История цивилизаций: прошлое объясняет настоящее

Однако обратимся не только к последним моделям -- угасания, но к сердцевине системы, ибо Арнольд Тойнби, как в шутку сказал

П. Сорокин, -- это великий губитель цивилизаций. Их смерть кажется ему решительным, показательным часом.

Для Арнольда Тойнби цивилизация угасает после веков существования, но об этой смерти задолго до нее сигнализируют постоянные внутренние и внешние возмущения, можно сказать, цепь возмущений, из которых рассказчик, если таковой существует, не находит выхода. В один прекрасный день эти возмущения усмиряются силами порядка, я сказал бы, ставятся на место огромной Империей. Но эта «универсальная» Империя -- всего лишь временное решение на два, три или четыре века, что, если мерить на шкале времени цивилизаций, только миг и не более, «мгновение ока». Однако вскоре Империя обрушивается под действием катастроф и вторжения варваров (пришествия, как говорит наш автор, «пролетариата извне»). Но в то же время появляется универсальная Церковь и спасает то, что можно спасти. Так или примерно так заканчивается греко-латинская цивилизация, которую Тойнби авторитетно называет эллинической. На римском примере мы имеем схему, схему par excellence, «модель» гибели цивилизации с ее четырьмя стадиями: волнения, Империя или, лучше, универсальное государство, универсальная Церковь, Варвары. Можно сказать, что немецкие стратегии начала этого века во всем напоминают каннскую битву; кажется, Арнольд Тойнби довел до конца то, о чем Андре Пьяниоль (Andre Piganiol) скажет как об «убийстве» Римской империи.

Для каждой цивилизации прошлого один за другим отыскиваются и распознаются «этапы» модели (для империй Ахеменидов, Инков, Аббасидов, Гупта, Монголов... в целом для 21 империи), не без того, чтобы тут или там добавить несколько штрихов или что-то новое. Кто бы из обычных историков подумал о малых, но точных хронологических измерениях, таких как тысячелетие между империей Ахеменидов и багдадским халифатом, сущностная связь которых конституировалась практически в один день и никогда не утрачивалась? Можно ли принять, что по причине малой длительности существования из списка универсальных государств исключаются империя Ка- ролингов, империя Карла Пятого, завоевания Людовика XIV, империя Наполеона I? Впрочем, все те, что фигурируют в списке Тойнби, новом списке из 21, признанных как сущностные элементы жизни цивилизаций, «подлинных цивилизаций», не имеют права ни на какое снисхождение. Предубеждение автора неблагоприятно для них. От того, чтобы очернить их подлинное лицо, остается всего один шаг до участи, предназначенной для Римской империи. «Римский мир, -- пишет он, -- стал миром истощения». По меньшей мере плохое начало для рассказа.

Такова вкратце схема этого объемного произведения, схема, допускающая множество применений, за что автор приписывает ей особую ценность. Она подходит как для прошлого, так и для настоящего. Западная цивилизация, пока еще живая, «опустилась на колени» (Клаф (Clough), истощилась за последний век очевидной цепью волнений. Получила ли она отсрочку благодаря универсальной Империи? Конечно, на мировой шкале Империя -- на этот раз российская или американская -- размещается по договоренности или насильно. Молодой американский исторический антрополог Филип Бэгби задается вопросом в прогностическом духе Шпенглера и Тойнби, не находимся ли мы накануне не только «романского стиля », но и американской Империи. Будет ли у нас американский император?

Вместо того чтобы отвечать, зададим в свою очередь тоже довольно длинный вопрос. Предположим, между 1519 и 1555 годами проницательный наблюдатель, преисполненный убеждений, которые оживляют тексты Арнольда Тойнби, размышлял в их свете о своем времени и о длительном опыте царствования Карла Пятого. Сколько раз он узнавал в окружающей его Европе возвращение к римскому порядку, к универсальной империи, а также появление универсальной Церкви, ибо Церковь, которая закончила реформироваться в тридцатых годах, со всей очевидностью победила в новом, равно как и обновленном виде? Являются ли наши пророки более проницательными и будет ли у американского императора больше шансов, чем у Карла Пятого?

Однако от иронических замечаний вернемся к Арнольду Тойнби. У историков, уважающих свою профессию, он по ряду причин не получил теплого приема, но иногда не совсем справедливо. Если не делать исключения из правила, я так понимаю, что Эрнест Куртиус (Ernst Curtius) с энтузиазмом приветствовал его произведение. В самом деле, в нем содержатся достаточно ценные уроки: некоторые объяснения имеют силу даже для их противников.

Арнольд Тойнби упрощает прошлое, как должен поступить всякий борец за систему, и, увы, не избегает нелепостей, связанных с упрощением; однако он инстинктивно уловил сущностные, но опасные пути, относящиеся к большой длительности, которую он связывает с «обществами», с социальными реалиями, по крайней мере, с теми из них, которые еще существуют; с событиями, которые неистово пробиваются сквозь века, и с людьми, намного превышающими человеческое начало, людьми, также относящимися к большой длительности, такими как Иисус, Будда, Магомет. Я стал бы меньше, чем Люсьен Февр и Герард Мазур, дискутировать по поводу тысячелетия между Ахе- менидами и багдадскими халифами. Эмиль-Феликс Готье (Emile-F61ix

Gautier) в свою очередь придерживается точки зрения, что арабское завоевание Магриба и Испании (с середины VII века до 711 года) в целом с дистанцией в тысячелетие напоминают древний дух господства Карфагена... Заслуга Арнольда Тойнби в том, что он пропускает через свои руки огромные массы времени, не затерявшись в них, что он осмеливается сравнивать факты с дистанцией в века, внимательно исследовать многочисленные пути, отчасти нереальные, но тем не менее важные. Что я принимаю с трудом и даже вовсе не принимаю, так это сравнения, которые настойчиво высвечивают лишь сходства и упорно сводят разнообразие цивилизаций к единой модели, короче говоря, к цивилизации, по крайней мере, к структуре, необходимой для того, чтобы все человеческие усилия могли воплотиться в одну цивилизацию как таковую. Это способ, как и другие, -- но не в моем вкусе -- примирить единство и множественность, которые так меняют значение слова «цивилизация ». «Над всем разнообразием культур, -- писал Тойнби, -- существует единство духовной природы человека».

У Альфреда Вебера. -- Это утверждение не противоречит компактному, глубокому, но мало известному у нас произведению Альфреда Вебера Kulturgeschichte als Kultursoziologie. Книга, появившаяся в 1935 году в Лейдене, была переведена на испанский язык под названием Historia de la Cultura и с 1941 по 1948 год выдержала четыре издания. Это солидная, мощная книга. Брат великого Макса Вебера (1864-1920), Альфред Вебер (1868-1958), фактически социолог, на этот раз оказался историком, и историком очень внимательным. Он затрагивает наши чувства значительно меньше, чем Шпенглер или Тойнби. Он не так блестящ, как они, но у него нет их неосмотрительности и капризов. Со всеми препятствиями, с которыми он сталкивается и которые ему сопротивляются, он обходится без всякого насилия. Его разъяснения широко открыты для истории первобытности, антропологии, географии, социологии, экономики, идеям Маркса. И это хорошо: его книга приобретает весомость, которой не хватает другим. Но если он в начале своей книги превосходно показывает возникновение цивилизаций первого порядка: египетской, вавилонской, индийской, китайской, то он становится менее убедительным, когда, обращаясь к сложному Западу (например, в рамках евразийского блока, к западу от вершин и долин Гиндукуша), он показывает развитие цивилизаций второго или третьего поколения, как если бы синтетические объяснения, значимые для весьма отдаленных времени и пространства, теряли свою действенность по мере приближения к настоящему времени и нашей собственной цивилизации.

Но главное, я сомневаюсь, что Альфред Вебер для себя и для нас сформулировал удовлетворительное (в моем понимании) определение цивилизации или, как он выражается, культуры высокого ранга. Он считает ее не более чем «историческим корпусом», который определяется в данный период Истории. Но что представляет собой этот период в соотнесении с существованием всего человечества? И почему цивилизации образуют столько «корпусов»? Если Альфред Вебер не признает трансцендентный, «объективный» дух (а 1а Вернер Зом- барт, который сам по себе достаточен, чтобы объяснить капитализм и verbi gratia цивилизацию и цивилизации), то, тем не менее, его идеи и объяснения оставляют место для «духа времени», духа человека (его сознания, его чувства свободы, возможности абстрагироваться от самого себя, его способности изобретателя, homo faber). Не этот ли дух вселяет жизнь в историческое тело цивилизации?

У Филипа Бэгби (Philip Bagby). -- Но ограничим этот обзор, уже достаточно длинный и, однако, столь неполный. Только что появилась книга (1958), подписанная именем Филипа Бэгби, молодого историка и, сверх того, антрополога, ученика Кребера. По счастливому случаю, мы познакомились на последнем семинаре антропологов, который, скажем заранее, показался нам решающим. Филип Бэгби предлагает объединить Историю и Антропологию, что делает его позицию оригинальной и, несомненно, скорее близкой к нашей исторической школе Анналов, чем отличной от нее. Но в рамках Анналов вслед за Люсьеном Февром и Марком Блоком историческая наука медленно выстраивается, пытаясь опираться на совокупность наук о челе веке, а не только на одну из них, будь то антропология. Тогда как Филип Бэгби мечтает о браке только между Историей и Антропологией.

С его точки зрения, история не может считаться наукой, пока слишком обширная и разнородная область Истории не упростится, пока она не будет в приказном порядке сведена к научной и, следовательно, искусственно изолированной отрасли, с которой по этой причине более удобно управляться. Это означает последовать за физиками в их «объективный» мир е его принципами массы, момента, инерции, обнаруживая, а затем используя трансформированную реальность, что оказывается плодотворным. Да, историки развернулись в сторону привилегированных операциональных полей цивилизации! Привилегированных, ибо узаконивающих сравнения. Поскольку в мире живых существ только человеческая История позволяет человеку сравнивать себя с человеком, а нашему исследованию переходить от одного опыта к другому, от одной цивилизации к другой. Условие, которое может быть обозначено только как серии существований, сравнимых друг с другом.

Такой выбор обязывает вступить в зону взаимодействий между цивилизациями; иметь в виду великие, главные цивилизации; затем менее великие, субцивилизации или второстепенные; наконец, самые малые, которые с некоторыми нюансами имеют право называться только культурами. Речь идет о том, чтобы внутри каждой категории взвесить их по отношению друг к другу, узнать, следуют ли они общим судьбам, идут ли аналогичными путями, соответствуют ли закономерным динамическим структурам, которые могут сблизить их друг с другом приемлемым образом. Перед тем как подойти к этим масштабным сопоставлениям, необходимо было бы освободиться от фантастичных взглядов, от предварительных метафизических объяснений. К примеру, некоторые бойкие критики без злобы, но не без решительности пускали стрелы в Арнольда Тойнби, обвиняя его -- но какое прекрасное обвинение! -- что он историк гуманитарной формации, не имеющий антропологической культуры.

Все для того, чтобы вернуться к главным цивилизациям. Но как понять изнутри этих великих персонажей? Увы, Филип Бэгби и не пытается всерьез определить их. Из всех крупных цивилизаций он ограничивается всего лишь девятью против двадцати одной или двадцати двух, выделенных Арнольдом Тойнби. Не знаю, прогресс ли это. Боюсь, что повторяется та же песня, то же идеалистическое выделение судеб человечества. Кто по одному сравнительному исследованию, которое едва обозначено в конце книги, предскажет, что на самом деле удержится? Что цивилизации в своем долгом развитии закономерно переходят от религиозной эпохи к той, что постепенно подчиняется рациональности? Макс Вебер уже сказал это о Европе, а до него другие, вспомним Огюста Конта. Хайнрих Фрайер (Heinrich Freyer)Otto Brunner, p. 17. недавно утверждал, «что рациональность была трендом западной мысли»: не тренд ли это мировой мысли? Хотелось бы, тем более что перед этим дуализмом, более неукоснительным, чем у Гизо (религиозность-рациональность), историк обычно испытывает беспокойство. Разум, религия -- всегда ли эта оппозиция дня и ночи? Задумаемся для большей уверенности над мыслью Хайнриха Фрайера: «Царство разума начинается в Царстве Божием»Н. Freyer, Weltgescbicbte Europas, II, p. 723.. Одно питает другое в ходе непрекращающихся секуляризаций.

Но читатель увидит, если захочет задуматься, на какую высоту мог бы завести нас молодой, умный антрополог. При повторении такие восхождения, если необходимо, привили бы нам вкус к меньшим высотам. Человек живет не только молитвами и идеями, он практически «есть то, что он ест» (der Mensch ist was er isst). Аналогично однажды высказался Шарль Сеньобос: «Цивилизация -- это дороги, порты, набережные...» Не будем принимать это буквально. Но такой прозаизм приглашает нас спуститься и увидеть вещи вокруг нас, вровень с землей с риском заметить то, что их разделяет, обособляет и больше не смешивает.

История на перекрестке дорог

С точки зрения этих необходимых направлений анализа, этих мер предосторожности и, почему бы не добавить, с точки зрения этих сомнений я не считаю себя вправе в заключение проявлять особый энтузиазм. Тем более что речь не идет о повторении того, что уже было более или менее вразумительно сказано. В самом деле, на этих последних страницах с риском вступить в противоречие с рассуждениями, и без того затрудненными, нужно ответить на неявный вопрос, который определяет направленность не только этой главы, но и всей книги. В конечном итоге История обнаруживает свои добродетели, свою полезность за пределами самой себя, в соотнесении с настоящим. Я говорю История, ибо цивилизация близка Истории. Она также близка «глобальному обществу», вершине действенной социологии Жоржа Гурвича.

Вот кто не упрощает трудный ответ, к которому у меня не хватило терпения подготовиться. Историк уникальным образом осуществляет свой интерес к настоящему. Как правило, чтобы выйти за его пределы. Но как отрицать то, что полезно, и как с полпути возвращаться назад? Однако следует попытаться. И вот мы перед лицом настоящего времени.

Долгожительство цивилизаций

Возможно, лучше, чем другие наблюдатели социального, мы знакомы с присущим миру разнообразием. Каждый из нас знает, что любое общество, любая социальная группа прямо или косвенно принадлежит к цивилизации, точнее, к нескольким взаимоналагающим- ся цивилизациям, связанным друг с другом, но часто сильно различающимся. Каждая из них по отдельности и все они вместе вовлекают нас в мощное историческое движение очень большой длительности, которое для любого общества является источником характерной для него внутренней логики и неисчислимых противоречий. Использовать французский язык как точный инструмент, попытаться представить его как мастера своих слов -- значит понимать их, каждое как опыт, исходя из их корней, их происхождения, через столетнюю и тысячелетнюю дистанцию. Но этот пример языка -- один из многих других. Так или иначе, историк цивилизаций с большим основанием, чем кто- либо другой, может утверждать, что цивилизации -- это реалии очень большой длительности. На шкале нашей индивидуальной жизни их нельзя считать «смертными», вопреки знаменитой фразе Поля Валери. Я хочу сказать, что смертные случаи, если они существуют, -- а они, разумеется, существуют и могут раздробить фундаментальные констелляции цивилизаций, -- то наносят им удары значительно реже, чем может показаться. В лучшем случае речь идет о состоянии спячки. Обычно преходящи их самые изысканные цветы, их самые редкостные достижения, но глубинные корни сохраняются, несмотря на разрывы, на зимы.

Будучи реалиями неисчислимо большой длительности, цивилизации бесконечно адаптируются к своему существованию и своим долгожительством превосходят все другие коллективные реалии, переживают их. Подобно тому, как в пространстве они превосходят пределы конкретных обществ (которые обычно погружены в мир, более масштабный, чем они сами, и из него получают, не осознавая этого, разного рода импульсы), так и во времени они утверждаются в своих интересах; благодаря этому выходу за пределы самих себя, который хорошо заметил Тойнби, им передается чужое наследие, недоступное для понимания тех, кто ограничивается наблюдением, изучением «настоящего» в самом узком смысле слова. Иначе говоря, цивилизации выживают в контексте политических, социальных, экономических, а также идеологических волнений, которые скрыто, но иногда мощно управляют ими. Французская революция не оборвала полностью существование французской цивилизации, а Революция 1917 года -- русской цивилизации, которую некоторые расширительно называют цивилизацией восточной ортодоксии.

Я больше не считаю, что разрывы или социальные катастрофы бесповоротны для продолжения цивилизаций. В то же время не будем слишком поспешно и слишком категорично утверждать, как это сделал однажды (1938) Шарль Сеньобос в дружеской беседе с автором этих строк, что французская цивилизация невозможна без буржуазии; Жан Кокто «Le Coq et l'Arlequin» в Le Rappel к l'ordre, Paris, 1926, 7^e ed., p. 17. перевел это на свой лад: «Буржуазия -- самый великий родоначальник Франции... За всеми нашими важными творениями стоят дом, лампа, суп, очаг, вино, трубка ». Однако французская цивилизация, как и другие, может, в строгом смысле слова, сменить социальную базу или создать новую. Утратив эту буржуазию, она может породить другую. В подобном испытании она изменила бы прежнюю окраску, но сохранила бы почти все свои нюансы и особенности по сравнению с другими цивилизациями; в целом она удержала бы большую часть своих «достоинств» и «заблуждений ». По крайней мере, я так думаю...

Для того, кто стремится познать современный мир и, более того, кто стремится действовать в нем, «оправдывающей себя» задачей становится научиться выделять на карте мира существующие цивилизации, устанавливать их границы, определять их центры и периферии, провинции и воздух, которым они дышат, частные и общие «формы», которые существуют в их рамках и с ними связаны. В противном случае в перспективе остаются только катастрофы и промахи! В течение пятидесяти, ста лет, даже двух-трех веков эти цивилизации, по всей вероятности, остаются примерно на том же самом месте карты мира, где более или менее благополучно они оказались в силу исторической случайности, или, как говорят экономисты, при прочих равных условиях, и, очевидно, выживут, если человечество со временем не покончит с собой, что, к несчастью, возможно при современных средствах.

Таким образом, в первую очередь следует думать о гетерогенности, разнообразии мировых цивилизаций, о постоянстве, выживаемости их персонажей, что выдвигает на передний план актуальность изучения приобретенных реакций, негибких установок, устойчивых привычек, глубинных предпочтений, которые объясняют стабильные, древние, слабо осознаваемые черты истории (те ее предшествующие характеристики, которые психоанализ помещает в наиболее глубинные разделы личности взрослого человека). Надо бы, чтобы это интересовало нас со школьных лет, но каждый народ находит удовольствия в том, чтобы рассматривать себя в собственном, а не чужом зеркале. Поистине это драгоценное знание остается уделом немногих. Оно обязывает принимать во внимание -- вне пропаганды, даже временно приемлемой, -- все серьезные проблемы культурных связей, необходимость отыскивать от одной цивилизации к другой приемлемые языки, не нарушающие и различий в нередуцируемых друг к другу позициях и благоприятствующие им.

Место Франции. -- Вчера у Франции был этот приемлемый язык, который сохраняется еще и сегодня. Она была «современным эллинизмом »(Жак Берк (Jaques Berque) вчерашнего мусульманского мира. Она была воспитательницей всей Латинской Америки -- другой Америки, столь же привлекательной. В Африке, что бы ни говорили, она была и остается действенным светочем. В Европе -- единственный общий светоч: путешествие в Польшу или Румынию доказывает это с избытком; путешествие в Москву или Ленинград доказывает это в разумных пределах. Мы можем еще быть необходимыми миру, если мир хочет жить без саморазрушения и понимать себя без раздражения. На очень долгое время это будущее остается нашим шансом, практически смыслом нашего бытия. Если только близорукие политики не будут придерживаться противоположного.

Устойчивость единства и многообразия в мировых пределах

Однако все наблюдатели, все путешественники, восторженные или угрюмые, говорят о возрастающей униформизации мира. Поспешим путешествовать, пока земля не приобретет повсюду одно и то же лицо! Кажется, на эти аргументы нет ответа. Еще вчера мир изобиловал красками и нюансами; сегодня все города, все люди в некотором роде похожи друг на друга: Рио-де-Жанейро более чем двадцать лет подвергается вторжению небоскребов; Москва напоминает Чикаго; везде самолеты, грузовики, автомобили, железные дороги, заводы; местные костюмы исчезают одни за другими... Однако не совершаем ли мы, поддаваясь констатациям очевидного, целый ряд достаточно серьезных ошибок? Вчерашний мир уже имел свои униформности; например, техника -- ее лицо и следы заметны повсюду, -- но это всего лишь один из элементов человеческой жизни; не рискуем ли мы опять смешивать цивилизацию и цивилизаций?

Земля становится все более тесной, и более чем когда-либо люди вынуждены жить вместе «под одной крышей» (Тойнби), одни над другими. В этой близости они должны разделять блага, орудия, возможно, некоторые общие предрассудки. Технический прогресс умножает средства обслуживания людей. Повсюду цивилизация предлагает свои разнообразные службы, запасы, товары. Она их предлагает, но не раздает равномерно. Если мы посмотрим на распределение продукции больших заводов, доменных печей, электростанций, а завтра -- ядерных предприятий, а также на карту мирового потребления основной современной продукции, то нам придется констатировать, что эти богатства и инструменты распределены весьма неравномерно между различными регионами земли. Здесь есть индустриализованные страны, но также недоразвитые, которые с большей или меньшей эффективностью пытаются изменить свою судьбу. Цивилизация не распределяется равномерно. Она рассыпает возможности, обещания, она порождает притязания и амбиции. На самом деле курс установлен, и у нее будут свои победители, свои посредственные ученики, свои лузеры. Раскрывая веер человеческих возможностей, прогресс также расширяет гамму различий. Весь взвод может перегруппироваться, если прогресс объявит привал: но он не оставляет такого впечатления. Фактически развиваются только конкурирующие цивилизации и экономики.

Короче говоря, если происходит эффективное чрезмерное распространение цивилизации, то было бы несерьезно считать, что за своими пределами она вытесняет различные цивилизации, эти истинные персонажи, всегда существующие и наделенные долгой жизнью. Именно они в ходе прогресса прокладывают ему путь, несут на своих плечах бремя его осуществления, придают или отнимают у него смысл. Ни одна из цивилизаций не говорит нет совокупности этих новых благ, но каждая придает ей специфичное значение. Московские небоскребы -- это не чикагские билдинги. Доменные печи Китайской Народной Республики, несмотря на сходство, не похожи на доменные печи нашей Лотарингии либо бразильских Минае Гераис (Minas Gerais) или Вольта Редонда (Volta Redonda). Всегда есть контекст -- человеческий, социальный, политический, если хотите, мистический. Орудия значат много, но так же много значат работник и труд, и сердечность, которая встречается или нет. Нужно быть слепым, чтобы не видеть значимости этой массовой мировой трансформации, но это не всеохватывающая трансформация, а там, где она происходит, ее формы, размах и резонанс редко оказываются сходными. Можно сказать, что техника, как ее знают старые страны, подобные Франции, не всегда несомненное благо. Триумф цивилизации в единственном числе -- это не катастрофа для множественного числа. Единственное и множественное числа находятся в диалоге, увеличиваются, а также порой различаются, что видно невооруженным глазом и почти не требует внимательного рассмотрения. Я вспоминаю, как на бесконечных и пустых дорогах Южного Алжира, между Лагуат (Laghouat) и Гардаиа (Ghardai'a) шофер-араб в предписанные часы останавливал свой автобус, предоставлял пассажиров их мыслям и в нескольких метрах от них совершал ритуальные молитвы...

Эти и другие образы мало что значат как примеры. Но жизнь по природе своей противоречива: мир с силой тянет к единству; в то же время он остается фундаментально разнообразным. Таким он был и вчера: единство и разнородность так или иначе сосуществовали. Оборачивая проблему, укажем, что единство, которое некоторые наблюдатели весьма категорично отрицали в отношении прошлого, они так же утверждают в отношении настоящего. Они полагают, что вчера весь мир был поделен размерами дистанций и трудностями их преодоления: горы, пустыни, просторы океанов, лесные массивы составляли множество естественных барьеров. В этом внутренне разделенном универсуме цивилизация была весьма разнообразной. Несомненно, но историк, который обратится к этим прошедшим векам, если охватит взглядом весь мир, то увидит не меньше удивительных сходств, очень похожих ритмов при дистанциях в тысячи лье. Китай эпохи династии Минг, убийственно незащищенный перед азиатскими войнами, конечно, более похож на Францию времен Валуа, чем Китай при Мао Цзедуне на Францию V Республики. Не забудем, что именно в эту эпоху путешествует техника. Примеры бесчисленны. Но здесь мы не найдем великого творца униформности. Человек всегда остается пленником пределов, которые он никогда не превзойдет. Этот предел, варьирующийся во времени, заметно один и тот же по всей земле, и именно он отмечает своей печатью униформность всех видов человеческого опыта вне зависимости от эпохи. В Средние века и еще в XVI веке посредственное качество техники, орудий, машин, редкость одомашнивания животных побуждают человека обратить активность к самому себе, к своим силам, своему труду; тогда как везде плотность расселения была низкой, а жизнь самого человека с его хрупким здоровьем была бедной и короткой. Все виды активности, все цивилизации разворачиваются, таким образом, в узкой области возможностей. Эти сдержки охватывают все движение, заранее ограничивают его, изначально придают ему вид родственных связей, удерживающихся в пространстве и времени, ибо время не скоро заменит эти границы.