Проблемы построения системной теории сложного "популятивного" объекта

Размещено на http://www.allbest.ru/

Проблемы построения системной теории сложного «популятивного» объекта

Г.П. Щедровицкий

1. Организационно-управленческая деятельность и задача разработки системных теорий «популятивных» объектов

Те существенные и кардинальные изменения в человеческой практике, которые мы сейчас характеризуем как технологизацию деятельности организации и управления (а это означает вместе с тем -- оформление этих деятельностей в виде социотехнических и культуротехнических систем, обособление, профессионализацию, закрепление в системах учебных предметов и т. д. и т. п.), наложили свою печать и на лицо науки; в частности, они выдвинули на передний план задачу разработки научных теорий совершенно особого типаих можно назвать системными теориями популятивных объектов. В разряд таких теорий можно отнести, к примеру, теорию речи-языка, теорию мышления, теорию деятельности с ее многочисленными подразделениями, такими, как теория научных исследований, теория проектирования, теория управления и т. д. и т. п., наконец, биологическую теорию популяций (и эта последняя дала нам термин, который мы используем в обобщенном смысле).

То, что мы связываем разработку научных теорий мышления и речи-языка с технологизацией и профессионализацией деятельности организации и управления, может вызвать недоумения и возражения, ибо в широком общественном сознании считается, что речь-язык и мышление уже давно если и не два тысячелетия, то, по крайней мере, несколько столетий назад стали предметами специального научного исследования, а деятельность организации и управления начала технологизироваться лишь в ХХ столетии. И хотя для такого убеждения есть достаточно оснований, во всяком случае на поверхности явлений, тем не менее мы будем отстаивать свое утверждение и постараемся показать, что существенными здесь являются иные процессы и механизмы, нежели те, которые фиксированы и закреплены в распространенных догмах общественного сознания. На наш взгляд, деятельность организации и управления начала технологизироваться по меньшей мере с середины XIX в., философские и методологические основания для этого подготавливались уже в XVIII в., а собственно научное изучение речи-языка и мышления предстоит еще только начать и возможные успехи его зависят от целого ряда факторов и обстоятельств, которые необходимо предварительно создать или подготовить.

Начнем обсуждение с проблемы научного исследования речи - языка и мышления. Бесспорно, что явления речи-языка и мышления стали предметом специального анализа давным-давно (в рамках одной лишь европейской традиции уже по крайней мере 2500 лет назад), но тем не менее научной теории (или, если уж быть терминологически совсем точными, научной теории естественного типа Высокий престиж науки, полученный ею отнюдь не так давно (в лучшем случае -- за последние 160 лет), привел среди прочего и к тому, что очень многие деятельности, не имеющие ничего общего с научным исследованием, стремятся оформлять свои продукты в виде научных теорий. Это обстоятельство совершенно сместило и разрушило и без того не очень определенные разграничительные линии между различными продуктами духовного производства и, в частности, между знаниями разного типа -- практико-методическими, конструктивно-техническими, философскими, историческими и собственно научными. Если еще во времена Ньютона была хорошо известна и ощущалась практически всеми причастными к делу разница между естественной теорией механических движений и техническим учением об орудиях и механизмах, то сейчас как содержание, так и сама значимость этих различений практически утеряны. Это приводит к тому, что сегодня мы называем «научными» буквально все и любые знания, полученные путем специального анализа, -- нормы и предписания-алгоритмы в такой же мере, как представления об устройстве машин и описания исторических фактов. Более того, нередко в этом видят существенное обобщение и важный шаг в развитии форм организации деятельности и познания. В противоположность всем этим представлениям и обиходным практическим установкам мы считаем различение и четкое разграничение разных типов знаний, в том числе различение «естественных» и «искусственных» знаний, исключительно важными и принципиальными как для теории знания, так и для методологии и полагаем, что без них не может проводиться сейчас ни одно методологическое или эпистемологическое рассуждение, претендующее на какую-либо культурную значимость.

В содержательном и формальном аспектах эти различения обсуждались нами в работах [Щедровицкий 1966 a] и [Щедровицкий 1974 a; 1972 b]. ) для этих объектов не построено до сих пор В последние десятилетия осознание этого факта проникло уже в широкие круги не только гуманитариев, но и естествоиспытателей. Твердая уверенность в том, что научной теории мышления еще нет и это всем хорошо известно, позволила Дж. Томсону бросить фразу: «Наш век знаменует собой начало науки о мышлении» (см. [Томсон 1958: 161]). Отсутствие научной теории речи-языка осознается в значительно меньшей степени, нежели отсутствие теории мышления. Объясняется это прежде всего тем, что за научную теорию обычно выдаются многочисленные конструктивно-нормативные и конструктивно-педагогические системы языка с сопровождающими их практико-методическими и конструктивно-техническими знаниями. Понадобилась длительная и напряженная борьба не для того, чтобы утвердить понимание различия между разными типами знаний в широком сознании языковедов, а лишь для того, чтобы зафиксировать эти различия в литературе и описать характерные черты собственно научной теории см. [Щедровицкий 1969 b] и [Щедровицкий 1974 a; 1972 b]). Было бы наивно думать, что такая фиксация сама по себе приведет к изменению общественных представлений -- слишком сильны противодействующие этому идейные традиции и социально-практическая организация современного языковедения, но, во всяком случае, в указанных работах мы достаточно полно изложили те основания, которые заставляют нас утверждать это..

И это обстоятельство никак нельзя считать случайным. Более того, в нем-то и заложен парадокс, требующий объяснения.

Иногда его пытаются объяснить (а по существу дела обойти) ссылками на то, что мышление и речь-язык являются очень сложными явлениями значительно более сложными, нежели физические или химические явления, а поэтому-де «задержка» в разработке теории мышления и теории речи-языка должна рассматриваться как нечто естественное и необходимое. Но в самом этом плоско-эволюционистском и чисто количественном подходе к развитию наших знаний содержатся совершенно очевидные ошибки и противоречия. Ведь, с одной стороны, предполагается, что теория мышления и теория речи-языка будут иметь такую же структуру и формальную организацию, какую имели классические теории физикигалилеево-ньютоновская механика, теория тепловых явлений и электродинамика, и, соответственно этому, строить или разрабатывать их мы будем по тем же нормам и правилам, по каким строили и разрабатывали теории физики, а это все значит, что сами мышление и речь-язык в качестве объектов теории мы рассматриваем как подобные или даже как тождественные (в общих и существенных чертах) объектам физической теории. Но если принять только это допущение, то нельзя будет объяснить, почему разработка теорий мышления и речи-языка настолько «задержалась» и «отстала» от разработки физических теорий. Поэтому одновременно с первым положением о принципиальном подобии и сходстве мышления и речи-языка как объектов научных теорий с объектами физических и химических теорий принимается еще второе положение, и оно образует другую сторону традиционного подхода, что мышление и речь-язык в качестве объектов научных теорий являются вместе с тем значительно более сложными, нежели объекты физики и химии.

Соединяя друг с другом эти два определения, исследователь, как ему кажется, достигает полной характеристики речи-языка и мышления: во-первых, он знает, что они принципиально такие же, как и объекты других теорий, а во-вторых, что они сложнее, чем эти объекты. Но беда здесь в том, что за этим выражением «сложнее» не стоит никакой другой специальной характеристики мышления и речи-языка как объектов теорий, кроме все той же поверхностной и банальной констатации, что разработка теории мышления и теории речи-языка почему-то «задержалась». Указание на «сложность» речи-языка и мышления в таком употреблении не содержит никакого подлинного объяснения этого «отставания», не является отправным пунктом анализа, призванного вскрыть и описать отличия мышления и речи-языка от объектов физических теорий, не стимулирует работы исследователей, оно лишь внешним образом оправдывает сложившуюся ситуацию и служит для самоуспокоения исследователей де не от нас все это зависит, разработка теорий речи-языка и мышления по природе самих этих объектов, а следовательно необходимо и неизбежно, должна растянуться на многие тысячелетия.

В противоположность такому подходу мы хотим видеть в утверждении, что речь-язык и мышление являются «сложными» объектами, не столько указание количественного характера будто долго придется строить их теории, сколько указание качественное что это объекты совершенно иного категориального типа, нежели объекты физических теорий, что их нужно анализировать и описывать принципиально иначе, нежели описывались объекты физических теорий, что сами эти объекты будут представлены в существенно иных онтологических картинах, нежели объекты классической физики, что описывающие их теории будут иметь иную логическую структуру, нежели физические теории и т. д. и т. п.; ко всему этому можно еще добавить, что если мы не сделаем всех этих принципиальных выводов и будем строить и разрабатывать теорию мышления и теорию речи-языка так же, как мы строили и разрабатывали физические теории, то у нас никогда не будет собственно научных теорий этих объектов, даже если мы будем напряженно трудиться еще тысячу лет.

Именно об этом говорит, на наш взгляд, то парадоксальное обстоятельство, что анализировать речь-язык и мышление начали уже 2500 лет назад, а собственно научных теорий этих объектов (т.е. теорий естественного типа) нет до сих пор.

Но и эти все выводы и характеристики представляют собой лишь некоторое методологическое суждение, дающее основание для определенных практических установок, но отнюдь не объяснение, почему все так происходило и произошло. Чтобы получить такое объяснение (или хотя бы наметить путь к нему), нужно рассмотреть значительно более глубокие аспекты проблемы, нежели просто «сложность» объекта изучения. Ведь для человеческой деятельности и познания нет абсолютной шкалы сложности объектов, вытекающей из природы самих объектов и безотносительной к направлениям развития человеческой деятельности, в соответствии с которыми идет и развивается человеческое познание. Представление о внутренней шкале сложности объектов является не чем иным, как наивно-натуралистическим призраком разума (см. [Маркс 1955 b: 1]). Реально же выражение «сложность объекта» характеризует не объект как таковой, а наше познавательное и деятельностное отношение к нему, можно было бы сказать -- «место» объекта внутри деятельности или, еще точнее, его положение относительно векторов развития деятельности и познания.

В каждую историческую эпоху деятельность и познание решают лишь те практические и познавательные задачи, которые актуальны в этот период для функционирования и развития самой деятельности, вытекают из ее имманентных процессов (в плане исторической ретроспекции можно было бы сказать: лежат на основных траекториях ее эволюции). Это значит, что познается и описывается в форме собственно научных теорий только то, что должно быть познано и представлено в такой форме, только те объекты, которые «лежат на траекториях развития»; но и обратно: то, что должно быть познано и описано таким образом в этом имманентном развитии деятельности, то действительно и познается.

Следовательно, если за 2500 лет специального анализа явлений речи-языка и мышления так и не было построено ни научной теории речи-языка, ни научной теории мышления, то это значит, что не было подлинной потребности в этих теориях, или, если говорить более строго и более осторожно, это значит, что развитие деятельности и познания шло в таких направлениях, которые не нуждались в научных теориях речи-языка и мышления, не создавали стимулов для их развития.

И действительно, как только мы начинаем более детальный и более скрупулезный анализ истории любых исследований в области речи-языка и мышления, так вскоре же обнаруживаем, что все эти исследования стимулировались такими практическими задачами (в первую очередь задачей программирования и нормировки рече-языковой и мыслительной деятельности, задачей обучения языку и мышлению, задачей создания средств для такого обучения и т. п.; см. [Щедровицкий 1966 a] [Щедровицкий 1967 b] [Щедровицкий 1969 b] [Щедровицкий 1974 a; 1972 b]), которые отнюдь не требовали создания собственно научных теорий речи-языка и мышления, а вполне могли обходиться нормативными, практико-методическими и конструктивно-техническими представлениями (ср. [Щедровицкий 1966 a: 102-117]). Грубо говоря, весь логический и языковедческий анализ, проводившийся веками, имел целью отнюдь не научное описание естественных процессов речи и мышления, а лишь разработку правил построения рассуждений, ведущих к истинному знанию, и правил построения понятных и выразительных речевых форм (cм. [Лукасевич 1959: 48-51; Гальперин П. 1954; Гальперин И. 1960: 31-32] [Щедровицкий 1967 b] [Щедровицкий 1969 b] [Щедровицкий 1975 b]). И подобно тому, как логика не представляет и по репрезентирует в виде естественного (или естественноисторического) объекта мышление, точно так же и современное языковедение не представляет и не репрезентирует в виде естественного (или естественноисторического) объекта речь-язык. И это происходит отнюдь не потому, что речь-язык и мышление являются очень сложными объектами (превосходящими возможности нашего познания), а потому, что до середины ХIХ в. по сути дела не было таких практических задач, которые потребовали бы анализа и представления речи-языка и мышления вообще в качестве естественно функционирующих или естественно развивающихся объектов.

Такого рода практические задачи, на наш взгляд, оформились и получили распространение лишь к концу ХIХ и началу ХХ в., хотя философская и идейно-теоретическая подготовка их началась уже во второй половине XVIII в. Это были задачи управления социально-экономи-ческим, но еще раньше социо-культурным развитием человеческого общества, задачи управления социальными изменениями и организации социотехнических действий, вызывающих те или иные преобразования в обществе. И лишь после того как эти задачи оформились и были зафиксированы в общественном сознании и в разнообразных общественных институтах, стала оправданной и актуальной задача построения собственно научных теорий экономики и культуры, речи-языка и мышления, исследовательской, проектной, управленческой деятельности и деятельности вообще. И в этом есть глубокий содержательный смысл, связанный, с одной стороны, с особенностями самой управленческой деятельности ее вниманием к естественным процессам жизни тех объектов, которыми нужно управлять, расчетом на использование этих естественных процессов и отсюда установкой на выявление и познание законов, по которым они живут, а с другой стороны, с особенностями современной социо-культурной ситуации и характером тех слоев и пластов общественной деятельности, которые постепенно выявляются и захватываются службой управления.

Несколько огрубляя эту мысль, можно наверное сказать, что лишь после того, как служба управления поставила перед собой задачу стимулировать и определенным образом организовать развитие знаковых систем, мышления и разных видов общественной деятельности, лишь после этого стали действительно необходимыми научные (в точном и строгом смысле этого слова) теории речи-языка, мышления и деятельности (то же самое, по-видимому, можно сказать и о биологическом учении о популяциях).

Это утверждение ни в коем случае нельзя понимать в том вульгарном смысле, что развитие службы управления создало потребность в собственно научных теориях речи-языка, мышления и деятельности, а ученые, отвечая на эту потребность, стали разрабатывать соответствующие теории. Дело, конечно, обстояло не так. Известно, что наука всегда решает не те задачи, которые имеют большую практическую значимость и которые поэтому хотелось бы решить, а лишь те задачи, которые сама наука может решить в соответствии с уже достигнутым уровнем своего развития и своими динамическими потенциями, определяемыми так называемой зоной ее ближайшего развития. Это значит, что каждое научное достижение является результатом взаимодействия какой-либо научно-методологической традиции (в которой это достижение собственно и получается) с практической деятельностью с тем, что эта деятельность открывает для философской, инженерно-конструктивной, методической и собственно научной рефлексии, с тем, что формулируется в виде задач практической деятельности и, наконец, с тем, что практическая деятельность создает в качестве условий и стимулов развития той или иной научно-методологической традиции, и т. д. Таким образом роль так называемых «потребностей» и «запросов» практики является решающей не в определении содержания и формы тех или иных научных результатов и достижений, а лишь в социальном и экономическом стимулировании тех или иных научно-методологических разработок, они определяют объем и настойчивость поисков, меру прилагаемых общественных усилий, помогают выявить и зафиксировать в общественном сознании и в его идеологии то, что раньше не было заметно, не выявлялось.

Все это в полной мере относится и к задаче разработки собственно научных теорий речи-языка, мышления и деятельности. Она возникла, конечно, не из потребностей службы управления охватить своим действием речь-язык, мышление, научно-исследовательскую, инженерную, проектную, педагогическую деятельность и т. п., а, как мы уже отметили выше, из очень глубокой и отдаленной философской традиции, она подготавливалась и формировалась работами Платона и Аристотеля, Плотина и Николая Кузанского, Декарта, Бэкона, Канта, Монтескье, Фихте, Дидро, Шеллинга и Гегеля. И именно в этой традиции мы должны искать объяснение той формы, в какой сейчас ставится и обсуждается эта проблема, ее содержания и используемых для решения средств. Но именно организационно-управленческая деятельность, оформившаяся институционально и сделавшая себя профессией в первой половине ХХ в., превратила эзотерические установки и проблемы этой традиции, философской по преимуществу, в общественный институт; то, что было видно в XVIII и XIX вв. лишь немногим Гегелю, ставившему в общем виде вопрос об искусственной ассимиляции естественной истории, и К. Марксу, посвятившему свою жизнь теоретической подготовке и обоснованию всемирной социальной революции, она сделала зримым и очевидным для многих и притом не в формах героического социального действия, а в формах повседневного отправления своих относительно скромных служебных обязанностей. И по этой же причине то, что в XVIII-XIX вв. могло схватываться и осмысляться только в формах философской мысли, в ХХ в. стало предметом научных разработок.

И уже потом, после того как задача построения научных теорий речи-языка, мышления, деятельности и т. п. была поставлена и ее начали решать многочисленные коллективы ученых и инженеров, только тогда выяснилось и об этом впервые стали писать и говорить, что все эти объекты являются «сложными» (слишком сложными, чрезмерно сложными и т. п.), т. е. не могут быть схвачены исследованиями традиционного естественнонаучного тина и не могут быть представлены в формах традиционных теорий. Именно тогда впервые приобрели значимость и свой подлинный смысл вопросы о том, в чем же особенность всех этих объектов, что именно отличает их от объектов традиционного типа, почему, собственно, имеющиеся в нашем распоряжения средства и методы исследования не дают возможности схватить и описать эти объекты и, соответственно, какие же новые средства и методы анализа нам нужны, чтобы решить эту задачу.

То, что мы предлагаем в ответ на все эти вопросы, в самой краткой форме может быть резюмировано в четырех положениях:

1. Мышление и речь-язык (как и целый ряд других объектов, обсуждаемых в современной философии и науке) принадлежат универсуму деятельности и представляют собой особые организованности (или организации из организованностей) и особые сферы деятельности.

2. Мышление и речь-язык (подобно другим организованностям и сферам деятельности) представляют собой целостности совершенно особого типа мы называем их популятивными, складывающиеся из множества разнородных и относительно автономных единиц, включенных вместе с тем в какие-то общие для них «массовые» процессы.

3. Мышление и речь-язык (как и другие организованности и сферы деятельности) могут быть описаны только в теориях особого типа мы называем их «системными теориями».

4. Системные теории популятивных объектов строятся не так, как строились традиционные естественнонаучные теории; они требуют для своего построения совершенно особой методологии, которую еще предстоит разработать.

Следующие части и разделы этой статьи содержат обсуждение ряда проблем, которые возникают в процессе методологической проработки проекта системной теории популятивного объекта и программ построения подобных теорий.

2. Основные проблемы «системности» теории

1. Исходная задача в этом контексте ее можно назвать «практической» -- состоит в том, чтобы сформулировать методологические принципы построения единой теории мышления, единой теории речи-языка, в пределевсякой теории подобных им объектов. Но, чтобы сформулировать эти принципы, мы должны предварительно организовать и провести целый ряд специальных методологических исследований, дающих нам представление о строении такой теории; при этом мы должны будем проанализировать: (1) формальную организацию общих положений, составляющих практически используемую часть теории; (2) факты, на которых строится теория; (3) модели, с помощью которых мы переводим факты в общие положения теории; (4) онтологические схемы и картины, задающие категориальное строение объектов теории; (5) средства (понятия, языки, оперативные системы математики и т. п.), в которых мы строим остальные функциональные блоки теории; (б) методические правила и принципы, в соответствии с которыми мы осуществляем все процедуры нашей теоретической работы, и, наконец, (7) проблемы и задачи, направляющие теоретическую работу Более систематически, хотя тоже весьма кратко, строение того, что традиционно называлось «научной теорией» и что мы чаще всего называем «научным предметом», рассматривается в работе [Щедровицкий 1975 c]..

Анализ всех этих функциональных блоков научной теории (в широком смысле этого слова) осуществляется в определенном порядке и часто по «циклическим» или «спиральным» схемам, дающим возможность учитывать всю сложную систему взаимозависимостей между блоками.

Но первый вопрос, который всегда приходится ставить и решать еще до того, как мы приступим к этой тонкой аналитической работе, касается отношений между смысловой структурой теории (в том числе смысловыми организованностями ее формы и содержания) и структурой объекта теории; если мы сосредоточим свое внимание на теории мышления и будем обсуждать все проблемы в отнесении к ней, то это будет вопрос об отношениях между смысловой структурой теории мышления и структурой самого мышления как объекта этой теории. В дальнейшем мы так и сделаем: стремясь выявить общие принципы построения системных теорий популятивных объектов, мы тем по менее все время будем ориентироваться на теорию мышления и обсуждать все проблемы в применении к ней.

Выше мы уже отметили, что мышление является популятивным объектом; это значит, что оно состоит из массы разнородных единичных актов мышления, осуществляющихся в определенном месте, в определенное время и в строго определенных условиях. Это всегда мышление Ивана, Петра или Сидора. И если мы тем не менее говорим о «мышлении вообще» не как о понятии, а как об объекте изучения, то при этом можем иметь в виду, наверное, только всю массу, всю совокупность уже осуществленных отдельными людьми единичных актов мышления.

Но чтобы отразить в мысли эту сложную совокупность единичных актов, чтобы создать первое и самое простое понятие о ней, нужно прежде всего выделить все акты мышления из их окружения, отделить мышление от других явлений, совершающихся рядом, переплетающихся с ним и часто очень похожих. Для этого нужно каким-то путем выделять общие стороны всех конкретно-данных единичных актов мысли и заместить их одним «обобщенным» образом, их абстрактно-общим. Собственно, только после этого мы сможем говорить о «мышлении вообще» --?теперь уже не как о разрозненном множественном объекте, а как о едином предмете исследования В данной работе мы совершенно оставляем в стороне эту исключительно важную и принципиальную проблему, вызывающую сейчас столько споров среди исследователей. Чтобы указать на ее значимость, достаточно, к примеру, спросить, можно ли относить к мышлению так называемые умственные действия (см. [Гальперин П. 1954; 1959; 1966]) и, обратно, характеризуют ли «умственные действии» мышление (см. [Давыдов 1959]). Но точно такие же вопросы можно поставить в отношении демаркационной линии и взаимодействия между мышлением и восприятием (см. [Logique ... 1958; Arnheim 1969; Арнхейм 1974; Зинченко, Мунипов, Гордон 1973; Арнхейм 1974]), между так называемым теоретическим и практическим интеллектом или мышлением и так называемыми наглядно-практическими действиями -- см. [Пиаже 1969; Брунер 1971; Славская 1958; Теплов 1961; Психология детей ... 1964: гл. V]), между «продуктивным» и «репродуктивным» мышлением (см. [Рубинштейн 1958; Wertheimer 1945; Пономарев 1960]), между мышлением и пониманием (см. [Доблаев 1967; Щедровицкий 1974 a; 1972 b; 1965 c]) и т. д. и т. п. Одним словом, то, что в методологическом рассуждении принимается в качестве достаточно простой и уж, во всяком случае, осуществимой процедуры, то для современных исследователей мышления является одной из самых сложных и важных проблем, до сих пор не получившей сколько-нибудь убедительного решения..

Выбранные нами путь и способ превращения мышления из объекта в предмет исследования обсуждался неоднократно, в частности при обосновании и оправдании исходной абстракции «языкового мышления» (например, [Щедровицкий, Алексеев 1957 b; Щедровицкий 1958 b, 1965 c, 1966 e, 1967 f, 1968 d]), и поэтому мы не будем повторять всех связанных с этим рассуждений. Мы выделим и подчеркнем лишь один момент, важный для дальнейшего рассуждения: исходная абстракция такого рода хотя и задавала «языковое мышление» как особый и единый предмет исследования, тем не менее ничего на давала ни с точки зрения определения его как целостности, ни тем более с точки зрения определения системы этой целостности.

Действительно, указывая общее отличительное свойство ряда единичностей, мы тем самым определенным образом объединяем их и начинаем рассматривать как один обобщенный предмет. С этого начинается исследование всякого непосредственно данного нам множества, в том числе и популятивной целостности. Однако этот процесс выделение общего отличительного свойства ряда единичностей отнюдь не является специфическим для исследования популятивных объектов как целостностей. Выделение общего отличительного свойства ряда единичностей еще не делает этот ряд единым сложным целым. Такое объединение рассматриваемых единичностей в один класс посредством установления отношения тождества между ними, обобщение их имеют место во всяком мысленном исследовании даже и тогда, когда каждый из выделенных таким образом объектов рассматривается изолированно, вне связи с другими. К примеру, если мы имеем задачу исследовать какую-либо из выделенных единичностей, но не «эту» единичность и не «ту», а любую, всякую из числа выделенных, то должны произвести абстрагирование и обобщение, создать понятие «отдельного» -- конструкцию, включающую общие стороны всех выделенных единичностей, и рассмотреть это «отдельное» как заместителя и представителя любой единичности из взятого нами множества. Дальнейшее исследование этого «отдельного» будет лишь воспроизводить в абстрактной и обобщенной форме исследование выделенных единичностей как изолированных самостоятельных объектов и, несмотря на произведенное при этом обобщение, не будет иметь ничего общего с исследованием сложного целого, состоящего из этих единичностей.

Таким образом, хотя в процессе конструирования и исследования «отдельного» выделенные единичности и берутся в определенных отношениях друг к другу, поскольку они выступают как члены одного класса, представленного в «отдельном», однако эта организация их носит субъективно-познавательный характер и не имеет ничего общего с объективной связностью между элементами какого-либо сложного целого, с объективной целостностью. Это связность сопоставлений объектов, а не их естественной жизни и объективного функционирования.

Чтобы можно было говорить о выделении из эмпирически данной совокупности единичностей какого-то сложного целого, нужно выделить еще, кроме отличительных свойств этих единичностей и их групп, либо (1) какое-то свойство, характеризующее выделяемую совокупность извне как одно целое самостоятельное или являющееся элементом внутри еще более сложной системы, либо (2) какие-то связи между единичностями выделенной совокупности, превращающие ее во что-то одно и целостное.

В истории науки мы можем найти примеры и того и другого. В ряде случаев сначала было выделено «внешнее свойство» целого, и тогда дальнейшее эмпирическое исследование пошло по пути выявления объективных связей между единичностями, составляющими целое, и их группами. В других случаях, наоборот, сначала была выделена определенная часто повторяющаяся и поэтому фиксируемая в мысли связность между единичностями эмпирически данного множества и их группами, а уже затем свойство, характеризующее эту связность извне как определенное целое.

Это различие в последовательности выявления «сторон» целого, конечно, накладывает свой отпечаток на процессы его исследования, создает в каждом из них свои особенности, которые должны быть рассмотрены специально, но сейчас мы оставляем их, как и ряд других возникающих здесь проблем, в стороне В частности, мы оставляем пока в стороне вопрос о возможных отношениях между отличительным свойством целого и отличительными свойствами входящих в него единичностей, вопрос о способах выявлении отличительного свойства целого, а также вопрос о соотношении внутриструктурных и внешнефункциональных отличительных свойств -- все они требуют специального анализа, для которого здесь нет места..

Для развития основной мысли этого параграфа нам важно обрисовать положении дел самым грубым образом, с тем чтобы затем взглянуть с этих позиций на мышление; нам важно выяснить, является ли оно целостностью объективно и, если да, то как мы учитываем эту сторону дела при выделении предмета исследования и построении теорий мышления. Вот вопрос, который необходимо решить,

Но к нему непосредственно примыкает другой вопрос, уже отмеченный выше: каким образом выявляется и воспроизводится в мысли системность целостного объекта. И он тоже должен быть рассмотрен в общем теоретическом плане, прежде чем приступим к рассмотрению его на материале мышления. Дело в том, что даже после того как исследователь, выявив свойство, характеризующее ряд единичностей как целостность, очерчивает тем самым границы целого, а затем устанавливает отношения между этим свойством и свойствами единичных объектов, составляющих целое, даже и после всего этого, это целое не становится еще системой, ибо системаэто не только объединенное, т. е. стянутое в одно, но и определенным образом организованное, внутренне связанное, или структурированное целое. Поэтому, чтобы рассмотреть выделенное целое, в частности мышление, как систему, а эмпирически данные единичные акты мысли, соответственно, как материал, организуемый в функциональные элементы и компоненты этой системы, мы должны с самого начала направить исследование на выявление объективных связей между ними. И только в том случае, если эти связи будут обнаружены и выделены, мы сможем говорить об объективной системности выделенного предмета.

Но существуют ли объективные связи между единичными или отдельными актами мышления? И является ли мышление в целом это уже постановка вопроса в другом ракурсе и с другой точки зрения таким целостным системным объектом, удовлетворяющим сформулированным выше требованиям? И что вообще нужно понимать под объективными связями для объектов такого типа, каким является мышление, т. е. для популятивных объектов? И по каким, собственно говоря, критериям одни из связей, устанавливаемых нами в знании, мы называем объективными, а другие не считаем таковыми?

Чтобы попытаться хоть как-то ответить на все эти вопросы, мы вновь должны вернуться к рассмотрению мышления как совокупности или множества единичных актов мышления и к анализу способов объединения и представления их в виде одного сложного целого.

2. Изучаемый объект мышление состоит из массы разнородных актов. И хотя мы начали с того, что в предположении выделили их общую сторону и таким образом изобразили все эти акты в одной абстрактно-общей модели, тем не менее в теории мышления нас интересует как раз не общее во всех этих актах даже если его действительно можно выявить, а их различия, их разновидности. Поэтому изучить мышление это значит изучить всю массу входящих в него единичностей не только и не столько в их сходстве, но главное в их различии. Но изучить эти единичности как единичности невозможно; можно изучить лишь небольшую часть мизерную в сравнении со всем остальным. Таким образом от всего целостного объекта бесконечного множества единичных актов мышления мы переходим к небольшой части его; только она практически доступна познанию. Но задача изучить все единичности тем не менее остается; ведь в практической деятельности человек может столкнуться с любыми единичностями и ему важно знать их, чтобы понимать, как с ними действовать в том или ином случае. Причем он должен знать любые и всякие единичности, с которыми он может встретиться, а в теоретическом подходе это значит все. Положение весьма парадоксальное. И выход из него может заключаться только в одном: в том, с чем человек уже имел дело, в том ограниченном круге единичностей, которые попали в сферу его предшествующего опыта, он должен найти «ключ» к пониманию всего остального, к пониманию всего того, с чем он еще только может встретиться. Так формулируется задача в идеале, но и практически человек стремится именно к этому. И мы знаем, как эта задача решается: в том, с чем человек уже имел дело, он выделяет такие свойства и стороны, которые будут и у тех единичностей, с которыми ему еще только предстоит встретиться, такие стороны, на основе которых можно было бы понять все остальное. Человек выделяет общее и так называемое существенное. Эти общие и существенные стороны объектов определенного рода образуют «аппарат» абстракций человеческого мышления, «аппарат» или средства знания.

Это общеизвестно, и мы повторяем все это вновь в основном только для того, чтобы подчеркнуть один важный для нас и не столь уж очевидный момент. Дело в том, что выделенные таким образом общие или «существенные» стороны сами по себе не дают еще знания реально существующих единичных объектов, с которыми может столкнуться и обычно сталкивается человек. Они образуют лишь основу, с помощью которой в ходе последующих процессов мышления и исследования можно эти вновь появляющиеся единичности познать.

Таким образом, процесс познания окружающих нас объектов распадается на две обособленные во времени части: первая выделение в совокупностях данных нам в опыте единичных объектов общих «существенных» сторон, вторая анализ, описание и объяснение на основе этих общих сторон вновь входящих в наш опыт единичных объектов.

Каждая из этих частей или фаз процесса познания и исследования мира объектов предполагает определенные приемы и способы анализа и, соответственно, определенные, различающиеся между собой процессы мышления. Первые мы будем называть исследованием объектов с целью образования обобщенного «аппарата» абстракций, вторые описанием и объяснением объектов на основе готового «аппарата» абстракций.

Результатом и продуктом первого процесса мышления является определенная форма знания, которая организуется либо в сложный номинативный комплекс, либо в синтагмы, имитирующие организацию и структуру целостного знания (см. [Щедровицкий 1958 b]); обычно мы называем их общими формальными знаниями, но это все равно не знания в точном и подлинном смысле слова, а лишь их формы (см. [Щедровицкий 1958 b: III-IV]). Результатом и продуктом второго процесса мышления является знание во всей своей полноте, т. е. структура, связывающая форму знания с определенными, практически или теоретически выделенными объектами (см. [Щедровицкий 1958 b: I-II и V-VI]). Первоначально процесс описания и объяснения объекта сводится к одному лишь подведению объекта под общую форму (или общее формальное знание) и отнесению к нему всех тех свойств, которые зафиксированы в форме (или общем формальном знании); в этом случае рассматриваемый объект выступает как неотличимый от всех других, входящих в данный класс. Но после того, как объект уже подведен под форму и, следовательно, образован определенный предмет (см. [Щедровицкий 1964 a: 14], мысль может быть центрирована на самом объекте, и тогда начинается специальное исследование, приводящее к индивидуализированному знанию данного объекта.

Процессы «создания аппарата абстракций» и процессы «описания объектов» -- будем называть их так для краткости взаимосвязаны и предполагают друг друга. В современном мышлении нельзя воспроизвести ни одного конкретно-данного единичного объекта, не построив предварительно необходимого аппарата абстракций. В то же время создание аппарата абстракций нужно прежде всего для описания единичных объектов, и строится он в соответствии с требованиями этого описания. Такая взаимосвязь и взаимообусловленность этих процессов не исключают их относительной самостоятельности. Хотя практически человека может интересовать только описание единичностей, работа по созданию «аппарата абстракций» обособилась в особый тип исследований и составляет ядро современной науки Нередко всю науку сводят только к работе по созданию «аппарата абстракций» и даже, больше того, именно в этом видят специфический признак науки (см., например [Риккерт 1903; Nagel 1961]); на наш взгляд, такое ограничение науки неоправданно, но обсуждение этого вопроса должно составить тему специальной работы..

Нам особенно важно подчеркнуть различие между двумя указанными направлениями исследований именно при обсуждении проблем системности теории, так как при анализе объектов со стороны их атрибутивных свойств (см. [Щедровицкий 1958 b: I-VI]) это различие не влияет на форму знаний и поэтому может не учитываться при логическом и методологическом анализе и описании самих процессов мышления.

Действительно, все связки абстракций атрибутивного типа, полученные при исследовании одних единичных объектов, непосредственно, без всяких трансформаций и преобразований относятся к другим единичным объектам (см. [Щедровицкий 1958 b: V и VI]); в этом и состоит смысл процессов соотнесения общих формальных знаний с единичными объектами, когда нас не интересует индивидуальность объектов; но даже в тех случаях, когда нас интересует их индивидуальность, мы вполне удовлетворяемся тем, что производим такое соотнесение несколько раз, сопоставляя данный объект с несколькими другими, а полученные в результате разные формы знаний (или общие формальные знания) мы механически соединяем друг с другом, получая новый более сложный номинативный комплекс.

Вся ситуация кардинальным образом меняется, когда мы переходим к анализу систем, выделяем множество единичных объектов, составляющих материал элементов и компонентов системы, вводим связи, соединяющие эти элементы и компоненты в целое, и хотим, с одной стороны, получить «аппарат абстракций» системного анализа, позволяющий нам анализировать и описывать любые и всякие системы, а с другойполные знания, описывающие и объясняющие определенные индивидуальные (можно даже наверное сказатьединичные) системы. Главный вопрос здесь в том, можем ли мы и в этом случае обойтись одной и той же формой (или одним и тем же общим формальным представлением) как в процессах получения «аппарата абстракций», так и в процессах описания и объяснения реальных индивидуализированных систем (подобно тому, как мы обходились одной формой в случае атрибутивных знаний).

Сначала может показаться, что между этими двумя случаямиатрибутивным описанием и системным описанием объекта нет такой уж принципиальной разницы, и в обоих случаях как процесс выявления аппарата абстракций, так и процесс описания единичных объектов будут приводить к аналогичным системам форм и знаний. Но такой вывод будет слишком поверхностным: хотя, действительно, в результате каждого из этих процессов в ходе исследования системного объекта мы получим систему абстракций и абстрактных положений, характер этих систем и принципы их организации будут принципиально различными. Система форм, возникающая как результат «процессов описания», будет изображать единичный системный объект, его элементы и их взаимосвязь. Назначение этой системы будет состоять в том, чтобы как можно точнее воспроизвести этот единичный объект в мысли. Поэтому элементы этой системы должны будут соответствовать элементам самого единичного объекта, ее связи связям объекта. Система, выражающая «аппарат абстракций» системного исследования, напротив, должна будет воспроизвести в мысли «стороны», общие для всей совокупности системных объектов данного рода, «существенные», облегчающие понимание всякой такой системы. Совершенно очевидно, что такая система форм не может строиться как отражение какого-либо одного единичного объекта. Ее элементы не могут быть изображениями элементов какой-либо определенной единичной системы, ее связи не могут воспроизводить связи этой единичной системы. Но точно также эта система форм но может быть простым перечнем абстракций, входящих в «аппарат» данной науки, и возможных между ними связей. Она не может быть лишь внешне систематизированной совокупностью, ибо элементы и «стороны» любого объекта всегда находятся в определенных связях друг с другом, взаимообусловливают и взаимопредполагают друг друга. Эти связи накладывают определенный отпечаток на сами «стороны», и вне этих связей «стороны» и свойства перестают быть тем, что они есть, не могут существовать и осуществляться в своем собственном виде. Следовательно, анализ и описание новых системных единичностей, входящих в нашу деятельность и в наш опыт, зависят не только от знания их возможных «сторон», но и от знания тех связей, в которых эти стороны существуют и проявляются. А это, в свою очередь, создает определенную зависимость в порядке выявления этих «сторон», в условиях их понимания, зависимость, которая должна быть отражена в тех знаниях, с которыми мы подходим к изучению новых системных единичностей. Поэтому система, выражающая «аппарат абстракций» науки, должна быть именно системой, причем такой, которая отражает какие-то объективные связи. Вместе с тем это не могут быть связи, существующие между «сторонами» в единичных системных объектах; это должны быть объективные связи какого-то другого рода. Но какие? И каковы те принципы, которые задают структуру системной формы, дающей нам «аппарат абстракций» для анализа и описания сложных популятивных объектов?

3. Чтобы ответить на эти вопросы, попробуем взглянуть на проблему с другой стороны. Выше мы уже сказали, что мышление состоит из массы разнородных единичностей, и в теории мы должны отразить именно их различия. Для этого нужно изучить все единичности, но изучить их все невозможно, можно изучить только небольшую часть их. Эти условия определяют и способ решения задачи. Если предположить, что среди всех этих единичных актов мышления, несмотря на их общую разнородность, существуют сравнительно большие группы все же сходных, похожих друг на друга актов мышления, то тогда задачу, сформулированную выше, можно будет решить таким образом, что мы выделим из каждой такой группы по одному акту мышления и будем рассматривать их как «образцы», «эталоны» всех других, входящих в эту группу. Тогда, изучая каждый из выделенных таким образом актов мышления, мы будем изучать и все остальные из его группы, и результаты изучения одного сможем переносить, распространять на другие. Это по-прежнему метод «отдельных», но теперь на целостность мышления приходится уже не одно «отдельное», а целый ряд их. При этом каждое, с одной стороны, сохраняет то общее свойство, которое было выделено на первом этапе исследования мышления, но кроме того, с другой содержит еще ряд новых моментов, специфических для каждой выделенной группы Более подробно этот способ фиксации и описания сложного популятивного целого рассматривался нами в работе [Щедровицкий 1965 b, 1968 e] в связи с анализом типологических исследования и классификаций в современном языковедении..

Оставим на время в стороне вопрос об условиях применения этого приема в конкретном исследовании мышления; предположим, что выделение всех «отдельных» такого рода уже осуществлено. Дает ли оно нам изображение мышления в виде целостности и системы? Очевидно, нет. Теория мышления предстанет в этом случае в виде перечня образцов отдельных актов мышления, в виде неорганизованной совокупности моделей этих актов. Этот перечень не содержит никаких связей между отдельными актами, представленными в моделях, и таким образом не является ни целостностью, ни системой, хотя в изображении каждого из отдельных актов мышления мы имеем уже связи нескольких сторон-свойств общего для всех актов и специфического для каждой группы.

Но кроме того, прием выделения ряда «отдельных» наталкивается и на другие возражения. И они оказываются решающими. Само осуществление этого приема, а также правильность полученного в результате изображения исследуемого объекта определяются прежде всего тем, сумеем ли мы правильно разбить всю совокупность актов мышления на группы действительно однородных, сходных актов. Только произведя такое разбиение, мы сможем затем сопоставить между собой единичности, входящие в каждую из этих групп, выделить их общие свойства и образовать таким образом «отдельное» как модель этих единичностей. Мы приходим к обычному в таких случаях парадоксу: чтобы выделять общее свойство ряда единичностей, нужно очертить круг их; при этом мы должны выделять не любые единичности, а строго определенные; но, чтобы очертить круг определенных единичностей, нужно уже заранее знать свойство, задающее их определенность; следовательно, если мы хотим выделить ряд «отдельных», задающих существенные различия между единичными объектами определенного круга, то должны заранее знать все эти существенные различия. Решить эту задачу, перебирая по одному все интересующие нас единичные объекты, невозможно, так как число их практически неограниченно. Таким образом, знание определенных свойств-различий есть, с одной стороны, цель и конечный результат нашего исследования, но одновременно, с другой стороны, на том пути, который мы рассматриваем, предпосылка этого исследования. Следовательно, нужен какой-то иной путь и, вместе с тем какой-то иной метод исследования, которые бы обеспечили решение поставленной задачи К этому нужно добавить, что если мы хотим получить целостную и системную картину мышления, то должны будем выделять в каждой сформированной нами группе единичных актов мышления не просто их общие свойства, а такие, которые потом можно будет связать и объединить между собой в одну систему, изображающую мышление как целое. Следовательно, характер всех этих свойств не может уже определяться стихийно сложившимися группировками объектов -- даже если эти группировки оправдываются и обосновываются потребностями практики, -- а должен определяться задачами и потребностями последующей систематизации, т. е. процедурами, которые еще только должны быть осуществлены в дальнейшем после того, как будут получены свойства, характеризующие отдельные группы актов мышления (ср. [Щедровицкий 1965 b, 1968 e]). Но эти свойства при эмпирическом обобщении, как уже было сказано, реально определяются создаваемыми нами группировками и, следовательно, решение таким образом поставленной задачи возможно лишь при том условии, что мы либо вообще не обращаемся к реальным группировкам актов мышления и эмпирическому обобщению их, а решаем эту задачу формально-теоретически, либо же с самого начала подчиняем формирование реальных группировок единичных объектов задачам выявления тех обобщенных свойств, которые потом будут организованы в систему теории..

Обычно этот путь задается какими-то дополнительными предположениями о характере исследуемого объекта, дополнительными гипотезами. При исследовании атомно-молекулярного строения больших масс газа, к примеру, это были предположения о вероятном распределении числа атомов-молекул относительно заданного интервала возможных скоростей их движения (см. [Maxwell 1860]). Предположения эти давали возможность разбить все частицы заданной массы на группы и рассматривать вместо всего газа определенную совокупность «отдельных». Нам в данной связи важно специально подчеркнуть, что это предположение задавало не только основное свойство, по которому группы частиц различались между собой, не только число этих групп, но и определенную зависимость между ними, а также зависимость между числом частиц, приходящихся на каждую группу, и определенными параметрами всей массы газа как целого (например, температурой). По существу это означало переход к системному изображению всей этой совокупности частиц, переход от простого перечня «отдельных» к их системе, а вместе с тем к совершенно новому, более сложному «системному отдельному».