Английская экспериментальная философия как адаптация экспериментального метода к социально-культурному климату английской революции

«Объясняя принцип действия лекарств, последователи Парацельса стремились подорвать галенову гуморальную патологию; а на терапевтические методы традиционной галенической медицины они смотрели как на неэффективные, либо откровенно вредоносные. <…> Химические методы не могли быть представлены как дополнение к прочисткам и кровопусканию, но только как замена им. Потому что практическое применение новых методов определялось по совершенно иным критериям Webster C. The Great Instauration. Science, Medicine and Reform 1626-1660. Oxford, 2002.»

Но если в случае с новообразованными дисциплинами обращение к опыту можно в какой-то мере объяснить отсутствием традиции, на которую можно было бы опереться, то как объяснить, что даже академическая физиология была настолько приспособлена к восприятию новой экспериментальной эпистемологии? Разве физиологи не следовали букве античности так же строго как математики, астрономы или естествоиспытатели? Перед тем как ответить на этот вопрос, взглянем на фрагмент фронтисписа первого издания De humani corporis fabrica Везалия, раскрашенный вручную специально для императора Карла V (илл.3). Мы, по всей видимости, находимся в помещении, приспособленном под анатомический театр В XVI веке анатомические театры собирались и разбирались от вскрытия к вскрытию. Первый постоянный анатомический театр открылся в Падуе в 1594 году.. В центре изображения помещено вскрытое женское тело, около которого стоит автор, легко опознаваемый как единственный человек, смотрящий в глаза читателю. Везалий, очевидно, на мгновение оторвался от вскрытия для объяснения той или иной детали многочисленным зрителям. Согласно традициям эпохи Возрождения, за каждым элементом сцены закреплено свое символическое значение, которое легко считывал современный читатель Например, поднятый к верху указательный палец левой руки автора означает сакрализацию происходящего, а помещенные на края сцены собака и обезьяна, животные, которых препарировал Гален, намекают на превосходство методологии Везалия по отношению к своему именитому предшественнику. . И хотя многие из них для нас уже покрыты тайной, эта сцена все еще может послужить прекрасной иллюстрацией ответа на обозначенный нами вопрос.

В первую очередь бросается в глаза практический, опытный характер деятельности Везалия. Преподавание физиологии ведется не по книге, а, если возможно так выразиться, вживую. Данная традиция восходит к античности, где экспериментальная физиология получила достаточно широкое распространение Grmek M. Le chaudron de Mйdйe. Institut Sunthйlabo, 1997. Более того, если можно говорить о применении античными учеными экспериментального метода, то, очевидно, подавляющее большинство экспериментов приходилось именно на медицинские дисциплины. Эразистрат и Герофил в III веке до н.э. широко применяли его не только при работе с животными, но и при вскрытии или даже вивисекции людей. Гален, живший в более гуманную эпоху, отказался от экспериментирования на людях, но проводил многочисленные эксперименты на свиньях и обезьянах. Они включали, например, искусственное поддержание жизни вскрытого животного за счет нагнетания воздуха мехами - эксперимент, который не раз повторял сам Гарвей. Вскрытие людей снова заняло место в медицинской практике лишь в средневековой Европе, но его значение было изменено. Теперь вскрытие служило не эпистемологическим целям, а лишь иллюстрировало правоту античного автора. Сама процедура проходила следующим образом: в присутствии студентов, один человек, т.н. magister, зачитывал классический текст, другой, prosector, проводил вскрытие, третий, ostensor, с помощью указки привлекал внимание зрителей к той или иной детали. Знаменитая иллюстрация этой процедуры содержится в одной из популярных книг по физиологии довезалиевой эпохи - Fasciculus medicinae 1491 (илл. 4) Намек на устарелость этой практики содержит как раз фронтиспис Везалия: один из зрителей сравнивает тело с книгой, а скелет занял место во главе стола, традиционно отводившееся магистру О сравнении двух иллюстраций: Flocon A. Les artistes du XVI siиcle et la fabrique du corps humain, dans Sciences de la Renaissance. Paris, 1973. Таким образом, именно Везалий, а также последовавшие за ним падуанские анатомы, осуществили на протяжении второй половины XVI века переход от книжной эпистемологии и педагогики к полноценному экспериментированию на животных и людях. Но существенно, что прямое сопоставление факта (реальности) и слова (античности) было традиционной практикой анатомов и до брюссельского виртуоза.

Все это приводит нас к другому сближению с экспериментальной философией: из первой иллюстрации хорошо видно, что вскрытия проводились, с одной стороны коллективно, т.е. при помощи и в присутствии нескольких врачей, а с другой стороны - публично, т.е. при большом стечении любопытных, не имевших прямого отношения к медицинской практике (анатомический театр, открытый в Амстердаме в 1691 году, собирал до 500 человек за одно вскрытие).

Коллективный характер анатомических исследований сформировался, на наш взгляд, благодаря разнице между спросом (со стороны ученых, врачей и художников) на информацию о строении человеческого тела и ее предложением, т.е. доступностью трупов. В крупном европейском городе даже лучший из врачей не мог рассчитывать более чем на 1-2 вскрытия в месяц: как в католических, так и в протестантских странах было тяжело найти семью, готовую отказаться от похорон покойника в пользу вскрытия. Голландский анатом Фредерик Рюйш неоднократно жаловался на то, что «люди не хотят давать разрешение, чтобы тела их умерших друзей вскрывали опытные анатомы и врачи <…>, будто они считают, что они считают, что после смерти тело все еще чувствительно к боли. <…> много людей считают вскрытие мертвого тела святотатством» Койманс Л. Художник Смерти. Анатомические уроки Фредерика Рюйша. Санкт-Петербург, 2008. А одним из самых значительных достижений Джона Кая, основателя Кайюс Колледжа, где учился Гарвей, было получение от Елизаветы хартии, обещавшей колледжу тела двух казненных преступников в год. Gribbin J. The Fellowship. Woodstock & New York, 2007 Но помимо культурных предпосылок, редкость вскрытий объяснялась и чисто процессуальными: из-за того, что тела быстро разлагались, вскрытия, длившиеся иногда по 3-4 дня, могли проводиться только в холодную погоду (большинство анатомических театров закрывались на лето). С другой стороны, вскрытиям долгое время просто отсутствовала альтернатива, как с исследовательской, так и с дидактической точки зрения. Вплоть до распространения «рюйшева искусства», мягкие ткани человеческого тела практически не поддавались консервации и могли быть продемонстрированы только в недавно раскрытом теле. Все это, наряду с элементарной невозможностью вскрыть человеческое тело в одиночку, превращало анатомические исследования в одну из ранних реализаций коллективного эмпиризма и идеала публичной науки. Если астрономия или математика, за редким исключением, были уделом одиноких исследователей, то изучение физиологии и анатомии проводилось сообща как в средневековье, так и в новое время.

Но главное, что бросается в глаза при изучении «первой научной революции», это то, насколько часто медицинское образование оказывается в curriculum vitae ученых, чье имя не принято ассоциировать с медициной. Не только Уильям Гильберт или Галилео Галилей, но даже Николай Коперник в молодости учились на врача! Примечательна и роль медицины в становлении собственно английской экспериментальной философии. Роберт Грэг Франк в своей Harvey and The Oxford Physiologists Frank R. G. Jr. Harvey and the Oxford Physiologists. Berkeley, 1980 приводит подробную информацию об ученых, составлявших оксфордское научное сообщество в 1640-1675. Из ста десяти ученых, включенных в таблицу 3, пятьдесят два числятся врачами (physician), не считая двух аптекарей, одного химика и всех тех, кто, как Роберт Бойль, занимался медициной лишь как любитель. Похожую статистику можно привести в отношении раннего Королевского Общества. Из тридцати активных членов Общества в 1660-1663, отмеченных Вебстером, девять получили медицинское образование (Чарльтон, Кларк, Крун, Энт, Годдард, Меррет, Петти, Пауэр, Вистлер) и еще несколько (Бойль, Рен, и др.) занимались медициной непрофессионально. То есть, возможно предположить, что занятия медициной, благодаря ли существенному практическому компоненту работы или по каким-то другим причинам, способствовали формированию, в целом, более независимой и самостоятельной интеллектуальной позиции.

Если вернуться к влиянию непосредственно Гарвея на экспериментальную философию, то при его изучении возникает, по крайней мере, один острый вопрос. Без сомнения, Гарвей оказал огромное влияние как на экспериментальный метод, так и на научное сообщество революционной Англии. Это видно уже по тому, сколько из его учеников вошли в состав Королевского Общества. Тем не менее, нельзя не заметить, что Гарвей никогда не стал для экспериментальной философии чем-то большим, чем просто хорошим физиологом. Его упоминание, как правило, сопровождается похвалой; но о нем почти всегда говорят вскользь, ограничивая дискуссию областью физиологии сердца и эмбриологии. Напротив, Бэкон или Галилей упоминаются в самом разном контексте, и за ними на этом этапе закрепляется звание отцов-основателей новой науки. Чем объяснить такое, на первый взгляд, несправедливое отношение к Гарвею со стороны современников? Другими словами, почему на фронтисписе The History of the Royal Society, официального манифеста Королевского Общества, не оказалось Гарвея? Преданный роялист, величайший ученый, он, казалось бы, заслуживал этого гораздо больше, чем любой из тех, кто в итоге его украшал.

Одной из причин, на наш взгляд, является именно то, что Гарвей был переходной фигурой для философии науки, то есть был еще тесно связан с ренессансной научной традицией. Так, открытие им кровообращения стало кульминацией падуанской физиологической традиции; оно было бы неосуществимо без опоры на работы и опыт таких исследователей, как Везалий, Фалоппио, Фабриций и особенно Реальдо Колобмо. Уже поэтому Гарвей не мог также яростно открещиваться от предшественников и утверждать, что все его знание получено из опыта, а не из книг. Но главное препятствие заключалось в том, что вызывавшая восхищение прогрессивная методология Гарвея компенсировалась, в глазах его коллег, несовременной и очевидно устаревшей натурфилософией.

В анатомическом театре Гарвей был безупречен. В его арсенал входили препарирование, сравнительный анализ, вивисекция, эмбриологические исследования, искусственная вентиляция легких и, конечно, количественное экспериментирование. Но с точки зрения натуральной философии Гарвей был убежденным последователем Аристотеля. Это фактически означало не только непринятие уже сформированных конвенций экспериментальной философии, но и веру в благородную иерархию органов, а также в то, что каждое вещество имеет свое «естественное» место. Кроме того, это неизбежно влекло за собой отрицание механистического подхода к физиологии, а также химической и атомарной гипотезы. Природу конфликта Гарвея с новой философской средой хорошо иллюстрирует его спор с Рене Декартом. Декарт был одним из первых философов, кто отдал дань открытию Гарвея. В пятой части Discours de la Mйthode, вышедшей в Лейдене в 1637, он полностью признает заслуги английского ученого в частности в том, что касается права первенства на открытие кровообращения:

«Но если спросят, почему венозная кровь, постоянно вливаясь в сердце, не истощается и почему не переполняются кровью артерии, куда направляется вся кровь, проходящая через сердце, могу только повторить ответ, приведенный в сочинении английского врача, которому следует воздать хвалу за то, что он первый пробил лед в этом месте и показал, что в окончаниях артерий находится множество мелких протоков, через которые кровь, получаемая ими из сердца, входит в малые ветви вен, откуда снова направляется к сердцу, так что движение ее есть не что иное, как постоянное кругообращение Декарт Р. Сочинения в 2 т. М.: Мысль, 1989 // Отметим, что такая похвала от человека, который за всю жизнь не удостоил цитатой даже самого Галилея, дорого стоит..»

Тем не менее, как показало исследование Ж. Пелснира Pelseneer J. Gilbert, Bacon, Galilйe, Kйpler, Harvey et Descartes: Leurs relations. Isis, Vol. 17 No.1 (1932), в целом Декарт был настроен достаточно скептически (если такой термин вообще правомерно к нему применять), и его позиция в отношении Гарвея оставалась до конца жизни неоднозначной. Предмет разногласий лежал в области физиологии сердца и причин тока крови. Декарт разработал свою собственную теорию в неопубликованном при жизни философа Traitй de l'homme, который был завершен уже в 1633 году, до того, как ему в руки попалась De Motu Cordis Гарвея. Согласно Декарту, маршрут тока крови следующий: покинув печень, кровь направляется в правую полость сердца, где она нагревается, разжижается и под воздействием тепла от некого «огня без света» испарившись проходит в легкие. Здесь, охладившись, она конденсируется и возвращается в сердце через то, что анатомы называют венозная артерия. Отсюда кровь распределяется по всему телу, где малая ее часть «входит в состав твердых членов», а основная возвращается к сердцу для повторного использования.

Очевидно, что Декарт был несравненно менее сведущим анатомом, чем Гарвей. Тем не менее, с точки зрения натурфилософии его система была куда более прогрессивной, потому что являлась абсолютно автономной: кровь направляется теплотой сердца, которая и являлась основной причиной ее тока; в случае же Гарвея циркуляция стимулируется регулярными сокращениями сердца; это более точно с точки зрения физиологии, но для философии оставалось, так сказать, грубым фактом, рудиментом витализма, требующим, согласно Декарту, дополнительного анализа. Это и объясняет двойственные отношения Гарвея с его английскими последователями. Такие ученые как Фрэнсис Глиссон, Натанель Хаймор и Ральф Бафарст, создатели новой английской физиологии, занимались, по сути, наложением атомистических и механистических концепций, чуждых Гарвею, на кровообращение и сопряженные с ним проблемы. Именно поэтому они не могли с полным правом говорить о том, что их работа является естественным развитием исследований Гарвея. Экспериментальной философии домыслы Гарвея только мешали:

«Некоторые из методов Гарвея были переняты, иногда в измененной форме, его последователями. Работа Гарвея была также освящена натурфилософией, соответствовавшей его личным пристрастиям и образованию. Она-то, в отличие от его подхода и методов, воспринималась многими из его последователей, особенно в 1650-ые, как устаревшая, и как преграда дальнейшему развитию. Frank R. G. Jr. Harvey and the Oxford Physiologists. Berkeley, 1980»

4 Социально-экономическая история экспериментальной философии

4.1 Гессен, Мертон и зарождение экстерналистской истории науки

Темпы и «качество» развития науки в том или ином историческом промежутке зависят от сложной комбинации причин, которые можно разбить на два независимых кластера. В первый попадают причины, продиктованные внутренней логикой развития науки, в первую очередь развитием научных теорий как таковых. Так, мы можем сказать, что многочисленные наблюдения за движением Марса, осуществленные Тихо Браге, были необходимым условием для позднейшего развития эллиптической астрономии Кеплером и его последователями. Т.е. если бы кто-то спросил, почему Коперник или Ретик не изобрел, или хотя бы не наметил основы эллиптической астрономии, ему можно было бы смело ответить, что в отсутствии соответствующих научных условий этого попросту не могло бы быть. Во второй кластер попадают вненаучные причины. связанные, прежде всего, с политическим, экономическим и технологическим этапом развития общества. В том, что роль этой «вненаучной» составляющей для науки крайне велика, сегодня уже не сомневается никто. Но ее значение, а также механизмы, при помощи которых ей удается влиять на магистральную научную мысль, остаются во многом непонятыми, даже несмотря на то, что этому вопросу были посвящены в XX веке сотни научных работ.

Одним из мощнейших импульсов для изучения социально-экономических факторов в истории науки стала, конечно, марксистская теория. Уже сам Карл Маркс призывал к «материалистическому пониманию истории» и этот призыв был услышан его сторонниками, сформулировавшими теорию так называемого «диалектического материализма», согласно которой «бытие определяет сознание», а не наоборот. В этой связи неудивительно, что первым и наиболее влиятельным апологетом марксистского понимания истории науки стал советский физик Борис Гессен Гессен Б.М. Социально-экономические корни механики Ньютона. Л., 1933. Согласно Гессену, лицо английского естествознания XVII века определили запросы нового поднимающегося класса - буржуазии - поставившей перед наукой три типа задач: развитие транспорта для торговли (улучшение грузоподъемности судна, ориентирование в открытом море, таблицы приливов и отливов, строение каналов), развитие горнодобывающей промышленности (подъем руды из шахт, вентиляция, откачка воды) и развитие военной промышленности (мощность орудия, его легкость и прочность, изучение траектории). Таким образом, главные достижения XVII века в области механики и аэро/гидростатики представлялись Гессеном как элементарное осуществление социального заказа господствующего класса.

Гипотеза, озвученная советским физиком на лондонской конференции 1931 года, лишь отчасти отражала убеждения самого Гессена. Это понимали, видимо, уже некоторые из его современников, такие как Жоравски и Уэрски. Сегодня же не вызывает сомнения тот факт, что во многом она был продиктована политическим климатом сталинской России, страхом за собственное благополучие и, таким образом, намеренно соответствовала «линии партии» Грэхэм Л. Социально-политический контекст доклада Б. М. Гессена о Ньютоне. Вопросы истории естествознания и техники. No 2, 1993. C. 20-31 (к сожалению, в данном случае бытие действительно определило сознание). Тем не менее, благодаря емкости и блестящей аргументации работы Гессена, она оказала огромное влияние на развитие истории науки, в том числе за счет большого количества работ, посвященных ее опровержению.

Одним из самых знаменитых откликов на доклад Гессена стала большая работа американского социолога Роберта Мертона Science, Technology and Society in Seventeenth Century England, опубликованная в 1938 году Merton R.K. Science, Technology and Society in Seventeenth Century England, Osiris, Vol. IV, pt. 2, pp. 360-632. Bruges: St. Catherine Press, 1938. Сегодня она известна, прежде всего, за то, что здесь впервые подробно обсуждался вопрос о влиянии пуританизма на английскую науку XVII века. К этой гипотезе мы вернемся в следующей главе. Другая, менее известная часть работы Мертона, развивала основной тезис Гессена. Провокационные и откровенно идеологические элементы работы советского физика уступили скрупулезному социологическому анализу американского ученого. Мертон ставит вопрос: какова связь между экономическими потребностями общества, его технологическими возможностями и чистой наукой? Ответом, по всей видимости, должно служить следующее положение. Хотя экономические потребности и технологические возможности не способны сами по себе провоцировать научные исследования в конкретной области - исторически, необходимость и возможность изобретения не обязательно реализовывались в изобретении - они способны направить усилия научного сообщества на решение тех или иных практических задач. Хорошо известно, например, что изучение гидростатики Галилеем и Торричелли было вызвано необходимостью работы с флорентийскими фонтанами Козимо Медичи. А исследование множества проблем в области математики и астрономии в XVII веке было связано с необходимостью нахождения метода измерения долготы в открытом море. Последний случай особенно показателен, так как этой проблемой занималось большинство крупных ученых столетия. В 1714 году английское правительство даже создало Комиссию по Определению Долготы в Море (Board of Longitude), которая обещала огромное вознаграждение тому, кто сможет найти метод определения долготы хотя бы с погрешностью в сто километров.

Однако, несмотря на неоспоримость влияния экономических потребностей на научную мысль, Мертон вынужден признать, что оценить степень этого влияния оказывается достаточно трудно. С одной стороны, по его оценкам Ibid., p. 562-563, около 40% исследований во второй половине XVII века велись в области чистой науки. Но если к этому прибавить исследования, которые имели лишь косвенное практическое значение - например, изучение атмосферного давления - то эта цифра может возрасти до 70%. В конце концов, необходимо ставить вопрос о наборе критериев, по которым то или иное исследование можно считать прикладным или фундаментальным.

Научно-историческая традиция, вышедшая из Гессена и Мертона, сделала упор на влияние социально-экономических факторов на развитие науки в целом. Для нас же интерес представляет другой вопрос: насколько эти факторы поспособствовали укреплению отдельного философского течения, экспериментальной философии, и вытеснению ею конкурирующих методологических парадигм, например, картезианства. Для ответа на него нам необходимо вернуться к вопросу структуры английской экспериментальной философии. В ее центре, как мы указали в первой главе, находился экспериментальный метод, окруженный рядом философских и методологических конвенций. Что представляли собой эти конвенции и откуда они появились? Во-первых, стоит указать на их условный характер. С точки зрения внутренней логики науки они не были необходимой составляющей для ее развития. Отсюда нетрудно догадаться и об их происхождении - они были продуктом собственно научного сообщества. На это указывает и тот факт, что в отличие от самого экспериментального метода, известного и востребованного по всей Европе, такие конвенции, как утилитаризм или коллективизм формировались и приживались лишь в отдельных странах и с разной степенью успешности. Это приводит нас к гипотезе, что выделенные нами конвенции представляли собой некую идеологическую надстройку, призванную вписать экспериментальный метод в конкретный социально-политический контекст. Эта гипотеза кажется нам интересной еще и потому, что она обещает ответить на важнейший вопрос: почему, при достаточно свободном обращении и относительно равной доступности научной литературы в Европе, отстававшая в XVI веке Англия, к концу XVII века, неожиданно оказалась лидером в области естествознания? Не потому ли, что английскому научному сообществу удалось сделать то, что не получилось у Галилея - не только обезопасить экспериментальное естествознание от неприязни со стороны различных политических элит, но и уверить их в необходимость поставить его себе на службу?

Итак, в конвенциях, упомянутых нами, можно видеть форму адаптации естествознания к интеллектуальному климату середины XVII века. Это, разумеется, не значит, что они были просто формальной реакцией на социально-политический климат. В данном случае речь не идет о ситуации, которая имела место в Советском Союзе, где даже лучшие из ученых были вынуждены приводить в своих работах марксистские источники для демонстрации идеологической ортодоксальности. Конечно, в работах таких ученых, как Бойль или Гук риторический и даже оппортунистический компонент играл немаловажную роль. Но даже в середине XVII века английское философское поле все-таки было гораздо шире советского и оставляло определенный простор для маневра. Идеологическая надстройка в каждом конкретном случае оставалась, до некоторой степени, вопросом свободного выбора и правильной расстановки акцентов. Если взять пример научного свободомыслия, то призывы к нему звучали по всей Европе и оно, кажется, являлась органичным, а может быть и неотъемлемым компонентом экспериментального метода. Но в Англии на него был сделан акцент именно потому, что в политическом климате середины XVII века оно приобрело совершенно особенное значение.

4.2 История Англии 1600-1660

Прежде чем перейти к механизмам адаптации экспериментального метода в Англии, нам необходимо вкратце ознакомиться с ее историей. Английский XVII век начался в 1603 году с воцарения новой королевской династии - Стюартов. Елизавета, правившая до этого 45 лет, не оставила наследника, и престол занял Яков I, сын казненной Марии Стюарт. Смена династии сыграла огромную роль в английской истории. Именно она объясняла особенные надежды, возложенные на Якова I угнетаемыми Елизаветой религиозными меньшинствами - католиками и пуританами. Первые требовали ослабление преследований, вторые - проведение дополнительных религиозных реформ. Новый монарх не оправдал надежд ни тех, ни других, что в одном случае привело к Пороховому заговору (1605), а в другом - к формированию оппозиции, институциональным оплотом которой стала Палата Общин, т.е. нижняя палата Парламента. При Елизавете парламент существовал лишь формально, но теперь он начинает постепенно проявлять независимость. Так, в 1621 году, законодательно собрание впервые более чем за 200 лет воспользовалось правом импичмента и сняло с поста Лорд-канцлера самого Фрэнсиса Бэкона.

Постепенно недовольство пуритан растет. Парламент требует все больше независимости, возмущается существованием исключительных судебных инстанций, таких как Суд Верховной Комиссии (Court of High Сommission) или Звездная палата (The Star Сhamber), а позже и правом короля на помещение в тюрьму и обвинение в государственной измене. Но у Якова не оказывается ни силы, ни авторитета для того, чтобы с этим бороться. С одной стороны, парламент собирается и распускается только по воле короля. Но с другой - только парламент может выделить королю средства, например, на ведение войны. При сыне Якова, Карле I, конфликт между парламентом и королем обостряется. Карл I не собирает парламент целых одиннадцать лет - самый длинный промежуток в английской истории. Это приводит к гражданской войне, которая фактически идет между двумя религиозными фракциями - пуританами, поддерживающими парламент и англиканами, стоящими за короля. После поражения и казни Карла I (1649), власть полностью переходит к пуританам, которые, так или иначе, буду править содружеством и протекторатом до смерти Оливера Кромвеля в 1658 году и бескровного восстановления монархии в 1660, когда на престол входит Карл II, сын казненного монарха. После этой даты многие из радикальных пуритан лишаются своих позиций, но в некоторых сферах, например, в науке и образовании, их влияние будет сохраняться еще очень долго.

В оценке экономической динамики Английского Королевства в столетие, предшествовавшее Реставрации, мы можем смело воспользоваться исследованиями Мертона. Они показывают, что отдельные области английской промышленности пережили за это время настоящий бум. Так, основные районы горнодобывающей промышленности (Дарем, Уэльс, Мидлендс, Камберлэнд) увеличили добычу в 10-20 раз. Похожую статистику можно привести и в отношении кораблестроения, что отчасти связано как раз с необходимостью транспортировки угля, а отчасти - с военными нуждами. Тот факт, что в XVII веке Англия 55 лет находилась в состоянии войны, сказался не только на кораблестроении, но и послужил причиной многократной экспансии металлургической и военной промышленности. По данным Оппенхайма и Сомбарта, которые приводит Мертон, количество пушек на кораблях английского флота увеличилось с 228 единиц в 1632 году до 8396 единиц в 1683.

4.3 Социально-экономическая привлекательность экспериментальной философии

4.3.1 Практический характер экспериментальной философии

Каким же образом эта социально-политическая матрица благоприятствовала экспериментальной философии, в ущерб ее эпистемологическим конкурентам? Первое, о чем стоит сказать, это то, что 40-е годы XVII века были охарактеризованы повышенным интересом к дисциплинам, имевшим практический уклон и способным, казалось, дать осязаемый результат в самые короткие сроки. С одной стороны, военные действия дестабилизировали ситуацию во многих отраслях промышленности. Например, объемы добычи горной руды, согласно Мертону, резко упали в начале 1640-х, что в отсутствии импорта привело к падению предложения на рынке руды. С другой стороны, многочисленные военные кампании резко повысили спрос на сырье и технологии, связанные, прежде всего, с экипировкой и материальным обеспечением армии. И то, и другое привело к тому, что необходимость в теоретических дисциплинах, способных производить новые технологии либо повышать эффективность уже существующих, чувствовалась все острее Интересно, что в будущем, повышенный интерес государства к науке во время военных действий станет тенденцией. Особенно это будет касаться стран, традиционно практикующих laissez-faire в отношении науки, таких как Великобритания и США. Как заметил Теренс Кили гражданская Война (1861-1865) подтолкнула федеральное правительство США на создание Национальной Академии Наук, Первая Мировая - на создание Национального Исследовательского Совета, а Холодная - на создание NASA. См. Kealey T. The Economic Laws of Scientific Research. London, 1996.

Упор, изначально сделанный экспериментальной философией на свою практическую составляющую, оказался крайне важен в условиях гражданской войны и пуританской революции. Именно он, на наш взгляд, позволил ей завоевать лидирующие философские позиции и потеснить непосредственных конкурентов. В этом смысле, показателен параграф из Proemial Essay Бойля, где автор утверждает, что помимо познания природы per se, натуральная философия имеет еще одну важную цель - `bring nature to be serviceable to their particular ends, whether of health, or riches, or sensual delight'. И хотя, продолжает Бойль, атомарная или картезианская гипотеза могут принести удовлетворение некоторым спекулятивно настроенным умам, однако же, они [эти гипотезы] никогда не приведут к владению природой Boyle R. The Works of the Honourable Robert Boyle, printed for A. Millar, London, 1744. Не менее важным с этой точки зрения оказалось сближение чистой науки с механическими искусствами, сформулированное Бэконом и «подхваченное» экспериментальными философами. Более того, даже сам познавательный процесс был для Бойля во многом укоренен в возможности использовать предмет познания: в том же Proemial Essay он интересно рассуждает о знании, как функциональной категории. Бойль приводит в пример солдата, который знает о порохе больше других просто потому, что умеет им пользоваться. В этом контексте, в частности, воздается должное Парацельсу, умевшему делать «изумительные» лекарства, не будучи в то же время подкованным в теоретической химии. Конечно, Бойль был далек от того, чтобы сформулировать на основе этих размышлений последовательную эпистемологию. Однако это не означает, что в них нельзя увидеть зачатки некоторых современных идей, в частности, «экспериментального реализма», сформулированного Яном Хаккингом и Нэнси Кортрайт Cartwright N. How the Laws of Physics Lie. Oxford, 1983; Hacking I. Representing and Intervening. Cambridge, 1983.

Здесь интересно заметить, что хотя в целом экспериментальной философии, видимо, больше симпатизировала та часть общества, которая поддержала пуританскую революцию и парламент, обещания практической выгоды привлекали к ней сторонников по обе стороны баррикад. Это объясняется тем, что на протяжении довольно долгого времени враждующие фракции находились в одинаково затрудненном положении. Хорошим примером этого может служить нетривиальная история Томаса Бушелла - инженера, ученого и авантюриста. История Бушелла известна не очень широко. Это объясняется, прежде всего, тем, что сегодня сохранилось лишь несколько экземпляров его работ, а также его единственной биографии, Gough J.W. The Superlative Prodigall. Bristol: J.W. Arrowsmith, 1932. Мини-биографии Бушелла содержатся также в следующих, более доступных справочниках: Aubrey J. Brief Lives. Oxford, 1898 // Wood A. Athenж Oxonienses. London, 1817 Бушелл, насколько можно судить, никогда не был номинальным адептом экспериментальной философии. Но характер его деятельности и тесное знакомство с ключевыми фигурами этого течения оправдывают его роль в нашем повествовании. Так, в 1609 году, в возрасте пятнадцати лет, он поступил на службу к Фрэнсису Бэкону, с которым практически не расставался до самой смерти последнего. Впоследствии, он часто и красноречиво (хотя и весьма недобросовестно) цитировал своего бывшего покровителя, приписывая ему идеи, которые тот никогда не формулировал. А будучи знаком с Хартлибом и Бойлем он тем самым стал неразрывно связан с экспериментальной философией.

В 1636 году Бушелл решил попробовать себя в горнодобывающей промышленности и купил права на разработку серебряных месторождений в Кередигионе, в самом центре Уэльса. Результат превзошел все ожидания, и уже в 1637 году он получил право чеканить монеты на месте, хотя в тот момент это было возможно лишь в королевском монетном дворе, в Тауэре. Секрет его успеха заключался не только в использовании новейших технологий, разработанных в Германии и известных по таким книгам как de Re Metallica Георга Агриколы - систем галерей и штолен для отвода воды из шахт, а также мехов для нагнетания свежего воздуха - но и во вполне осознанном и дерзком «бэконианском» экспериментировании. Так, стремясь повысить экономическую эффективность своих шахт, он топил печи не дровами, а коксованным морским углем. При этом все его начинания были поддержаны лично Карлом I, который в это время остро нуждался в валюте, особенно после того, как военные действия вынудили его покинуть Лондон.

Менее успешными, но не менее красноречивыми были попытки экспериментальных философов справиться с проблемой искусственного производство пороха, которого не хватало на протяжении всей пуританской революции. Весь кружок Хартлиба усиленно занимался этой проблемой. Бойль и Хартлиб ставили вопрос о выделении того, что они называли селитрой То есть «nitre» - вещества, которое сегодня идентифицируют как нитрат калия, KNO3, с примесью нитрата натрия, NaNO3. из воздуха. 5 апреля 1659 года Хартлиб писал Бойлю, что сделает все возможное, чтобы узнать способ производства селитры из морской соли Boyle R. Correspondence of Robert Boyle. Pickering & Chatto, London, 2001. Бенжамин Уорсли, приятель Бойля по Невидимому Колледжу, получил в 1646 году патент на извлечение пороха из навоза. Наконец, самыми странными можно считать эксперименты по умножению пороха, проводившиеся Бойлем вместе с зятем Хартлиба, Фредериком Клодием. В большую бочку укладывались слои пороха и грязи. После этого, в течение нескольких месяцев, бочка раз в неделю смачивалась мочой, пропущенной через конский навоз. Результатом этих экспериментов, как и следовало ожидать, стало не преумножение, а потеря имевшегося пороха, хотя Клодий позже настаивал на обратном Frank R. G. Jr. Harvey and the Oxford Physiologists. Berkeley, 1980.

Эти примеры не теряют в ценности из-за того, что все они закончились неудачей. Наоборот, они приобретают дополнительную поучительность, показывая, что хотя социально-политические факторы способны направлять научную мысль, зачастую это происходит в ущерб самой науке. Можно сказать, что в общем случае это происходит всякий раз, когда «социальный заказ» может быть реализован лишь в области, степень изучения которой остается для этого заведомо недостаточной. Глубина понимания химических процессов в середине XVII века не позволяла надеяться на какие-либо практические результаты, кроме случайных.

Многообещающими были и проекты экспериментальных философов в области кораблестроения. Они вызывали особенный интерес со стороны государства (хотя и не всегда поощрялись им), не только благодаря тому, что Карл II, например, лично интересовался кораблестроением и хорошо в нем разбирался Характер английского монарха, по всей видимости, способствовал укоренению экспериментальной философии. В отличие от своего отца или деда, Карл II проявлял интерес к экспериментированию и механике, хотя и относился к ним в высшей степени легкомысленно (см. Middleton W.E.K. What Did Charles II Call the Fellows of the Royal Society? Notes and Records of the Royal Society of London, Vol. 32, No. 1 (Jul., 1977)) В особенности, его не мог не привлекать «игровой» элемент экспериментирования. Так, существует множество свидетельств того, что король делал ставки на исход того или иного эксперимента., но и потому что спрос на военно-морские технологии был ожидаемо высок в промежутке между первой (1652-1654) и третьей (1672-1674) англо-голландскими войнами, проходившими полностью на воде. Вездесущий Хартлиб активно искал информацию об «аргонавтическом» изобретении некого Бекера - боевом корабле, способном передвигаться как на, так и под водойBoyle R. Correspondence of Robert Boyle, Pickering & Chatto, London, Vol.1(Hartlib to Boyle 5 april 1659). Именно с проблемами маневренности и грузоподъемности кораблей связывает Мертон эксперименты Королевского Общества по изучению гидродинамики и плавучести тел. Но среди экспериментальных философов главным специалистом по кораблестроению был, конечно, Уильям Петти. Один из самых активных членов Королевского Общества, сегодня Петти более известен за свои идеи в области «политической арифметики». Но современники знали его как автора проектов «двудонок», часами дискутировавшего с Карлом II о «корабельной философии» Fraser A. King Charles II. London, 1979. Так, в сентябре 1662 года с верфи сошел первый из его двудонных кораблей Речь идет о суднах «катамаранного» типа, имевших два параллельных остова., названный как нельзя кстати Эксперимент. Автор знаменитых дневников и будущий секретарь адмиралтейства Сэмюэль Пепис описывал Эксперимент как «превосходное и вместительное судно, и [которое], я надеюсь, ждет большое будущее» Pepys S. Diary and Correspondence of Samuel Pepys, F.R.S. Secretary to the Admiralty in the Reigns of Charles II and James II, H.G. Bohn, London, 1858 (Monday, 13 February 1664/1665).

Английские экспериментальные философы совершенно искренне верили в то, что их исследования приведут к полезным для всего человечества изобретениям. Постепенно этой верой они заражали все более широкие слои населения - представителей торговли, промышленности и знати. По всей видимости, именно эта вера привела к тому, что к концу XVII века французское правительство стабильно и щедро финансировало науку. Английская корона от такой поддержки отказалась, и на то (помимо гигантских долгов) у нее были все основания. Дело в том, что в действительности ни государство, ни общество не извлекало из экспериментальной философии практически никакой экономической выгоды. Например, исследование баллистики XVII века, осуществленное Руперт Холлом продемонстрировало, что «не существует никакой связи между баллистической теорией, ставшей важнейшей частью революции в динамике, и невероятными предложениями по разрушению или защите, которые были естественными продуктами воинственного, но немеханического века. <…> Внешняя баллистика была абсолютно бесполезна для снаряжения армии и флота XVII века, и только полное непонимание состояния науки и техники в эту эпоху может стоять за верой в то, что теоремы Гюйгенса, Ньютона, Лейбница и Бернулли имели какую-то практическую ценность Rupert Hall A. Ballistics in the Seventeenth century. Cambridge,1952.»

В целом невозможно не согласиться с современным английским исследователем экономической истории науки Теренсом Кили Kealey T. The Economic Laws of Scientific Research. London, 1996, показавшим (хотя и не без помощи сомнительных риторических приемов), что технологическое и экономическое развитие общества было в XVI-XIX веках во многом независимо от развития фундаментальной, чистой науки. Другими словами, большинство действительно полезных изобретений выходили не из лабораторий и научных академий, а из торговых и промышленных кварталов. Хорошо известно, например, что телескоп (имевший некоторую экономическую ценность в связи с возможностью его применения в мореплавании и при ведении военных действий на суше) был изобретен и запатентован в 1609 г. инженерами, а вовсе не учеными Миддлбурга Helden van A. The Invention of the Telescope, Transactions of the American Philosophical Society, Vol. 67, No. 4. (1977). Галилей, это правда, значительно улучшил оптические качества зеландского телескопа. Но он это сделал именно в качестве инженера, а не ученого, т.е. методом проб и ошибок, в отсутствии всякой оптической теории. В дальнейшем, в истории науки в целом наблюдалась следующая закономерность: в случаях, когда изобретение выходило из лабораторий, как, например, фактически случилось с воздушным насосом, значительно усовершенствованным Бойлем - оно оказывалось абсолютно бесполезно в промышленности. В случаях же, когда изобретение оказывалось экономически успешным - это можно сказать о механическом ткацком станке или разных моделях парового двигателя - оно практически ничем не было обязано чистой, академической науке. Таким образом, пользуясь гессеновской терминологией, можно утверждать, что хотя социальный заказ со стороны буржуазии порой и направлял усилия ученых в нужное ей русло, осуществлен он был, благодаря рыночным механизмам, силами самой буржуазии.

4.3.2 Новизна и свободолюбие

Дэвид Юм, написавший, помимо философских трудов, историю Англии «от вторжения Юлия Цезаря до 1688 года», выделяет две основные движущие силы пуританской революции (курсив мой):

«The confusions, which overspread England after the murder of Charles I, proceeded as well from the spirit of refinement and innovation, which agitated the ruling party, as from the dissolution of all that authority, both civil and ecclesiastical, by which the nation had ever be accustomed to be governed.» Hume D. The History of England, Indianapolis, Volume VI, Based on edition of 1778 // «Смятения, охватившие Англию после убийства Карла I, происходили как из склонности к новаторству и преобразованиям, присущей победившей стороне, так из исчезновения всякой власти, светской или церковной, посредством которой всегда управлялась страна».

В политической сфере, о которой пишет Юм, эти силы реализовывались в многочисленных проектах государственного устройства, предлагавшихся (и осуществлявшихся) на протяжении 1650-х годов. В интеллектуальной сфере реализацией этих сил можно до некоторой степени считать экспериментальную философию, чьи цели во многом соответствовали политическим целями республиканцев. Это была смелая, инновационная программа, стремившаяся, без оглядки на многовековые устои, реформировать знание, сделать его доступным (отсюда делатинизация) и полезным (утилитаризм) широким слоям населения. Уже одна новизна и молодость экспериментальной философии давала ей небольшое преимущество над конкурентами. После падения консервативного режима Лода, общественное внимание, как это часто бывает во время революций, было естественным образом обращено в сторону ранее табуированного знания. Как показала Марджори Николсон Nicholson M. English Almanacs and the `New Astronomy'. Annals of science, Vol.4, January 15, 1939, No 1, если до 1640 года английские альманахи почти никогда не упоминали Коперника, то в следующие два десятилетия его имя стало появляться в них все чаще, наряду с именем Бэкона, Галилея и многих других. Николсон признает, что политическая позиция составителей этих каталогов при этом прозрачна: как не стоит колебаться при использовании новых инструментов и теорий, так не стоит колебаться при выборе новой власти. Таким образом, в глазах республиканцев преимущество Коперника над Птолемеем состояло уже в том, что первый предлагал разорвать с традицией, которую представлял последний.

Борьба экспериментальных философов за свободомыслие и упразднение традиционных авторитетов была, по всей видимости, особенно понятна республиканцам. Одни пытались оправдать отказ от политической монополии со стороны монаршей власти. Другие искали возможности освободить натурфилософию от необходимости соответствовать, во-первых, классическим образцам античности, а во-вторых, догматам церкви и государственных научных институтов, таких как Королевский Медицинский Колледж. Если говорить об античности, то во второй главе мы указали, что авторитет греко-римских и средневековых ученых был, к началу XVII века, серьезно подорван географическими, астрономическими и физиологическими открытиями новых европейцев. Тем не менее, в целом, он оставался достаточно высок, и большинство натурфилософов, занимавших влиятельные позиции при дворе или в университете, оставались апологетами Аристотеля, Галена и Птолемея. Именно поэтому, почти каждый из реформаторов науки первой половины XVII века горячо и обстоятельно отстаивал право ученого доверять не источникам, освещенным многовековой традицией, а собственному опыту. Одним из очевидных аргументов в пользу чувственного опыта являлся тот факт, что именно ему в первую очередь доверяли сами античные ученые. В этой связи, важнейшим философским спором XVII века, охватившим весь культурный спектр от натурфилософии до драматургии, стал вопрос об относительных интеллектуальных и творческих способностях древних и новых людей. Наиболее радикальную позицию в этой полемике занимали последователи платоновской идеи «упадка природы», согласно которой все в мире постепенно разрушается и ветшает. Согласно Ричарду Джонсу Jones R.F. Ancients and Moderns. A Study of the Rise of the Scientific Movement in Seventeenth-Century England. St. Louis, 1961, впервые теория появляется в Англии в 1580 году в трактате A Blazyng Starre Франсиса Шакельтона, но наиболее ярко проявилась в The Fall of Man, 1616 Годфрида Гудмана, капеллана английской королевы. Симптомы разложения он видит повсюду - в эпидемиях, морали и даже на небесном своде - при этом полностью отрицая возможность превзойти античное знание. В лучшем случае, согласно этому взгляду, современный человек может надеяться на «восстановление» античного знания Рудиментом этой теории является английское слово research, которое сегодня обычно переводят как исследование, но которое этимологически означает «переоткрытие».. Более умеренную позицию занимали те, кто утверждал, что хотя способности современного человека не так велики, его знания более обширны просто в силу накопительного эффекта. Это привело к распространению образа карликов, сидящих на плечах гигантов, известного сегодня благодаря письмам Ньютона, но имевшего широкое хождение в XVII веке (его использовал Хаквилль, Спрат и многие другие). Наконец, самую оптимистическую позицию занимали последователи Бэкона, сформулировавшего идею «прогресса» и считавшего, что современный человек ни в чем не уступает, а во многом и превосходит, своего античного пращура. Необходимо, говорили экспериментальные философы, взяв у античности все лучшее, разрушить вертикаль восходящую к Аристотелю и, основываясь на широком, коллективном консенсусе, заложить основы нового знания. Разумеется, именно к этому, только в политической сфере, призывали и «круглоголовые» республиканцы.

Спекторский справедливо замечает, что переход от средневековой и возрожденческой науки к современной сопровождался сменой морального мировоззрения на физическое Спекторский Е. Проблема социальной физики в XVII столетии. СПб., 2006. Моральное мировоззрение характеризовалось в первую очередь антропоморфизмом, иерархизмом и телеологизмом, его отличало уверенность в том, что естественный порядок вещей на земле (т.е. законы природы) поддерживался неизменным лишь до того момента, как люди соблюдали нравственный закон. В случае же нарушения нравственного закона следовало нарушение закона природного, например потоп, засуха или мор. Носитель нового, физического мировоззрения, в свою очередь, был совершенно свободен от этих предрассудков: