Основы филологии

Тексты существуют не поодиночке, а во взаимодействии друг с другом, образуя мир текстов -- отдельную область реальности, заполненную текстами.

В основе взаимодействия текстов лежат диалогические отношения между ними. Идея диалогических отношений между текстами принадлежит М.М. Бахтину, который считает, что диалогические отношения есть отношения смысловые. Чтобы объяснить проявление диалогических отношений, ученый сопоставляет высказывание, принадлежащее одному говорящему (речевому субъекту, по его терминологии): «Голод, холод!», и два высказывания разных говорящих (речевых субъектов): «Голод!» -- «Холод!». Диалогические отношения имеют место только во втором случае: эти два высказывания диалогически соотнесены8.

Существует много оснований, по которым группируются тексты. В их число входят, например, следующие:

• естественный язык, на котором созданы тексты. Различаются совокупности текстов на русском, балкарском, каталонском и других языках;

• принадлежность текста одному жанру. См. жанровые объединения текстов: романы, рассказы, анекдоты, автобиографии, поздравления, жалобы и др.;

• принадлежность текстов одному автору. Таковы, например, совокупности текстов А. Блока, В. Пелевина, акад. П.П. Семенова-Тян-Шанского, акад. И.Ю. Крачковского, ученика 1-го класса школы № ООО города N-ска Ивана Иванова и др.

Относительно недавно (с 1960-х годов) выделяется еще ряд отношений между текстами: интертекстуальные и текстообра- зовательные.

Итертекстуальные отношения (лат. inter -- между) это отношения между текстом и включенными в него уже существующими текстами (их фрагментами). Термин введен Ю. Кристе- вой в развитие идей М.М. Бахтина о диалогических отношениях между текстами.

В романе В. Пелевина «Чапаев и Пустота» на противопоставлении западного мифа (о Вечном Возвращении) и восточного мифа (о Вечном Невозвращении) создается образ диссидента- невозвращенца, которому автор придает черты одного из четырех типов буддийских благородных личностей, а именно «анага- ми» -- не возвращающегося из нирваны в сансару. Чапаев, Петр и Анна, нырнув в Урал (Урал -- аббревиатура от Условной Реки Абсолютной Любви), становятся «невозвращающимися», перешедшими к такому состоянию бытия, когда реальность становится равной чистому уму, пустота равной форме, а пространство (сияющая пустота) -- сознанию. Буддийская философско- мифологическая основа романа В. Пелевина посредством одновременной сакрализации и пародирования демифологизирует советскую концепцию истории и идеологии. (Н.С. Ользько. Семиотико-синергетическая интерпретация особенностей реализации категорий интертекстуальности и интердискурсивности в постмодернистском художественном дискурсе: автореф. докт. дис. Челябинск, 2009. С. 25.)

Каждый из текстов, не только художественный, существует в своем интертекстуальном пространстве. В него входят тексты, «реакцией» на которые и является текст данный. Такого рода пространство демонстрирует тот фрагмент современной культуры и культуры прошлого, к которому обращается текст и который «преобразован» в тексте.

Текст, включаемый в данный конкретный, не обязательно имеет всеобщую культурную значимость; сферой культурной значимости текста может быть речь некоторого объединения людей -- семьи, круга друзей, дружеской компании, производственного коллектива и др. (См. в приводимых ниже материалах для чтения фрагменты книги Н. Пьеге-Гро.)

Отношения текстообразования. Текстообразовательными являются отношения между текстами, один из которых произведен от другого (других). См. подобный пример из словообразования: возить воз-чик, стол стол-ик, Москва московский).

Примеры: текст аннотации -- это производное от текста аннотируемого произведения; текст газетного номера есть производное от текстов, составляющих этот номер; текст рекламы и «тот же» текст рекламы, перенесенный, например, в художественный текст; слух и текст, его распространяющий.

Приведем еще один пример из В. Пелевина. В речи персонажей романа «Generation "Р"» содержатся следующие производные фрагменты текста, образованные на основе рекламных текстов:

...Морковин в расшитой золотом джинсовой куртке прохаживается в витрине магазина, а одетый в военную телогрейку Татарский швыряет в бронированное стекло кирпич, выкрикивая: «Под Кандагаром было круче!» (слоган «Enjoy the Gap») -,

По экрану заметались люди в саванах -- мистера Йохохори куда-то поволокли, побледневшая девушка в кимоно стала бить извиняющиеся поклоны, и на всем этом безобразии нарисовался логотип «Панасоника». Низкий голос произнес: «Панасоник. Япона мать!»

6.4 Аспекты изучения текста в филологических науках

В филологических науках текст изучается и как объект филологии, и отдельно каждой из филологических наук.

Изучая текст как объект, филология рассматривает в нем то общее, что значимо для всех филологических наук. Это функциональная природа текста, его важнейшие признаки, место в мире текстов, способность взаимодействовать с ними.

Филологическая дисциплина, изучающая текст, получила название теории текста.

Наряду с гуманитарной семиотикой теория текста обеспечивает единство лингвистики и литературоведения как филологических наук, служит в современной филологии интегрирующим началом. Каждая из филологических наук имеет свои задачи изучения текста.

Лингвистика изучает текст как лингвистический объект. Традиционно лингвистика помещает текст в синтаксисе: текст рассматривается как единица более высокого уровня, чем предложение, и замыкает собой ряд синтаксических единиц: словосочетание -- простое предложение -- сложное предложение -- текст. В 1960--1970-х годах в совокупности наук о языке сложилось отдельное направление, которое исследует текст, -- лингвистика текста. Главная задача ее состоит в том, чтобы раскрыть сущность текста в его отношении к другим лингвистическим единицам, установить признаки текста как лингвистического объекта, правила создания текста и понимания его смысла. Лингвистика изучает все типы, виды, разновидности текстов.

В литературоведении текст значим как аспект художественного произведения. Здесь текст, по определению британского философа и литературоведа Терри Иглтона, которого сочувственно цитирует Н.Н. Михайлов, есть «речевое произведение, обособленное от какой-либо конкретной речевой ситуации, и потому открытое для самых различных интерпретаций различными читателями»9. «Обособление» литературно- художественного произведения от конкретной речевой ситуации вполне объяснимо: текст создается посредством языка художественной литературы -- знаковой системы особого рода. Так, лирическое стихотворение А.С. Пушкина «И.И. Пущину», начатое на другой день после посещения Пущиным опального поэта, воспринимается как послание всем друзьям:

Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный, Печальным снегом занесенный, Твой колокольчик огласил.

ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ

• Почему текст является объектом современной филологии?

• Что такое фактура текста? Каково значение фактуры текста для жизни текстов?

• Проиллюстрируйте материалом русского (родного), а также изучаемых вами иностранных языков проявления ликов текста. Каково значение понятия лик текста в филологии?

• Приведите фактический материал из русского (родного), изучаемых вами иностранных языков в пользу традиционного понимания текста и противоречащей традиционному пониманию.

• Приведите фактический материал из русского (родного), изучаемых вами иностранных языков в пользу современного понимания текста и противоречащий современному пониманию.

• В чем заключается сущность функционального понимания текста? Почему оно плодотворно для филологии?

• Каковы функции текста «по Ю.М. Лотману»?

• Что такое мир текстов? Каково значение этого понятия для изучения текста в филологии?

• Что в тексте изучает лингвистика? литературоведение?

• Приведите пример текста. Рассмотрите текст в аспекте и интертекстуальных, и текстообразовательных отношений. Оцените свое решение задачи с точки зрения понимания текста.

• Что изучает теория текста?

• Определите текст как объект современной филологии. Раскройте его признаки как объекта филологии.

В противовес произведению (традиционному понятию, которое издавна и по сей день мыслится, так сказать, по-ньютоновски), возникает потребность в новом объекте, полученном в результате сдвига или преобразования прежних категорий. Таким объектом является Текст. Понимаю, что слово это сейчас в моде (я и сам склонен его употреблять достаточно часто) и тем самым вызывает у некоторых недоверие; потому-то мне и хотелось бы сформулировать себе для памяти основные пропозиции, в пересечении которых и располагается, на мой взгляд, Текст. Слово «пропозиция», «предложение» следует здесь понимать скорее в грамматическом, чем в логическом смысле; это не доказательства, а просто высказывания, своего рода «пробы», попытки подхода к предмету, в которых допускается метафоричность.

1. Текст не следует понимать как нечто исчислимое. Тщетна всякая попытка физически разграничить произведения и тексты. В частности, опрометчиво было бы утверждать: «произведение -- это классика, а текст -- авангард»; речь вовсе не о том, чтобы наскоро составить перечень «современных лауреатов» и расставить одни литературные сочинения in Внутри (англ.). -- Прим. перев., а другие out Вне (англ.). -- Прим. перев. по хронологическому признаку; на самом деле «нечто от Текста» может содержаться и в весьма древнем произведении, тогда как многие создания современной литературы вовсе не являются текстами. Различие здесь вот в чем: произведение есть вещественный фрагмент, занимающий определенную часть книжного пространства (например, в библиотеке), а Текст -- поле методологических операций (un champ methodologique). Эта оппозиция отчасти напоминает (но отнюдь не дублирует) разграничение, предложенное Л аканом: «реальность» показывается, а «реальное» доказывается; сходным образом произведение наглядно, зримо (в книжном магазине, в библиотечном каталоге, в экзаменационной программе), а текст -- доказывается, высказывается В подлиннике обыгрываются возвратные глаголы se demontrer, se mon- trer, se parler; дословный перевод: «"реальность" показывается, а "реальное" обнаруживается..., текст обнаруживается, выговаривается...» в соответствии с определенными правилами (или против известных правил). Произведение может поместиться в руке, текст размещается в языке, существует только в дискурсе (вернее сказать, что он является Текстом лишь постольку, поскольку он это сознает). Текст -- не продукт распада произведения, наоборот, произведение есть шлейф воображаемого, тянущийся за Текстом. Или иначе: Текст ощущается только в процессе работы, производства. Отсюда следует, что Текст не может неподвижно застыть (скажем, на книжной полке), он по природе своей должен сквозь что-то двигаться -- например, сквозь произведение, сквозь ряд произведений.

2. Точно так же Текст не ограничивается и рамками добропорядочной литературы, не поддается включению в жанровую иерархию, даже в обычную классификацию. Определяющей для него является, напротив, именно способность взламывать старые рубрики.

Текст познается, постигается через свое отношение к знаку. Произведение замкнуто, сводится к определенному означаемому. Этому означаемому можно приписывать два вида значимости: либо мы полагаем его явным, и тогда произведение служит объектом науки о буквальных значениях (филологии), либо мы считаем это означаемое тайным, глубинным, его нужно искать, и тогда произведение подлежит ведению герменевтики, интерпретации (марксистской, психоаналитической, тематической и т. п.). Получается, что все произведение в целом функционирует как знак; закономерно, что оно и составляет одну из основополагающих категорий цивилизации Знака. В Тексте, напротив, означаемое бесконечно откладывается на будущее; Текст уклончив, он работает в сфере означающего. Означающее следует представлять себе не как «видимую часть смысла», не как его материальное преддверие, а, наоборот, как его вторичный продукт (apres- coup). Так же и в бесконечности означающего предполагается не невыразимость (означаемое, не поддающееся наименованию), а игра; порождение означающего в поле Текста (точнее, сам Текст и является его полем) происходит вечно, как в вечном календаре, -- причем не органически, путем вызревания, и не герменевтически, путем углубления в смысл, но посредством множественного смещения, взаимоналожения, варьирования элементов. Логика, регулирующая Текст, зиждется не на понимании (выяснении, «что значит» произведение), а на метонимии; в выработке ассоциаций, взаимосцеплений, переносов находит себе выход символическая энергия; без такого выхода человек бы умер. Произведение в лучшем случае лшлосимволично, его символика быстро сходит на нет, т.е. застывает в неподвижности; зато Текст всецело символичен; произведение, понятое, воспринятое и принятое во всей полноте своей символической природы, -- это и есть текст. Тем самым Текст возвращается в лоно языка: как и в языке, в нем есть структура, но нет объединяющего центра, нет закрытости. (К структурализму иногда относятся с пренебрежением, как к «моде»; между тем исключительный эпистемологический статус, признанный ныне за языком, обусловлен как раз тем, что мы раскрыли в нем парадоксальность структуры -- это система без цели и без центра.)

3. Тексту присуща множественность. Это значит, что у него не просто несколько смыслов, но что в нем осуществляется сама множественность смысла как таковая -- множественность неустранимая, а не просто допустимая. В Тексте нет мирного сосуществования смыслов -- Текст пересекает их, движется сквозь них; поэтому он не поддается даже плюралистическому истолкованию, в нем происходит взрыв, рассеяние смысла. Действительно, множественность Текста вызвана не двусмысленностью элементов его содержания, а, если можно так выразиться, пространственной многолинейностью означающих, из которых он соткан (этимологически «текст» и значит «ткань»). Читателя Текста можно уподобить праздному человеку, который снял в себе всякие напряжения, порожденные воображаемым, и ничем внутренне не отягощен; он прогуливается (так случилось однажды с автором этих строк, и именно тогда ему живо представилось, что такое Текст) по склону лощины, по которой течет пересыхающая река (о том, что река пересыхающая, упомянуто ради непривычности обстановки). Его восприятия множественны, не сводятся в какое- либо единство, разнородны по происхождению -- отблески, цветовые пятна, растения, жара, свежий воздух, доносящиеся откуда-то хлопающие звуки, резкие крики птиц, детские голоса на другом склоне лощины, прохожие, их жесты, одеяния местных жителей вдалеке или совсем рядом; все эти случайные детали наполовину опознаваемы -- они отсылают к знакомым кодам, но сочетание их уникально и наполняет прогулку несходствами, которые не могут повториться иначе как в виде новых несходств.

4. Так происходит и с Текстом -- он может быть собой только в своих несходствах (что, впрочем, не говорит о какой-либо его индивидуальности); прочтение Текста -- акт одноразовый (оттого иллюзорна какая бы то ни было индуктивно- дедуктивная наука о текстах -- у текста нет «грамматики»), и вместе с тем оно сплошь соткано из цитат, отсылок, отзвуков; все это языки культуры (а какой язык не является таковым?), старые и новые, которые проходят сквозь текст и создают мощную стереофонию. Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-то другому тексту, но эту интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то происхождение; всякие поиски «источников» и «влияний» соответствуют мифу о филиации произведений, текст же образуется из анонимных, неуловимых и вместе с тем уже читанных цитат -- из цитат без кавычек. Произведение не противоречит ни одной философии монизма (при том что некоторые из них, как известно, непримиримые враги); для подобной философии множественность есть мировое Зло. Текст же, в противоположность произведению, мог бы избрать своим девизом слова одержимого бесами (Евангелие от Марка, 5, 9): «Легион имя мне, потому что нас много». Текст противостоит произведению своей множественной, бесовской текстурой, что способно повлечь за собой глубокие перемены в чтении, причем в тех самых областях, где монологичность составляет своего рода высшую заповедь: некоторые «тексты» Священного писания, традиционно отданные на откуп теологическому монизму (историческому или анагогическому), могут быть прочитаны с учетом дифракции смыслов, т.е. в конечном счете материалистически, тогда как марксистская интерпретация произведений, до сих пор сугубо монистическая, может благодаря множественности обрести еще большую степень материализма (если, конечно, марксистские «официальные институты» это допустят).

7. С учетом этого можно полагать (предлагать) еще один, последний, подход к Тексту -- через удовольствие. Конечно, произведение (некоторые произведения) тоже доставляет удовольствие: я могу упоенно читать и перечитывать Пруста, Флобера, Бальзака и даже -- почему бы и нет? -- Александра Дюма. Однако такое удовольствие, при всей его интенсивности, даже полностью избавленное от любых предрассудков, все же остается отчасти удовольствием потребительским (разве что прилагать чрезвычайные усилия для его критики): ведь хотя я и могу читать этих авторов, я вместе с тем знаю, что не могу их переписать (что ныне уже невозможно писать «так»); одно лишь осознание этого довольно грустного факта отторгает меня от создания подобных произведений, причем такая отторгнутость и есть залог моей современности (быть современным человеком -- не значит ли это досконально знать то, что уже нельзя начать сначала?). Что же касается Текста, то он связан с наслаждением, т.е. с удовольствием без чувства отторгнутости. Текст осуществляет своего рода социальную утопию в сфере означающего; опережая Историю (если только История не выберет варварство), он делает прозрачными пусть не социальные, но хотя бы языковые отношения; в его пространстве ни один язык не имеет преимущества

перед другим, они свободно циркулируют (с учетом «кругового» значения этого слова).

7. Текст как исторический феномен. Текстовые эпохи

Теперь попробуем суммировать и систематически упорядочить наше рассмотрение текстовых эпох как исторических типов чтения и письма. Первая эпоха -- период формирования лингвистических систем в контексте мифо-магической культуры раннеродового строя. Здесь знаковая коммуникация является нерасторжимым единством естественного языка, поведенческого акта и космологической схемы. Слово, знак -- еще часть предмета в смысле неразвитости абстрактного мышления; одновременно с этим предмет -- часть знаковой системы в смысле его зависимости от общей космологической схемы. Процедуры чтения и письма сводятся, поэтому, к «вычитыванию» смыслов из предметов и «приписыванию» предметам знаковой формы -- отнюдь не герменевтическим, а, по существу, квазионтологическим процедурам. Типичный текст этой эпохи -- магическая формула или рассказ о деяниях богов и героев.

В основе его лежит форма культуры, которую М.К. Петров называет «лично-именным кодированием». «Трансляционный механизм лично-именного кодирования изучен достаточно детально, -- пишет М.К. Петров. -- Это ритуалы посвящения. Их подготовка и непосредственное программирование индивидов во взрослые имена совершаются силами старейшин или старцев, то есть бывшими носителями взрослых имен. Память старцев и есть, собственно, та "фундаментальная библиотека" лично-именного кодирования, в которой хранится "энциклопедия" первобытной социальности: имена -- адреса распределения знания и индивидов -- и связанные с именами тексты. Вместимость этой коллективной памяти и будет в конечном счете определять возможные объемы знания, которые социокод этого типа способен освоить, включить в трансляцию для передачи от поколения к поколению, а производно от этих объемов код определит и число индивидов, которое он способен удержать в единой социальной структуре» Петров М.К. Язык. Знак. Культура. М„ 1991. С. 100..

При всей плодотворности концепции М.К. Петрова, включающей лично-именное, профессионально-именное и абстрактно-понятийное кодирование, нам не удается в полной мере использовать эту классификацию для разграничения текстовых эпох. В частности, лично- именное кодирование будет лежать в основе как первобытных, так и части античных текстов, распространяясь далее на ряд текстов средневековых. Профессионально-именное кодирование также обнаруживается в античности, средневековьи и значительно позднее, если иметь в виду не только научные, но и философские, религиозно-мистические и иные тексты. Поэтому последний способ кодирования важен для нас только потому, что профессия есть первый способ специализированной коммуникации, способный порождать внутрисоциальные смыслы, в дальнейшем транслируемые в окружающий социум. Здесь не обойтись без обширной цитаты: «Вечность бога-покровителя, именного знака, с которым связан текст профессии, сообщает это свойство трансляционности-вечности, отчужденности от смертных профессионалов всему составу текста -- технологическим описаниям образцов для подражания. Принадлежность к тексту бога воспринимается традицией как санкция на трансляцию, как официальное признание обществом социальной ценности новации, введенной в корпус знания.

Если профессионал-новатор «сочиняет» миф, то есть находится в позиции «говорящего», реального творца новинки, то профессионал- потребитель, осваивающий эту новинку, всегда находится в позиции «слушателя», который получает эту новинку от имени бога- покровителя. Для профессионала-новатора имя бога-покровителя не более как средство опосредования-социализации результата, такой же знаковый, инертный сам по себе и не создающей сам по себе знания инструмент означения, социализации, как журнал для ученого. Но для профессионала-потребителя бог-покровитель суть источник всего наличного и любого будущего знания. Для него профессионал-новатор лишь «посредник», рассказывающий об эталонной для профессионала деятельности бога. Схема: бог -- посредник -- человек (профессионал) становится для традиции ее теорией познания, трансмутации. (В несколько универсализированной форме намагниченности-одержимости Платон анализирует эту схему в «Ионе».) Укоренению этой схемы способствует то обстоятельство, что традиционный акт социализации нового через наращивание текста имени бога-покровителя крайне редко использует процедуру выдачи «авторского свидетельства» Петров М.К. Язык. Знак. Культура. М„ 1991. С. 117..

В рамках этого способа кодирования происходит оформление лингвистических систем в этнические языки, что идет параллельно с обретением речью своей относительной самостоятельности в форме устного рассказа или диалога. Здесь текст воспроизводит уже не структуру Космоса, но способ живой коммуникации людей. Облекаясь в письменную форму, он утрачивает аутентичность; письмо еще не обладает самоценностью, это лишь «записывание» устного слова. В силу этого доминирует чтение вслух как «придание телесности» тексту. Здесь же возникает впервые и чтение как «по-читание» -- как форма ритуальной нагруженности чтения и сакрализации текста как тайны. Типичный текст -- поэтический эпос, философский диалог, трактат.

«Письменный пересказ», или письмо как «переписывание», с одной стороны, и, с другой -- «чтение про себя» -- характеристики средневековой текстовой эпохи. В метафорах «книги как мира и мира как книги» заключено как космологическое, так и личностное начало. Интимность общения с Богом и миром через текст действенна в обе стороны, а слово -- универсальный инструмент творения, откровения и понимания. В нем почти отсутствует функция самовыражения человека -- отсюда безличность авторства, а «по-читание» текста превращается едва ли не в единственный способ обращения с ним. Лишь отчасти магия культивирует использование текста для достижения индивидуальных целей, оставаясь на периферии культурного пространства. Типичные тексты эпохи: комментарий к Библии («сумма»), компендиум-«бестиарий», алхимический рецепт, летопись.

Обретение светской культурой регулярной письменной формы -- процесс, фундаментальным образом характеризующий эпоху Возрождения. Полюсы напряженности, свойственные этой текстовой эпохе, обусловлены диалогом-противостоянием монастырской и светской, ученой и народной культуры. Извлекаемым из античности и арабского Востока текстам придается историзм, у них обнаруживаются источники и авторы. В эпоху Возрождения письменная монологичная культура Средневековья развивается поступательно, благодаря книгопечатанию; одновременно происходит частичное возвращение к диалогическому чтению «как бы вслух» в силу восприятия народных языковых традиций. Типичные тексты эпохи: натурфилософский диалог, поэтическая эпистола, ироническое нравоописание.

Новое время не образует в точном смысле новой текстовой эпохи, но в основном варьирует и комбинирует уже известные стили. По-прежнему в ученых кругах популярны трактаты и диалоги, компендиумы по «естественной истории», мифологические поэмы, социально-критические нраво- и бытописания; как и ранее распространены жанры письма, путевых записок, мемуары. Нельзя, однако, не отдать должного тому новому, что принесла с собой эта эпоха: получает распространение локальная тенденция античного скептицизма -- критика текста. Характерны названия текстов Секста Эмпирика: «Против физиков», «Против астрологов» и т.п., за пересказом которых следует их критический анализ. Весьма примечательная характеристика античного скептицизма, даваемая X. Ортегой-и-Гассетом. «Сам термин (скептицизм -- И.К.) свидетельствует о том, что греки видели в скептике полную противоположность тому сонному человеку, который беспомощно бредет по жизни. Они называли его «исследователем»,... «изыскателем» ... наряду с основным содержанием термина «изыскатель» в греческом языке прослеживаются такие его коннотации, как человек «сверхактивный», «героический» (в котором, правда, много от «мрачного героя»), «неутомимый», а потому и «надоедливый», с которым «ничего не поделаешь». Это человек-коловорот». Скептицизм задал парадигму нововременной текстовой эпохи в том смысле, что критика текста обратилась не столько на его внутренние свойства, но на соответствие его тому, что текстом описывается, -- реальности. Текст перестал быть самодовлеющей действительностью, но оказался свидетельством наличия чего-то иного, принципиально отличного от текста, более богатого, сложного и важного. Быть может именно поэтому Новое время все же стало эпохой торжества текста и языка, но особого -- математического, которым, по расхожей поговорке, была написана Книга Природы.

Как охарактеризовать современную текстовую эпоху -- самая сложная проблема. Современность образует наш собственный жизненный мир, «сферу очевидностей», непрозрачную для наблюдателя. Тому способствует небывалое прежде распространение знаково- символической текстовой культуры в форме книг и печатных СМИ, всеобъемлющей системы образования, которые пронизывают и наполняют всю жизнь человека. Одновременно происходящий кризис, обозначенный Ж. Деррида как «конец книги и начало письма», означает начало некоторого нового отношения к тексту, которое, с одной стороны, придает ему универсальный характер (М. Бахтин), а с другой -- заменяет его видеорядом, жестом, а то и просто молчанием, порой прерываемым бессмысленным смехом. Феноменология эпохи выступает как нагромождение традиций, стилей и жанров, наслоение друг на друга бесчисленных критик, интерпретаций и рефлексий, переплетение текстов с многообразными контекстами и неоконченными дискурсами. Самое первое обобщение претендует на аналогию с позднеримской эпохой литературной пресыщенности и потому демонстративной несерьезности по отношению к любому тексту. Текст, ставший рядовым товаром, есть первая и наиболее наглядная примета именно современной эпохи, но это относится не столько к качеству самого текста, сколько к способу его использования. Второе, отчасти скрытое свойство, характеризующее уже производство текста, есть безусловное доминирование вторичных текстов, ничем не ограниченная и технически обеспеченная манипуляция и комбинаторика с языковой реальностью. Подобно тому, как аэрофотосъемка местности изменила облик геологической и географической науки и практики, так сканирование и оцифровка посадили филологию и философию языка на иглу компьютерных технологий. Интернет вкупе с техникой фото- и видеомонтажа, перенесенные в сферу текста, обеспечили его общедоступность, а также возможность его произвольного использования и трансформации. Однако, вспоминая иронию М. Монтеня по поводу «глоссов друг на друга», мы вновь не можем в вышеперечисленном обнаружить специфику современной эпохи. Быть может, именно эта неспецифичность и составляет ее своеобразие? В современности есть все, что мы знаем о прошлом и угадываем в будущем, и только нашим потомкам будет под силу указать на те возможности, которые нам сегодня недоступны.