Английская экспериментальная философия как адаптация экспериментального метода к социально-культурному климату английской революции

Единственным существенным ограничением свободы при использовании экспериментальной философии было условие получения в качестве результата научного факта, matter of fact. Выделение этого понятия стало важным этапом развития философии науки и на нем стоит остановиться подробней. Научным фактом (именно так мы будем, учитывая контекст, переводить формулу matter of fact) называлась любая информация, регистрирующая состояние внешнего мира, но не имеющая сама по себе никакой объяснительной силы. Как таковой, научный факт неоспорим, потому что его отрицание приводит к закреплению за ученым статуса закоренелого скептика и к последующему исключению из научного сообщества. Научному факту противопоставлялась гипотеза, призванная его дополнять и объяснять. Гипотеза создает вокруг научного факта своеобразное дискуссионное поле, где каждый вправе придерживаться собственного мнения. Например, задержка ртути в стеклянной трубке на высоте 76 сантиметров является научным фактом. Но атмосферное давление, якобы поддерживающее её на этой высоте - лишь одна из множества гипотез. Разумеется, со временем, некоторые гипотезы по сути переходили в разряд фактов. К концу века это произошло, например, с кровообращением - гипотезой, выдвинутой Уильмом Гарвеем только в 1628 году, но которую коллеги Бойля, и даже его оппоненты, уже не решались оспаривать Стоит сказать, что подобная ситуация наблюдалась исключительно в Англии. Во Франции принятию теории кровообращения препятствовал медицинский факультет Сорбонны, задержавший официальное признание Гарвея вплоть до 1670-х годов. . Не возникает сомнения и в том, что некоторые ученые время от времени пытались, пользуясь своим авторитетом, двигать эпистемологическую границу, т.е. переправлять собственные предположения из сферы гипотез в сферу фактов. Шаффер и Шапен считают, что нечто подобное пытался осуществить Бойль с понятием `упругости' воздуха.

Разделение «гипотез» и «фактов», стало, возможно, ключевым элементом экспериментальной философии и во многом определило ее лицо. Более того, это была беспрецедентная попытка отделить науку, основанную на фактах, от метафизики, состоящей из гипотез, иногда ничем кроме слов не подкрепленных. Именно злоупотребление словами (words) стало расхожим упреком со стороны экспериментальных философов, объектом внимания которых должны были быть исключительно дела (works - буквально, «творения»). Дихотомия слова-дела стала той осью, вокруг которой выстраивалась вся экспериментальная философия. Интересно, что эта ось также восходит к общеевропейской традиции, а непосредственно в Англии - к Гильберту, впервые указавшему на пагубный эффект от увлечения терминами, не имеющими эквивалента в реальном мире. Но уже в эпоху Бэкона напоминание о стерильности и вязкости традиционного языкового аппарата стало общим местом при критике античной парадигмы. Среди прочего, этому способствовали отрывки из Novum Organum, посвященные так называемым идолам площади. Bacon F. New Organon. Cambridge, 2000, Book I, XLIII Здесь Бэкон не только говорит о том, что слова зачастую мешают, а не способствуют пониманию предмета, но и замечает еще одно важное следствие недостаточной точности языка. «Слова», говорит он, «смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям». В четвертой главе мы увидим, что способность спекулятивной философии порождать споры, диспуты, а иногда и конфликты станет важным аргументом в пользу экспериментальной философии в беспокойные годы революции и реставрации.

Во второй половине XVII века полемика против философии слов набирает новые обороты. Основанное в 1660 г. Королевское Общество выбирает своим девизом “Nullius in verba”, формулу, взятую из стихотворения Горация, не желавшего, в пику пифагорейцам, клясться именем учителя или господина. Такой выбор не только напоминал об интеллектуальной независимости английской академии, но и подчеркивал, что научное знание опирается не на слова, а на факты. Интересно, что это же противопоставление могло сказаться и на издательской политике английских философов. Издатель Бойля, в предисловии к New Experiments, 1660, говорит о том, что книга написана по-английски, так как адресована тем, кто, будучи занят делами, возможно, не имеет времени изучать языки Boyle R. New Experiments in The Works of the Honourable Robert Boyle printed for A. Millar, London, 1744. Если же говорить о философии науки, то сам Бойль, в знаменитом Proemial Essay, 1661, со свойственным ему многословием выделяет основной эпистемологический недостаток слов (т.е. гипотез) - невозможность с уверенностью определить их истинность:

«for indeed when a writer acquaints me only with his own thoughts or conjectures, without inriching his discourses with any real experiment or observation, if he be mistaken in his ratiocination, I am in some danger of erring with him, and at least am like to lose my time, without receiving any valuable compensation for that great loss: but if a writer endeavours, by delivering new and real observations or experiments, to credit his opinions, the case is much otherwise; for let his opinions be never so false, his experiments being true, I am not obliged to believe the former, and am left at liberty to benefit myself by the latter; Boyle R. Proemial Essay in The Works of the Honourable Robert Boyle, printed for A. Millar, London, 1744// «действительно, когда автор знакомит меня со своими мыслями и предположениями, и не обогащает свои рассуждения реальным экспериментом или наблюдением, если он ошибается в своих выводах, я буду либо введен в заблуждение, либо, по меньшей мере, потеряю свое время, не получив ничего ценного взамен такой огромной потери: но если автор старается придать своему мнению вес за счет реальных и новых экспериментов или наблюдений, дело принимает совершенно другой оборот; потому что как бы не были ложны его измышления, если его эксперименты правдивы, я не обязан следовать первым, а из последних всегда могу извлечь пользу».»

Осознание недостоверности спекулятивной философии привело, с одной стороны, к тому, что ее стали часто ставить в один ряд с литературой, т.е. считать продуктом фантазии, не имеющим отношения к физической реальности. В этом она противопоставлялась экспериментальной философии, которая, якобы, имела дело непосредственно с объектами реального мира. Генри Пауэр сетует на то, что многие философы тратят время лишь на то, чтобы заполнять библиотеки «философскими романами» Паскалю, бывшему в молодости самым безупречным французским апологетом экспериментального метода, приписывают следующую формулу: «La philosophie cartйsienne est le roman de la nature semblable а peu prиs а l'histoire de Don Quichot.». С другой стороны, разные формы спекулятивной философии все чаще упрекают в неспособности принести реальную пользу. Наоборот, любой новый эксперимент или наблюдение - это квант нового знания, потенциально полезный для человечества. Такая позиция, безусловно, восходит к ренессансному энциклопедизму и к его английскому выражению в проекте `естественных историй' Фрэнсиса Бэкона. Но во время английской революции она получила дополнительную поддержку благодаря пансофическим проектам Амоса Коменского, желавшего, не много не мало, со временем составить «историю всего» Амбициозному проекту Коменского не суждено было сбыться. Почти все его бумаги пропали в 1656 году при пожаре в городе Лешно (Лисса), во время шведско-польской войны.. В то же время, такие компендиумы не должны были включать в себя всевозможные гипотезы, которые, согласно экспериментальным философам, зачастую представляли собой лишь бесплодные фантазии. Для многих из них, квинтэссенцией словесной, спекулятивной философии была картезианская гипотеза воронок, что, впрочем, не мешало им временами с восторгом цитировать французского философа.

1.3.2 Утилитаризм

Это приводит нас еще одной грани английской экспериментальной философии - и в данном случае речь идет именно об английском явлении - ее безусловной утилитарной направленности. В отличие от своих коллег на континенте основной мотивацией английских ученых было облегчение бремени человеческого труда. И хотя такая позиция не исключала того, что Бэкон называл `светоносными' исследованиями, конечным продуктом производственной линии всегда были полезные изобретения. Это видно и в программе Соломонова Дома из New Atlantis, и во многих утопических проектах Самуэля Хартлиба, предложенных во время революции, и в более поздней деятельности некоторых членов Королевского Общества. Именно с этим связаны многочисленные попытки английских ученых привлечь на свою сторону представителей промышленности и торговли, которые, наряду с обществом, и должны были стать окончательными бенефициарами экспериментальной философии. Так, Роберт Гук посвятил часть предисловия к своей революционной Micrographia, 1665, восхвалению «необыкновенной щедрости» сэра Джона Катлера, крупного лондонского негоцианта, оплачивавшего лекции Королевского Общества, направленные на популяризацию «механических искусств». Гук считал доверие такого проницательного бизнесмена хорошим знамением для Королевского Общества, нуждавшегося в постоянном финансировании. В действительности, Катлер оказался одним из самых горячих и последовательных сторонников экспериментальной философии. В 1673 году Королевское Общество получило от него пожертвование в Ј1000 - гигантскую сумму, учитывая, что годовое жалованье самого Гука, например, составляло менее Ј25. Именно связь с такими людьми, как Катлер, и общая прикладная направленность экспериментальной философии позволили таким исследователям, как Борис Гессен, сделать вывод, что английские ученые XVII века лишь выполняли социальный заказ определенного общественного класса Гессен Б.М. Социально-экономические корни механики Ньютона. Л., 1933. Однако пример Джона Катлера (наряду с Джоном Лоутером и Томасом Повеем) стоит считать скорее исключением из правил; Майкл Хантер отмечает, что “mercantile community seems to have shown some skepticism about the grandiose claims of scientists at the time” Hunter M. Science and the Shape of Orthodoxy. Woodbridge, 1995. Более того, на деле корни утилитарного характера английской науки стоит искать не столько в «развитии торгового капитала, международных морских сношений и тяжелой индустрии», сколько в особенностях пуританской этики, ставшей одним из лейтмотивов английской революции. В дальнейшем, мы более подробно поговорим об этом в нашей работе.

1.3.3 Широта интересов

Другой английской особенностью экспериментальной философии стала широта ее интересов. Ядро экспериментальной философии, т.е. собственно экспериментальный метод, идея приложения которого к натуральной философии, как считалось, была заимствована у ремесленников, инженеров, врачей, фактически воспринимался как универсальный эпистемологический инструмент пригодный для применения в любой сфере человеческой деятельности. Нечто подобное можно наблюдать и у Декарта, рассчитывавшего, что принципы его философии со временем распространятся на все научные, включая общественные, дисциплины. Кроме того, пансофические, полиматические тенденции можно наблюдать и у некоторых европейских философов, таких как Пьер Гассенди, с его шеститомной Syntagma Philosophicum, или Амос Коменский. Но если принимать во внимание лишь тех, кто занимался наукой в современном смысле этого слова, то окажется, что исследовательские интересы Бойля, Рена или Гука были гораздо шире, чем Паскаля, Декарта или Галилея. Английские экспериментальные философы занимались астрономией, механикой, статикой, динамикой, анатомией, математикой, химией, физиологией, пневматикой, ботаникой, архитектурой и целым рядом дисциплин, таким как алхимия или астрология, которым сегодня нет места в научном дискурсе. Всё вызывало у них неподдельный интерес - от магнитного наклонения до природы тепла в лошадином навозе В одном из своих эссе Бойль прямодушно благодарит Бога за то, что его социальное положение (Бойль был сыном графа коркского) позволяет ему работать с навозом «чужими руками». . Мы уже говорили, что в Англии подобный размах научного исследования восходит к Бэкону, самоуверенно утверждавшему, что он «have taken all knowledge to be my province» Bacon F. The Letters and Life of Francis Bacon, Vol. 1, J. Spedding, 1861 (Francis Bacon to Lord Burghley, 1591). Но Бэкон являлся лишь английским ретранслятором ренессансной традиции «натуральной магии», связанной с такими именами, как Джованни Баптиста делла Порта, Джон Ди и Бернардино Телесио, стремившимися познать природу во всех ее проявлениях. Эти философы, среди прочего, занимались коллекционированием редких и диковинных фактов, которые они добывали либо с помощью обширной сети информаторов, либо с помощью примитивного, игрового экспериментирования. Хотя большинство исследований велись в области медицины и фармакологии, никакого тематического ограничения у них не было, а единственным условием становилась способность поражать воображение. В свою очередь результатом этих исследований часто становились компендиумы, так называемые `книги секретов', самой знаменитой из которых была, безусловно, Magiae Naturalis,1558 Джованни делла Порты. Джованни делла Порта был невероятно популярен в Европе начала XVII века и даже входил в Академию деи Линчеи (Accademia dei Lincei), членом которой был Галилей. Тем не менее, можно справедливо говорить о том, что ко второй половине XVII века эклектичный энциклопедизм стал преимущественно английским явлением. Это произошло благодаря тому, что здесь важную роль играла не только экспериментальная традиция, восходящая к Галилею, но и традиция натуральной магии, влияние которой к этому времени были либо подавлено, либо обособлено на континенте. Галилей, Паскаль, Гюйгенс - все эти ученые уже практически не интересовались натуральной магией. Тогда как Бойль и его окружение, хотя и не без оговорок, часто и помногу цитирует Парацельса, Ван Гельмонта и др. Хорошо известно, что даже Королевское Общество было составлено из людей с антинаучными по сегодняшним меркам убеждениями, и что его музей напоминал скорее петровскую кунсткамеру, чем современный музей науки. Hoppen K.T. The Nature of the Early Royal Society: Part I, The British Journal for the History of Science, Vol. 9, No. 1 (Mar., 1976)

Во второй главе нашей работы мы подробно остановимся на той роли, которую сыграла магическая традиция в формировании научного эмпиризма. На данном этапе ограничимся следующим вопросом: как с точки зрения современной философии науки стоит оценивать такую потрясающую широту интересов у философов, многие из которых по праву считаются отцами-основателями науки, плодами которой мы пользуемся до сих пор. Стоит сразу заметить, что современники оценивали безграничные претензии Королевского Общества однозначно - именно эта сторона экспериментальной философии чаще всего становилась предметом язвительных выпадов литераторов, и, безусловно, затруднила ассимиляцию науки среди широких слоев английского общества. Свидетельством в пользу этой гипотезы, например, служит комедия The Virtuoso Томаса Шадвелла, впервые поставленная в 1676 году. Здесь, Николас Гимрак, в котором нетрудно узнать Роберта Бойля, высмеивается за его попытки приручить паука, взвесить воздух, изобрести механический ткацкий станок и читать женевскую библию при свете фосфорицирующего бифштекса Shadwell T. The Virtuoso. Lincoln and London, 1966. Непринятие науки обществом, а также насмешливое отношение к ней короля (посетившего, кстати, первый показ The Virtuoso), имели большее значение для науки, чем может показаться на первый взгляд. Именно оно, возможно, стало виной тому, что вплоть до XIX века Королевское Общество существовало за счет членских взносов и частных пожертвований В этой связи интересно заметить, что во Франции, где Мольер, Буало и Расин высмеивали не новую, а как раз традиционную научную парадигму, Академия Наук с момента ее основания состояла полностью на содержании государства. .

Что касается современных оценок, то неразборчивость многих ученых XVII века позволяет судить, прежде всего, о двух вещах. Строгое соответствие сегодняшним представлениям о научном методе не всегда может служить ретроспективным демаркационным критерием для отделения ученых от шарлатанов. В работе с историей науки стоит помнить, что злоупотребление презентизмом почти всегда приводит к существенному искажению исторической ткани. Но, в то же время, не стоит пытаться реабилитировать псевдонаучные теории на том основании, что Бойль увлекался алхимией, а у Ньютона были престранные идеи об ангелах. Иными словами, в работе с философией науки не стоит бояться того естественного преимущества, которое мы получаем за счет возможности ретроспективной оценки событий. Подобные несоответствия могут лишь еще раз напоминать нам о том, что даже личности масштаба Ньютона не всегда бывают последовательными в своих убеждениях.

1.3.4 Коллективизм

Широкое поле применения предопределило еще одну неизменную черту английской экспериментальной философии. С самого начала, а особенно с середины 1650-х годов, она воспринималась как коллективный, бессрочный проект, который возможно реализовать лишь посредством полноценного научного сотрудничества. Под этим подразумевалось не только обмен информацией между натурфилософами, т.е. теоретиками науки, но и сотрудничество с представителями прикладных дисциплин - инженерами, ремесленниками, торговцами. Разумеется, выгоды от совместной работы к середине XVII века были уже по достоинству оценены по всей Европе. В Риме, Тоскане, Франции и на территории современной Германии уже существовало не один десяток более или менее формальных научных сообществ. Определенную роль в укреплении коллективной идеологемы в Англии сыграл, безусловно, Бэкон. Но корни научного сотрудничества как такового стоит искать в общеевропейской академической традиции, на которую сильное влияние оказали разного рода оккультные течения, но особенно неоплатонизм Марсилио Фичино. Интересно, что Бойль и в этой связи взывает к алхимическому наследию и одобрительно цитирует Василия Валентина, алхимика XV века, утверждавшего, что краткость жизни не позволяет надеяться обработать весь нужный материал в одиночку. Однако, несмотря на общеевропейский характер феномена, нельзя не заметить, что только в Англии мы встречаем успешную реализацию идеи бескорыстного служения делу науки. Здесь отдельный ученый воспринимается не как архитектор, но как каменщик, чей труд в большой степени лишен творческой составляющей, а вклад в окончательный результат всегда незначителен. Похожая философия безличного служения науке, правда, встречалась в среде итальянских экспериментаторов, объединившихся в 1657 году в знаменитую Академию дель Чименто Abetti G. L'Accademia del Cimento in Celebrazione della Accademia del Cimento nel Tricentenario della Fondazione, Domus Galilжana. Pisa, 1958. Ее реализацией стала единственная совместная публикация академии - I Saggi di naturali esperienze fatte nell'Accademia del Cimento, 1667 - подписанная коллективно. Но именно эта декларированная безличность спровоцировала многочисленные конфликты внутри академии и стала одной из причин ее закрытия в 1667 году. Члены Французской Академии Наук тоже первое время (официально - до 1699 года) печатались коллективно, но ни о каком бескорыстном служении обществу речи здесь идти не может. Академики были государственными служащими и, как таковые, получали жалованье. В Англии, как и в Италии, полностью избежать конфликтов не удалось. Роберт Гук был крайне чувствителен в вопросах интеллектуальных прав и считал, что многие из его изобретений были присвоены другими. Но существовавшие разногласия не помешали коллективной идеологии, направленной на служение обществу, стать важнейшим цементирующим элементом английского научного сообщества.

1.4 Хронологические и социальные границы экспериментальной философии

Подведем предварительные итоги нашего исследования. Итак, английская экспериментальная философия была способом познания окружающего мира, в основе которого всегда лежал чувственный опыт. Эмпиризм стал краеугольным камнем этого течения, что - на методологическом уровне - неминуемо приводило его к конфликту с рационализмом Декарта. Известно, что обращение к чувственному опыту было свойственно многим европейским ученым XVII века. Но только в Англии к этому были добавлены вспомогательные конвенции, самыми заметными из которых стали коллективизм, утилитаризм и свободомыслие. Именно эти конвенции, сформулированные в конкретных социально-политических условиях Английской революции, позволили, на наш взгляд, выжить и расцвести экспериментальному методу в период, когда на континенте, под влиянием картезианства и контрреформации, его значение неминуемо шло на убыль. Для установления исторических границ нашего исследования можно воспользоваться одной из упомянутых конвенцией, свободомыслием, под которым понимается упразднения всякого догматизма в исследовании. Таким образом, с одной стороны, история экспериментальной философии ограничивается первой половиной 1640-х годов, когда, после десятилетия жесткого интеллектуального и политического контроля, стали пробиваться в печать враждебные античной парадигме идеи Бэкона, Парацельса и Коперника. Именно с 1645 г. отсчитывает свою историю кружок Валлиса, который во многом и определит английский интеллектуальный ландшафт середины XVII века. Пик популярности экспериментальной философии пришелся, конечно, на середину 1660-х, когда о ней говорили по всей Европе. Концом же ее истории можно условно считать 1670-е, когда ее стало постепенно вытеснять более современное рационализированное, гипотетико-дедуктивное естествознание. А после 1687 года, когда Ньютон опубликовал свою Principia Mathematica, нарочитое отсутствие догматизма, характерное для экспериментальной философии, и вовсе перестало считаться интеллектуальной добродетелью. Отныне у науки существовала новая догма.

В заключение стоит добавить, что если понятие `экспериментальной философии' не умещается в рамки словарной статьи, то в определении того, кто же является `экспериментальными философами' сложности гораздо меньше. Для этого достаточно использовать не формальный, а социальный критерий. Членство в Королевском Обществе, основанном в 1660 году для развития экспериментальной философии, является, на наш взгляд, наиболее удобным и практически исчерпывающим критерием. Хотя, учитывая открытость этого научного института, далеко не каждый его член мог считаться `экспериментальным философом', Ко времени получения второй королевской грамоты в 1663 году в обществе состояли уже 115 членов, из которых активными были лишь около дюжины. любой, кто активно занимался наукой и имел отношение к Королевскому Обществу, безусловно, им являлся. Наоборот, из крупных английских натурфилософов середины XVII века только трое не вошли в состав английской академии, а именно Томас Сиденхэм, Ричард Таунли и Томас Гоббс. Но Сиденхэм и Таунли были скорее исключениями из общего правила Richard Towneley (1629-1707), математик и астроном, работал в тесном сотрудничестве с некоторыми членами Королевского Общества - Пауэром, Фламстедем и др. Но будучи католиком и отчаянным картезианцем, он являлся не самой удобной фигурой для Королевского Общества. См. Webster C. Richard Towneley, the Towneley Group, and Seventeenth-Century Science, Transactions of the Historic Society of Lancashire and Cheshire 118 (1966). Thomas Sydenham (1624-1689), «английский Гиппократ», был в дружеских отношениях с Бойлем и Локком, но в довольно холодных с Генри Ольденбургом., тогда как Гоббса, враждебно настроенного именно в отношении экспериментальной философии, не принимали в общество умышленно Shapin S., & Schaffer S. Leviathan and the Air-Pump. Princeton University Press, 1985.

2. Распространение экспериментального метода в Западной Европе

2.1 Фрагментарность успехов нового знания

Говоря о парадигмальных сдвигах в европейской науке, нельзя не отметить, насколько неравномерно, с точки зрения географии и хронологии, протекали в Европе эти процессы. В Италии, к примеру, многие из них уже перешли в необратимую фазу тогда, когда в Англии о них еще никто не слышал. Так, к началу XVII века на территории современной Италии уже были созданы (а часто и упразднены) десятки научных, или протонаучных институтов; в то время как в Англии этого же периода их можно было сосчитать на пальцах одной руки. Это неудивительно, потому как распространение многих инновационных идей, как мы уже говорили, проходило в Европе в основном с юга на север. Но неоднородность интеллектуального поля определяли не только стартовые преимущества, полученные различными странами в новое время. Огромную роль играли социально-политические факторы, в зависимости от обстоятельств, ускорявшие или тормозившие ассимиляцию новых идей. Таким фактором в конце XVI века было наличие сильного, централизованного государства, которое иногда принимало сторону новой науки, как это было в Дании Фредерика II, а иногда намеренно оставалось от нее в стороне, как в Англии Якова I. Другим важнейшим элементом было влияние католической церкви. Оно не было, как иногда принято считать, безусловно-негативным, препятствуя распространению любого нового знания. В конце концов, De Revolutionibus был издан только благодаря давлению друзей Николая Коперника, среди которых были епископ Хелмнский и Кардинал Николай Шёнберг, и с посвящением папе Павлу III, который это посвящение принял. Но итальянское естествознание, расцветшее в XVII веке, в конце концов, погубил именно Ватикан. Наоборот, роль протестантских религиозных течений, вразрез сложившемуся стереотипу, никогда не была однозначно благоприятной для новой науки. Хотя религиозные раскольники были, в общем, близки по духу раскольникам научным, на практике их встречи выливались в достаточно жестокие столкновения.

Интересно, что неравномерность, фрагментарность успехов нового знания становится наиболее очевидной не при изучении истории или географии, но при сопоставлении пристрастий различных агентов собственно интеллектуального поля. Наиболее ярко этот контраст проявляется при сравнении академической, университетской среды и внеуниверситетской (придворной, популярной, буржуазной) интеллигенции. Университеты были рачительными монополистами традиционного научного знания; интеллектуальным климатом здесь доминирует Аристотель, в основе эпистемологии которого лежит возможность формальной демонстрации явлений с помощью опоры на `первые принципы'. При этом ценность чувственного опыта Аристотель не отрицает, но его значение - маргинализирует: ему отводится роль дополнительного свидетельства в пользу уже заявленной демонстрации. На практике, демонстрация могла быть представлена в форме публичного диспута, проводившегося, разумеется, на латинском языке. Образованным или ученым считался тот, кто буквально умел осуществлять демонстрацию явлений, качество которой, в свою очередь, оценивалось по сугубо формальным критериям. В частности, основным критерием истины являлось отсутствие в ней внутренних противоречий, что фактически сводило работу университетского профессора к оттачиванию более или менее абстрактных понятий для согласования их между собою по правилам формальной логики. Разумеется, строгость, с которой ученые подходили к этому шаблону, колебалась от университета к университету и зависела от общего интеллектуального климата. В Париже XVI века, например, католическое влияние было достаточно велико, а в университете доминировал факультет богословия. Это делало любое отхождение от установленного канона достаточно рискованным, потому что даже научная, методологическая инновация могла быть интерпретирована в богословском ключе, т.е. как ересь. В то же время в Падуе, принадлежавшей Венецианской Республике, доминирующим факультетом был медицинский. Эти два фактора - покровительство враждебно настроенной к Ватикану республики и естественнонаучный уклон - определили прогрессивность университета в целом. Аристотеля здесь интерпретировали настолько вольно, что это позволило некоторым историкам говорить о развитии полноценного научного метода внутри перипатетической матрицы Randall J.H. The School of Padua and The Emergence of Modern Science. Padova, 1966. Так, Джакобо Дзабарелла (†1589) уже говорит о первых принципах как о гипотезах, т.е. предположениях, основанных на данных чувственного опыта, что во многом предвосхищает идеи Галилея, профессора математики падуанского университета в 1592-1610 годах. Но падуанский прецедент не должен вводить нас в заблуждение. Во-первых, европейское университетское сообщество в целом было гораздо более консервативно, чем некоторые школы на севере Италии. А во-вторых, даже Падуя до конца оставалась полностью преданной Аристотелю, активно препятствуя инфильтрации идей новой науки.

Иначе обстоит дело с внеуниверситетской средой, о которой в основном и пойдет речь в нашей работе. Здесь в XV веке тоже доминирует Аристотель, но постепенно, в течение XVI века, его влияние ослабевает и, наконец, к середине XVII века становится незначительным.

«С точки зрения науки и философии, главным врагом Ренессанса была парадигма Аристотеля, и можно утверждать, что его главным свершением оказалось разрушение этой парадигмы» Koyrй A. L'apport scientifique de la Renaissance in Йtudes d'histoire de la pensйe scientifique. Paris, 1966.

Это случилось, на наш взгляд, благодаря тому, что непреложность парадигмы Аристотеля заключалась не в убедительности каждого элемента его доктрины - здесь Аристотель был часто неоригинален и не всегда убедителен - но в ее невероятном размахе, последовательности и можно сказать экономичности. Аристотель служил ответом на все вопросы, им пользовались как при демонстрации зоологических, так и богословских истин. Отдельные представители образованной элиты, время от времени, бросали вызов различным элементам доктрины Стагирита; но эти вспышки свободомыслия легко подавлялись его защитниками и, если и оставались в памяти потомков, то лишь как досадное недоразумение. К концу XV века технологический, политический и экономический прогресс привел к тому, что факты, не вписывающиеся в перипатетическую матрицу, стали появляться все чаще и чаще и вскоре буквально наводнили Европу. В основе этого лежало сразу несколько факторов - распространение книгопечатания, реформация, усилия итальянских гуманистов Роль гуманистов в подрыве авторитета древних и становлении нового знания неоспорима, но и неоднозначна. Слепое преклонение перед античностью они зачастую подменяли преклонением зрячим, благодаря чему идеалом учености становилось умение читать и толковать древних авторов, а также подражать им в стихах или прозе. См. Buck A. La polйmique humaniste contre les sciences, dans Sciences de la Renaissance. Paris, 1973// Buck A. La contribution humaniste а la formation de l'esprit scientifique, dans Sciences de la Renaissance. Paris, 1973. Но если возможно выбрать одну, наиболее важную причину, сделавшую процесс десакрализации античности практически необратимым, то ей должны стать Великие Географические Открытия 1480-1520.

2.2 Интеллектуальный климат Западной Европы конца XVI века

2.2.1 Великие географические открытия

Трансатлантические путешествия португальцев, испанцев и итальянцев в Индию и Америку стали решающим фактором не только в изменении отношения к древним, и в частности к Аристотелю, но и в изменении самосознания европейцев. Во-первых, они показали, что греко-римский мир был чрезвычайно ограничен, и что, в действительности, современный человек во многом превосходит его в знании. Наиболее дальновидные философы делали благодаря этим открытиям амбициозные эпистемологические заключения. Так, 23 марта 1523 года итальянский философ Пьетро Помпонацци комментировал в Болонье вторую книгу Meteore. После дежурного изложения доктрины Аристотеля и приложенных к ней Аверроэсом четырех аподектических причин невозможности существования жизни в южном полушарии Помпонацци неожиданно заявил, что у него есть приятель в Венеции, некий Пигафетта, который путешествовал по южному полушарию и видел там таких же людей, как и европейцы. Поэтому, говорит Помпонацци, выводы Аристотеля `sunt fatuitates' - глупости и пустословие. Откуда выводится более общее правило о том, что стоит предпринимать в случае конфликта между `regionamento e l'esperienza sensibile', а именно - `standum est sensui et dimittenda est ratio' В пересказе этого анекдота я полагаюсь на Nardi B. Significato del motto «Provando e riprovando» in Celebrazione della Accademia del Cimento nel Tricentenario della Fondazione, Domus Galilжana, Pisa, 1958.

Другим важным следствием эпохи открытий стало появление на европейском рынке множества артефактов из Индии, Африки и Нового Мира: образцов минералов, диковинных растений, животных и даже болезней. Все это не только вновь заставляло задуматься об авторитете и компетентности древних, но и поставило перед европейцами проблему каталогизирования знания. Здесь можно вспомнить Historiae animalium, 1551-1558 Конрада Гесснера, болонский ботанический сад Улисса Альдрованди (1568), многочисленные кабинеты диковинок, чье появление датируется серединой XVI века. Изучение многих из уникальных артефактов не могло быть основано на `универсалиях' и `первых принципах', но толкало европейских ученых в сторону коллективного эмпиризма и формирования натуральной философии, основанной на понятии научного объекта или факта Более подробно об этой трансформации: Daston L., Park K. Wonders and the order of Nature. New York, 1998 . Необходимость упорядочивания знания неизбежно приводит к зарождению наблюдательной, а не спекулятивной науки. Этому, безусловно, способствовала и концептуальная революция, уже произошедшая в живописи, где к XV веку стало высоко цениться умение рисовать с натуры и писать вещи такими, какие они есть, а не такими, как их диктует традиция. Не зря Андреас Везалий, подготавливая иллюстрации своей знаменитой De humani corporis fabrica,1543 нанимал художников из мастерской Тициана. Эрвин Панофски считает, что «подъем естественнонаучных дисциплин, которые можно назвать наблюдательными или дескриптивными - зоологии, палеонтологии, некоторых отделов физики и, самое главное, анатомии - <…> напрямую зависел от подъема в изобразительной технике». Panofsky E. Artist, scientist, Genius: Notes on the Renaissance-Dдmmerung in The Renaissance: Six Essays by Wallace K. Ferguson and others. New York, 1962 Постепенно, благодаря тесному контакту между придворной, университетской и наукой религиозных орденов, интеллектуальная жизнь больших городов становится все более интенсивной. Теперь здесь доминирует городская элита, многие представители которой имеют профессиональное образование (врачи, аптекари, юристы), то есть люди, в работе которых имеется сильный практический компонент. Именно эта «разночинная» среда, вместе с отдельными представителями аристократии и торговли, и предоставила основных реципиентов нового протонаучного эмпиризма, гораздо менее популярного в среде университетских профессоров.

2.2.2 Опыт против книги

Мало-помалу интеллектуальный климат в Европе начинает характеризоваться конфронтацией между классической, книжной формой знания, за которую, выступают университеты и многие из гуманистов; и новыми формами знания, эпистемология которых опирается в той или иной степени на чувственный опыт. Мореплаватели, придворные инженеры и ремесленники, аристократы-натуралисты, алхимики В популярном воображении, видимо, именно алхимики были главными эпистемологическими конкурентами перипатетиков. Себастьян Брант, в своем знаменитом Корабле Дураков (1494), называет алхимию надувательством, имя в виду, что она противоречит не разуму (за права которого он так красноречиво выступает), а именно Аристотелю:

“Сказал нам Аристотель вещий:

«Неизменяема суть вещи»,

Алхимик же в ученом бреде

Выводит золото из меди” - все они, напрямую или косвенно, ведут войну со спекулятивной философией, основанной на мертвых источниках, а не на живом знании. Каждый из них, в своих дневниках или популярных трактатах, написанных, как правило, на родном (т.е. не латинском) языке, занижает значение схоластической философии и восхваляет чувственный опыт. Конечно, на практике, им еще долго не удастся полностью избавиться от классического наследия, но во всем, что касается способа познания мира, т.е. эпистемологии per se, они не принимают книжного знания, а в отдельных случаях позволяют себе отзываться о нем весьма высокомерно:

«Хорошо знаю, что некоторым гордецам, потому что я не начитан, покажется, будто они вправе порицать меня, ссылаясь на то, что я человек без книжного образования. <…> Скажут, что, не будучи словесником, я не смогу хорошо сказать то, о чем хочу трактовать. Не знают они, что мои предметы более, чем из чужих слов, почерпнуты из опыта, который был наставником тех, кто хорошо писал; так и я беру его себе в наставники и во всех случаях буду на него ссылаться» Леонардо да Винчи. Избранные произведения. Academia, Москва-Ленинград, 1935.

Дневники Леонардо были опубликованы лишь в XIX веке и потому (в отличие от самого Леонардо) не оказали ровным счетом никакого влияния на современников. Но он был одним из многих, кто в XVI веке предпочитает книгам непосредственный опыт. В похожем ключе, например, говорит французский естествоиспытатель и гончар Бернар Палисси в обращении к читателю своего Discours admirable de la nature des eaux et fontaines tant naturelles qu'artificielles, 1580. Здесь он не только обесценивает классическое образование, но и делает смелые, эпистемологические выводы, похожие, впрочем, на те, что сделал и Леонардо в своих неопубликованных дневниках. Именно опыт и практическая работа, говорит Палисси, должны стать основанием теоретической, книжной науки:

«I'ay mis ce propos en auant, pour clorre la bouche а ceux qui disent, comment est il poЯible qu'un homme puisse sзavoir quelque chose & parler des effects naturels, sans auoir veu les liures Latins des philosophes? un tel propos peut auoir lieu en mon endroit, puis que par practique ie prouue en plusieurs endroits la theorique de plusieurs philosophes fause, mesmes des plus renommez & plus anciens <...> te pouuant asseurer (lecteur) qu'en bien peu d'heure, voire dens la premiere iournee, tu apprendras plus de philosophie naturelle sur les faits des choses contenues en ce livre, que tu ne sзaurois apprendre en cinquante ans, en lisant les theoriques opinions des philosophes anciens.» Palissy, B. Discours admirable de la nature des eaux et fontaines tant naturelles qu'artificielles. Paris: Martin le Ieune, 1580 // «Я заранее заявил об этом, чтобы закрыть рот тем, кто вопрошает, как это возможно, чтобы человек мог бы знать что-то и говорить о свойствах естества, без знакомства с латинскими книгами философов? Такое положение в моем случае оправдано, потому что я на практике доказываю в нескольких местах, что теории многих философов - даже самых известных и древних - ложны <…> могу заверить тебя [читатель], что в течение немногих часов, в первый же день, ты узнаешь больше натурфилософии из вещественных фактов, содержащихся в данной книге, чем изучая теоретические суждения античных философов на протяжении пятидесяти лет.»

Еще более определенно высказывается итальянский гуманист Джироламо Русчелли в прологе к своей Secreti nuovi, 1567. Рассказывая о целях одной из первых научных академий, основанной им предположительно в 1541-1542 году, он говорит, что основной задачей было «перепробовать» и «доказать» наибольшее количество рецептов, найденных в старинных рукописях, напечатанных книгах или полученных напрямую через посредников. Иман и Пао не без основания отмечают историческое значение данной эпистемологической стратегмы:

«Здесь важно отметить, что Русчелли считал эту процедуру осознанным применением экспериментального метода. Будучи неудовлетворен знанием и методиками, полученными из книг, академия настаивала на том, чтобы каждый рецепт был «доказан» три раза, прежде чем его можно было бы считать заслуживающим доверия. И хотя метод, использовавшийся в данном случае, был, очевидно, достаточно примитивен, его историческое значение довольно велико. Он иллюстрирует этап становление понятия эксперимента, на полпути между средневековым понятием experimenta как обыкновенного опыта и методом Галилея, использовавшего эксперимент для проверки гипотезы». Eamon W., Paheau F. The Accademia Segreta of Girolamo Ruscelli, Isis, Vol. 75, No. 2 (Jun., 1984)

2.2.3 Натуральная магия

Традиция натуральной магии, к которой без сомнения принадлежал Русчелли, настолько сильно повлияла на распространение влияния экспериментального метода, что ее невозможно не упомянуть в нашей работе. В ее основе лежало стремление отказаться от объяснения природных явлений через апелляцию к «чуду», т.е. феномену, лежащему вне познаваемого поля; вместо этого каждому явлению приписывалось естественное, а значит познаваемое происхождение. Мы уже сказали, что натуральные маги занимались в основном сбором, упорядочиванием и проверкой диковинных фактов (где слова «факт», «секрет», «рецепт» или «эксперимент» употреблялись взаимозаменяемо). Уже это превращало их деятельность в эмпирическое, экспериментально-ориентированное предприятие. Связь натуральной магии с экспериментальной философией и современной наукой можно наглядно показать на примере истории одного из самых влиятельных научных институтов XVII века - Академии деи Линчеи. Основанная в 1603 году, в Риме, маркизом Федерико Чези, она изначально имела в своих рядах всего четырех членов (включая самого маркиза), которые поставили своей целью «изучение тайных наук». Следующим членом академии стал Джованни делла Порта, бывший, судя по всему, ее опосредованным вдохновителем. В качестве эмблемы академии была выбрана рысь (lince) - животное, наделенное великолепным зрением, должно было стать символом наблюдательной эпистемологии Чези и его друзей (отсюда девиз академии: “A[u]spicit et inspicit”). Рысь же была символом самого Порты и фигурировала на фронтисписе многочисленных изданий его Magiae Naturalis (илл.1). Для нас интересно, что уже шестым linceo стал в 1611 г. Галилео Галилей, кардинально изменивший идеологию академии. Отказавшись от поиска и проверки «секретов природы», она фактические стала мощнейшим инструментом пропаганды нового, экспериментального эмпиризма Академии деи Линчеи и о роли натуральной магии посвящены многочисленные публикации Уильма Имона, например, “Court, Academy, and Printing House: Patronage and Scientific Careers in Late Renaissance Italy” в Moran B.T. (ed.) Patronage and institutions. Science, Technology, And Medicine at the European court 1500-1750. The Boydell Press, 1991 или Eamon W. Science and the Secrets of Nature, Princeton University Press, 1994 .

Возможно, более значительной онтологической составляющей натуральной магии для нас является идея владычества человека над природой. Такие люди, как Джованни делла Порта или Джироламо Кардан стремились не столько раскрыть секреты природы, сколько овладеть ими, т.е. научиться заставлять природу следовать в одном или другом (естественном) направлении. Само слово `магия' отличалось от слова `философия' именно тем, что подразумевало не столько познание, сколько контроль над явлениями мира. Впоследствии, благодаря Фрэнсису Бэкону эта традиция оказалась у истоков английской экспериментальной философии. Паоло Росси, например, считает, что открытость, демократичность и коллективный характер научного проекта Лорд-канцлера стали непосредственной реакцией на элитизм и индивидуализм, свойственные магической традиции. Rossi P. Francis Bacon. From Magic to Science. London, 1968 Мы не можем полностью согласиться с выводами Росси, о чем будет сказано более подробно в соответствующем месте. Но, бесспорно, идея контроля над силами природы стала одним из неотъемлемых компонентов экспериментальной философии. Однако, во многом отбросив к середине XVII века пережитки ренессансного оккультизма, она искала возможность осуществления этого контроля за счет точных наук. Не случайно, одна из публикаций Джона Уилкинса - центральной фигуры пуританской, революционной науки - называлась Mathematical Magic, Or The Wonders that May Be Performed by Mechanical Geometry Wilkins J. Mathematical Magic, Or The Wonders that May Be Performed by Mechanical Geometry. London, 1691, 1648 и являлась своеобразным справочником для тех, кто с помощью рукотворных механизмов желает подчинить себе силы природы.

В пятой главе мы подробно поговорим о другом важнейшем факторе, подорвавшем авторитет Аристотеля, а в дальнейшем и способствовавшем ассимиляции экспериментальной философии - реформации. Здесь же достаточно напомнить, что против схоластов вообще и Аристотеля лично Лютер выступил уже в самом начале своей карьеры реформатора: за два месяца до публикации 95 тезисов об индульгенциях, он публикует 97 тезисов по случаю диспута против схоластического богословия. Но данное выступление Лютера против Аристотеля касалось в основном богословия и не затрагивало онтологические и эпистемологические проблемы. Первым же научным вызовом всей перипатетической матрице стала работа малоизвестного каноника Фромборкского собора Николая Коперника De revolutionibus orbium coelestium, 1543. Исследование влияния Коперника на современную философию и науку, к сожалению, выходит за рамки настоящей работы. Однако нелишне будет заметить, что Коперник бросил вызов античной астрономии и космологии, а вовсе не классической эпистемологии. За его революционным решением проблемы движения небесных тел стояли эстетические и даже отчасти мистические идеологемы, но никак не более разнообразные или точные наблюдения. Более того, как уже не раз было замечено в исторической литературе, его влияния вплоть до XVII века ограничивалось узкими кругами профессиональных астрономов На это указывает, например, Томас Кун, см. Kuhn T. The Copernican Revolution. Cambridge, 2002. Тем не менее, для нашего исследования важно, что Коперник сформулировал фундаментальную научную проблему, которая подтолкнула множество ученых (например, Тихо Браге, Иоганна Кеплера, и Галилео Галилея) к поиску опытного пути ее разрешения.

2.3 Распространение экспериментального метода в Англии

Без малого сорокапятилетнее правление Елизаветы I, продлившееся с 1558 по 1603 год, уже при ее жизни стали называть золотым веком Англии. Сегодня о нем вспоминают, как о периоде относительного внутреннего спокойствия, отмеченного, прежде всего, становлением Англии как «царицы морей» и невероятным подъемом английской литературы. Науке и философии правление Елизаветы дало только одного исследователя с мировой репутацией - Уильяма Гильберта, но этот факт не должен вводить нас в заблуждение. Кристофер Хилл утверждает, что в отсутствии ярких имен Англия уже в первой четверти XVII века стала первой европейской страной по уровню широкого, популярного понимания науки. Это было связано, по его словам, со сложившейся при Елизавете традиции повышения научной элитой грамотности торговцев, моряков и ремесленников Hill C. Intellectual Origins of the English Revolution. Oxford, 1965. Так, хорошо известный математик и оккультист Джон Ди (1527-1608) в предисловии к переводу Евклидовых начал (1570) утверждал, что он сделан для пользы `common artificers', которые посредством `their own skill and experience already had, will be able (by these good helps and informations) to find out and devise new works, strange engines and instruments' Ibid.. Другим, возможно, наиболее ярким примером просветительской деятельности стоит считать появление в Лондоне в 1598 году Грешем Колледжа (Gresham College), основанного на деньги финансиста и общественного деятеля Томаса Грешема (†1579). Весь научный штат колледжа составляли семь профессоров (богословия, права, медицины, геометрии, астрономии, риторики и музыки), единственной обязанностью которых было чтение еженедельных публичных лекций. Важно отметить, что многие из лекций проводились на английском языке, т.е. имели заведомо просветительскую направленность. В дальнейшем, на протяжении XVII века, влияние колледжа будет постепенно расти, и его профессора сыграют одну из ключевых ролей при основании Королевского Общества в 1660 McKie D. The Origins and Foundation of the Royal Society of London, Notes and Records of the Royal Society of London, Vol. 15 (Jul., 1960), pp. 1-37.