Из вышесказанного видно, что теория катастроф содержала в себе имплицитную необходимость проработки теории знака и значения, т.е. некоторые обширные семиотические выводы. Томом была разработана т. н. «семиофизика» и впервые в полном виде представлена в работе «Esquisse d'une Sйmiophysique»: Physique aristotйlicienne et thйorie des catastrophes (1988) («Набросок семиофизики: аристотелева физика и теория катастроф»), хотя он излагал вещи, подобные написанным в этой книге, и ранее, в других более мелких работах. Эту теорию я считаю своего рода концептуальным мостом между теорией катастроф и теорией языка Рене Тома, хотя чисто в хронологическом плане она была сформулирована позднее, чем были написаны первые заметки Тома о языке с катастрофистских позиций. Но в работе «Набросок семиофизики» последовательность изложения такова, что в ней заметкам по теории языка предшествует изложение семиотических идей, потому что здесь первое является раскрытием второго, а не наоборот. Мы в своём изложении и комментировании будем придерживаться такого же порядка.

Цель своей работы французский исследователь сформулировал следующим образом: «Предположим, что бесхитростный («naпf») наблюдатель созерцает «спектакль» природных форм, изменяющихся с течением времени. При каком условии он сможет придать смысл тому, что видит?» Ответом на этот вопрос являются два концепта, призванные быть конституирующими для теории «значимых форм» («les formes signifiantes»): «la forme saillance» и «prйgnance». Передо мной встала нетривиальная задача перевода этих терминов на русский язык, ведь эти слова являются неологизмами Тома. К первому из терминов я склонен предложить рабочий перевод «выступающая форма», ко второму - «содержательность» или «значимость». Здесь я руководствовался как лингвистическими, так и контекстуальными причинами.

Возьмем первый термин - «la forme saillance». Saillance здесь прилагательное, производное от глагола довольно устаревшего французского глагола saillir, который имеет значения «брызгать», «бить ключем», «выпрыгивать», «бросаться», «выступать наружу». Этот глагол восходит к латинскому глаголу salire, означающим «прыгать», «вытекать». Слово «saillance», таким образом, несёт в себе значение внезапного разрыва некоторого studium'а и «помещения» в этот разрыв какого-то выдающегося объекта. Хорошей иллюстрацией здесь будет, действительно, бьющий ключ воды. И сам Том, как мы увидим ниже, характеризует «la forme saillance» как, прежде всего, разрывающую поле восприятия. То есть слова для термина в рамках французского языка подобраны довольно тонко, т.к. они несут в себе весьма богатый смысл, позволяющий отразить многогранность того, о чем говорит концепт.

Второй термин - «prйgnance». Здесь, как я уже говорил выше, мы имеем дело с неологизмом. Это слово является субстантивированным прилагательным «prйgnant», имеющим старое значение «беременности» (это значение сохранилось как главное в английском «pregnancy»). Современные же значения сводятся к фигуральной «обремененности», например вещи каким-то смыслом или к, допустим, «богатству» воображения или какой-то идеи. Я решил перевести это слово нейтральными «значимость» и «содержательность», однако следует помнить, что в оригинальном слове подразумевается несколько иной акцент.

Кроме довольно специфической семиотической теории, базирующейся на приведенных выше концептах, Рене Том в рамках семиофизики осуществляет своего рода «аксиоматизацию» физики Аристотеля в терминах теории катастроф. Том полагал, что теория катастроф близка из всех «научных программ» прошлого именно аристотелевской физике и она, в отличие от разработок новоевропейской науки, действительно обладает искомой французским мыслителем «l'intelligibilitй». Эта задача была выполнена Томом, как я показал в своей предыдущей курсовой работе, была выполнена «успешно»: теория морфогенеза находится в согласии с аристотелевой физикой, причем так, что это согласие не предполагает эклектики: сам смысл теории морфогенеза приводит Тома к Аристотелю. Но, к сожалению, в силу ограничений объема работы, не представляется возможным сколько-нибудь подробно раскрыть данную тему на этих страницах.

«Аксиоматизированная» на языке теория катастроф физика Аристотеля, которая, по сути, является описанием законов существования «выступающих форм» и «прилагаемая» к ней концепция значения «prйgnance» являются основой теорией языка или, точнее, последняя является выводом из них. Кроме всего прочего, теория языка Тома основывается на понятии Аристотеля «logos apophantikos», т.е. логоса показывающего. Термин этот важен одним из ключевых для Аристотеля как в контексте его идей о языке и о символе (уэмвплпн), так и в ряду его «онтологических идей» в целом. Интерпретация этого понятия Стагирита производилась, в числе прочего, Ч. Пирсом и М. Хайдеггером, повлиявшими на становление семиотической и языковой теории Тома.

Но постараемся говорить обо всём по порядку. Том в своих рассуждениях отталкивается от гештальтистской оппозиции «Фигура - Фон» и говорит, что любая воспринимаемая форма есть своего рода «выступание» на фоне. Это касается не только визуального, но и любой сенсорики: хлопок выделяется на фоне, предположим, некоторой тишины, а конкретное прикосновение на фоне других тактильных ощущений. Это является развитием той идеи, которую мы разбирали в предыдущей главе, а именно той, что речь не идёт о явлениях для сознания, но о самом минимальном онтологическом смысле данности чего-то. И таковым здесь является «la forme saillance». От себя скажем, что в основании этой идеи лежит, опять же, идея данности как различенности и всегда какой-то оформлености, определенности. Фоном же здесь является, во-первых, то где проводится различие (пространство опыта или, говоря широко и в том смысле, в каком мы имели это в виду выше, мир) и, во-вторых, то, по отношению к чему различие проводится. Иными словами, фон - это одновременно и «место для», где только и может что-то себя явить и, с другой стороны, всё, что этой формой не является. То есть мы здесь сталкиваемся с двусмысленностью, о которой нужно помнить: фон это и некоторая возможность данности вообще и, с другой стороны, всё, что тоже дано, но в каком-то ином модусе. Здесь мы, видимо, имеем дело с интенциональностью, причем в широком смысле и скорее в понимании Хайдеггера, нежели Гуссерля, а именно интенция как ориентация, направленность, расположенное понимание феноменов. Всё остальное, что является фоном во втором смысле, является, по сути, той же выступающей формой, однако в состоянии привативности. Это значит, что в иной ситуации и она тоже могла бы «выступить». То есть совокупность всего, что вообще может так или иначе стать объектом интенциональности в вышеупомянутом смысле, представлена выступающими формами. Стоит заметить, что эти формы группируются, вступают в сложные отношения, разделяются и сливаются: всё зависит от ситуации восприятия. Зачастую они включают друг друга и понимаются друг из друга, не теряя своей самостоятельности. Например, выступающая форма тела человека раскладывается на совокупность форм-органов: человеческое тело > рука > палец > (…). Однако тело при этом сохраняет целостность, т.к. палец понимается как палец тела в смысле genetivus subjectivus. Кроме того, важнейшим критерием индивидуации формы являются её замкнутость в топологическом смысле. Далее мы рассмотрим, как этот тезис соотносится с физикой Аристотеля.

Второй конститутивный концепт для семиотической теории Тома - «prйgnance». Выше было сказано, что я склонен переводить его как «содержательность» и «значимость» (выступающей формы). Объясняя его суть, Том приводит метафору «флюида» («le fluide»), который в себя способна принять форма. Комментируя, скажу: форма, с одной стороны, дана, и, с другой, всегда обременена какой-то значимостью. Если она дана, то всегда уже как-то понята. Возможность данности подразумевает некоторую открытость миру как горизонту всякой данности, а данность предполагает таковую в качестве чего-то. Этим самым «в качестве», отвечающим на вопрос «какой?», и можно было бы назвать «содержательность» формы. В этом смысле семиофизику можно назвать феноменологией восприятия.

Тематизируя prйgnance, Рене Том разрабатывает их классификацию (см. приложение №3). Можно увидеть, что классификация осуществлялась согласно разложению по двум осям-континуумам: свободе распространения и субъективности-объективности той или иной содержательности. Ниже сначала будет изложена логика самого Тома, затем я попытаюсь дать ей объяснение, т.к. она его, безусловно, требует.

Для лучшего понимания идеи Тома будет разумнее привести большую цитату: «Классифицируем les prйgnances прежде всего согласно более или менее субъективной природе того пространства, в котором они распространяются. Обозначим как Ox семантическую ось, которая будет лежать в основе оппозиции объективное-субъективное. Объективный экстремум (x<0) означает, что семантическое пространство является ничем иным, как стандартным евклидовым пространством; субъективный экстремум (x>0) несёт в себе фундаментальные биологические качества (жизнь, смерть), оппозицию (хороший, плохой); далее следуют содержательности, вспомогательные лингвистической активности, как, например, содержательность объекта, показанного во время дейксиса (жеста указания). Между двумя полюсами расположены такие семантические поля, как впечатления от цвета, которые содержат в себе сразу весь физический диапазон света и диапазон физиологической фильтрации его презентации, или пространство природных качеств (тяжесть, легкость), сверх того моральные качества (например, богатый или хитрый). На второй оси Oy расположим свойство prйgnance распространяться более или менее свободно, более или менее контролируемо. Определенные физические prйgnances обладают очень свободным распространением или рассеянием (тепло, звук); другие распространяются более контролируемым образом, как, например, свет (световые лучи), или как prйgnances, прилагающиеся к материальным телам (сохранение кинетической энергии); геометрическая форма не имеет иного распространения, кроме как по присущей ей схожести; материальные prйgnances (агрегатные состояния материи) представлены такой же иерархией: газ, жидкость и твердое тело; сенсорные prйgnances тоже обладают иерархией подобного типа (запахи менее контролируемы, чем цвет); концептуальные prйgnances являются строго контролируемыми».

Как природа пространства может соотноситься с субъективностью / объективностью содержательности? Том пропускает ясное изложение этого момента, потому здесь, по всей видимости, требуется моё уточнение. По всей видимости, объективные содержательности, т.е. те, которые в меньшей степени зависят от состояния наблюдателя, не требуют для себя иной пространственной структуры, кроме евклидовой, и распространяются (более или менее контролируемо) исключительно в соответствии с ней. Иллюстрацией служат предельные случаи: тепло, физические поля и геометрическая форма. Эти содержательности, так или иначе, всегда распознаются как таковые безотносительно состояния воспринимающего: гравитация останется гравитацией, а температура - температурой. Субъективные же содержательности, напротив, распространяются и существуют сообразно состоянию воспринимающего. Или, говоря точнее, присущие тем или иным значимостям выступающие формы имеют место в пространстве того или иного рода. Так, например, в зависимости от степени голода разные диапазоны выступающих форм становятся носителями «пищевой» содержательности. Хочу отметить, что имеется особая грамматика совместного бытия этих содержательностей, т.е. какие-то из них способны сочетаться в одной выступающей форме, какие-то нет. И вообще, строго говоря, эта грамматика и есть структура того, как устроен мир в феноменологическом смысле горизонта явленности. Том, видимо, эту грамматику как-то имплицитно предполагал, но никак не проработал. В силу формата и задач работы не сможем проработать здесь её и мы, но, двигаясь дальше, будем помнить и об этом тоже.

Ключевым же здесь для нас (и, скажем честно, самым сложным и непрозрачным) является то, что (см. приложение №3) знак (слово) и концепт (которые Том в классификации и объединяет, и разъединяет, видимо по принципу нечетких пересекающихся множеств) тоже являются содержательностями. Разберем этот тезис подробно и посмотрим, какие он имеет следствия. Во-первых, если концепт и знак-слово являются содержательностями, то они предполагают наличие соответствующей выступающей формы, причем, согласно закрепленной за ними жесткой структуре распространения, форма требуется вполне себе определенная, а не какая угодно. В случае с языком и мышлением это будут вербально-синтаксические формы, разрывающие некоторый, как мы говорили выше, studium тишины. Пространство же, в котором они имеют место, будет логическим пространством - пространством мысли и слова. Это, безусловно, является важнейшим следствием, которое поможет нам в дальнейшем и поможет ответить на вопрос, который остался в предыдущей главе без четкого ответа. Во-вторых, содержательности, присущие формам языка, проистекают из следующих содержательностей: геометрической формы, цвето-световых характеристик, и т. н. «моральных качеств», в свою очередь следующих из субъективных содержательностей биологического порядка. Здесь, предвосхищая дальнейшее повествование, скажем, что здесь мы имеем дело с отображением значимостей из одних пространств, которым свойственны они и соответствующие им выступающие формы, в другие, предполагающие иную метрику и структуру.

Но прежде этого стоит сказать о принципе распространения содержательностей. Для его пояснения Том вводит термин «le puits», который можно перевести как «источник». Им он обозначает выступающие формы, являющиеся источником содержательности для других форм. Например, солнце может являться источником цвето-световой значимости для тех предметов, на которые попадает его свет. Дикий зверь же может являться источником страха или, допустим, «пищевой» содержательности и передавать эти свойства следам, которые он оставляет. Форма - источник в локальном смысле (о глобальном я скажу ниже) здесь та, в которой локально сконцентрировано больше всего этой содержательности. Последние же распространяются сообразно двум путям: контактно и по принципу подобия или симпатии (это тоже одно из главных семиотических и антропологических следствий, чуть ниже мы скажем об этом).

В общем виде распространение происходит сообразно древовидной структуре, в которой преемственность передачи значимости обеспечивается явлением, которое Рене Том обозначил как «фигуративный эффект» («l'effet figuratif»). Здесь подразумевается изменение выступающей формы при вхождении в неё содержательности, причем так, что она сама становится её источником - тепла ли, света (хотя бы в порядке отражения), питательности и многих других.

Об источниках содержательностей в глобальном смысле Томом, насколько я могу судить, не сказано ничего, но этот момент я считаю нужным прояснить, так как он является важным и обладает далеко идущими следствиями, которых, по всей вероятности, французский мыслитель не предусмотрел. Я склонен полагать, что источника некоторой содержательности в глобальном смысле быть не может - они уже продиктованы самой структурой мира. Есть ли здесь трансценденталистская логика? Думаю, что нет. Скорее здесь мы имеем дело, как я уже писал выше, с некоторой грамматикой (в смысле Витгенштейна, а именно совокупностью правил) содержания смыслов в мире, которая продиктована не некоторым субъективным «сознанием», феномены которого вместе с ним же наделены абсолютной и первичной реальностью, а скорее самим миром. Иными словами, вот-этот мир таков (а другой и не может быть по-настоящему помыслен), что в нём так-то и так-то существуют вещи и никак иначе, и эти самые вещи действительно - эти самые вещи, а не плод взаимодействия некоего «ноуменального» и «сознания», на стыке которых рождаются феномены. Вещи таковы и только такими могут быть и здесь они, смею полагать, не сведены до представлений субъекта. Но означает ли это принципиальную ограниченность мира и ситуаций в нём? Этот вопрос надо разбить перевести в четыре других. Во-первых, означает ли это принципиальную ограниченность мира животного, ведь сказанное выше касается и их тоже. Во-вторых, означает ли это принципиальную ограниченность мира человека. В-третьих, в чем разница этих границ и в каком смысле можно говорить о границе в обоих случаях. И, в-четвертых, какова роль здесь роль языка.

5. Открытость, язык и граница

На первый вопрос мы ответим утвердительно и вот в каком смысле. Концепция Тома в русле биосемиотики представляет собой расширение и уточнение концепции основателя этой дисциплины, эстонско-немецко-российского исследователя Якоба фон Икскюля. Ключевыми её терминами являются Umwelt, т.е. окружающий мир и Umgebung - окружающая среда. Последний термин призван обозначить мир человека, который склонен к изменениям в зависимости от точки зрения: он крайне лабилен и не сводится к какой-то объективной детерминации. Umwelt же обозначает мир животного. Икскюль определяет его как замкнутую совокупность носителей значения, фундирующих организацию мира живого организма, его ориентацию и поведение в нём. Дж. Агамбен описывает это так: «Всякий окружающий мир есть замкнутое в себе единство, формируемое благодаря выбору ряда элементов или «носителей признаков» из окружающей среды, представляющей собой ничто иное, как окружающий мир человека». То есть в Umwelt'е, переводя теперь на язык Тома, все возможные выступающие формы, могущие быть охваченными сенсорным аппаратом того или иного животного, наделены строгим, ограниченным содержанием, которое обусловлено его инстинктами и конкретной жизненной ситуацией.

Здесь Юскскюль говорит важнейшую вещь: «ни одно животное не может вступать в отношения с предметом как таковым, но может только с воспринимаемыми им носителями значения». Оговоримся, что Мартин Хайдеггер был во многом инспирирован работами Юкскюля, в частности, в работе «Основные понятия метафизики. Мир - конечность - одиночество» (1929/1930, всего 2-3 годами позже «Бытия и Времени») разбору этого понятия посвящено множество страниц. А теперь главная идея нескольких предыдущих и следующих абзацев: возможно, что In-der-Welt-Sein (бытие-в-мире) как главнейшая структура бытия Dasein есть ответ на проблемы, которые предполагает понятие Umwelt, а именно: граница мира, разомкнутость мира, открытость ему человека и роль языка во всём этом. Это теснейшим образом связано с понятием логоса и, в частности, logos apophantikos, который мы уже упоминали выше. Теория языка Рене Тома, в свою очередь, призвана показать то, чем миры человека и животного, в обоих из которых есть и prйgnances, и les formes saillances, принципиально отличаются. У Тома такое различие тоже связано с принципиальной разницей характера l'intelligibilitй у человека и животных или, точнее, с действительным наличием её только у первого. Это различие проведено через язык, который является, на мой взгляд, своего рода допуском в логическое пространство и, при этом, способен «размыкать» мир из конечной комбинаторики сборок растормаживателей в целое через границу мира, которая даёт о себе знать в языке.

Теперь перейдём к остальным вопросам. Стоит ли говорить об ограниченности мира человека? Мы снова ответим утвердительно. Поясняя ответ, пройдём вслед за Хайдеггером и лишь затем вернёмся к Тому, дабы показать, действительно ли последний, не говоря об этом и практически того не показывая, шёл сходным путём в решении данной проблемы. Особую важность это получает в деле прояснения вопроса о катастрофах и Seyn, поставленного в предыдущей главе. В «Бытии и Времени» (параграфы 10 и 12) Хайдеггер показывает, что всем теориям, безотносительно их дисциплинарного происхождения, предпослана структура «бытия-в-мире» Dasein и все они разработаны на её основе в модусе привативного истолкования. «Жизнь есть свой особый образ бытия, но по сути доступный только в присутствии. Онтология жизни осуществляется на пути привативной интерпретации; ею определяется то, что должно быть, чтобы могло быть нечто такое как просто-только-жизнь. Жизнь не есть ни чистое наличествование, ни однако же и присутствие. Присутствие опять же никогда не получится онтологически определить, установив его как жизнь (онтологически неопределенную) - и сверх того еще что-то другое».

Эти размышления Хайдеггер делает темой вышеупомянутого курса 1929-1930 годов «Основные понятия метафизики. Мир - конечность - одиночество», а именно в нём он пытается ответить на вопрос о животном и в горизонте этого поставить вопрос о существе Dasein. Лейтмотивом всего курса является тройной тезис: «Камень лишен мира [weltlos], животное обделено миром [weltarm], человек формирует мир [weltbildend]». В каком смысле животное обделено миром? Думаю, что это можно кратко сформулировать следующим образом: оно находится в принципиальной закрытости по отношению к встречающемуся сущему, причем так, что оно как бы оглушено (benommen) им, в свою очередь представленным лишь в качестве растормаживателей (die Enthemmenden). Эти растормаживатели втягивают животное (eigenommen) так, что не оставляют ему места для самого себя. Иными словами, животное не способно иметь какое-то отношение ни к какому сущему (в т.ч. и к себе), так как оно не способно разорвать круг взаимообуславливающих реакций на растормаживатели. Следовательно, животное не способно соотнести себя с сущим как с сущим: «Объятость отъятием [Bennomenheit, или «оцепенелость» - Г.В.] - само существо животности, и это означает: животное как таковое не пребывает в открытости сущего. Ни его так называемое окружение, ни оно само как сущее не открыты.». Dasein же, в свою очередь, способен выйти из порядка растормаживания. Антропогенетическим моментом здесь является настроение (Stimmung, слово для нас важное и мы разберем его ниже) глубинной скуки, которая демонстрирует Dasein отношение иррелевантности всего сущего миру в целом. Кроме того, скука есть своего рода привация всех возможностей взаимодействия с сущим, причем такая, что для Dasein обнажается сама возможность этих возможностей. В этом настроении для Dasein всё внутримировое сущее как бы закрывается, оно отказывает ему, становясь иррелевантным. Настроение в этом смысле является предельным, т.е. показывающим предел мира и обнажающим посюсторонность. В этом смысле настроение скуки сходно настроению ужаса (Angst), которое Хайдеггер рассматривал в «Бытии и Времени».

И здесь можно заметить, что при таком настроении человек оказывается в близости к состоянию оцепенелости животного: в обоих состояниях сущее в целом как бы отказывает им обоим в раскрытии. Но здесь есть существенная разница. Пребывающее в оцепенении животное всё равно находится в неизбежном отношении со своими растормаживателями и они никогда не могут раскрыться ему в качестве таковых. В скуке же, напротив, происходит дистанцирование от любого, говоря словами Хайдеггера, «впадения в сущее» и здесь Dasein, в отличие от животного, мыслит его как таковое в его сокрытости: «Поэтому оно не может двигаться в закрытом как таковом, равно как не может устанавливать отношение к сокрытому. Животное исключено из сущностной сферы борьбы между несокрытостью и сокрытостью [т.е., в понимании Хайдеггера, истиной. Курсив мой - Г.В.], и признаком этой сущностной исключенности является тот факт, что никакое животное (да и растение) не имеет слова».

Здесь мы, казалось бы, мы снова сталкиваемся со старинным определением человека, которое дал Аристотель: ж?пн льгп? ?чщн (дословно - «животное [т.е. то, что живёт], обладающее логосом), которое затем в истории мысли превратилось в anima rationalis. Для Хайдеггера же льгп? в этом смысле, прежде всего, отношение Dasein к истине-?лЮиейб. Животное не находится в пространстве, потому как для него сущее само по себе является полностью закрытым.

Сходные мотивы мы можем найти и у Тома. Животное, в отличие от человека, имеет совершенно иной характер отношения с содержательностями выступающих форм и иную грамматику их распространения. Я считаю нужным привести большую цитату, где он обсуждает этот вопрос, а затем её прокомментировать. «Видно, что у животного содержательность имеет тенденцию распространяться от формы к форме; если ничто не препятствовало бы этому распространению, то, конечно же, это стало бы катастрофой для хищника, рассматривающего все формы в качестве жертв. На самом деле, здесь вступают в игру корректирующие механизмы: если случайная ассоциация между формами не была подкреплена повторением, она не преминет ослабиться и исчезнуть. Вместе с тем животное обладает лишь небольшим количеством крупных регуляторных содержательностей: голод, страх, сексуальное желание; но эти содержательности обладают широкими возможностями распространения. Ассоциации, сформированные таким образом, являются сами по себе изменчивыми и обратимыми.

У человека, напротив, имеет место множество содержательностей. Можно сказать, что каждый концепт связан с содержательностью, однако распространение этих содержательностей плотно контролируется. В действительности, это совокупность ограничений соединения символов, допускающая семантическую приемлемость выражения: если X и Y два концепта, родительный падеж X de Y имеет смысле (в обычном контексте) если и только если содержательность концепта Y может поместить референт в X. Например, если Y является организованной формой и если X есть связующее звено [un «trait»] Y, то родительный падеж X de Y имеет смысл. Таким образом, существует большая разница между системами коммуникации животных и человеческим языком. Какова суть этого перехода [от животного к человеку - Г.В.]? Был ли он постепенным или же внезапным, «катастрофичным»? Не стоит спекулировать там, где, очевидно, никакой контроль невозможен; исследования происхождения языка традиционно имеют дурную славу! Но можно по крайней мере обратиться к классическому закону повторения: онтогенез повторяет филогенез».

Сначала разберем понимание Томом зоосемиотической проблематики в контексте применения его концептов. Действительно, животное сковано жесткой сеткой означающих, организованных по рефлекторному принципу в духе «собаки Павлова», которую Том часто любил приводить в качестве иллюстрации. Приложенные к животным, концепты Тома есть расширение и обобщение понятия Umwelt. Но где Том проводит границу между Umwelt и Umgebung, т.е. миром животного и миром человека? Только ли дело в том, что в мир человека устроен так, что в нём имеют место больше содержательностей и они иначе распределены? Можно ответить утвердительно, но делая важную оговорку. Выступающие формы и их содержательности у животных никак не разделены и последние не предполагают отвлечения от своих означающих - существуют отношения жесткой привязки между формами и их значением. Причем эти значения могут быть найдены только в каких-то конкретных формах (иные же в Umwelt просто не войдут). Человек же, помимо всего прочего, имеет допуск к формам языка и содержащихся в них концептуальным содержательностями. Последние же, насколько можно судить из схемы Тома, проистекают из всех прочих доступных содержательностей, а их формы, как мы покажем ниже, наследуют (что интересно, в некотором смысле иконически по классификации Пирса) структуру отображенной в язык выступающей формы. Вот здесь, на мой взгляд, ключевое: разница между Umwelt и Umgebung заключается в возможности отвлечения от конкретики растормаживателей. Причем это отвлечение такого рода, что оно предполагает возможность вобрать в себя так или иначе все иные содержательности этого мира могут быть выражены в языке. Этому выражению сопутствует и выражение соответствующих выступающих форм в языке. Это значит, что язык в этой концептуальной системе является таким пространством, который может отобразить в себя все факты мира (здесь будет уместно вспомнить Витгенштейна), причем так, что языком и фактами, представленными в мире как понятые формы, будет изоморфизм, природу которого я постараюсь раскрыть в следующей главе. Однако, в силу необходимости ответа на поставленные в главе вопросы и предваряя последующее изложение, скажу, что синтаксическая структура предложения наследует структуру описываемого вопроса, которая сама по себе катастрофична.

Таким образом, первичным у Тома в языке является то, что он apophantikos, то есть способен показать положение дел: «В целом, выступающий разрыв вектора существенной информации - logos apophantikos Аристотеля - обладает внутренней структурой типа путей траекторий (иначе говоря, графа) стабильных или нестабильных окончаний сингулярных точек: исходя из организационного центра этой структуры определяется последовательность «маленьких» переносов, которые передают трансверсальную траекторию на место катастрофы». И положение дел является именно отражением или, будет правильно сказать, отображением себя в язык. Отображение же предполагает некоторую преемственность структуры. Здесь мы с ним и имеем дело. При этом оно способно и перенимать содержательности этих форм. Они, в свою очередь, сосуществуют, как было сказано выше, сообразно некоторой грамматике. Это стоит зафиксировать и продолжить разворачивать после изложения самой теории языка Тома.

Хайдеггер, также отталкиваясь от Аристотеля, определяет высказывание как «сообщающе определяющее показывание», которое даёт «увидеть сущее из него самого». Том же описывает это показывание как показывание формо-содержательности феномена. Последняя укоренена в мире и его изначальной l'intelligibilitй для присутствующего в нём человека, которая заключается в самой разъятости (катастрофичности) существования вещей. И у Хайдеггера речь «равноисходна с расположением и пониманием», язык же является «вовне-выговоренностью вещи». Эта вовне выговоренность связана с подручным, которая, как мы писали в начале работы, связана с пространством этой подручности, с местами вещей, которые выговариваются в языке. Рене Том, в свою очередь, еще в ранних работах 60-х годов тематизирует сходные явления: «(…) до возникновения понятийного мышления существовало и существует доныне пространственное мышление, которое осуществляет контроль над всеми нашими перемещениями в пространстве».