Проблемы построения системной теории сложного "популятивного" объекта

В исследовании мышления точно так же, по-видимому, нужно сделать какое-то предположение о характере связи между единичными актами, а на основе этого затем предположение о характере связи между изображениями их в виде «отдельных» (или сначала о связи «отдельных», а потом о связи между единичными актами). Но это будут уже определенные содержательные предположения либо о самом мышлении и формах его объективного существования, либо об онтологии теории и ее смысле.

Сформулировав таким образом задачу, мы сталкиваемся с целым рядом трудностей.

С одной стороны, кажется сомнительным, чтобы существовали какие-то связи между единичными актами мысли, осуществляемыми в разное время и в разных местах Иваном, Петром и Сидором; во всяком случае, если они и существуют, то отнюдь не бросаются в глаза, можно сказать, предельно замаскированы и скрыты. С другой стороны, мы знаем или, во всяком случае, можем предполагать, что мышление развивается, что каждый «современный» акт мысли есть усложнение, переработка, преобразование каких-то других, предшествующих актов мысли, что он из них получается и, следовательно, генетически с ними связан.

Это соображение предопределяет весь дальнейший план нашего исследования. Предположив для начала генетическую связь между различными актами мышления, мы можем дальше рассуждать следующим образом. Пусть все существующие современные акты мышления развились путем определенных закономерных процессов из небольшого числа исходных актов. Тогда, зная достаточно хорошо, с одной стороны, эти исходные акты, а с другой схемы и законы развития из них других актов, мы могли бы на основе одного этого, не обращаясь больше к анализу эмпирически заданных единичных актов мышления, получить модели всех актов мышлении, следовательно, все «отдельные», являющиеся образцами, или эталонами, всех возможных групп сходных актов мышления. Таким путем, во-первых, была бы преодолена описанная выше парадоксальная ситуация, а во-вторых, и это особенно важно в данном контексте, мы получили бы все модели отдельных актов не в виде разрозненного перечня, а в определенной последовательности, в определенной связи друг с другом, одним словом как систему.

Изложенное выше как программа и план исследования, конечно, только идеал, и в таком чистом и тотальном виде вряд ли может быть осуществлено достаточно последовательно, и притом сразу. Но подобную же задачу можно решать, вообще говоря, на любом историческом срезе мышления. Любой эмпирически выделенный акт мышления можно рассматривать, во-первых, как модель массы других актов, как изображение группы в «отдельном» и, во-вторых, -- как исходное «единичное» для развития еще каких-то иных актов мышления. Зная законы этого развития, мы сможем конструировать на основе представлений о каких-то актах мышления целый ряд других исторически более сложных, развитых актов, и они, очевидно, будут моделями или эталонами для ряда других обширных групп реальных актов мышления. Таким путем, произведя достаточное число «эмпирических» срезов на разных исторических этапах существования мышления и дополняя полученные модели другими, генетически развертываемыми из них, мы будем постепенно приближаться к решению общей задачи построению «системной» теории мышления.

Дальнейшие рассуждения и анализ могут идти по двум линиям. С одной стороны, намечая идеальный план построения системной теории мышления, мы все время говорили, во-первых, о строении каких-то единичных актов мышления, выделенных эмпирически, а во-вторых, о схемах и законах развития их в более сложные акты. Но все это остается пока неясным: мы не знаем ни того, как в общем потоке мышления выделяются единичные акты, ни того, как выделяются или конструируются схемы их развития. Поэтому естественная задача, вытекающая из проведенного уже рассуждения, и это образует одну линию анализа рассмотреть возможные приемы и способы выделения единичных актов мышления и схем их развития. С другой стороны, выдвинув задачу, сделать какие-то дополнительные предположения о характере мышления как целостного объекта, найти определенные зависимости между составляющими его единичными актами и моделирующими их «отдельными», мы сразу же, основываясь на весьма поверхностных соображениях, обратились к генетическим связям, заявив, что иные связи, если они и существуют, скрыты, замаскированы и нуждаются для своего выявления в более тонких рассуждениях. Обсуждение этого круга вопросов дает нам вторую линию анализа. Мы начнем именно с нее, так как это более общий план рассмотрения, нежели указанный первым, и вместе с тем он позволит нам уточнить сами понятия «генетическая связь» и «развитие». Но при этом нам придется коснуться вопроса о строении единичных актов мышления и способах представления их в моделях, составляющих базис теории.

4. Характерным моментом предшествующего анализа было то, что мы, рассматривая единичные акты мышления и их отношение к «отдельным», совершенно не затрагивали вопроса о строении единичных актов и влиянии самого фактора строения на характер моделей; во всех предшествующих рассуждениях содержалась фактически скрытая предпосылка неявное предположение, что все единичные акты мысли являются предельно простыми, элементарными (или, во всяком случае, должны рассматриваться таким образом), что они не могут быть разложены на более простые составляющие, и, соответственно, не могут быть представлены как комбинации этих составляющих. Если же от этого предположения отказаться, то весь ход рассуждений меняется.

Действительно, если единичные акты мысли являются сложными образованиями, если все они допустим такой вариант состоят из комбинаций более простых «элементарных» актов, то, создавая простые модели этих сравнительно сложных единичных актов и беря эти модели в качестве «отдельных», мы будем крайне сужать общность исходных понятий нашей теории, а всю ее в целом делать излишне громоздкой.

Покажем это на самом простом конструктивном примере. Пусть у нас задан ряд единичных актов мышления A₁, A₂, A₃,…, A_N; предположим, что все эти акты таковы и этим определяется также и их число, -- что все они сводятся к четырем «элементарным» актам: т.е. состоят либо из одного такого акта, либо из двух, из трех, или из четырех; положим также, что все возможные комбинации этих актов существуют и, для ограничения, что больше четырех элементарных актов ни в одной комбинации не может быть. Даже при этом ограничивающем условии в теории, которая будет исходить из эмпирически зафиксированных единичных актов, нам понадобится для их изображения в виде «отдельных» 4 + 4² + 4³ + 4⁴ = 340 различных моделей, в то время как в теории, которая будет исходить из элементарных актов, нам понадобятся для описания этих единичных актов всего четыре модели и очень немного крайне простых правил комбинирования. Если вдобавок мы откажемся еще и от ограничивающего условия, что в любом единичном акте не может быть больше четырех элементарных составляющих, то построение теории первого типа станет практически невозможным, так как число необходимых моделей будет непрерывно возрастать, а теория второго тина будет вполне возможна и достаточно проста Этот вывод, полученный нами на простой конструктивной модели, показывает, почему не могло быть и никогда не будет теории речи-языка или теории мышления, описывающих единичные акты речи-мысли в их существенных индивидуальных характеристиках: объем таких теорий намного превосходил бы объем самой речи и самого мышления. И здесь не может быть возражений, основывающихся на аналогии с естественными науками и их объектами: если в объектах естествознания существенными для практики являются их общие свойства и стороны, то в речи-мысли, наоборот, существенными для практики (в частности, для коммуникации) являются именно индивидуальные и неповторимые свойства каждого акта. Но здесь совершенно бессмысленно ставить задачу на воспроизведение и повторение этих практически существенных сторон объекта в научном знании. Именно поэтому, как мы уже отмечали, анализ речи-мысли с самого начала был устремлен не на научное описание единичных актов речи-языка и мышления, а на программирование и нормирование речи-мыслительной деятельности индивидов (ср. [Щедровицкий 1969 b, 1974 a, 1972 b]). И лишь задачи управления развитием или функционированием речи-языка и мышления впервые заставляют нас представить речь-язык и мышление в качестве естественных объектов, но теперь этими объектами являются уже не единичные и не отдельные акты речи-мысли, а мышление и речь-язык а целом (ср. [Лефевр, Щедровицкий, Юдин 1967 g; Щедровицкий 1975 c, 1975 d, 1975 e, 1975 f, 1975 b]). Но этот же вывод, полученный на простой модели, показывает, что даже если бы единичные акты речи-мысли и не состояли из общих элементов и элементарных единиц, а представляли собой множество предельно индивидуализированных и неповторимых образований, то все равно исследователи, чтобы проанализировать и зафиксировать их в знании, должны были предположить, что они состоят из сравнительно небольшого числа общих элементов (или что их всех можно так представить), и должны были вести всю свою работу, исходя из этого предположения..

Из этого следует совершенно очевидный практический вывод: если мы имеем дело со сложным популятивным объектом, в котором единичные объекты-акты представляют собой комбинации более простых, элементарных актов, и перед нами стоит задача описать и воспроизвести весь этот популятивный объект в системной теории, опирающейся на ряд связанных между собой базисных моделей, то мы должны брать в качестве «отдельных», фиксируемых в базисных моделях, не эмпирически изолированные единичные акты, а составляющие их элементарные акты.

Эти соображения совершенно по-новому ставят вопрос о схемах и процедурах анализа эмпирически заданных единичных актов мышления и, соответственно, о принципах построения моделей «отдельных» актов; они выдвигают также вопрос о связях между элементарными актами в каждой эмпирически детерминированной комбинации и заставляют найти критерии и процедуры отделения допустимых в этих комбинациях связей от недопустимых Собственно говоря, это и был основной путь, по которому в дальнейшем пошли как традиционное языковедение, так и традиционная логика..

Все это вопросы исключительной важности, требующие специального и весьма подробного обсуждения. Но здесь мы хотим их лишь отметить и подчеркнуть всего-навсего одну сторону дела, важную для дальнейшего, а именно то обстоятельство, что вместе с разложением единичных актов мышления на составляющие их элементарные акты появляется совершенно новый способ организовать в единой теоретической системе и соотнести друг с другом единичные акты мышления. Для этого надо лишь отнести их к общему набору выделенных и как-либо зафиксированных моделей элементарных актов. Наглядно-схематически, воспользовавшись обозначениями, введенными выше для иллюстрации, мы изобразили этот способ организации единичных объектов и фиксирующих их моделей на рис. 1.

Рис. 1

Если мы попытаемся каким-то образом содержательно проинтерпретировать отношения между элементарными актами -?₁ … -?₄ и моделями отдельных актов мышления и попробуем придать им статус связей, то без труда заметим, что это будут, очевидно, уже совсем иные связи, непохожие на связи развития и несводимые к ним. Назовем ихпока совершенно условносвязями функционирования Вводя этот термин, мы сразу же хотим отсечь все связанные с ним привычные ассоциации. Обычно, говоря о функционировании, мы всегда предполагаем и подразумеваем какое-то объективное целое -- организм или машину, которое естественным или квазиестественным образом осуществляет присущие ему или заложенные в него процессы. В данном случае (по крайней мере, на данном этапе анализа) об этом не может быть и речи. Прежде всего потому, что целое, представленное на рис. 1, не является еще объектом: по условиям нашего рассуждения объектами являются лишь единичные акты мысли A₁, A₂, A₃,…, A_N, а элементарные акты ? ₁ … ? ₄ являются лишь их моделями, т. е. принадлежат к миру представлений, и, следовательно, могут быть связаны с реальными объективными актами мышления разве только отношениями (или связями) изображения, описания, моделирования и т. п., т. е. только познавательными отношениями. Таким образом, реальные акты мышления принадлежат к одному миру -- миру объектов, а модели элементарных актов к другому миру -- миру представлений и знаний. И поэтому совершенно неясно, о каком функционировании и о функционировании чего здесь можно говорить.

Но тем не менее в современном языковедении эти перечни и системы элементарных моделей считаются объектами (см. [Смирницкий 1954]), хотя нередко оговаривается, что это -- объекты «второго рода» (см. [Реформатский 1961; Щедровицкий 1969 b]. И для того чтобы считать эти модели объектами, есть свои очень веские основания, хотя до сих пор подавляющее большинство теоретиков языковедения не может объяснить природу и статус того объекта, можно сказать, той субстанции, которая на объективной основе может связать и объединить в одно целое единичные акты речи, являющиеся подлинными или «первыми» объектами, и их языковые модели, являющиеся лишь образцами элементов и знаниями.

Не обсуждая сейчас основания, которые позволяют нам устанавливать между реальными актами мышления и моделями элементарных актов не только познавательные отношения, но и объективные связи (об этом см. [Лефевр, Щедровицкий, Юдин 1967 g; Щедровицкий 1969 b, 1974 a, 1972 b]), и тем более основания, позволившие нам назвать эти связи связями функционирования, мы лишь повторяем в анализе мышления, и, притом совершенно формально, тот ход, который уже был сделан в языковедении, но одновременно хотим объяснить его основания и его подлинную природу и предостеречь от неоправданных трактовок, преждевременно объективирующих полученные при этом изображения и модели..

В дальнейшем обсуждении очень важно помнить, что эти связи были введены и постулированы нами совершенно формальноведь пока мы не выявляли никаких объективных связей и имели дело лишь с представлениями актов мышления, с чисто познавательным разложением их на составляющие, таким же чисто познавательным комбинированием элементарных актов в более сложные цепочки и сопоставлениями этих цепочек с исходным набором моделей элементарных актов. Таким образом, до сих пор мы имели дело только с нашими собственными познавательными процедурами и порожденными ими отношениями разложения, комбинирования и сопоставления. Но затем мы можем и даже обязаны поставить вопрос: являются ли эти процедуры только искусственными, чисто конструктивными и, в этом смысле, произвольными актами нашей познавательной деятельности или же им соответствует еще какое-то объективное содержание и они лишь имитируют и воспроизводят какие-то естественные и объективные процессы и связи, характерные для жизни самого мышления. Иначе говоря, теперь мы должны спросить себя: возможны ли и существуют ли в мышлении объективные процессы и связи функционирования? И если они объективно существуют, то что представляют собой и подобны ли тем процессам разложения и комбинирования и тем отношениям между единичными актами и моделями элементарных актов, которые мы представили выше на рис. 1? Именно эти вопросы привели А.И.Смирницкого к обсуждению проблемы объективности существования языка (см. [Смирницкий 1954] и для сравнения [Лефевр, Щедровицкий, Юдин 1967 g; Щедровицкий 1969 b]), а утвердительный и критически неотрефлектированный ответ на них -- к идее порождающей грамматики Н.Хомского и ее многочисленным вариантам (см. [Хомский 1962, 1965, 1972; Chomsky 1972; Studies ... 1971; Kiefer 1972; Мельчук 1974]).

Но как только мы поставим и начнем обсуждать эти вопросы, так тотчас же перед нами встанут и должны будут обсуждаться новые и дополнительные вопросы о том, как эти отношения и связи функционирования относятся к намеченным выше связям развития? Можно ли на основе связей функционирования строить теоретическую систему мышления, и как это делать? Допустимо ли совмещать связи функционирования и связи развития в едином теоретическом изображении мышления? И со всеми этими разнообразными вопросами придется разбираться одновременно и параллельно, ибо все они взаимосвязаны и определяют прут друга.

5. Но, чтобы найти ключ к эффективному обсуждению и решению всех этих вопросов, мы еще раз изменим позицию и попробуем подойти к проблеме с новой стороны. Практически при исследовании мышления, как и всякого другого исторически развивающегося целого, человека могут интересовать два основных вопроса: первый что представляет собой это целое в данный момент, и второй чем оно будет по прошествии некоторого времени.

Такое разделение вопросов и, соответственно, направлений исследования приводит к образованию двух разных представлений об исследуемом объекте. Ответ на первый вопрос ведет к представлению о процессе функционирования объекта, причем сам объект рассматривается как уже сформировавшийся, «ставший»; ответ на второй вопрос ведет к представлениям о процессах эволюции и развития исследуемого объекта (ср. [Зиновьев 1954; Грушин 1961; Щедровицкий 1975 b]).

Это разделение направлений исследования, задач, и, соответственно, образов исторически сложившегося объекта уже давно стало традиционным по существу во всех науках (см. [Грушин 1961]) и зафиксировано в несколько неудачном противопоставлении понятий «теория» и «история» (ср. [Грушин 1961]). Это разделение и противопоставление характерны также и для традиционных исследований мышления. С одной стороны, фиксировалось как факт, что основное ядро сложившихся форм мышления в течение длительного времени остается неизменным и, функционирует как неизменное целое, как строго фиксированная система. Эти процессы объявлялись предметом изучения принципиально неисторической «логики форм». Но, с другой стороны, фиксировалось тоже как факт, что современное мышление представляет собой продукт и результат длительного исторического развития, что и сейчас оно непрерывно развивается: возникают новые понятия, новые типы связей абстракций, новые приемы и методы доследования, отживают и меняются старые понятия, старые приемы и методы. Эти процессы объявлялись предметом изучения не логики, а какой-то другой науки «истории мышления».

Постоянство форм, приемов и методов мышления было столь необходимым не только для теоретического оправдания, но и для самого существования логики как нормативной дисциплины и науки, что оно стало казаться очевидным и бесспорным фактом (см. [Кант 1915; Асмус 1947; Виндельбанд 1913; Щедровицкий 1966 e, 1967 f, 1968 d]). Вера в это была столь велика, что она на долгое время почти полностью заслонила собой второе все факты, наблюдения и теоретические соображения, говорящие о том, что мышление непрерывно развивается.

Но сколь бы сильной и настоятельной ни была эта практическая потребность видеть и представлять мышление в виде уже «ставшего» и неизменного в своих основных формах целого, она не могла навсегда и надолго закрыть другую сторону. Достаточно было начать сопоставлять между собой мышление равных исторических эпох и разных народов (см., в частности [Леви-Брюль 1930, 1937; Марр 1936 c, 1934 b, 1934 d; Уорф 1960 a, 1960 b, 1960 c]), чтобы увидеть в нем кардинальные различия не только содержания, но и форм, а также историческую смену одних форм другими. Но такая констатация заставляет исследователей, как правило, либо вставать на крайнюю историческую точку зрения и подвергать сомнению правомерность традиционного логического подхода в исследовании мышления, либо же стремиться каким-то образом совместить оба подхода и обе точки зрения (см. [Щедровицкий 1975 b]). А так как делают они это обычно не в плане оценок своей собственной деятельности и стоящих перед ними задач, для этого нужно было бы исповедовать деятельностную точку зрения и деятельностный подход,а в плане изображения и представления самого объекта, тех процессов, которые в нем естественно происходят, то вторая позиция очень часто приводит к эклектике и к псевдодиалектическим ухищрениям разного рода: говорят, к примеру, что в подобных случаях различать процессы функционирования и процессы развития объекта просто не нужно, что это-де единый, неразрывный процесс и что, следовательно, изучать то и другое нужно в «неразрывном» единстве и т. д. и т. п. (см., в частности, [Горнунг 1961; Абаев 1961; Философские записки ... 1953; Войшвилло 1955]). Стремление во что бы то ни стало сохранить основные способы абстракции и обобщения, принятые а формальной логике, и одновременно удовлетворить принципу исторического развития мышления ставило некоторых исследователей в поистине тяжкую ситуацию: «Сравнивая мышление людей одной эпохи, например, капитализма, с мышлением людей другой эпохи, например, эпохи рабовладельческого строя, мы видим, что несмотря на различия в степени развития, в содержании, оно по своим структурным формам и законам однотипно. И там и здесь люди пользуются формами понятия, суждения, умозаключения» -- писали М.Н.Алексеев и В.И.Черкесов. А затем на следующей странице вынуждены были добавлять: «Подчеркивая устойчивость форм и законов мышления, не следует, вместе с тем, забывать, что мышление с момента своего возникновения непрерывно развивается, совершенствуется под влиянием развития производства и вообще всей общественной жизни людей, включая развитие культуры и науки. Изменяется содержание мышления, пополняется его понятийный состав, шлифуется логический строй мышления. Только метафизики могут смотреть на формы и законы мышления как на нечто неизменное, раз навсегда данное» [Философские записки ... 1953: 6 и 7]. Е.К.Войшвилло поставил два подобных же утверждения подряд, в одном абзаце: «Формы и законы мышления являются общими для всех людей и народов. Как мышление а целом, так и его формы развивались вместе с развитием языка и получали выражение в соответствующих языковых формах» [Войшвилло 1955: 12]. Как примирить положение о развитии форм мышления с положением о том, что формы и законы мышлении являются общими для всех времен и народов, эти авторы не объясняли.

Об этих курьезах не имело бы смысла вспоминать, если бы в основании многих современных попыток строить теорию мышления не лежало бы то же самое принципиальное противоречие.

Ниже мы постараемся показать, почему без указанного различения именно в исходном пункте исследования никакой анализ исторически сложившегося целого невозможен. Здесь же мы хотим лишь сказать, что все прошлое и настоящее науки говорит о необходимости такого различения и поэтому, на наш взгляд, все рассуждения о «неразрывно едином» исследовании процессов функционирования и процессов развития, преподносимые в качестве принципов анализа и методов исследования подобных явлений, по имеют ничего общего с действительной диалектикой. Чтобы исключить возможные здесь недоразумения, повторим: мы говорим сейчас не о методах исследования и не об объективном взаимоотношении между процессами развития и функционирования в сложных популятивных целостностях; мы говорим о задачах исследования и о характере получающихся в результате анализа систем изображений. И в этой связи нам важно подчеркнуть, что на первых этапах познания сложных популятивных объектов провести различие между процессами функционирования исследуемого целого и процессами его развития можно только одним способом: принимая как факт либо то, что данное целое не развивается, а лишь функционирует, либо же то, что оно непрерывно эволюционирует и развивается, и строя все исследование в соответствии с одним из этих положений. Собственно, так и поступали все науки, исследовавшие исторически сложившиеся сложные объекты, только так и можно поступать в исходном пункте всякого нового исследования, относящегося к объектам такого рода. Но, принимая в исследовании мышления и в построении его теории эти исключающие друг друга положения (и принимая их по сути цела одновременно, как формулировки двух разных, одинаково возможных задач исследования), мы должны помнить, что как одно из них, говорящее о неизменности мышления, его форм и приемов, так и другоеговоря-щее об их постоянном изменении, являются лишь односторонними абстракциями, каждая из которых справедлива лишь при определенных практических установках и при определенном повороте всего исследования. Очертить же теоретическую значимость и границы каждого подхода может всегда лишь дальнейшее рефлексивно-методологическое исследование.

Итак, мы с самого начала выделяем две, в исходном пункте различные и противостоящие друг другу задачи в исследовании мышления: однаисследовать современное мышление как однообразно повторяющийся процесс, как «ставшее» целое, функционирующее в соответствии со своей структурой и организацией по постоянным и неизменным законам; и при этом мы должны отвлечься от каких бы то ни было процессов развития в этом целом; другаяисследовать мышление в его развитии, в смене одних форм другими, исследовать законы этого развития.

Чтобы не было недоразумений, еще раз оговоримся. В дальнейшем, в ходе решения самих этих задач, такое разделение и противопоставление друг другу образов объекта может оказаться слишком грубым, слишком поверхностным, может выясниться, что исследование ряда сторон и связей «ставшего» целого невозможно без предварительного или сопутствующего анализа процессов его развития, или же наоборот, что анализ процессов развития мышления предполагает знание его как «ставшего». Возможность прийти к такого рода выводам в ходе дальнейшего исследования отнюдь не исключена (см. [Щедровицкий 1958 b, 1975 c, 1975 d, 1975 e, 1975 f ; Климовская 1969]), однако в исходном пункте, при формулировке задач исследования разделение на «теорию» и «историю» объекта и противопоставления их друг другу являются не только целесообразными, а даже необходимыми. Но если эти две задачи разделены и противопоставлены, то решение их, естественно, порождает две различные теоретические системы, каждая из которых по-своему воспроизводит мышление и создает свой особый предмет изучения.

Но как относятся эти теоретические системы к единичным актам мышления, составляющим, как мы предположили вначале, реальный объект изучения? И как относятся эти две системы друг к другу? В чем объективная природа и специфика каждой из них? На все эти вопросы пока нет достаточно оправданного и обоснованного ответа.

6. Материалом исследований как в теории, так и в истории мышления являются, очевидно, одни и те же конкретно-данные, осуществляющиеся там-то и тогда-то единичные процессы, или акты речи-мысли. В каждом из этих актов, взятом вне его изучения и исследования, вне сопоставления с другими актами, так называемые процессы функционирования и процессы развития неразрывны, едины и переходят друг в друга. И то и другое есть в реальности единый процесс, поэтому правильнее было бы даже сказать, что в этих актах как таковых нет ни процессов функционирования, ни процессов развития. И действительно, смешно говорить, что какой-то конкретно данный акт речи-мысли развивается или функционирует. Он и не развивается, и не функционирует, он просто есть, существует, осуществляется.

Однако, приступая к исследованию конкретно-данных актов речи-мысли, мы уже имеем две разные задачи и соответственно им должны выделить в совокупности этих актов две различные динамические стороны мышления как такового процессы функционирования и процессы развития и каждый из этих процессов должен стать особым предметом исследования, особой научной системой. Здесь очень важно и существенно, что предметы исследования и их системные изображения задаются и определяются именно процессами, характеризующими мышление как целое, а не совокупностью единичных актов речи-мысли, принципиальным также является то, что эти единичные акты речи-мысли нельзя рассматривать в качестве элементов системы мышления, внешним образом (т. е. логически вторично) объединяемых в целое протекающими через них разнообразными процессами. Наоборот, именно процессы как таковые задают основное содержание того или иного системного представления мышления, а единичные акты речи-мысли в их конкретной организации и морфологии, взятые в тех или иных отношениях сопоставлений, являются лишь «материалом» этих систем и задают особые, образно говоря, «нижние» слои системного представления мышления (см. [Щедровицкий 1975 c]).

Между тем до сих пор большинство исследователей, даже из числа тех, кто принимает, развивает и пропагандирует системный подход, в исследовании сложных популятивных объектов, таких, как речь-язык и мышление, исходят из непосредственной данности множества единичных «вещей» -- актов речи-мысли, высказываний, предложений и т. п., объявляют эти «вещи» элементами системы и затем пытаются связать и объединить их в целое, как бы «пропуская» через них структуры или же процессы функционирования и развития (см. [Реформатский 1961; Мельников 1967 a; Уемов 1968, 1973; Садовский 1973, 1974; Солнцев 1971]). Бесспорно, что это пока единственный путь и способ рассуждения, к которому могут прибегнуть те, кто пытается строить системные изображения различных предметов на базе теоретико-множественных (т. е. несистемных и принципиально антисистемных) представлений. Поэтому как стратегия первого и приблизительного совмещения «вещных», теоретико-множественных и структуральных представлений все это допустимо и даже в какой-то мере оправдано, но очень странно, когда подобная механическая комбинация вещизма и структурализма объявляется системным подходом (см. [Мельников 1967 b, 1969; Уемов 1968, 1973] и с пафосом противопоставляется традиционному структуральному подходу, практически всегда опиравшемуся на тот же теоретико-множественный, вещный подход. Таким образом, существо и подлинная проблема системного подхода, на наш взгляд, состоят не в возврате к традиционным вещным представлениям и не в совмещении вещных представлений со структурными, а в том, чтобы найти принципы связи процессуальных, структурно-функциональных, организационно-материальных и морфологических представлений сложного объекта (см. [Щедровицкий 1975 c]), причем в научном исследовании ведущими и определяющими суть и границы системы являются именно представления процессов, а все остальные представления к ним подстраиваются и организуются вокруг них.

Иначе говоря, каждая из научных дисциплин в данном случае «теория» или «история» мышления берет исследуемые ею объекты, т. е. совокупности единичных конкретно данных актов речи-мысли, в контексте и со стороны каких-то определенных процессов и именно эти процессы задают и определяют предметную систему этой научной дисциплины. Подобно тому как это происходило при создании моделей «отдельных» актов мышления, эти категориальные характеристики процессов и обусловленные ими различения в совокупностях единичных актов речи-мысли а они всегда предполагают определенные сопоставления ряда единичностей возводят выделенное содержание в ранг всеобщности, они создают определенные системы изображения, которые выступают как теория или как история мышления вообще, т. е. как нечто общее для всех этих единичных актов. Нельзя говорить о функционировании или развитии какого-либо единичного акта речи-мысли (как мы уже отметили, он не имеет ни того, ни другого), но мышление вообще и это кажется вполне естественным имеет как процессы функционирования, так и процессы развития. Это показывает, что, говоря о процессах функционирования или о процессах развития мышления, мы рассматриваем конкретно данные единичные акты мышления каким-то особым образом, не просто как сопоставляемые единичности, а в особой связи, и именно эта связь, ее специфика, образует специфику предмета и предметной системы той или иной науки. Из этого, в частности, следует, что не только сопоставления, но и «обобщения», производимые нами при создании системного предмета, носят принципиально иной характер, нежели в тех случаях, когда мы создаем модель отдельного акта мышления и «сообщаем» в нем множество единичных актов мысли. К сожалению, эта сторона дела, как правило, не учитывается во многих современных работах по системному анализу, и дело трактуется таким образом, как будто системные характеристики и параметры могут быть выделены в каждом единичном объекте.

Выделение каждого из этих видов связи предполагает определенное сопоставление единичных актов мысли. Но этого мало, или, говоря более точно, недостаточно. Оно предполагает вместе с тем определенное сопоставление уже выделенных моделей отдельных актов мышления и сопоставление единичных актов мысли в отношении к этим моделям. И все эти сопоставления должны быть осуществлены в одной системе. Ни одно из этих сопоставлений, взятое само по себе, не может обеспечить построения ни системы теории, изображающей функционирование рассматриваемого предмета, ни системы истории, изображающей его развитие.

Действительно, каждое «отдельное», зафиксированное в модели и представляющее группу сходных актов мышления, взятое вне связи с другими «отдельными», не функционирует и не развивается точно так же, как и сами единичности. Оно может только либо существовать, либо не существовать. Те или иные единичные акты мысли, изображаемые в этом «отдельном», могут исчезнуть, другие могут измениться, но это никак не сказывается на «отдельном». До тех пор, пока остается хотя бы один акт мысли, имеющей свойства, зафиксированные в модели «отдельного», до тех пор остается и «отдельное», причем остается неизменным. Оно перестает соотноситься с теми единичностями, с которыми соотносилось раньше, перестает отражать их, но само не меняется.

О нескольких единичностях, даже если они берутся в связи друг с другом, также нельзя сказать, что они функционируют или развиваются. Чтобы сделать подобное утверждение, надо взять эти единичности в сопоставлении с имеющимися моделями «отдельных», и характер этого утверждения будет зависеть от характера моделей и отношений между ними, устанавливаемых в этих сопоставлениях.

Это нетрудно показать с помощью простой иллюстрации. Возьмем три единичных акта мысли, имеющих соответственно строение:

A₁ = {-₁}, A₂ = {-₁ -₂}, A₃ = {-₁ -₂ -₃},

и спросим себя: с чем мы имеем дело при осуществлении каждого из этих актов с функционированием или развитием? Ответить на этот вопрос, анализируя эти акты мысли вне их отношения к системе, невозможно. Все зависит от того, в какой связи мы возьмем эти акты, какой предмет изучения сформируем, а выбор самой связи зависит от целого ряда обстоятельств. Конечно, прежде всего он зависит от задачи исследования и от того, какое сопоставление мы будем производить в соответствии с нею. Но вместе с тем оно зависит и от того, какое изображение мышления как целого у нас уже существует. Если, к примеру, мышление изображается перечнем элементарных актов -₁ -₂ -₃ и - ₄ и все реальные единичные акты A₁, A₂, A₃ берутся в отношении к этому изображению, то в таком случае мы можем говорить лишь о функционировании мышления, т. е. об осуществлении имеющихся в перечне элементарных актов в определенных реальных мыслительных процессах, осуществляемых там-то и такими-то людьми. Напротив, если мышление изображается перечнем элементарных актов -₁?и -₂, то реальный мыслительный процесс A₃ мы, при всем нашем желании, уже никак не сможем рассматривать как осуществление этих элементарных актов, как функционирование имеющегося мышления, а должны будем ставить вопрос о расширении этого перечня и тем самым косвенно о развитии или развертывании мышления, представленного этим перечнем.

Это, конечно, искусственный пример: он совершенно не затрагивает вопроса о путях и способах получения определенных изображений мышления, в частности изображений его развития и функционирования, он исходит из уже готового изображения мышления, причем изображения, предназначенного для определенной цели. Но вместе с тем именно поэтому он удачен во многих отношениях. Во-первых, он наглядно показывает, что ряд единичных актов мышления, взятый безотносительно к формам их фиксации и изображения, не дает еще возможности говорить ни о функционировании, ни о развитии мышления. Во-вторых, он показывает, что отнюдь не всякое изображение совокупности актов мышления схватывает различие между процессами функционирования и развития; в частности, изображение мышления в виде ряда моделей отдельных актов, с которым мы до сих пор исключительно имели дело, не отражает ни функционирования, ни развития. В-третьих, этот пример показывает, что перечень моделей отдельных актов мышления является важным условием и предпосылкой выявления процессов развития и функционирования мышления как такового: от его характера, в частности, от числа имеющихся моделей отдельных актов, зависит, сможем ли мы изобразить процесс функционирования и процесс развития мышления, данного нам сначала в виде ряда эмпирически зафиксированных актов. Наконец, этот пример также наводит нас на мысль, что для изображения процессов функционирования и процессов развития мышления мало сопоставлять единичные акты мышления между собой и с моделями отдельных актов, надо еще сопоставлять между собой модели этих «отдельных»: только в этом случае мы можем надеяться схватить и выявить объективную природу и механизмы этих двух процессов.

7. Чтобы подойти к решению этой задачи, мы прежде всего должны принять во внимание, что, говоря о функционировании и развития мышления, мы фиксируем определенные изменения в составе единичных актов мышления. Процесс изменения этого состава воспроизводится с помощью тех же моделей отдельных актов мысли, но, чтобы изобразить его, мы должны взять, по крайней мере, две такие модели. Между ними должно существовать определенное отношение. Во-первых, они должны быть сходны в определенных свойствах, т. е. принадлежать к одному и тому же «роду», и это сходство обязательно должно быть зафиксировано в нашем знании, так как иначе мы не сможем говорить, что они изображают один и тот же объект (одну и ту же группу объектов и т.п.) ; во-вторых, они должны быть различны в определенных свойствах, так как иначе мы не сможем говорить, что они фиксируют нечто различное. Эти две модели отдельных актов мысли, связанные теперь отношениями сходства и различия, должны быть взяты в отнесении к одному и тому же объекту, в частности, в отнесении к одной и той же группе меняющихся единичных актов мысли. К тому же отнесение должно быть таким, чтобы при этом учитывалось течение времени, ибо в тот момент, когда к объекту относится первая модель отдельного акта, вторая модель не соответствует объекту и не может к нему относиться, затем первая модель перестает соответствовать объекту и уже не может к нему относиться, и тогда относится вторая модель, которая теперь ему соответствует Эти пояснения отчетливо демонстрируют, что «течение времени» первоначально фиксируется не в объекте -- группа меняющихся единичных: актов мысли остается той же самой и существует пока как бы вне времени, и это является обязательным логическим условием выявления и фиксации самого изменения, -- а в той познавательной деятельности, которую мы осуществляем в отношении к этому объекту, и определяется тем, что саму познавательную деятельность мы «вынуждены разбивать на отдельные действия и последовательно осуществлять два действия, два отнесения существующих у нас моделей к объекту. Лишь потом это течение «внутреннего» времени деятельности, фиксируемое как смена одного познавательного действия другим, переносится на сам объект и начинает рассматриваться как течение времени, внутреннего для изучаемого объекта; но, как и во всех других подобных объективациях, здесь требуется тщательно отрефлектированная и логически нормированная процедура объективации и оестествления времени..

Именно это отнесение к меняющимся наборам единичных актов речи-мысли и именно этот способ отнесения является тем, что делает эту пару связанных между собой моделей отдельных актов мышления моделью изменения объекта; вне этого способа отнесения эта же пара изображений отдельных актов мышления может быть изображением чего угодно, в частности любых двух групп единичных актов мысли. Поэтому, чтобы изобразить факт изменения какой-то совокупности актов мысли, мало задать пару моделей отдельных актов, нужно еще каким-то образом, может быть в специальном знаке, отметить и зафиксировать сам способ отнесения их к объекту, и мы делаем это, говоря об «изменении объекта», о переходе его из одного состояния в другое (или вводя потом специальные символы для обозначения того же самого).

Наглядно-схематически вся эта система отношений, соответствующая производимым сопоставлениям и отнесениям, изображена на рис. 2. Слева на нем зафиксирован меняющийся объект, затем идут модели отдельных актов мысли, горизонтальные стрелки t₁ и t₂ обозначают акты отнесения этих моделей к объекту, штриховая линия символизирует временной раздел актов отнесения, наконец, справа на схемете же самые модели, связанные между собой отношением сопоставления, выступают уже как состояния одного целого, соответствующего процессу изменения Здесь опять-таки существенно то, что целым является уже процесс изменения, а не совокупность единичных актов мысли, и состояния (фиксируемые пока моделями отдельных актов) относятся именно к процессу, им они объединяются и в нем получают новое, специфическое для них существование. Правильнее было бы даже сказать, что через процесс они впервые определяются и только в нем начинают существовать, но это будет справедливо лишь для понятия состояний и того функционального содержания, которое в нем фиксируется, а по материалу «состояния», как мы видели, получаются иначе -- из моделей отдельных актов мышления..

Рис. 2

Анализируя полученное таким образом содержание, мы должны прежде всего заметить, что в результате, в дополнение к тем отношениям сходства и различия, которые существовали раньше между «отдельными», мы получили еще определенную связь, изображающую объективный процесс изменения. Но это пока лишь изменение вообще, и мы ничего не можем сказать о его характере: оно с равным успехом может быть как функционированием, тая и развитием. Сама по себе зафиксированная схема сопоставлений не раскрывает и не определяет ни объективной природы, ни механизмов этого процесса. Это пока схема чистого изменения, изменения как такового. А чтобы можно было говорить о процессах функционирования и процессах развития или, соответственно, о связях функционирования и связях развития какого-либо объекта, нужно еще рассмотреть модель изменения в отношении ко всему целому. Если, к примеру, мы отождествим целое с тем, что уже зафиксировано в правой части схемы, то сможем говорить об этом изменении как о развитии, но если эта связка между {-₁ -₂} и {-₁ -₃} не может быть отождествлена с целым, то мы, чтобы оценить характер происходящего изменения, должны будем выйти за пределы зафиксированных сопоставлений, обратиться к изображению целого и соотнести с ним связку, изображающую изменение.

Тот факт, что решение вопроса о характере какого-либо изменения, зафиксированного нами в знании, зависит от отношения модели к целому, от границ и характера выделенного целого, подтверждается всем известными различениями понятий видового и родового, или индивидуального и видового развития. В последнем случае, например, одно и то же изменение особи оказывается то процессом функционирования, то процессом развития в зависимости от того, в какой связи эта особь рассматривается: то, что для индивида является развитием, то для вида может быть только процессом функционирования.

Итак, решение вопроса о том, с каким изменением объекта мы имеем делос развитием или с функционированием, зависит от того, относительно какого целого, а вместе с тем и относительно какой системы изображения целого, мы это изменение рассматриваем. Но такое решение проблемы тотчас же поднимает новые вопросы. Один в какой мере рассматриваемая характеристика изменений отдельного объекта зависит от характера системы изображения всего целого? И другой, более общий и не раз уже встававший перед нами, какие вообще существуют виды и типы таких изображений целого?

Предположим для начала, что изображение мышления как целостности задано нам в виде одного перечня моделей отдельных актов мысли -₁, -₂, -₃, -₄ или, чтобы рассуждение наше имело несколько большую общность, в виде одной структуры вида

-₁ -₂ -₃ -₄

(связи в этой структуре мы пока никак не будем определять, считая, что они могут быть специфицированы любым образом). Для упрощения предположим также, что все реальные единичные акты мышления A₁, A₂, …, A_N в заданном нам эмпирическом множестве состоят исключительно из элементарных актов, зафиксированных в качество элементов перечня или элементов структуры.

Рассматривая изменения моделей отдельных актов мышления в отношении к изображенному таким способом целому, мы приходим к необходимости различить два типа таких изменений: 1) изменения моделей отдельных актов, при которых структура целого (т. е. ее элементы и связи), оставаясь неизменной, будет по-прежнему так же точно отражать или изображать всю эмпирически заданную область единичных актов мышления, как она это делала до их изменения; 2) изменения моделей отдельных актов мысли, при которых структура целого перестает соответствовать эмпирически заданной области и, следовательно, чтобы опять достичь соответствия, сама должна измениться, т. е. получить какие-то новые элементы и связи и исключить старые. Первый тип изменений (охватывающий реальные объекты и модели отдельных объектов), мы будем называть функционированием, а второй тип изменений (охватывающий реальные объекты, модели отдельных объектов и изображение всего целого)развитием В процессы функционирования войдут и все те изменения, которые для своего изображения требуют изменения структуры целого, но такого изменения, которое происходит по циклической схеме, т.е. через некоторое время и через ряд промежуточных положений возвращает его в прежнее состояние; фиксация таких изменений потребует еще одного изображения, и естественно, что именно к нему перейдет прерогатива определять целостность. Таким образом наше определение функционирования будет справедливым и для этих случаев..

Хотя эти определения не раскрывают ни объективной природы, ни механизмов процессов функционирования и развития, на этом уровне анализа они могут рассматриваться как достаточная экспликация соответствующих понятий, введенных раньше чисто описательно. Поясним их еще на абстрактных примерах.

Предположим, что имеющаяся у нас теоретическая система «мышления вообще» выражается структурной схемой

-?₁ -?₂ -?₃ -?₄

(стрелки, как и раньше, изображают здесь любые пока специально не определяемые связи), а на уровне моделей отдельных мыслительных актов происходит изменение, которое схематически должно быть изображено как переход -?₁ -?₂ (напомним только что принятое условие: все единичные акты мышления являются элементарными). Предположим далее, что связи структурной схемы «мышления вообще» можно рассматривать и как изображения связей изменения. При таком предположении схема изменения отдельного акта мышления оказывается частью общей структуры мышления и непосредственно вкладывается в нее, не требуя никаких изменений самой структуры, и, следовательно, с точки зрения заданной общей структуры мышления это изменение отдельного акта будет процессом функционирования мышления.

Специально нужно отметить, что во всех подобных рассуждениях обязательно фигурирует целый ряд изображений объекта, которые расположены в знании как бы в разных «плоскостях» и «слоях» (относительно самого объекта) и особым образом соотносятся друг с другом. В частности, в одной плоскости мы можем изображать изменения отдельных актов мышления, в другой существование и изменение всего множества их, схваченное и представленное в виде одного предмета, одной общей системы. Наглядно-схематически отношении этих плоскостей изображений друг к другу и к единичным актам мысли представлены на рис. 3.

Рис 3

Если теперь предположить, что все единичные акты, входящие в эмпирически заданную область мышления, изменяются только таким образом и при этом постоянно сохраняется какое-то количество единичностей, соответствующих -₁, то тогда два слоя изображений в принципе уже не нужны, они сводятся к одному, именно к «статическому» изображению мышления вообще. Отношение между общим изображением мышления и изображениями изменений отдельных актов переносится как бы внутрь самого общего изображения, «снимается» в его связях. Отношение между изображениями изменений отдельных актов и санями единичными актами мысли переходит в отношение между общим системным изображением мышления и единичными актами мысли. Многоплоскостная структура знания, фиксирующая в себе то содержание, которое мы назвали функционированием, как бы «сплющивается» и превращается в двухплоскостную структуру. Но содержание многоплоскостного знания уже зафиксировано в слове «функционирование», и мы удерживаем его, применяя слово «функционирование» также и в отношении к двухплоскостному знанию. Изменения отдельных актов фиксируются и описываются, если это нужно, чисто словесно со ссылкой на общее изображение и относительно него, например: «-?₁ переходит в -?₂ », «-?₂ превращается в -?₃ », «вместо -?₃ осуществляется -?₄ » и т. д.