Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Философские основания теории языка Рене Тома

Введение

Всё написанное ниже является попыткой интерпретации наследия французского мыслителя новым и отнюдь не произвольным путём. Но, смею полагать, такая попытка - уже довольно много, потому как хотя бы указание на скрытые концептуальные хитросплетения облегчит понимание Тома в будущем. Он относится к мыслителям, позволю себе сказать, с «двойным» или даже «тройным» дном, которое даёт о себе знать лишь в туманных намёках и апокрифических цитатах. Однако оно является не какой-то «добавкой» к законченному целому мысли Тома. Напротив, оно есть подлинный источник его мысли. И только через обращение к нему можно, насколько это в принципе возможно, понять, о чем же он говорил. Я не призываю к «эзотерическому чтению», но для выполнения задач исследования требуется совершить серьёзное герменевтическое усилие, которое заключается, во-первых, в обращении внимания на детали и, во-вторых, в видении «подземных течений» мысли, проявлением которых этих детали являются.

1. Ключевые тезисы Рене Тома

«Метафизики после Хайдеггера говорят нам: бытие дается [l'кtre se donne; этот оборот - перевод немецкого оборота «Es gibt», который Хайдеггер употреблял по отношению к бытию - Г.В.], затем удаляет-ся [se retire]. И роль философа заключается в возвращении утраченного, в раскрытии бытия, что покрыто мраком вследствие наших одурманивающих привычек. Здесь встает сущностная проблема: если мы мыслим его [бытие], то понятность дана нам преконцептуально, прелингвально, если по определению понятное открыто нам через непосредственный дар, то почему мы говорим о поиске этой понятности? Проблема остро становится перед нами вслед за прагматическими успехами науки. Если наука всего лишь «склад работающих рецептов», то мы можем жить в нашей Вселенной как помещенная в лабиринт крыса, которая «знает», что если она схватится за тот или иной рычаг, то последует выдача еды. Но мы, философы, могли бы знать, почему еда следует за нашими действиями» (перевод здесь и далее - мой). Рене Том желает неким образом вернуть бытие, понимания которого мы утратили. Действительно, Хайдеггер пишет: «Человечеству метафизики отказано в пока еще сокровенной истине бытия. Трудящееся животное оставлено дышать угаром своих достижений, чтобы оно растерзало само себя и уничтожилось в ничтожное ничто». Бытие в эпоху метафизики и господства техники даёт о себе знать своим отказом, забвением (Seinsvergessenheit). Однако существо техники - не вот-этот-конкретный технический объект. Техника, по Хайдеггеру, - способ бытия, способ понимания, путь взаимопребывания человека и сущего, т.е. то, как явлено в нашу эпоху первоначально всякое сущее - как подлежащее технической манипуляции.

Метафизикой зовется не только то или иное учение, которое полагает или не полагает себя метафизическим. Метафизика - это способ понимания бытия вообще и в этом понимании является ответ самого бытия. Под ответом здесь понимается то, что само бытие в нашу эпоху «организовано» определенным образом в силу того что мы - часть бытия, находимся в нём и принадлежим к его «организации» своей организацией так, что оно понимается метафизически. Можно ли в свете этого «вернуть» бытие, отбросив метафизику и обратившись к его истине? Хайдеггер даёт отрицательный ответ: метафизика это не мировоззрение или теория, которую можно просто так взять и отбросить.

С одной стороны, посыл Тома в этом манифестационном высказывании ясен: наука и метафизика «городят вокруг человека такой огород», за которым становится уже ничего не видно. С другой же, если следовать Хайдеггеру, вследствие нашего у-строения (Machenschaft) шанса на возвращение понимания бытия нет, по крайней мере, еще одной теорией человечество спасено от непонимания бытия и его забвения не будет. Напротив, подобного рода устроение тянет за собой разнообразную «духовность», коренящуюся в переживании (Erlebnis), которая только подчеркивает сущность ситуации, являясь обратной стороной Machenschaft. Стало быть: не сталкиваемся ли мы в лице Рене Тома с некоторой формой якобы «освобождающей от метафизики духовности»? И не занимается ли Рене Том спасением, собственно, неспасаемого (если размышлять в русле, насколько это представляется возможным, Хайдеггера), т.е. науки? Пока оставим этот вопрос и постараемся дать ответ на него в ходе дальнейшего изложения.

Что предлагает Рене Том? Свой проект он называет натурфилософским. Он призван вернуть сложное и многогранное знание человека о мире, в т.ч. и научное, к пониманию, которое равно- и со-изначально человеку в силу способа бытия оного как существа понимающего и открытого миру. «Я охотно характеризую роль философии природы как защиту понимания. Принимая удар «панорамного видения» от теорий и практик науки нашего времени, она будет бороться за то, чтобы не забывать об «изначально свойственной понятности [intrinsиque intelligibilitй]», связанной с каждой теорией». То есть за всякой теорией, согласно Тому, стоит изначальная, сущностная понятность мира человеку. Соответственно, любая научная теория будет модуляцией этой понятности, модусом её конкретизации, представления в пропозициональном знании.

Так, например, количественная наука, идущая от Галилея и Декарта, постулирует существующим только исчислимое в силу того, что она стала мыслить феномены особым образом, а именно как исчислимые и представленные познающему субъекту. Такая субъективация соположена процессу объективации познаваемого. Вещи же, понимаемые как объекты, становятся подлежащими для разнообразных научных манипуляций. Соответственно, современная наука, корни которой лежат в особом понимания мира, поставила себе герменевтическую задачу в рамках сформированного изменением в мысли горизонтом понимания. Наука расшифровывает своего рода «черные ящики»: существуют определенные рода закономерности в поведении сущего, которые ей гипостазируются в закон после того, как будет найдено необходимое количественное соотношение, отвечающее за то или иное поведение изучаемых объектов. По Тому, наука имеет дело вовсе не с голой реальностью, а с особого рода предвзятостью: «В науке реальность должна быть погружена в куда более сильную виртуальность». Основной целью натуральной философии является не замена собой науки, а объяснение науки и возвращение её к тому источнику, из которого она проистекает, то есть из первичного, свойственного человеку понимания мира как целого: «И, наконец, задача натуральной философии состоит в том, чтобы сгустить сопряжение между философией и наукой, а именно: необходимо продемонстрировать философию науке и науку философии, даже если это будет с трудом принято».

Том полагал, что в результате математизации естествознания произошел разрыв между человеческим пониманием и тем, что диктует людям наука. Последняя вообще утратила практически всякую понятность в силу того, что перестала соотноситься с тем, как человек на практике понимает мир: зачастую невозможно иметь опыт того, что наука признаёт истинным. Следовательно, весь наш действительный опыт лишен научного основания и обладает весьма шатким статусом. По сути, Том говорит здесь о размирщающем характере науки. В этом смысле он также наследует Хайдеггеру: «Неусматривающее, просто всматривающееся открытие пространства нейтрализует области окружающего мира до чистых измерений. Места и ориентируемая усмотрением целость мест подручного средства свертываются до множественности мест произвольных вещей. Пространственность внутримирно подручного теряет вместе с ним свой характер имения-дела. Мир утрачивает специфичность среды, окружающий мир становится природным миром. «Мир» как подручное целое средств распространяется до системы всего лишь наличных протяженных вещей. Гомогенное природное пространство кажет себя только на пути такого способа раскрытия встречного сущего, который имеет характер специфического размирщения мироразмерности подручного». И это полбеды - наука претендует на то, чтобы быть единственным источником истины, где истинность в предельном виде понимается как соответствие математизированного представления объекту. Кроме того, размирщающая мир череда объективаций играет и другую злую шутку: возникает фрагментарность знания, несоответствие объективаций одной дисциплины другой и, в результате, риск совсем утратить всякие ориентиры в том здании, которое возвело человечество.

На протяжении довольно долгого периода творчества Тома им было предложено большое количество модификаций своей натурфилософской системы. Можно даже сказать, что никакой готовой системы у него никогда и не было, а были разные этапы творчества, отличные друг от друга, но сохранявшие преемственность. Но, несмотря на все метаморфозы, которые претерпевала его мысль, существуют такие узловые точки, которые нельзя не изложить для приближения к его теории языка. Такой точкой является так называемая теория катастроф, или теория морфогенеза. Эта теория впервые в завершенном виде была предложена им в работе «Структурная устойчивость и морфогенез» (1972). Однако при изложении я постараюсь, во-первых, говорить в ключе сказанного Томом после 1960-х - начала 1970-х годов (может, говорить о теории морфогенеза так, как если бы он излагал её в конце своего творческого пути) и, во-вторых, осуществляя собственную интерпретацию сказанного. Сразу замечу, что изложение этой теории и её интерпретация даст основу для понимания его теории языка. Потому в этой работе я отвел так много места для данных вопросов.

тома метафизика грамматика философский

2. Теория морфогенеза

О своей теории морфогенеза Рене Том высказывался как о такой теории, которая несет внутри своих моделей «un nouveau type d'intelligibilitй», новый вид, если угодно, понимания. Модели эти строятся на языке математики (Рене Том является лауреатом медали Филдса и, напомним, считается одним из выдающихся математиков XX столетия). Математика для Рене Тома это особый язык; язык, артикулирующий определенные различия. Особенность математики в том, что она для французского философа была таким языком, который способен описать языком различий любую структуру или форму: математика это покорение континума (неразличенного) дискретным (различием). Том довольно долгое время был учеником группы математиков Бурбаки и, будучи в совершенстве знакомым с их математической программой, всячески отвергал её, говоря о том, что математика имеет пространственную основу. Если математика говорит о различии, то оно имеет место где-то, различие произошло в чём-то, оно имеет место в каком-то пространстве. Это что-то должно быть должным образом вмещено. Пространство это то, что вмещает в себя.

«Предельной задачей теории катастроф, по сути, является преодоление различия «математический язык - естественный язык», которое свирепствует в науке со времен галилеевского разрыва». Задача теории морфогенеза в том, чтобы вернуть математику туда, где ей место - в лоно «естественного» человеческого понимания. Каким образом это осуществляется? Математика должна выступить в роли языка для феноменального. Феноменальное же, согласно Тому, дается в той или иной форме, ибо суть данности - различие. Форма это то, что делает вещь вещью, то, что отличает её от всего остального, то, что выделяет именно эту фигуру на фоне. Как мы увидим ниже, суть естественного языка по Тому заключается именно в том, чтобы «оттолкнуться» от феномена, сталкиваясь с ним и перенести его структуру в структуру высказываемого, но так, что об этой структуре не будет идти речи, но она будет показывать себя.

Платформа для знания, которое не будет отдаляться от исконного человеческого понимания, будет такой, чтобы уметь понимать то единое, что есть во встречающемся нам сущем, а именно: о-пределенность формой. Теория морфогенеза, во-первых, поднимает вопрос о форме и, соответственно, пространстве, в котором эти формы пребывают. Во-вторых, это особый язык, позволяющий описывать любые формы, изучающиеся частными науками (живые организмы, языковые формы, тела и т.п.). В-третьих, теория катастроф описывает динамику этих форм, их возникновение и уничтожение. Проблема формы, как известно, является одной из древнейших в западной философии.

Греками чтойность вещи мыслилась как её вид, е?дпт. У Аристотеля, на которого в дальнейшем Рене Том опирался при построении своей семиофизики и который переинтерпретировал в дальнейшем свою теорию катастроф сообразно с физикой Аристотеля, под формой понималось то, что в средневековье было переведено как causa formails, а именно ф? фЯ ?н е?нбй: «…основание, в силу которого что-либо есть то, что оно есть и чем было». Это основание было одним из начал (?счб?) или причин (б?фЯбй) «вот этой», tode ti, вещи, наряду с ?рпкеЯменпн, «подлежащим» или «материей», того, «из чего» и «где», что восприняло эту вещь в себя; у схоластов causa materialis, материальная причина. Другие причины - начало и конец, фсЯфзн д? ?иен ? ?сч? ф?т кйнЮуещт («третья [причина] же, откуда начало движения», можно сократить до ф? ?иен) и ф? п? ?некб («то, ради чего»), «откуда» и «куда» есть вещь. Соответственно, «форма» у Аристотеля - «необходимая» компонента вещи, собственно это «оформляющее» в ней в процессе гилеморфизма.

В новоевропейской же науке, согласно Тому, произошло сведение формы «к чисто математическому рассмотрению определения мгновенного значения аналитической кривой», критерий индивидуации вещи изменился в сторону произвольности. Форма стала элиминироваться как совокупный результат механического движения частиц. Отсюда проблема гилеморфизма якобы отпала. Здесь, пишет Том, кончилась и эпоха объясняющих, качественных моделей - они заменились количественными. Однако, как мы уже говорили выше, ничего подлинно и чисто количественного не бывает. Количественность - это особая качественность. Количественные модели в любом случае пользуются чем-то индивидуальным, т.е. единым, но никак это единство, целость, собственно не осмысляя. Единое же со времен греков как было проблематичным, так и осталось. Апории Зенона никто должным образом так и не разрешил, соответственно вопрос о том, что суть точки и как возможно непротиворечиво помыслить континуум остаются. Но новоевропейское естествознание редко занимает этот вопрос: если теория работает, значит она верна, а лишних гипотез измышлять не следует: hipotesis non fingo, говорит нам Ньютон.

Аристотель, как и в дальнейшем Том, понимал пространство как субстрат вещей, как их подлежащее, ?рпкеЯменпн. Собственно, пространство для него было вместилещем, т.е. чем-то воспринимающим в себя вещи. Оно, таким образом, принципиально не предзадано, так же, как не предзадана материя (ведь пространство и есть материя). Пространство - субстрат вещей и процессов, а не та пустота, нуль, как понимает его наука, наследующая Ньютону. Оно не мыслилось Аристотелем «отдельно» от вещи. «Ошибаются те, кто помимо названных нами [четырех элементов] признают одну-единственную материю, телесную и отдельно существующую». От себя отмечу, что в таком случае снимается как вопрос апорийность примеров Зенона в том смысле, что она принимается. Принятая ?рпсЯб лишается своего б-privativum и предоставляет рьспт, т.е. путь, проход для мысли. Постоянное ускользание континуального - ускользание самой материи, которая «уже всегда иная». Другое название материи у Аристотеля - ?лз, или лес. Лес, уводящий в свои глубины, лес, в котором теряешься, на который еще не наложено никакой метрики, никакой о-пределенности формой. Материя без формы у Аристотеля 'брейспн, бесконечна, беспредельна. Но мы не можем помыслить пространство пустым, «никаким», оно ускользает; не можем мы помыслить и никакой «неоформленной» материи. Пространство нам дано уже так или иначе оформленным, пространством для чего-то. То пространство, то подлежащее, что вместило в себя вещь, будет в её меру (кбйсьт): «В этом смысле форма появляется как сущность, определенная на «неглубоком» уровне в противоположность атомной структуре субстрата. Так как «форма» наделяет не любой субстрат, каждой форме необходима надлежащая организация, «близкая» (родная) [форме - Г.В.] материя (п?ке?б ?лз, описанная уже Аристотелем)». В. Бибихин пишет об этом так: «Разная материя у Аристотеля действительно есть, но разница создается глубиной нашего вглядывания в неё: ближайшая материя для болезни это человек, но сам человек это эйдос, и материя отдаляется».

Итак, выше мы говорили, что задачей теории катастроф является преодоление разрыва между естественным языком и языком математики. Происходит это путём показывания того, что математика, как и естественный язык, проистекает из поля феноменального и в своей имманентной структуре завязана на, говоря языком Хайдеггера, подручном, перешедшем в наличное. То есть пространство, мыслимое математикой, по Тому, будет никакой не высшей «платонической» абстракцией вообще, а особым перетолкованием пространства повседневного опыта человека. Стало быть, математику он объясняет антропологически: «было бы неправильно думать, что все следы биологического происхождения исчезли из математического мышления. Поразительно, что в большинстве случаев даже концепции чистой математики имеют происхождение из остаточного изображения тела наблюдателя в состоянии непрерывного хищничества в окружающей среде. Даже типичная конфигурация декартовых осей неудержимо напоминает челюсть, схватывающую добычу». Следовательно, если математика в основе своей гео-метрична и происходит из особой интерпретации пространства опыта, то существует возможность вернуть её к этой феноменальности и заставить говорить её не об отвлеченных объектах механики, но о действительной структуре опыта.

Пожалуй, так можно сформулировать базовую предпосылку теории морфогенеза. Теперь можно переходить к её изложению. Замечу сразу, что моё изложение далеко как по стилистике, так и по способу изложения от того, что писал Том. Сам он зачастую давал лишь математические выкладки, не утруждая себя какой-либо интерпретацией своих построений, и редко где делал какие-либо проясняющие намёки. Потому практически всё нижеследующее является авторской интерпретаций этих математических построений, которая опирается, во-первых, на более поздние комментарии Тома, которые встречаются в довольно разрозненной форме в его различных сочинениях, во-вторых, на собственное понимание теории, которое подкрепляется пониманием того философского фона, на котором философствовал Том. Целью такой интерпретации является проговаривание, продумывание заново того, о чем говорил Том. Это требует, в первую очередь, другого языка и, как следствие, другого строя мысли: в работе «Язык философии» В. Бибихин говорил о том, что «философия - мысль, отпущенная до пределов внимательного понимания. Она впускает в себя мир, прислушивается к нему и дает сказаться его тишине (…) Философия и есть язык». Прислушаемся к тому, о чем говорят порой туманные выкладки Тома.

Согласно теории морфогенеза, форма задним числом может быть описана как параметризация некоторого процесса и её отображение в некоторое пространство. В общем виде она может быть изображена следующим образом. Существует формальная система Р, в рамках которой мы можем параметризовать состояние а некоторой данности в систему высказываний А, определенных на формальной системе Р. Предположим, что теперь состояние а сменилось на b, которое подобным образом параметризуется на комплекс высказываний B, определенных на Р, при том, что B некоторым путем формально выводится из А (мы имеем взаимно-однозначное отображение из множества высказываний А в множество высказываний В). Однако часто не представляется возможной полная формализация формы в рамках высказываний, по выражению Тома, формальной логики. (Здесь требуется пояснение. Памятуя слова Витгенштейна о том, что логика сама по себе не обладает никакими собственными высказываниями, можно переформулировать небессмысленное выражение Тома. Под «высказываниями формальной логики» понимаются вообще любые высказывания, которые могут быть представлены в рамках той или иной аксиоматической логической системы). Кроме того, существует принципиальная возможность вывода любого количества формальных последовательностей. Иными словами, механизм, порождающий смену состояний зачастую не поддается экспликации. Значит, подобные модели даже в случае возможности их построения могут играть только дескриптивную роль.

Однако принципиально другое: в этих динамических моделях обнаруживаются особенности при отображении одной параметризации в другую, заключающиеся в том, что имеют места явления сюръекции, и осуществляется негладкий переход состояния, т.к. гладкий требовал бы биекции. Отсюда следует, что форма меняет и свои внутренние параметры, определяющие её задание в этом пространстве и, соответственно, меняет свой феноменологический вид. Это требует прояснения: каким образом изменение параметров может заставить менять форму феноменологический вид? Существуют ли здесь отношения детерминации? Ответить можно следующим образом: если форма параметризована в некотором пространстве, которое так или иначе является пространством восприятия, описываемое математически (ведь это пространство, по Тому, производно от пространства реального опыта), то смене феноменологического вида должна отвечать смена параметризации, которая, в свою очередь, очевидно, привязана к тому пространству, где эта параметризация имеет место. Пространство же изначально является пространством опыта. Значит, связь с феноменологическим видом здесь проходит именно через «наблюдателя». Смена феноменологического вида подразумевает, что форма даётся уже как качественно иная. Эту инаковость способны описать вышеупомянутые сюръекции, то есть в терминах особенностей отображения состояния.

Однако, говорит Том, по причине изначальной континуальности любого пространства (по всей видимости, он полагал так в силу того, что дискретное пространство - частный случай континуального) следует снять ограничение на конечность P, то есть признать за параметризацией право быть потенциально бесконечной. Если P континуализируется, то оно само становится пространством, причем таким, что в нём возможны любые варианты параметризации - отныне форма описывается точкой в этом пространстве. Само же оно разделяется на два подмножества: закрытый компакт K и открытое дополнение P-K. Первое подмножество соответствует таким случаям формализации, когда имеет место сюръекция, второе - биекция. Если А ? Р-К, то при достаточно малом сдвиге состояния не происходит смены феноменологической формы процесса. Если же А ? К, то происходит смена феноменологической формы процесса. Эта смена происходит сообразно типу особенности, которая здесь имеет место: ей соответствует такая связка параметров внутренней динамики, при которой параметризированная в этом пространстве структура не в состоянии сохранить первоначальный облик.

Можно сказать, что стабильность формы это сохранение набора её «качеств», сюръекция предполагает изменение количества этих «качеств». При этом качества параметризуются произвольно и любое изменение может быть интерпретировано как «катастрофичесое», всё зависит от «состояния наблюдателя», то есть от самого пространства опыта (Том, 2002: 39). Но конкретная данность характеризуется тем, что не любая точка в ней является катастрофической, ибо невозможна концентрация на всех изменениях сразу: в таком случае форма бы не могла быть формой, из данности оказалось бы изъятым всякое различие. Здесь мы приходим к древнему тезису, к которому возвращался Хайдеггер: видению соположено не-видение.

Изменение некоторой ограниченной данностью своего вида можно в общем виде описать через изменение отображение внутренней динамики, которая меняет свой топологический вид в виду некоторой сюръективной особенности. Том смог чисто математически классифицировать особенности такого рода, характерные для пространства-времени R⁴. Здесь Том понимает время скорее как «еще одну координату» и никак его не разъясняет; пожалуй, это «четвертое измерение» призвано описывать «движение во времени», тогда как существо последнего остаётся непроясненным. Скажем, что оно просто некоторым образом «есть» или «имеет место». Том считал пространство, обладающее такими характеристиками, «базовым» для человека, в т.ч. и для языка. Как мы увидим ниже, вид homo sapiens появился именно в такого рода пространстве и во всей своей деятельности неразрывно связан с его структурой. Том классифицировал все особенности, которые в принципе возможны в таком пространстве и назвал их катастрофами. Несмотря на то, что чисто комбинаторно их может быть огромное множество, все они сводятся к 8 архитепическим катастрофам (Том, 1975: 206 - 210). Дабы не быть голословными, покажем, каким образом Том вывел эти структуры.

Пусть U - пространство-носитель процесса. В него непрерывно и сюръективно отображается пространство X (евклидово с координатами x_i). Иными словами, происходит расслоение одного пространства, «собственного» пространства вещи (фьрпт), то есть её формы, в описанное выше пространство параметризации. Этому отображению, разворачиванию, отвечает некоторая динамика, задающая становление и бытие формы: ? u ? U отвечает потенциальная функция V (x; u), задающая динамику процесса. Тогда можно построить для этой функции градиент Y = grad_x V (x; u) в слое X_u, который определяет локальную динамику процесса. Это происходит следующим образом: значение градиента Y показывает направление наибольшего возрастания Х как некоторого параметра, определяющего интересующую нас форму U. Min V (x, u) отвечают устойчивым режимам в u. Под устойчивым режимом понимается протекание процесса, соответствующее постоянству характера топологии отображения. Однако (при условии Максвелла) если подобных минимумов несколько, то есть если процесс обладает возможностью смены своего феноменологического вида (обнаруживается возможность параметрической перестройки), то u ? K, иными словами точка u является катастрофической. В случае, если потенциальная функция V (x; u) принимает значение u = 0, x = 0 и эта функция имеет особую алгебраически изолированную точку (особенность), тогда локальная динамика задается отображением g: U > W, где W - универсальная разверстка особенности или универсальное пространство деформаций функции V.

Можно произвести классификацию особенностей (то есть «аномальных», «сингулярных» точек) пространств протекания процессов в параметрические многообразия. Другими словами, мы получим варианты простейших случаев «прерывистых» изменений, которые сопровождают любую смену облика формы. Любое изменение формы в пространстве времени R⁴, в силу фундаментальных качественных свойств этого пространства (здесь оно, следует напомнить, понимается именно как субстрат вещи), протекают сообразно «лекалам», которые описываются математически. Эти самые элементарные катастрофы зависят не более, чем от четырёх переменных (опять же в силу свойств пространства-времени, обозначаемого как R⁴). Можно подумать, что на языке этих катастроф мы можем говорить об очень ограниченном классе форм. Однако Том утверждал, что нам следует отказаться от понимания формы как чего-то принципиально локализованного. Форма - это прежде всего то, что позволяет вещи или процессу быть тем, чем он является. «Она [катастрофа - Г.В] определяет формальную причину для морфологии, которая объясняет, как абстрактное алгебраическое местоположение способно оформляться внутри разбиения сообразно конституции материального пространства субстрата».

Катастрофы были классифицированы согласно их корангу (т.е. топологической размерности организационного центра; говоря просто, организационный центр - особенность «до отображения») и назвал их следующим образом: «Простой минимум», «Складка», «Сборка», «Ласточкин хвост», «Бабочка», «Гиперболическая омбилика», «Эллиптическая омбилика», «Параболическая омбилика». Первые пять имеют размерность один, последние же три обладают размерностью два (т.е. V зависит либо от одной, либо от двух переменнных) (см. приложение №1).

Резюмируем всё вышесказанное и сделаем некоторые выводы. Любое данное может быть дано только в некоторой различенности, сама же различенность имеет место в некотором целом (скажем сразу, что у самого Тома подобных формулировок не встречается, здесь мы хотим перевести сказанное им на более фундаментальный уровень). Это целое можно назвать пространством. Пространство своей имманентной структурой пред-полагает то или иное бытие сущего в нём. Иными словами, в самих свойствах пространства заложено то, как именно и какие в нём будут вещи. С другой стороны, это пространство само собрано этими вещами и существует именно таким потому, что вещи в нём таковы. В любом случае, здесь пространство не мыслимо без вещей, «само по себе», оно принимает их в себя и вещи суть плод динамической сопряженности ф? фЯ ?н е?нбй и ?лз, где первое, говоря словами Хайдеггера, которые мы обсудим ниже, есть воздвигающее в вещи, а второе - укрывающее. За этим, согласно моему пониманию, стоит то, что Том называет «пространством-носителем процесса U» - материя и «отображаемое в него евклидово пространство» - ф? фЯ ?н е?нбй, «собственное пространство вещи», о которых мы говорили на несколько абзацев выше. В этой динамической напряженности неровности, искажения, сюръективного поглощения рождаются катастрофы, являющие нам собственно вещь, какой она может быть в этом пространстве. «В теории катастроф концепт катастрофы является концептом феноменологическим, а не концептом определенным математически. В первом приближении можно было бы определить катастрофу как разрыв в поле наблюдения. Но эти разрывы могут быть локально сглажены трением или рассеянием, от чего, впрочем, они не перестают быть катастрофами. Теория катастроф предлагает математическое описание этих феноменов, основанное на оппозиции медленной динамики и быстрой динамики». Том наделяет катастрофы «семантическими интерпретациями», что будет важно для дальнейшего обсуждения его теории языка (см. приложение №2).

Таковы основные мотивы теории морфогенеза Тома. Мы показали, из каких онтологических предпосылок она исходит. Их можно переформулировать следующим образом:

· Теория морфогенеза есть общая теория данности и в этом смысле она является феноменологической теорией.

· Она базируется на языке специфически понятой математики, а именно математики как языка, превращающего континуального в дискретное, т.е. такого языка, где различие как таковое делается предметом высказывания. Однако (вспомним Л. Витгенштейна) математика не содержит в себе высказываний в собственном смысле, а лишь тавтологии, показывающие структуру того, где это различие проводится.

· Так как данность предполагает различие, математика способна выступить в качестве языка для этой данности.

· Результатом различия является форма, понятая как ф? фЯ ?н е?нбй, т.е. оно делает что-то именно чем-то.

· Различие должно быть проведено в чем-то, это что-то - пространство в широком смысле, понятое как ?лз.

· Математика, прежде всего, язык, который осваивает пространство различиями. Потому математика способна показать то, как устроено это пространство.

· Само пространство нельзя высказать - оно не различное, а Единое.

· ?лз - Единое, подающее себя для различий.

· То, как можно провести различия в пространстве - катастрофы.

· Если катастрофы то, как можно провести различия в пространстве, а данность необходимо предполагает различие, то катастрофы это и то, как может быть в этом пространстве данность.

· В этом смысле катастрофичность пространства (мира) есть то, что правит различием.

· Катастрофичность - это мера мира. Она ничем не обусловлена и, с другой стороны, не являются условием, а лишь то, как всё может быть.

Из всего этого можно сделать вывод, что катастрофа является очень нагруженным концептом с весьма сложным смыслом и историей. Для того, чтобы пойти дальше, необходимо заняться его прояснением. Этому и посвящена следующая глава работы.

3. Катастрофа, лпмгпт и Seyn

Том называет катастрофы «логосами» вещей: «…необходима определенная смена оптики; является иллюзорным объяснение стабильности формы через взаимодействие более элементарных составляющих, на которые форма раскладывается: (…) стабильность формы, даже бурления в гераклитовом потоке всеобщего течения, в конечном итоге покоится на структуре алгебраико-геометрического характера, (…) обладающей структурной стабильностью, несмотря на постоянную изменчивость, с которой она сталкивается. Эту алгебраико-топологическую сущность я предлагаю называть - в память о Гераклите - логосом формы».

Полагаю, что Рене Том отнюдь не случайно избирает Гераклита в качестве постоянной референции в разнообразных сочинениях, либо в качестве эпиграфов, либо же и вовсе в виде прямых цитат оригинальных фрагментов. Памятуя о, пусть и весьма своеобразной, но греко-хайдеггерианской ориентации Тома, особенно в поздний период творчества, мы попробуем здесь ответить на вопрос, что же такое гераклитов логос в этом контексте. Но прежде того небольшое отступление о Хайдеггере и Томе, предваряющее и обосновывающее нижеследующие рассуждения. Последний редко ссылался на первого, однако, во-первых, нельзя не заметить интенции Тома на поиск и тематизацию первичного, т.е. фундаментального и структурно необходимого понимания человеком мира или, в терминах Хайдеггера, открытости Da-sein - ведь именно из него строится всё здание человеческого знания.

Отсюда следует второе: желание Тома сделать науку мыслящей и понимающей. И, почти не ссылаясь на Хайдеггера, он делает девизом своего проекта именно ответ Хайдеггеру: он услышал его призыв. Потому мы позволим себе высказать предположение о том, что для понимания того, что есть та алгебраико-топологическая структура, тот логос, который вещь в себе несет, нам требуется обратиться именно к интерпретации Хайдеггером Гераклита. Здесь мы, кроме всего прочего, будем опираться на Ж. Бофре, который посвятил много страниц изучению этой темы. Всё это поможет нам прояснить и теорию языка Тома, ведь она строится именно на основании теории морфогенеза, осново-полагающим понятием которой является логос.

Издревле, со времён Платона, расхожее толкование мысли Гераклита сводилось к словосочетанию рЬнфб ?е?, дескать, всё течет и всё меняется. Здесь Гераклит был противопоставлен своему младшему современнику Пармениду, который-де постулировал подлинность неизменности бытия, объявляя движение фантомом. Но, во-первых, фрагмент, где приводится рЬнфб ?е?, является поздним парафразом, вызывающим сомнения в своей аутентичности и, во-вторых, понимать всеобщую изменчивость, о которой Гераклит, безусловно, говорит, следует из целого его мысли. Действительно, по словам Аристотеля, Гераклит говорил о том, что «Солнце каждый день новое» (6 DK). Но «оно никогда не выходит за свойственные ему границы, так как Эринии, стражницы справедливости, не теряют своей бдительности». Наряду с этой изменчивостью Солнце правит, полагая меру мира: «…Солнце, будучи распорядителем (эпистатом) и судьей (арбитром), дабы определять, награждать, провозглашать и объявлять /победителями/ перемены и времена года, которые все порождают…» (100 DK). Солнце каждый день новое, но при этом оно и незыблемо: как это? Этот бог рождает правящее всем различие, а именно: это различие проводится в нём, но сам он остаётся по ту сторону этих различий. Постоянство и изменчивость пребывают на фоне этого бога, так как он и о-пределяет само существо всех дихотомий. Этот бог каждый раз подаёт себя каждый день (можно сказать, из дальнейшего изложения будет понятно, почему, каждую эпоху, ?рпчЮ) как новое, сам по себе ускользая. Другое имя ему - Война (Борьба): «Война (Полемос) - отец всех, царь всех; одних она объявляет богами, других - людьми, одних творит рабами, других свободными» (53 DK).

Мир не исчерпывается различиями, но в различиях раскрывается - эти различия-то, какие из-мерения мир допускает. С одной стороны мир богаче своих различий, но, при этом, всегда раскрыт в них (именно эту тему будет поднимать Хайдеггер, говоря о различии Sein/Seinde/Seyn, и Витгенштейн, но об этом ниже). Гераклитов незримый лад мира, ?смпнЯз, не то же, что ?смпнЯб Платона: в ней всегда есть напряжение между антагонистами и этот антагонизм, всякий раз разный, и есть откровение бога: они ?мплпгЭей (51 DK), едино-словны, т.е. возвещают одну истину, восходят к одному источнику, который, открывая, сам остаётся скрытым, лбисб?пт. Этот бог истинствует открыванием-скрыванием, что Хайдеггер будет потом тематизировать как истину-?лЮиейб.

Теперь мы, пусть и неизбежно «хватая по верхам», подошли к тому, к чему планировали: к логосу Гераклита. Гомо-логичность любой различенности есть единство истока, но не как метафизического «достаточного основания» (некоего сущего по преимуществу), т.е. логос не обуславливает и не причиняет различия, он не является causa sui, который «снабжает бытием» себя и всё остальное сущее. Как же тогда его помыслить? Тема является крайне трудной для проговаривания: здесь всегда есть угроза фатальной, решающей ошибки. Единственное, что нам остаётся в этом ответственном деле: читать Гераклита дальше и ориентироваться здесь на Хайдеггера.

Обратимся к одному из самых известных фрагментов Гераклита, где он говорит о Логосе: «пэк Эмпы, бллЬ фпх<де фпа> льгпх Ькпэубнфбт ьмплпгеАн упцьн Эуфйн дн рЬнфб еАдЭнбй» (50 DK). Перевод А.В. Лебедева выглядит следующим образом: «Внемля не моему, но этому логосу, должно согласиться: мудрость в том, чтобы знать всё как одно». Значение слова лпмгпт у Гераклита является крайне дискуссионным. Расхожее понимание состоит в том, что здесь Гераклит играет с полисемией и имеет в виду здесь и «закон», и «речь». Под «законом» понимают как и космический порядок, так и закон общественный. А. Лебедев, в свою очередь, полагает здесь единство космического порядка и закона общества, где последний должен уподобится первому, причем первичным является именно закон совместного жительства людей, т.е. всё именно ради него заведено. И через познание единого закона, которым всё связано, дескать, можно познать «всё» сущее. Говоря откровенно, полагаю, что такое чтение является платонизирующим, а именно: здесь лпмгпт предстаёт именно как достаточное основание, на фоне которого меркнет всё частное, сингулярное. При таком чтении оно полагается как существующее лишь в силу, в пользу этого закона-логоса. Но здесь можно возразить следующее: Гераклит сам пишет о том, что «ослы скорее предпочтут сено, чем золото». Не это ли жест, обесценивающий, по-платоновски меонизирующий всякую частность в пользу объемлющей всеобщности? Смею предположить, что здесь стоит разделять, во-первых, абстрактно возвышающееся всеобщее и такое всеобщее, которое включает в себя всю конкретику и подчеркивает её полноту, в-сейчас-реализованном исчерпываясь ею, не отменяя её, и при этом предполагает возможность другого этой конкретики, т.е. подлинно всеобщее. Во-вторых, следует различать соотношение «сена» и «золота» и соотношение сущего и логоса.

Тематизируя первое, приведем еще один ключевой для темы фрагмент Гераклита в оригинале, затем перевод А. Лебедева, который мы возьмем как случай «метафизического» перевода и перевод Хайдеггера, который призван опровергнуть метафизическое толкование логоса как абсолюта.

?к?ущн л?гпхт ?кпхуб п?де?т ?цйкне?фбй ?т фп?фп ?уфе гйн?укейн ? фй упц?н ?уфй, р?нфщн кечщсйум?нпн (108 DK)

Перевод А. Лебедева: «Чьи только учения (логосы) я ни слышал, никто не дошел до понимания, что Мудрое ото всех отлично»

Перевод М. Хайдеггера: «Sovieler льгпй ich (schon) vernommen habe, keiner gelangt dorthin, von wo aus er vertraut ist damit, daЯ das eigentlich Zuwissende im Bezug auf alles Seiende aus seiner (eigenen) Gegend west».

Русский перевод М. Хайдеггера: «Чьи только льгпй я (уже) ни слышал, никто не доходит дотуда, откуда ему становится ясно, что то, что должно быть изведано в собственном смысле, бытийствует, по отношению ко всему сущему, из своего собственного [края]».

Кечщсйум?нпн, по словам Хайдеггера, берущееся в такого рода переводах как «от всего обособленное» или, как в нашем случае, «от всего отличное», можно свести к одному: логос есть «ab-solutum», отвязанный (ведь лат. ab-solvere - отвязывать) от всего. «Под ним [абсолютом - Г.В.] метафизика понимает высшее для себя существующее сущее, являющееся основанием и причиной всякого прочего сущего». На самом деле, пишет Хайдеггер, кечщсйум?нпн происходит от ? чюсб - место, окрестность. Это слово будет далее крайне важным для нас, кроме того, в связи с Аристотелем. Происходит оно от слова чЬщ - зиять. Для нас это будет далее крайне важно и это надо зафиксировать - зияние станет далее нашим ключевым словом. Логос зияет из своего края, суть его - разлом. В русском варианте перевода Хайдеггера глагол wesen переведен как бытийствует. Это требует особого разбора. Слово Wesen в качестве существительного можно перевести как «сущность». Однако есть и глагол wesen, который можно перевести как «пребывать» или «о-существляться» или «с-бываться». Хайдеггер употребляет его по отношению к бытию, Seyn, это нам понадобится ниже.

Логос сбывается из своего края. Край - это простор, Raum. Это открытая область, где сущее взаимопребывает, причем область не как некоторая пустота, а как разъятость, принимающая в себя целое (das Ganze). Логос - целое мира, зияющая простертость. Таким образом можно сделать вывод, что неметафизически помысленный логос, по Хайдеггеру, это бытие (Seyn). Можно сказать, что он соединяет пути своей мысли с крупицами до-метафизического мышления, которые нам на сегодня доступны. Во многом эти крупицы представлены именно сохранившимися фрагментами Гераклита.

Прежде чем двигаться дальше, нам стоило бы зафиксировать сказанное здесь ранее. Итак, согласно Тому, катастрофы - сюръективные «особенности», разрывы, обуславливающие становление и бытие вещей. Они продиктованы самой структурой пространства, а именно: таковое всегда несёт в себе ту или иную катастрофичность - это Томом было показано математически. Что значит «показано математически»? Пространство, изучаемое математикой - «выхолощенный» образ пространства нашей данности, пространство в «общем виде». Этот общий вид описывает математика - особый язык, который говорит о дискретном в связи с овладением континуального, т.е. в основание математики положено различие. Она является «машиной различий», а именно описывает пространство, определяя его свойства, через декларирование условий проведения различий в неком целом. Но, как мы увидим ниже (это, но не только, роднит Тома с Л. Витгенштейном), у Тома предложения математики ни о чем не говорят в смысле фактов, «дело обстоит так-то и так-то», а показывают структуру любого пространства (само пространство высказать невозможно, т.к. оно не есть факт и не различие, а целое, об этом тоже будет сказано ниже). Далее. Исследуя пространство как субстрат и нечто принимающее в себя вещи, Том обнаруживает, что приняты вещи в пространство могут быть только через расколы-несоответствия, «сюръекции». В этих расколах-разъятостях всё существует. Эти катастрофы он зовёт логосом форм вещей или, продолжим его логику, логосом мпсцЮ, которая же, в свою очередь, есть динамическая сопряженность ф? фЯ ?н е?нбй и ?лз, о чем писал ещё Аристотель. Было найдено, что, по Хайдеггеру, гераклитов лпмгпт это задающий всему меру объемлющий простор для бытия вещей. Мир задаёт меру, целое есть измерение, а не совокупность сущего, т.е. не исчерпывается различиями. Логос включает в себя всю конкретику и подчеркивает её полноту, в-сейчас-реализованном исчерпываясь ею, но не отменяя её, и при этом предполагает возможность другого этой конкретики. По сути, это исторически-понятое бытие-просвет, Seyn. Получается, мы нашли то, что катастрофа Тома это Seyn Хайдеггера?