая барышня», выходом из-под попечения гувернантки, окончанием воспитания и образования, сближением с матерью. В середине XIX в. «взрослыми барышнями» считались девушки, достигшие 15 лет. Однако бывало и так, что повзрослевшие дочери продолжали населять верхние этажи дворянского жилища. Это подтверждается интерьерной живописью и автодокументальной традицией, причем в последней трактуется иногда как репрессивная стратегия.

Фамильная иерархизация воспроизводилась на всех уровнях российского высшего общества, вплоть до императорской семьи. Бытовые условия в помещениях, располагавшихся на верхних этажах, были зачастую еще менее комфортными, чем на нижних, где размещались покои взрослых. Одной из главных особенностей детских комнат было отсутствие в них высоких потолков, что создавало ощущение ограниченности пространства. Свидетельства женщин, описывавших «низкие» детские образца 1855 г., созвучны в отношении как дворянского дома в Калуге, так и царских павильонов Петергофа.

С одной стороны, маргинальность детского пространства внутри дворянского жилища, а, с другой, представление о возможности свободного и безболезненного манипулирования местопребыванием детей исходя из интересов взрослых показывает, что родители, даже вполне любящие, не отдавали себе отчета в возможной эмоциональной привязанности ребенка к определенному месту. У ребенка не спрашивали его мнения относительно того, что будет с ним происходить, не интересовались его желаниями, ощущениями («не задавались наблюдениями за детскими впечатлениями или анализом детских характеров»), не ставили в ситуацию выбора и не принимали выбор, сделанный ребенком. Мемуаристки на уровне автоматической «проговорки» писали о том, что в нежелательной для себя ситуации они даже не смели думать(!) о том, чтобы перечить воле отца, не то, что открыто на вербальном или акциональном, поведенческом уровне выражать свое несогласие с навязываемым решением.

В результате сопоставительного анализа письменных и визуальных источников сделаны следующие выводы и дана периодизация меняющегося отношения к детям и детству в российской дворянской культуре XVIII - середины XIX в.:

I период - 1700-1770-е гг. Вплоть до последней трети XVIII в. автодокументальные и иконографические источники признавали факт существования ребенка, его включенность в социокультурное пространство, но не детство как самоценное и значимое для взрослого состояние. Ребенок воспринимался либо в неразрывной связи со взрослым как продолжение его «родового» тела и эманация определенных (в первую очередь, лучших) его качеств, либо как «уменьшенная копия» того же взрослого, не имеющая собственного специфического облика. Детское лицо и пространство, детская одежда и подвижность не фиксировались взглядом взрослого. Взрослые «видели» в детях исключительно самих себя, какие-то аспекты присущих им достоинств. Портрет ребенка XVIII в. - это зеркало, в котором взрослый стремился разглядеть отражение собственных культурных смыслов и символических значений.

II период - 1770-1820-е гг. Ситуация начала меняться в 1770-е гг., достигнув иного уровня восприятия ребенка на рубеже XVIII-XIX вв. Новые тенденции характеризовались тем, что ребенок приобретал специфический детский облик, становился частью эмоционального мира взрослых, любовное отношение к ребенку демонстрировалось как в частном, так и в публичном пространстве, фиксировалась активность ребенка, а, следовательно, его право на подвижность, свободу движений, не зависимую от взрослого и не стесняемую им. Следует подчеркнуть, что особая роль в этом принадлежала деятельности творческих женщин - поэтесс (Е.Р.Дашкова, А.С.Жукова, В.А.Караулова, Ан.Л.Магницкая, Е.С.Урусова и некоторые другие, не оставившие своих имен) и художниц (М.Жерар, М.-Л.-Э.Виже-Лебрен). Хотя последние были француженками, некоторые их работы, посвященные дворянскому детству, хранились и писались в России. Во многом маргинализация темы детства и материнства в дворянской культуре и в последующее время была преднамеренной. О работах М.Жерар, например, запечатлевшей уникальную с точки зрения изучения повседневности сцену того, как дворянские дети в конце XVIII в. делали первые шаги в присутствии и с помощью своих матерей, какие приспособления - подобие помочей и «ходунков» - для этого использовались (причем, аналогичные сцены можно наблюдать до сих пор), в авторитетном российском энциклопедическом издании начала XX в. было написано, что «картины ея лишены оригинальности, нередко сантиментально-слащавы», хотя даже такой строгий критик, в котором без труда угадывается мужской почерк, вынужден был признать наличие в них «искренняго чувства».

III период - 1820-1850-е гг. Следующий качественный скачок в восприятии детства можно заметить в 20-30-е гг. XIX в., когда дети, будучи изображенными отдельно от взрослых, практически всегда воспроизводились в специфическом детском пространстве или в окружении атрибутов детства - детских вещей и игрушек, дефицит которых тем не менее не был еще преодолен полностью. Акцент делался на трансляции уже их собственного внутреннего эмоционального мира, который воспринимался как своеобразный и отличный от взрослого. В совместных же изображениях детей и взрослых заметно стремление к передаче их эмоциональной общности, разделяемых ими занятий и времяпровождения (игры, чтения, письма, прогулки, раута), к художественному воссозданию значимого для тех и других пространства общей повседневности. Как и на рубеже XVIII-XIX вв. художницы, теперь уже не только французские (М.-Л.-В.Ансело, урожденная Шардон), но и российские (В.А.Чихачева, урожденная Черкасова) оказали особое влияние на развитие в живописи своеобразной «детской темы». И на этом этапе эволюции отношения к «миру детства» деятельность женщин-писательниц (А.П.Зонтаг, М.Б.Даргомыжская, Л.А.Ярцова, Е.М.Фролова-Багреева, А.О.Ишимова, А.А.Фукс, А.В.Зражевская, А.М.Дараган, М.А.Корсини, А.Г.Коваленская, Е.Ф.Тютчева) также вносила особый творческий вклад в виде специальной литературы (переводной и оригинальной) и периодики для детей. Появление таких изданий свидетельствовало о все более возрастающем внимании взрослых, прежде всего женщин, к детским интересам и наклонностям, об осознании ими специфики детского мироощущения и восприятия.

На протяжении полуторавекового периода XVIII - середины XIX в. изменения в восприятии детства в российской дворянской культуре происходили постепенно, долгое время оставаясь незаметными, что позволяет отнести детскую повседневность к реальностям «длительных циклов». При этом элементы динамики в репрезентациях «мира женского детства» становятся более отчетливыми на фоне общеевропейской эволюции ценности детства. Тем не менее традиционной триаде мужских имен (Ж.-Ж.Руссо - Н.М.Карамзин - Н.И.Новиков), повлиявших на возрастание значимости детской личности в России, рецепция произведений которых очевидна в мужской мемуаристике, может быть противопоставлена гораздо более многочисленная группа творческих женских личностей - поэтесс, прозаиков, художниц (Е.Р.Дашкова, А.С.Жукова, В.А.Караулова, Ан.Л.Магницкая, Е.С.Урусова, А.П.Зонтаг, М.Б.Даргомыжская, Л.А.Ярцова, Е.М.Фролова-Багреева, А.О.Ишимова, А.А.Фукс, А.В.Зражевская, А.М.Дараган, М.А.Корсини, А.Г.Коваленская, Е.Ф.Тютчева, М.Жерар, М.-Л.-Э.Виже-Лебрен, М.-Л.-В.Шардон-Ансело, В.А.Чихачева и это еще не все, потому что многие авторы-женщины остались неизвестными), - спровоцировавших не только литературу для детей и «детскую тему» в искусстве, но и, что самое важное, особое отношение к ребенку, детскому возрасту и эмоциональности. Однако об их культурном вкладе обычно умалчивалось в историографии, при том, что мысль о создании «детского мира» именно женщиной все же звучала. Это, разумеется, должно было проявляться не только в интеллектуальной и художественной сферах, но и в протекавшей изо дня в день повседневной жизни дворянок. Будучи «историей longue durйe», история «женского детства» в дворянской России оказалась тем не менее восприимчивой к некоторым западноевропейским атрибутам детства, таким как куклы, и сопряженным с ними стереотипным представлениям, продуктам мужского интеллектуального конструирования, закладывавшим основы гендерной дифференциации и патриархатного символического порядка, программировавшего судьбу девочки-дворянки как репродуктивную. Вместе с тем через негативизацию игры в куклы в женской автодокументальной традиции XVIII-XIX вв. заметно внутреннее неприятие и сопротивление образованных дворянок навязываемым жизненным стратегиям и манипуляциям их судьбами, особенно отчетливое в дискурсе эпохи женской эмансипации.

В третьем параграфе второй главы (2.3.) - ««Мир женского детства» в дворянской семье XVIII - середины XIX в. и легитимированные практики насилия» - проблематизируется женское детство в российской дворянской семье от «европеизации» до «модернизации» в контексте истории повседневности. Обращается внимание на то, что подходы истории повседневности как «пережитой» истории, или истории «изнутри», основанной на анализе «субъективных источников» (мемуаров, писем, дневников), позволяют «увидеть» детство глазами самих женщин, реконструировать их собственный «образ детства», который разительно отличался как от просвещенческой идеализации педагогических трактатов, так и от принятого в тогдашнем дворянском обществе канона воспитания.

Установлено, что к середине XIX в. дворянскую девочку до 5-ти лет уже называли «маленькой барышней», затем к девочкам и девушкам самого разного возраста применялась номинация «барышня». Это обращение имело помимо возрастной еще и социальную коннотацию, указывая на девочку именно дворянского происхождения. Сами женщины различали «младенческие лета», «малолетство», или «первый период детства», называя себя «малолетками» в возрасте до 5-ти лет включительно. В отношении же себя, в более старшем возрасте переживавших детство, употребляли обозначения: «дети», «ребенок», «девочка». Условной возрастной границей детства считались 12-14 лет, когда девочки вступали в пубертатный период и им могла быть присуща характерная для «переходного» возраста своеобразная «неустойчивость» идентичности.

Особо подчеркивается, что отношение дворянок к собственному детству по прошествии многих лет жизни определялось либо его идеализацией, либо негативизацией в зависимости, главным образом, от характера взаимоотношений девочки с матерью. Однако наряду с ними анализу подвергнуты взаимоотношения юных дворянок и с другими членами семьи как с родственниками - отцом, бабушками, дедушками, тетушками, так и с женщинами-неродственницами, по функции «заменявшими мать» - кормилицей, няней, гувернанткой. При реконструкции распорядка дня дворянских девочек делается вывод о том, что характер туалетных процедур менялся в зависимости от возраста и от того, на чьем попечении - няни или уже гувернантки - они находились. Если для 5-тилетней девочки это происходило в известной степени формально и было своего рода данью устоявшемуся утреннему ритуалу, то для 12-тилетней - составляло часть воспитательной стратегии гувернантки, целью которой было насаждение нормативной женственности. Также выясняются особенности детского рациона и устанавливается, например, что в первой половине - середине XIX в. в провинциальной повседневности от Тверской губернии до Калуги кофе считался допустимым для детского завтрака продуктом. Его употребляли не только девочки постарше - в возрасте 8-12 лет, завтракавшие вместе с гувернанткой, но и маленькие - «лет пяти», также любившие «откушать» «кофе со сливками и с сдобными булочками».

Анализ отношения взрослых к дворянским девочкам показывает, что к ним применялись достаточно жесткие воспитательные стратегии, причем более требовательную и «корректирующую» власть над ними чаще всего реализовывали представительницы и представители «младшего» поколения взрослых - матери, отцы, гувернантки, в то время как «старшее» поколение - бабушки, дедушки, няни - ассоциировалось у них, в большинстве случаев, с гораздо более спокойным и позитивным влиянием. Репрессивные воспитательные практики были настолько интегрированы в структуру семейной организации, что при негативном к себе отношении воспринимались как обычные, привычные, «законные». В дворянской семье принуждение в той или иной форме и степени могло коснуться любого в зависимости от занимаемой им внутрисемейной позиции. Анализ данной проблемы позволил более достоверно интерпретировать механизмы воспроизводства гендерной иерархизации внутри семьи, многие аспекты детской повседневности и особенности эволюции разноликих женских субъективностей.

Отношение к девочкам в дворянских семьях было дифференцированным и противоречивым. Оно могло зависеть как от индивидуальных пристрастий взрослых, так и от устоявшегося властного порядка в семье. При этом доминирование мужа и отца носило не только фактический, но и символический характер. Даже в тех случаях, когда женщины лишались мужей и утрачивали их власть над собой, они не переходили на партнерскую модель отношений с дочерью, а продолжали либо ее игнорировать, либо применять к ней репрессирующую стратегию воспитания. В то время как сын ассоциировался с надеждами матери, воплощал для нее попытку «создания мужчины», которого она хотела бы видеть рядом с собой, дочь была олицетворением собственных неудач, несбывшейся мечты, связи с мужем, не принесшей счастья и, наконец, безысходности от предчувствия повторения того же жизненного сценария. Досада на невозможность изменить к лучшему свою жизнь вымещалась матерью именно на дочери, которая воспринимала ее отношение как нелюбовь к себе. Это свидетельствует о том, что само материнство носило, по большей части, функциональный, вынужденный характер. Парадоксально, но при том, что судьба женщины программировалась как репродуктивная (а, скорее всего, именно вследствие этого), материнство не было осознанным индивидуальным женским проектом, по крайней мере в отношении дочерей, не являвшихся формальными продолжательницами дворянского рода.

В дворянской среде России XVIII - середины XIX в. можно выделить четыре типа семейного воспитания девочки: 1) игнорирующий, при котором ребенок (по разным причинам) оказывался оставленным и матерью и отцом, 2) материнский, или квазиматеринский, когда отец мог быть индифферентен к воспитанию девочки, либо неиндифферентен, но репрессивен, либо взгляды матери и отца на эмоциональные реакции ребенка и обращение с ним сильно расходились, 3) отцовский, или «новое отцовство», когда влияние отца на воспитание дочери воспринималось ею как существенное, 4) партнерский, при котором мать и отец стремились принять обоюдное участие в воспитании дочерей. При этом два первых типа преобладали по сравнению с двумя последними, которые встречались еще достаточно редко. Однако именно в тех случаях, когда отец принимал живое конструктивное участие в интересах и жизни дочери, воспитание ее обретало более гармоничный и сбалансированный характер. «Новые отцы» провоцировали в дочерях активную жизненную позицию, нацеливали их на развитие продуктивных личностных навыков и качеств, на ведение деятельного образа жизни. Прообразы «нового отцовства» конца XVIII в. будут пополнены последующими поколениями отцов второй половины XIX в., некоторые из которых как люди широких взглядов не только не разделяли традиционных представлений о предназначении женщины, но и не считали ее пассивной жертвой неудачного брака и даже способствовали возникновению в России высшего женского образования.

Репрессивные же воспитательные стратегии были напрямую связаны с конструированием нормативной гендерной идентичности дворянок, не с развитием заложенных в них способностей и дарований и предоставлением возможности раскрыть их самим, а с разнообразными телесными, поведенческими и нравственными «переделками», «корректировками», социокультурным моделированием. Тем самым закладывались основы формирования гендерной асимметрии в дворянском обществе, представления о социальной востребованности лишь одного «предназначения» женщины и воспроизводства связанного с этим и принятого гендерного контракта. Наряду с этим делается вывод о позитивной динамике на протяжении второй половины XVIII - первой половины ХIX в. в степени материнского участия в процессе ухода за детьми как следствии общего повышения ценности детства. В 20-40-е гг. XIX в. женской автодокументальной традицией зафиксировано, что забота о детях стала составлять одну из важнейших сфер повседневного попечения провинциальных дворянок.

В четвертом параграфе второй главы (2.4.) - «Детство дворянских девочек в институтах в XVIII - середине XIX в.» - исследуется феномен женского институтского образования в контексте изучения мира внедомашнего детства девочек-дворянок, отличий его от семейного воспитания, более направленного формирования «женской» гендерной роли, насаждения нормативной гендерной идентичности юным представительницам дворянского сообщества в России второй половины XVIII - середины XIX в. Вместе с тем предметом исследования стали эмоциональные переживания и опыты, сопряженные с пребыванием в закрытых воспитательных учреждениях.

Институтское детство дворянских девочек второй половины XVIII - середины XIX в., будучи «просвещенческим» проектом и идеологическим продуктом российской власти, означало своеобразную утрату детства как такового, даже в тех ограниченных его проявлениях, которые были осознаны и доступны к тому времени. «Мир детства» как бы оставался за порогом Института, являвшего собой качественно иное социокультурное пространство, заполненное уже не «детьми», а персонифицированными «штатными единицами». Не случайно реальный возраст институток, учитывавшийся при поступлении, как бы переставал существовать по отношению к символическим «возрастам», принятым в новом укладе их жизни. В социокультурном пространстве институтского детства игра как атрибут детского замещалась искусственно привнесенным «порядком», своего рода уздой детской эмоциональности.

Институт в еще большей степени, чем семья выступал «полем» легитимации власти и гендера. Насколько эти опыты были интегрированы один в другой, показывает ряд характеристик: 1) исключительная иерархичность институтского уклада, 2) открытая и скрытая репрессивность в отношении не поддающихся или противящихся нивелирующему воздействию, 3) символическая прогнозируемость женской гендерной «роли» и внедрение ее в сознание воспитанниц посредством внушения представлений об атрибутах «женственности», 4) легитимированное формирование лояльности к верховной власти. При этом использовались стратегии «квазисемейной» адаптации - «принятия в семью», возглавляемую Maman-начальницей, и выше императорской четой, - при почти полном отлучении девочек от родительских семей, что следует расценивать как спекуляцию на наиболее чувствительных «рецепторах» детской эмоциональности. Тем самым институтское детство облекалось в форму псевдодомашнего уклада, построенного, однако, на отрицании каких бы то ни было достоинств семейного воспитания.

Главное же, - воспитанниц, даже самых маленьких, не позиционировали как детей, не случайно их называли не девочками, а «девицами». Вводившиеся градации по классам, цвету форменной одежды, способностям и прилежанию призваны были заменить возрастные особенности и атрибуты детства, завуалировать, прежде всего в глазах самих институток, их причастность к своеобразному «детскому миру». Тем не менее «мир института», подменяя собой в известном смысле «мир детства», не мог компенсировать преимуществ домашней детской повседневности. Семейные «вольности», главной из которых было отсутствие жесткого распорядка дня «по звонку», замещались предписаниями и ограничениями принудительной социализации, оставлявшей ощутимые негативные переживания и оценки у бывших институток. Институтское детство представляло собой своего рода переходную форму между собственно детством и девичеством, в которое девочки-институтки вынужденно психологически вступали раньше своих сверстниц, воспитывавшихся дома и сохранявших дольше, несмотря на существовавшие запреты, возможность более или менее непринужденно играть, шалить и резвиться. В то же время институтское детство, как и домашнее, часто идеализировалось в женской автодокументальной традиции, невзирая на вполне критическое его осмысление, что также может истолковываться как стратегия эмоциональной компенсации негативных переживаний прошлого.

В третьей главе - «Возраст юности российской дворянки XVIII - середины XIX в.» - дан анализ следующего за детством этапа жизненного цикла российских дворянок - девичества - через изучение антропологических аспектов женской телесности, сексуальности, особенностей поиска и осознания гендерной идентичности.

В первом параграфе третьей главы (3.1.) - «Девичество в дворянской среде в XVIII - середине XIX в.: телесность, сексуальность, гендерная идентичность» - установлено, что девичество как этап жизненного цикла в дворянской среде XVIII - середины XIX в. - либо слишком короткий период при раннем замужестве, либо формально пролонгированный до конца жизни в случае официального безбрачия. При этом девичество было отмечено еще большей неполноценностью, чем детство, поскольку обременялось многочисленными социальными ожиданиями, от осуществления которых зависели в будущем статусы женщины - семейный, социальный, гендерный. Основным содержанием этих социальных ожиданий была «своевременность» реализации дворянской девушкой матримониального и репродуктивного «предназначения». Причем, для окружающих юной дворянки девичество не имело самоценности как время ее внутреннего становления и обретения себя, формирования самооценки и начала самореализации.

Мемуаристки XVIII-XIX вв. называли девичество «молодостью» (иногда «юностью»), интерпретируя его в контексте формирования собственной идентичности, а себя в этом возрасте - «девушками», «девками», «девицами», «молодыми особами». Для мужской части дворянства в ряде случаев взросление девушки ознаменовывалось ее «вступлением в свет», что означало ее превращение в потенциальную невесту. Возрастные рамки девичества сильно варьировали в исследуемый период в зависимости от изменения принятого возраста вступления в брак. Вплоть до 80-х гг. XVIII в. обычный для российских дворянок возраст начала матримониальных отношений - 14-16 лет (иногда даже 13 (!)), на рубеже XVIII-XIX вв. - 17-18, к 30-м гг. XIX в. - 19-21. Во второй четверти XIX в. уже встречались первые браки, заключенные в более зрелом возрасте - в третьем и, даже, четвертом десятилетиях жизни дворянок. Несмотря на действовавшую на протяжении XVIII - середины XIX в. тенденцию к более позднему замужеству дворянок, условные границы нормативного брачного возраста были жестко закреплены в сознании современников обоего пола.

Механизм социального конструирования гендера в период девичества явно характеризовался репрессивностью: 1) ограничение доступа к информации (чтению, образованию), в том числе касавшейся взаимоотношений полов, 2) жесткий контроль за акциональным и вербальным поведением и самовыражением, 3) запрет на внепубличную устную и письменную коммуникацию с представителями противоположного пола, 4) интериоризация представлений о постыдности телесного и сексуального, вплоть до низведения сексуальных отношений до уровня недочеловеческих («скотская любовь»), 5) предписание требований «строгого воздержания», соблюдения «девичьей драгоценности», 6) гендерное понимание «чести» и «славы» в отношении девушки. Особенно важно, что, несмотря на фиксируемые женской автодокументальной традицией переживания дворянками опытов конструирования собственной идентичности, им не удавалось избежать внушаемых стереотипов о жизненном пути как об «участи», в решении которой им самим отводилась пассивная роль, об отождествлении «участи» женщины с замужеством, о «счастьи» девушки как о ее невинности до брака, о предназначении как о деторождении. Внутренняя самооценка зачастую определялась внешними требованиями и реализацией социальных ожиданий и культурных предписаний.

Наблюдается явное противоречие между ориентацией девушки на замужество и деторождение и, вместе с тем, блокированием обретения и осознания ею собственной телесности и сексуальности. В то же время запрет на сексуальное «взросление» легко объясним тем, что сексуальность женщины считалась принадлежностью не ее самой, а мужчины, чьей женой она должна была стать. Речь идет о своего рода «отчужденной» сексуальности женщины как потенциальной жены и «сексуальной собственности» (термин Р.Коллинза) «мужа на ее тело» в традиционных обществах. Как выразилась исходя из анализа антропологических данных Г.Рубин, «женская сексуальность в идеале должна отзываться на желания других, а не желать самой и не искать самостоятельно объект удовлетворения своей страсти». В отсутствии ритуала, легитимирующего и, вместе с тем, облегчающего переход из девичества в зрелый возраст, задача «нормативной» культуры заключалась не в том, чтобы девушка обрела себя, осознала собственную идентичность, а в том, чтобы стала «привлекательным», востребованным «матримониальным продуктом», тем, что Г.Рубин назвала «предметом обмена». Тем самым закладывались предпосылки удержания девушки/женщины в подчиненной позиции как основы гендерного контракта, при котором сохранялись 1) ориентация дворянок на получение преимущественно минимума образования, 2) отсутствие профессиональной реализации, 3) маргинализация женщин, предпринимавших внехозяйственную деятельность для обеспечения средств к существованию, 4) осуждение добрачных связей, 5) воспроизводство традиционной модели семейно-брачных отношений со старшинством и главенством, вплоть до «деспотизма», мужа, доходившего подчас до самых крайних негативных проявлений. Женские письма свидетельствуют и о возможности физического насилия со стороны «развратного мужа», доминировавшего в семье с позиции «грубой силы».

Однако для части дворянок эти же факторы при определенных обстоятельствах становились основой поиска собственной идентичности, обретения себя в новом качестве, самостоятельной выработки более «удачной», с их точки зрения, жизненной стратегии, в контексте которой они овладевали навыками отстаивания своих интересов и позиционирования себя не в качестве жертвы, а человека, способного справиться с ситуацией.

Во втором параграфе третьей главы (3.2.) - «Замужество и свадебная обрядность в российской дворянской культуре XVIII - середины XIX в.» - исследованы критерии оценки брачного партнера/партнерши, мотивы вступления в брак и процедура замужества провинциальных дворянок.

Мотивы вступления в брак в разных слоях дворянства в исследуемый период варьировали от материальных соображений до взаимной склонности. Для мужчин матримониальный выбор определялся в большей степени социально значимыми критериями, нежели эмоциональными предпочтениями: в XVIII в. знатность происхождения невесты могла «перевесить» ее богатство, красоту и личные симпатии к ней, соотношение же между внешней привлекательностью и состоятельностью избранницы склонялось в пользу последней. Зачастую женитьба воспринималась дворянином как разновидность экономической сделки. Мемуаристки употребляли в таких случаях выражение «брак по расчету», наделяя его негативной коннотацией. В понимании же некоторых мужчин, напротив, «партии, без расчета оженившиеся», представлялись неприемлемыми. Для дворянки более важна была эмоциональная привязанность, однако далеко не каждая могла позволить себе обратиться на поиски таковой при неудачном браке. Возможно, такие критерии оценки брачного партнера, как его имущественное положение и нравственные качества отражали бытовой аспект православного представления о браке. В идеале повседневное семейное благополучие как залог счастливого брака не мыслилось российским дворянством, в особенности провинциальным, не только без взаимной любви и уважения супругов друг к другу, но и без определенного материального достатка, гарантировавшего им стабильный размеренный уклад жизни. Однако подобные идеальные конструкции совершенно не исключали разнузданного поведения мужей по отношению к женам, отсутствия с их стороны как любви, так и уважения в каждодневном совместном существовании.

Осознавая всю важность вступления в брак, дворянские девушки в большей степени полагалась на жизненный опыт родителей и родственников, от которых ждали одобрения сделанного выбора, своего рода психологической легитимации, если, конечно, их предпочтения хоть как-то учитывались. К сожалению, интуиция взрослых не всегда играла позитивную роль в замужестве, и даже редкие исключения свидетельствуют не об удачности родительского выбора, а, скорее, о способности женщин приспосабливаться к принудительному браку, обретать психологическую нишу при осознании невозможности изменить внешние условия своего существования. Однако даже сознательное «принесение себя в жертву» не могло компенсировать отсутствия чувства счастья, не говоря уже о вынужденном принятии на себя этой роли. Редко встречающиеся свидетельства мемуаристок о благополучно сложившейся жизни той или иной российской дворянки выводят своеобразную «формулу счастья»: собственное эмоциональное предпочтение в девичестве - позитивная любовная история - удачный брак. При этом смысл жизни, вопреки высокопарным ожиданиям или, напротив, приписываемой женщинам пассивности, отождествлялся ими со способностью самой испытывать нерепрессируемое чувство любви. Речь идет о состоявшейся женской сексуальности, не подлежащей «подавлению», которое в преобладающем ряде случаев в XVIII - середине XIX в. воспринималось как нормативное правило даже теми дворянками, кому оно доставляло наибольшие нравственные и физические страдания.

Анализ девичества как «возраста жизни», завершавшегося замужеством женщины, позволил сделать следующие выводы. При отсутствии ввиду усугубления социальных ограничений в дворянской среде, в отличие от крестьянской, ритуала перехода в зрелый возраст, в ней длительно сохранялась последовательность традиционной свадебной обрядности.

В диссертации установлены и исследованы все этапы следующей конструкции дворянского свадебного обряда XVIII - середины XIX в.:

1. Сватовство, иногда с участием профессиональных брачных посредниц (свах). Либо знакомство дворянской девушки с будущим мужем, его ухаживания и официальное предложение о вступлении в брак.

2. Помолвка.

3. Принятие родителями девушки (или лицами, замещавшими их) и девушкой (иногда вынужденно) решения о выходе замуж.

4. Согласие на брак родителей жениха посредством особых «застрахованных писем».

5. Благословение брака родителями и родственниками невесты. В ряде родов - традиция благословения невесты дядей по материнской линии.

6. Провозглашение официальными женихом и невестой (публичное объявление о выходе дворянской девушки замуж).

7. Формальное введение жениха в круг родных невесты посредством особых рекомендательных писем.

8. Сговор («сговорные церемонии или веселия»): «подчивание», бал, «этикетный и торжественный ужин и питье за оным».

9. Обручение.

10. Свадьба («свадебная церемония»): «проводы» невесты родными, ее «прощание» с ними, «выезд из отцовского дому» «в дом свекров».

11. Церковное венчание.

12. Встреча новобрачных после венца.

13. Послесвадебные визиты к родным и знакомым.

Эта конструкция относилась к браку по сговору как нормативной форме заключения брака, в отличие от альтернативного тайного брака (брака «увозом»), осуществление которого тем не менее иногда допускало сохранение отдельных элементов обряда.

На протяжении XVIII - середины XIX в. помолвка как часть свадебной обрядности редуцировала из отдельного самостоятельного акта в контексте «сговорных церемоний», смысл которого сводился к предварительной договоренности о сговоре, в обобщающее название процедуры достижения брачных договоренностей и всей совокупности досвадебных мероприятий. Помолвка, не увенчавшаяся заключением брака, истолковывалась вне зависимости от обстоятельств в терминах негативизации дворянской девушки, ее публичной репутации. Завуалированным объектом матримониальной сделки становилась «честь» девушки в гендерном значении. «Безславие», «безчестие», «обезславление девушки» в результате того, что она считалась невестой, но так и не вышла замуж, наносило удар по символическому престижу дворянского рода и воспринималось как «безславие всему семейству», следовательно, как оскорбление представителей мужской его части, вынуждавшее последних «отдавать жизнь за честь сестры и матери» и «кончать дело благородным образом». Межродовые мужские конфликты, предметом которых являлась «честь» девушки урегулировались архаическим способом - исключительно в соответствии с дворянским этосом, даже если этическое их разрешение противоречило действовавшим законам. Дворянин, следовавший букве закона в «деле о чести ибесчестии» («подтверждается запрещение вызванному словами писмом или пересылкою выходить надраку или поединок»), утрачивал в глазах равных ему по социальному статусу представителей дворянской общности этические характеристики, которые собственно и позволяли причислять его к «благородным». Активное участие мужчин во всех ступенях свадебного обряда и в конфликтах, связанных с его нарушением, относит заключение матримониальных союзов к сфере мужских социальных взаимодействий и мужского престижа. Собственно девушке отводилась роль «канала» достижения мужских притязаний - статусных, имущественных, сексуальных и других.

Девушки в письмах, как правило, транслировали свою объектность, авторы же мемуаров, писавшихся в конце жизни, уже пытались рефлексировать над ней и критически ее оценивать. Для женского дискурса специфична плюральность обозначений разновидностей браков в зависимости от их движущих мотивов - «брак по расчету», «замужество по выбору родителей», «брак по любви». Вместе с тем самостоятельное значение девичества как «возраста жизни» для становления идентичности обесценивалось его ориентированностью на конечный результат в виде «своевременного» и «успешного» замужества, зачастую не имевшего ничего общего с достижением личностной состоятельности, внутреннего комфорта и эвдемонии.

В четвертой главе - «Возраст зрелости: деторождение и материнство российской дворянки XVIII - середины XIX в.» - выявляются переживания и восприятия дворянками «своего» и «чужого» опытов беременности, родов и обращения с младенцами; определяется место родильного обряда в системе обрядов жизненного цикла дворянской женщины и мире женской дворянской повседневности; анализируется проявление и закрепление в ситуациях беременности и, особенно, родов механизма социальной, в первую очередь, патриархатной, иерархизации. Предпринята попытка понять, как опыты беременностей, родов, материнства сказывались на конструировании идентичностей дворянских женщин, на способах позиционирования ими себя в частном и публичном пространствах.

Особо подчеркивается, что антропология беременности и родов дворянок ранее нигде не проблематизировалась и не исследовалась. Применительно к дворянской культуре XVIII - середины XIX в. родильный обряд вообще не изучался, поскольку данная проблематика, считавшаяся прерогативой этнографов, не попадала в поле зрения историков, а этнографы, в свою очередь, как и в случае с девичеством, не интересовались дворянством, не маркируемым ими в качестве носителя традиционной культуры.

В первом параграфе четвертой главы (4.1.) - «Переживание беременности российскими дворянками XVIII - середины XIX в.» - анализируется отношение дворянок к непрерывности репродуктивных опытов.

В первом разделе первого параграфа четвертой главы (4.1.1.) - «Беременность как антропологический «контекст» женской дворянской повседневности» - показано, что в российской дворянской среде XVIII - середины XIX в. беременность редко становилась единичным опытом женщины. Вне зависимости от места жительства, материального достатка и общественного положения дворянки неоднократно переживали это физиологическое и психологическое состояние, составлявшее своего рода антропологический «контекст» женской повседневности. Установлено обычное число переживавшихся дворянками беременностей - от 6 до 12, хотя встречались и более экстремальные цифры - 15, 19, 20, 22. Выявляемые в источниках сведения о количестве выживших детей свидетельствуют лишь о минимальном числе подтвержденных беременностей. Всего же реальных беременностей могло быть больше за счет поправок на неудачные беременности и умерших в детстве детей.

На бесконечную череду беременностей, предопределенную вкорененными ментальными установками, принципиально не влияли даже такие факторы, как возраст женщины и повторность ее брака, чувства, испытываемые ею к супругу, и степень ее образованности. Вместе с тем последний показатель высвечивает любопытную зависимость: дворянка, о которой известно, что она родила наибольшее число детей - 22 (А.А.Полторацкая, урожденная Шишкова), - «не умела ни читать, ни писать», а та, например, которая, дважды побывав замужем, не имела детей (С.А.Миллер-Толстая, урожденная Бахметева), отличалась высокой образованностью, в том числе знанием 14-ти иностранных языков. При том, что оба примера по своему уникальны и являют собой своеобразные крайности, сама по себе эта взаимосвязь подтверждает, как и в случае с замужеством, альтернативность образования женщины по отношению к матримониально-репродуктивным опытам. Из этого, однако, вовсе не следует, что все нерожавшие дворянки были образованнее своих многократно переживавших беременности современниц.

Как свидетельствует женская автодокументальная традиция, образование дворянок заканчивалось иногда даже не с замужеством, а с переходом в девичество, или с субъективно оцениваемым вступлением в «возраст невесты», о том же, чтобы оно продолжалось на репродуктивном этапе жизни, в большинстве случаев, не могло быть и речи.

Многократно повторявшиеся беременности приводили к тому, что дворянки вновь переживали материнство, имея уже старших дочерей, вступивших в период фертильности. Это порождало мотив некоего несоответствия репродуктивного поведения их принадлежности к поколению «старших женщин» в семье, символический статус которых определялся выходом за пределы детородного возраста и позиционированием себя как потенциальных бабушек. В действительности, 34-х, 39-ти и даже 42-хлетние матери взрослых дочерей сами еще были способны родить и не стремились сменить позицию «матери», так или иначе отождествляемую с сексуальной привлекательностью, на позицию «бабушки» - асексуального существа в характерном чепце. Межпоколенное столкновение «молодых» матерей с их старшими дочерьми интерпретируется как безотчетное и, вместе с тем, осознанное конкурентное отстаивание собственной сексуальности.

Беременность, по сравнению с другими аспектами женской дворянской повседневности, слабо репрезентирована автодокументальной традицией. В лучшем случае о ней просто упоминалось в письмах и мемуарах, в большинстве же текстов она вообще игнорировалась и сразу констатировался факт рождения ребенка. О том же, чтобы специально описывать свои переживания или изменения самочувствия, связанные с беременностью, за редчайшим исключением (А.П.Керн, А.Г.Достоевская), речи не шло вовсе. Делается вывод о том, что акцентировать внимание на беременности, неоднократно возобновлявшейся в течение репродуктивного периода жизни дворянок, противоречило тогдашнему канону письма. В этом случае немногие описания собственных беременностей и родов можно считать проявлениями «женского письма», в значении Э.Сиксу (Hйlиne Cixous), как преодоления стереотипов и канонов, как «прорыва» к своей телесности и эмоциональности, как попытки озвучить себя на «языке» тела.