Философско-методологические основания анализа исторического опыта

Все виды исторического опыта в различной дозировке (в зависимости от выбора его носителя) содержат некоторые постоянные, неизбежные моменты человеческой деятельности, а именно: чувственный опыт, включающий в себя непосредственные чувственно-визуальные впечатления, переживания субъекта, полученные им при созерцании социально-событийной конкретики; практический опыт, т.е. опыт конкретной, прямой деятельности по преобразованию элементов социального целого, выражающийся, в конечном итоге, в формировании определенных навыков, реальных способностей к более или менее результативным акциям в указанных выше сферах социальной практики; опыт в виде накопленных знаний о закономерностях, устойчивых тенденциях общественного развития и социально-преобразующей деятельности.

Объективными основами накопления человечеством и отдельными социальными субъектами опыта, дающего им возможность осуществлять целенаправленную историческую деятельность, являются: определенная устойчивость в функционировании и развитии обществ, существование тех или иных стабильных факторов и тенденций социально-исторического процесса; повторяемость, которая в истории стран и народов выражается в эпизодическом или регулярном воспроизведении основных общественных структур, существенных и необходимых связей, составляющих специфику тех или иных общественных процессов или явлений. При этом повторяемость представляет собой объективный процесс, который вычленяет наиболее рациональные и эффективные стороны жизнедеятельности, сохраняя их в более широких диапазонах времени, что, естественно, способствует накоплению опыта.

Применительно к потребностям накопления политического опыта автор считает возможным выделить следующие уровни и масштабы повторяемости: повторяемость в социально-экономических фундаментах политической сферы общества, особенностях их структуры, функционирования и развития, соотношении основных компонентов, социальных противоречий и т.п.; повторяемость в политической организации общества, в общей схеме партийного деления, формирования и строения государственного механизма, его функционирования; повторяемость общей схемы и отдельных элементов политического действия, политической культуры различных обществ; повторяемость на уровне социальной психологии общественных групп, действующих на политической сцене, в сознании, в особенностях характеров политических лидеров, государственных деятелей и т.п.

Отсюда неизбежно повторение различных элементов и черт не только в социально-экономической, политической, но и в духовной жизни общества. Причем такое повторение осуществляется как «по горизонтали» (происходящее в ряде стран, социальных общностей на более или менее одинаковой историко-эпохальной ступени, при сходном социальном строе), так и «по вертикали», т.е. на разных стадиальных уровнях.

В разделе 1.3 «Опыт прошлого и современность: специфика актуализации и диалектического взаимодействия» посредством анализа проблемы актуализации исторического опыта раскрывается специфика диалектического взаимодействия современности и прошлого, обосновываются принципы детерминированности исторического процесса и объективности уроков истории; определяется социальное предназначение исторической науки и исторического опыта.

Historia magistra vitae est («История - наставница жизни») - эта знаменитая цицероновская формула была, безусловно, превалирующей на протяжении всей истории развития человечества. Ее сторонники (Вольтер, Карамзин, В. и А. Дюранты, Т. Шидер и др.) безоговорочно признают за историей высокое социальное предназначение, заключающееся в том, чтобы извлекать из знания прошлого уроки, полезные для настоящего и будущего. У них не возникает ни малейших сомнений относительно возможности использования уроков истории: вопрос заключается лишь в том, чтобы суметь извлечь эти уроки путем все более глубокого изучения прошлого. Однако, несмотря на всю очевидность данного подхода, в историографии издавна существовала и противоположная тенденция. Ее приверженцы (Гегель, Ш.-В. Ланглуа, Ш. Сеньобос, Кен Бус, А. Тойнби, П. Гейл и др.) были убеждены в обратном - в том, что история ничему не учит и, следовательно, говорить о ее уроках по меньшей мере бессмысленно.

Разрушительность подобного скепсиса вполне очевидна. Пессимистическое отношение к способности человека учиться у прошлого, отрицание самой возможности использования исторического опыта деформирует культуру, подрывает статус науки и рациональности, открывая, тем самым, дорогу агрессивному политическому шарлатанству и мифотворчеству. Ведь если никакая преемственность невозможна, теряется всякий смысл освоения исторического опыта и даже изучения истории вообще. Исторический опыт в данном случае превращается в фикцию, в предмет «игры историка с прошлым», что вытекает, например, из современных постмодернистских интерпретаций исторического опыта.

Как известно, сама возможность извлечения из прошлого уроков, полезных для настоящего и будущего, основывается на признании детерминированности исторического процесса. Отрицание детерминизма в истории делает, по существу, невозможным использование знания прошлого для глубокого осмысления настоящего и, тем более, формулирования практическо-политической линии будущего. Если исторический процесс является, по преимуществу, ареной свободного творчества отдельных индивидов, уроки, извлеченные из прошлого, в лучшем случае оказываются совокупностью никого ни к чему не обязывающих рекомендаций. Разумеется, речь здесь идет не о некоем «полном» или «абсолютном», а об «умеренном» детерминизме, который является, по мнению автора, вполне правомерным, ибо основывается на представлении о закономерном характере общественного развития.

Проблема исторического опыта становится тем самым проблемой осмысления ведущих тенденций общественного развития. Признание его закономерного характера позволяет поставить на действительно научную основу вопрос о возможности использования знания прошлого для понимания существенных явлений современности. Объективность прошлого обусловливает в результате и объективную природу уроков истории, наличие в ней объективно значимого опыта. Одна из важнейших задач исторической науки в этой связи заключается в том, чтобы сделать этот опыт достоянием настоящего. Она решается совокупными усилиями многих поколений ученых, реализуясь как в накоплении фактического знания о прошлом, так и в совершенствовании самой его интерпретации. Этот веками обобщаемый исторической наукой опыт и составляет ту объективную основу, благодаря которой становится возможным извлечение уроков из истории.

В свете приведенных выше рассуждений автор подчеркивает выдающееся социальное назначение исторической науки. Аккумулируя опыт предшествующих поколений, создавая объективный опыт прошлого, она воплощает в себе живую связь времен. Воспроизводимое ею прошлое составляет исходный момент всякого социального и политического действия в настоящем. Уже одно это определяет немаловажное место исторической науки в жизни общества. Предлагаемая ею интерпретация прошлого прямо или опосредованно оказывает существенное влияние на современность, и формы этого влияния могут быть самыми разнообразными. Но, пожалуй, самой эффективной из них все же являются «уроки истории». Способность общества усваивать эти уроки - залог его динамичного поступательного движения. Вместе с тем это создает особо благоприятные возможности для развития самой исторической науки, стимулируя ее ответственный подход к осмыслению опыта истории.

В главе 2 «Формы фиксации и уровни обобщения уроков истории» анализируются особенности многообразных форм и уровней фиксации, накопления и закрепления исторического опыта.

В своих рассуждениях автор исходит из того, что все общественные отношения, институты, идеи, мысли и чувства являются результатом и в то же время закреплением, определенной реализацией исторического опыта. В этой связи закономерно возникает вопрос: в каких формах существует, фиксируется, накапливается исторический опыт различных поколений и разных социальных общностей, чтобы общество могло им воспользоваться в необходимые моменты, чтобы он мог быть сохранен, передан последующим поколениям? Отвечая на данный вопрос, важно учитывать следующее: волевые побуждения, потребности, интересы, способности людей опираются на свой и косвенный опыт, однако передать его непосредственно они не могут. К тому же опыт в них не присутствует в концентрированном, «чистом» виде, требующемся для его актуализации и использования.

В силу этого перед человечеством всегда стояла и по-прежнему остро стоит задача оптимальной организации путей и форм аккумулирования реального исторического опыта, передачи его от поколения к поколению, от одного общества к другому. Такая передача, по мнению автора, должна осуществляться с учетом следующих требований: максимальный охват всех сторон и моментов социальной практики прошлого; максимально глубокое осмысление опыта на уровне сущностей первого и более высокого порядка, его применимости под углом зрения выявления стабильного и изменчивого в историческом процессе, диалектики общего, особенного и единичного; необходимая степень «сжатости» опыта с целью соблюдения наибольших масштабов «экономии сил»; предельно широкая распространенность, осознанность, прочувствованность уроков истории массовым сознанием.

В разделе 2.1 «Особенности аккумулирования исторического опыта: историческое сознание и традиции» осуществляется рассмотрение роли исторической мысли и образов прошлого в духовной и социально-политической жизни определенного общества или его подразделений. Это логически приводит автора к постановке вопроса о специфике и содержании такого малоизученного в философском и социологическом плане компонента общественного сознания, как сознание историческое. Последнее анализируется в тесной связи с традициями, представляющими собой самое древнее и наиболее прочное средство сохранения социального опыта и выступающими своего рода гарантией реализации норм, т.е. требований, предъявляемых ко всем членам данного общества или к входящим в его состав отдельным социальным группам.

Под историческим сознанием автор понимает не только научные или хотя бы проверенные историками-профессионалами факты и их интерпретации, но и все многообразные, стихийно складывающиеся представления, традиции, типологии исторических событий, память людей о движении событий, о прошлом своего государства, национально-этнической общины, класса, международной жизни и т.п. Непосредственные источники, формирующие эти представления, могут быть самыми разнообразными: это и собственные жизненные впечатления, и деятельность средств массовых коммуникаций, и фольклор, и искусство, и воспоминания очевидцев событий, передаваемые следующим поколениям, и пр. В историческом сознании, следовательно, можно выделить эмпирический и теоретический уровни знания, а также сферу обыденного сознания, включающую в себя, в значительной мере, явления социально-психологического порядка.

В массовом историческом сознании особенно большую роль играют собственные жизненные переживания, впечатления людей об исторических событиях и процессах, очевидцами и участниками которых были они сами. Не менее важны и первичные обобщения своей собственной практической деятельности в той или иной сфере социального бытия, т.е. собственный опыт народа. Однако в структуре массового исторического сознания собственный опыт народа является, конечно, не единственным элементом: сюда входят представления (возможно, ложные или сильно искаженные) об опыте других стран и народов, о более или менее отдаленном прошлом своего государства, региона и т.п.

Важно также отметить, что представления о событиях прошлого и настоящего всегда сопровождаются их определенной интерпретацией. «Образы» истории не являются идентичными у разных индивидов, социальных групп и т.п. Например, современные правящие олигархии стремятся заполнить сознание народа такими толкованиями событий и так ограничить круг исторических сведений, чтобы парализовать энергию народа, возбудить агрессивные пласты психики, а иногда и милитаристские, националистические настроения. Так, одной из главных линий современной пропаганды (особенно, в США) является консервация стереотипов, представлений широких слоев американцев об основных преимуществах своей страны. При этом осуществляется целенаправленное игнорирование коренных социальных и политических реалий, сложившихся в остальном мире, в других странах.

Из всех компонентов общественного сознания историческое сознание играет особо важную роль в формировании и обогащении содержания такого важного элемента культуры, каковым является традиция. Традиции - это такие стандартизированные, устойчивые формы бытия и определенные итоги развития общественных отношений, которые с помощью копирования и воспроизведения определенных действий предшественников, непосредственного подражания им и следования их примеру закрепляют тот или иной тип социальной деятельности, включая в него деятельность настоящего и будущего поколений. Являясь механизмом накопления и передачи исторического опыта, традиции обеспечивают обществу экономию материальных и духовных сил, средств и времени в процессе реализации репродуктивных, повторяющихся задач, которые могут входить в состав более сложных, решаемых впервые творческих задач общества.

Поскольку традиции отражают общественное бытие, главным образом, непосредственно, эмоционально, они представляют собой исключительную ценность для общества в плане сохранения, усвоения и относительно быстрого применения населением важных исторических уроков, организационно-политических и других навыков. Иные формы аккумуляции и распространения опыта, в частности, теоретические, научные или претендующие на научность формы его обобщения, требуют от народа гораздо более значительных интеллектуальных усилий, времени и затрат. Поэтому основные черты традиций - предельная широта их действия во всех областях общественной жизни, их прочность, долговечность, нормативность и пр. - усиленно используются всеми заинтересованными социальными силами.

А главное - в традициях аккумулируется исторический опыт. Он «закреплен» в них зачастую стихийно, в предельно «сжатой» форме и абстрагируется (особенно в массовом сознании) от гносеологических тонкостей их применения. Такое абстрагирование осуществляется с обязательным учетом диалектики общего и особенного, своевременного и несвоевременного, а также в соотношении с другими традициями, что свидетельствует о необходимости творческого подхода к ним.

В разделе 2.2 «Эмпирическое и теоретическое обобщение опыта истории (понятия, типологии, законы)» предметом анализа ставится специфика познавательной ситуации в исторической науке: с одной стороны, она выявляет действие объективных законов в эмпирии, в самой конкретике социального бытия; с другой - накапливает материал для открытия, формулировки и уточнения содержания, механизма действия и использования данных законов. При этом историческое исследование, как и любое другое теоретическое познание, не может в полной мере устранить несовпадение своего инструментария с исторической реальностью.

В результате историки оказываются в ситуации выбора между полным сведением многообразной исторической действительности к абстрактным схемам и законам и полным погружением в эмпирию общественной жизни, что резко снижает социальную значимость проводимых ими исследований. Как известно, различие между эмпирическим и теоретическим уровнями научного познания осуществляется по всем основным компонентам познавательной деятельности: задачам, объектам, средствам, действиям, результатам. Вышесказанное действительно и для исторического познания, фиксирующего и обобщающего уроки истории и достигающего различной глубины, конкретности отражения социальной практики прошлого и настоящего.

Объектом эмпирического отражения опыта истории являются конкретные процессы, события, единичные, особенные и общие черты конкретных исторических фактов. Неотъемлемым звеном эмпирического отражения по этой линии, его элементарной ячейкой становятся обнаружение регулярности в чередовании фактов, повторяемости однотипных феноменов при аналогичных условиях. Конечным его результатом может быть эмпирическое установление закономерности, некоторое приближение к сущностным характеристикам процессов, отдельных, «являющихся» сторон.

Однако познание исторических событий на эмпирическом уровне само по себе еще не дает понимания подлинных, глубинных начал общественных процессов и отношений, их главных причин, оснований исторического смысла и т.п. Здесь требуется переход к познанию всеобщего на уровне сущности, т.е. к вскрытию необходимых внутренних связей и объективных закономерностей, лежащих в основе социокультурного бытия. Такое абстрагирование от случайных, привходящих моментов способно обеспечить лишь теоретическое познание.

Определенными результатами и в то же время инструментами эмпирического и теоретического обобщения опыта истории являются понятия, типология и законы. В разработке конкретного политического решения, политической стратегии и тактики особенно важное значение имеют понятия исторической науки, являющиеся единством абстрактного и конкретного, общего и единичного и рождающиеся, входящие в употребление лишь при созревании необходимых объективных исторических условий, фиксируемых ими (понятиями) явлений. Еще более конкретное знание опыта дает типология - специфическая форма научного обобщения, направленная на отражение существенного, необходимого в истории с учетом его конкретных исторических рамок, его развития, пространственно-временной ограниченности. Типология позволяет адекватнее отразить процесс общественного развития, зафиксировать те явления, которые не существуют «в чистом виде», в логических границах предельного социально-познавательного обобщения.

В известной мере схематизируя, упрощая историческую реальность, социологические и исторические понятия, историческая типология дают возможность «сжатия» уроков истории в приемлемую для научного обобщения форму, обеспечивают их социальную трансляцию и восприятие. Но «запуск», «ввод» данных форм в социально-практическое действие возможен, главным образом, лишь на сущностном уровне: они используются для формулировки законов и закономерностей развития общества, что позволяет вскрыть реальную связь прошлого и настоящего.

Исторические законы воспроизводят инвариантную логику социальных явлений, очищенную от количественной и качественной неопределенности, разнородности эмпирически фиксируемых фактов. Такая логика абсолютно индифферентна по отношению к «размытости» временных интервалов, вариабельности конкретно-ситуационных «срезов» исторического процесса. Вместе с тем следует признать, что у основной массы социальных законов, в плане использования их как главных средств обобщения опыта истории, есть и определенные «неудобства». Речь идет, в частности, об их недолговечности, нечеткой выраженности (многие из них проявляются исключительно как общестатистические тенденции), крайней изменчивости сферы и силы действия, форм проявления и даже сущностного содержания.

Все вышеперечисленное свидетельствует о настоятельной потребности социально-исторического познания в систематизации и классификации законов (по определенным основаниям). Это подразумевает нахождение оптимальных путей их объединения с данными об особенном, вариантном и единичном, с необходимым в силу этого фактологическим массивом, с прослеживанием последовательных этапов изменения развивающегося объекта с внутренней и внешней хронологией.

В разделе 2.3 «Постмодернистская деконструкция исторического опыта: проблема «сохранения» социокультурной памяти и исторической преемственности» в свете логики производимых в работе теоретико-методологических построений дается оценка ведущим достижениям современной западной историографии и, в частности, опыту постмодернистских инноваций в истории.

В качестве исходного пункта анализа автор отмечает, что постмодернистский интеллектуальный поворот произошел в условиях, изначально сложившихся вне сферы профессиональной историографии, - в других областях гуманитарного знания и прежде всего в литературоведении и лингвистике. На философском, эпистемологическом уровнях было выработано представление о тексте, о его читателе, об определенном типе культурной коммуникации и об общих свойствах литературно-художественных, научных, вербальных и даже невербальных текстов. Причем первостепенное значение в этом направлении придавалось деконструкции как особому методу анализа текста. От критики в более узком смысле слова (как анализа текста литературно-художественных произведений) деконструкция впоследствии была переведена на уровень метакритики - разбора философских, литературно-критических и психоаналитических трудов. А впоследствии данный подход начинает распространяться и на методологию исторических исследований.

В целом, постмодернистская культурная ситуация характеризуется особым вниманием к проблемам языка и значения, к типам и способам коммуникации, высказывания и восприятия идеи и суждения. Принципиально важно здесь именно то, каким образом выражена и передана реальность в авторском тексте: словесном (вербальном) и невербальном (межличностном, интеракциональном взаимодействии, искусстве), а также в повествовании (историческом нарративе). Постмодернистские методологические рефлексии по этому поводу, безусловно, чрезвычайно информативны: они ярко отражают возможности применения, например, методов глубокого прочтения текста, его деконструкции, к такому феномену как произведения самих историков (исторические нарративы) и т.п.

Феномен постмодернистского поворота в историографии последних десятилетий ХХ века дает возможность наглядно проследить один из моментов смены эпистемологических парадигм в гуманитарном познании. Сложившийся в литературоведении подход к тексту, как уже отмечалось выше, предполагает пристальный и глубокий анализ отношений между автором и создаваемым им текстом (субъект - объект), а также анализ процесса коммуникации, восприятия текста читателем (субъект - субъект). Этот, по сути своей, философский подход таит в себе неограниченные познавательные возможности. Не случайно поэтому один из его основателей Р. Барт говорит не только о глубоком, но и о бесконечном (как бесконечен процесс познания) прочтении текста.

В историческом познании, в результате преодоления традиционной исследовательской парадигмы и как антитеза ее утверждению о приоритетности объекта (текста, документа в его эмпирической данности), закрепилось представление о приоритетности познающего субъекта. В рамках постмодернистской парадигмы историк (познающий субъект) воспроизводит ушедшую реальность в своем сознании, а затем представляет, репрезентирует эту реальность в своем историческом произведении, придавая ей, тем самым, онтологический характер, как бы объективируя свое собственное видение прошлого.

Такой подход фактически исключает возможность для научного сообщества контролировать результаты исследования, поскольку они всегда сугубо индивидуальны. Поэтому в рамках постмодернистской парадигмы важнейшими качествами историка признаются его способность к воспроизведению прошлой реальности, к выражению психологической симпатии, к сопереживанию. Здесь формируется особая система представлений о личности историка и о тех профессиональных навыках, которые обеспечивают его эффективную деятельность в сфере современной исторической науки. Однако, что вполне очевидно, установка на индивидуальный (и, по существу, невоспроизводимый) результат научного исследования соответствующим образом деформирует критерий его оценки со стороны профессионального научного сообщества.

В рамках постмодернисткой историографии вопрос об объективности исторического знания вообще не ставится, в связи с чем вполне закономерной оказывается трактовка исторического опыта в сугубо субъективистском ключе. Здесь все обусловлено фактором субъективной воли историка, суверенно «творящего» исторический текст. В результате, из сферы исследования почти полностью исключаются «деспотизм» источника и изучаемой через этот источник исторической эпохи, зато неудержимо возрастает деспотизм историка как «творца». А исторический опыт начинает трактоваться в форме субъективного опыта историка, навязывающего его собственной действительности.

Последнее, по мнению автора, находится в резком противоречии с самоопределением постмодернизма, так как, по существу, исключает проповедуемые им полицентризм, полифонию и диалог: они заменяются монологической трактовкой прошлого и современности (зачастую с резко выраженными презентистскими и идеологизированными обертонами). Тем самым истории (как прошлому, так и настоящему и даже «неведомому» будущему) навязывается своего рода волюнтаристско-иррационалистическая антилогика. Это приводит автора к убеждению, что постмодернизм в своих крайних формах способен девальвировать сам феномен «исторического опыта», что грозит утратой исторической памяти и, как следствие, чувства преемственности с прошлым.

В главе 3 «Функциональный анализ опыта истории: диалектика гносеологического и социологического подходов» осуществляется рассмотрение роли исторического опыта в сфере гносеологической и социально-практической деятельности. Гносеологический подход к опыту предполагает выяснение того, как и по каким направлениям он помогает раскрывать, познавать закономерности, тенденции, различные свойства исторического процесса, функционирования и развития социальных систем. Социологический подход позволяет дать функциональную характеристику социального опыта по линии реализации социально-практических потребностей различных социальных субъектов в общественном бытии. В конечном счете, он переводит рассмотрение общественной значимости опыта на более конкретную, «земную» почву.

В соответствии с наличием двух указанных выше подходов к историческому опыту в работе проводится деление его функций на гносеологические и социально-практические (хотя в предшествующей философской и методологической литературе гносеологические и отдельные социально-практические функции рассматриваются в одной плоскости, без их координационной и субординационной расстановки. Это, естественно, отнюдь не способствует анализу содержания исторического опыта, изучению его роли в общественной жизни в едином системном плане, во всей его многосторонности и многонаправленности).

В разделе 3.1 «Логические и критериальные основания функциональной характеристики исторического опыта» предпринимается попытка обоснования единой логической основы классификации функций исторического опыта, что позволяет охватить их с максимальной для современного этапа развития познания полнотой. Целенаправленное выделение функций исторического опыта содействует большей четкости и единству в раскрытии масштабов и уровней овладения и использования уроков истории на самых разных этапах общественного развития. Это также весьма продуктивно при постановке основных задач для социокультурных и идеологическо-теоретических форм фиксации и обобщения уроков истории. Без функционального анализа невозможно получить завершенное представление о содержании и структуре исторического опыта.

В отечественной методологии истории еще не было попыток составить подобный перечень на единой логической базе. Пытаясь восполнить данный пробел, автор предпринимает попытку разработать основы функциональной классификации опыта истории и отдельных ее субъектов. При определении содержания каждой функции он считает правомерным учитывать следующие обстоятельства:

1. Историческое знание выступает в функциональном плане именно как исторический опыт. Но фактологическо-информационный компонент первого может быть использован и в направлении фальсификации подлинных объективных исторических уроков. Фальсификация эта обусловлена либо несовершенством методологического подхода к их раскрытию, либо крайней узостью круга обобщаемых исторических фактов, либо заинтересованностью социального субъекта в искажении прошлого в пропагандистско-идеологических целях. Данный компонент имеет, на наш взгляд, лишь одну относительно самостоятельную функцию - функцию социальной памяти, непосредственно выполняемую историческим сознанием.

2. Объем функций, мера их реализации не являются некими постоянными и неизменными величинами. Они напрямую зависят от уровня развития самого общества, масштабов его сознательного вмешательства в объективный исторический процесс, от уровня развития форм фиксации и обобщения уроков истории. Следовательно, можно говорить о существовании как общих (инвариантных) функций, относительно независимых от типа социально-экономической системы (они сохраняются в силу фундаментальных условий человеческой деятельности), так и функций конкретных, социально-практических, формирующихся в рамках определенного социального строя.

3. Роль исторического опыта необходимо рассматривать в тесной связи с особенностями той или иной цивилизации, условиями, проблемами жизнедеятельности определенной социальной группы.

4. Выделение основных функций значительно осложняется многоаспектностью опыта, разнообразием его структурных элементов, а также, пожалуй, и тем, что невозможно создать такую классификацию функций, в которой они бы совершенно не «перекрещивались» и не проникали бы в той или иной мере одна в другую.

5. Данная классификация должна (и это относится ко всем видам отражения) принимать во внимание и координацию, и субординацию функций, т.е. учитывать возможность выделения не только равномощных по своей значимости и стабильности функций, но и своего рода подфункций, более целенаправленно и конкретно реализующих функцию основную.

6. Тот или иной перечень функций, как и выбор логической основы для его составления, зависит, в первую очередь, от сферы общественной жизни, избираемой в качестве основного объекта исследования (например, перечень, составленный с учетом специфики социально-политической сферы, не может в определенной мере не отличаться от классификации, исходящей из особенностей производственно-экономической или культурно-педагогической сфер общественной жизни). Многоплановость «работы» исторического опыта в обществе позволяет разрабатывать эти перечни по различным логическим критериям, избираемым, прежде всего, в зависимости от целевой установки исследователя в освещении опыта под тем или иным углом зрения.

Подводя некоторые итоги, автор отмечает, что ролевая характеристика уроков прошлого и настоящего должна стремиться к поиску более или менее единых логических основ выделения их главных функций. В то же время на уровне более конкретного анализа каждой из них возможно использование и частных критериев.

В разделе 3.2 «Гносеологические функции исторического опыта» раскрывается гносеологический потенциал уроков истории различных народов и времен, для чего используются важнейшие функциональные линии исторического познания. Вместе с тем автор указывает, что в полной мере данные задачи могут быть реализованы лишь при учете многообразия гносеологических функций исторического опыта, действующих и на эмпирическом, и на теоретическом уровнях социального познания, а также сложного состава эвристической функции, которая включает в себя различные подфункции, выделяемые по основным временным параметрам и степени политической мобилизации уроков истории.

Важнейшими функциями исторического опыта, которые можно отнести к гносеологическому ряду, являются указанная выше эвристическая функция, функции критериальная (выполнение историческим опытом функции критерия истины) и мировоззренческо-методологическая. Последняя обеспечивает систематизацию уроков истории по их значимости в раскрытии основных особенностей социального бытия, места и роли в нем различных социальных общностей. Анализ истории, формулирование (с той или иной степенью точности) ее уроков создают основу для общеисторической картины мира, выработки социального самосознания общественных групп и обеспечения тем самым связи поколений, их преемственности, условий для общения, взаимопонимания и определенных форм сотрудничества людей.

Однако исторический опыт не только подтверждает или иллюстрирует уже выработанные или устоявшиеся теоретические и политико-стратегические положения, но и служит основой для накопления новых знаний, для открытия ранее неизвестных закономерностей и тенденций, для практической жизнедеятельности в существенно изменившихся или качественно новых социокультурных условиях. В этом заключается его эвристическая функция. Сущность эвристической функции состоит в том, чтобы ускорять, стимулировать или индуцировать движение к открытию или исследованию принципиально новых целей, путей, решений; более глубоко проникать в явления уже известные, в той или иной степени изученные; отражать, фиксировать новые социально-исторические феномены; обнаруживать новые стороны в уже известных процессах.

Уроки истории при творческом подходе к ним и при достаточной мере их накопленности позволяют предотвращать саму возможность повторения ошибок прошлого, а также заранее предвидеть как позитивные, так и негативные результаты того или иного курса. Это свидетельствует о наличии в составе эвристической функции исторического опыта особой «тайной» подфункции, которую автор условно называет «запрещающей». «Запрещающая» функция, взятая применительно к историческому опыту, еще не подвергалась более или менее обстоятельному анализу в специальной исследовательской литературе. Между тем в политической мысли и практике прошлых столетий да и в деятельности современных правящих кругов опыт истории действует, в основном, в пределах именно этой функции, поскольку она может широко осуществляться на эмпирическом уровне познания.

Эвристическая функция истории позволяет также не только обойти «опасные» точки в различных социальных ситуациях, избежать «аварийных» моментов в развитии событий, но и вскрыть, зафиксировать возможности приведения в действие тех резервов, которыми располагает конкретный субъект истории и которые существовали также у его исторических предшественников. Действие данной подфункции осуществляется благодаря стихийному или научному знанию объективных законов истории (например, пониманию исторического прогресса в просветительской философской мысли), благодаря сведениям об аналогичных ситуациях и правильных решениях исторических лиц, пониманию выгод их положения в параллелограммах сталкивающихся сил.

В составе эвристической функции исторического опыта правомерно также выделение особой прогностической подфункции. Ее анализ демонстрирует «отдачу» истории (например в сфере политики), в создании идеального образа предположительного, вероятного состояния политических отношений того или иного масштаба в определенный период времени, а также в определении вероятной направленности, интенсивности действий партий, учреждений и т.п., ориентирующихся на сохранение или изменение существующих социальных и политических отношений.

В разделе 3.3 «Социально-практические функции исторического опыта» функциональная специфика исторического опыта рассматривается в социологическом плане, что позволяет получить более ясное представление о его социальном назначении, направлениях его применения в осуществлении социальными силами своих целей и задач, о его непосредственной «отдаче» в практической жизни общества, о его действии на общество на различных этапах истории, о месте в общественной механике функционирования и эволюции отдельных социальных организмов, социально-политических субъектов и т.п.

В социально-практических функциях в большей степени проявляется критериально-объяснительный и эвристическо-прогностический потенциал опыта истории. Тем не менее многообразие функций исторического опыта в социологическом плане раскрыто в философской и методологической литературе еще менее четко и полно, чем в плане гносеологическом, что, в конечном счете, неблагоприятно сказывается на выявлении общественной роли исторической науки. Причина, возможно, кроется в том, что социально-практические функции исторической науки, взятые в своем социально-политическом контексте, имеют определенные инварианты направленности (с различными конкретно-историческими модификациями своей реализации) на протяжении всех без исключения исторических эпох.

Именно эта инвариантность функциональных линий обеспечивает в значительной степени наследование, заимствование, восприятие общественного опыта последующими поколениями, применение уроков истории в относительно повторяющихся стадиях развития, в социально-политических ситуациях, социально-преобразующей или социально-приспособительной деятельности исторических субъектов. Причем критерии выделения социально-практических (как и гносеологических) функций исторического опыта могут быть различными. Эта разница находится в прямой зависимости от той плоскости, в которой они берутся в их отношениях, связях с социальным бытием, с теми или иными направлениями и формами попыток воздействия на общественные отношения в целях осуществления потребностей и интересов социальных сил.

Итак, социально-практические функции исторического опыта выделяются по различным критериальным основаниям. Например, в плане проблематики совершенствования, упорядочения всей совокупности социально-политических решений и действий, в плане самой общей характеристики функционирования исторического опыта в мире социально-практической деятельности автор выделяет две его основополагающие функции: социально-управленческую и воспитательно-нравственную. «Работа» уроков истории в данном случае оказывает самое непосредственное влияние как на практическую деятельность руководящих органов государства, так и на жизнедеятельность широких масс народонаселения.

Помимо анализа функций опыта истории в управленческо-воспитательном плане, важной и к тому же пока еще недостаточно изученной в философской и методологической литературе является их классификация по такому критерию, как направленность и мера реального вмешательства субъекта истории, в той или иной степени вооруженного знанием прошлого и современности, в исторический процесс. Последний берется в социально-политическом аспекте, что позволяет, в конечном счете, судить о степени мобилизации и уровне осознанности социальных закономерностей и реалий действительности. Этот критерий ведет к рассмотрению процесса использования исторического опыта в плане адаптивной функции, функции формирования и развития системы социального контроля, функции содействия оптимизации существующего общественно-экономического строя, а также функции фундамента, основы социальной теории.

В главе 4 «Социальные решения - продукт критической аналитики уроков истории» утверждается, что выработка социально-политических решений строится на анализе исторического опыта. Материя истории многосложна, в ней различимы онтологические пласты и срезы, в которых действуют свои зависимости, закономерности. Анализируя исторический опыт, необходимо уметь видеть отлитую в нем морфологию социально-исторического, наличие в социальной реальности многообразия механизмов саморегуляции и проявление разноуровневых факторов.

Одной из основных направляющих движения социальной материи выступает система ценностных регулятивов социально-исторической деятельности. Исторический опыт может быть понят на основе прослеживания механизмов ценностной саморегуляции социально-исторического развития.

Исходный пункт размышления здесь - понимание человека как существа общественного, общающегося, осуществляющего непрерывный обмен деятельностью, межиндивидное взаимодействие, коммуникацию, интеракцию.

В общении, контактах зачастую царят неопределенность, неустойчивость, нестационарность. В стихии обмена деятельностью высока вероятность столкновения интересов, воль, свобод, чреватых неорганизованной массой произвольных взглядов, действий. Возникают ситуации негарантийные. Спонтанные возмущения способны повлечь за собой непредопределяемые (трансцендентные) исходы, тогда как социальная жизнь требует устойчивости к возмущениям, онтологической упорядоченности, предсказуемости процессов.

В этой связи возникает вопрос: возможна ли регламентация контекстов общения? Отвечая на него в разделе 4.1 «Регулятивы социального действия и его стратегических инициатив», автор утверждает, что социальная реальность - сфера регуляризованного. Социальность невозможна без вовлечения, участия, сопричастия; поведение должно согласовываться с системой ожиданий по поводу правил исполнения частичных ролей. Обмен деятельностью крепится не на произвольных, а на вмененных фигурах, санкционированных порядком интеракции. Несоответствие порядку интеракции делает человека асоциальным, ставит его вне общества и его установлений.

Человека из бытия выделяет способность к свободному выбору. Однако свободу выбора в социуме отличает опосредованность совокупностью правил, определенной инструктивной системой, исключающей проявления абсурдного, парадоксального, маргинального.

На восприятие реальности воздействует позиция окружающих, следовательно, суверенный потенциал субъективности складывается через внешние оценки, квалификации, влияния. Но субъективный опыт историчен в силу повторения переживания и воспроизведения индивидуальностью прочных и гибких норм социальности, кристаллизованных регламентами права, морали, традиции. Все три сферы принадлежат к ресурсам одного уровня, позволяющим стратегией непрямых действий регуляризировать социальную действительность.

Право, мораль, традиция регламентируют социальные взаимодействия в измерении официальной признанности, общеобязательности, эффективной позитивности и в измерении санкционированной индивидуальной мотивации. В результате человеческая деятельность поддается рассмотрению и со стороны реализации свободы, и со стороны меры подлинности человека, встроенности его в нормативно-ценностную систему. Приобщение к такому личностно-моральному бытию означает погружение в стихию высокодуховной, соотносимой с идеалами жизни, управляемой законами не органического, но ценностного существования.

Регуляризация социальной жизни и деятельности составляет основу человечности, измеряемой такими критериями, как правоспособность, совестливость, нравственность, персональная добропорядочность. Данные критерии выступают основоположениями гуманитарного, их несоблюдение чревато развалом гуманитарной формации, деградацией человека.

Регуляризация координирует взаимодействие независимо мотивированных участников, намечает горизонт дозволенного в форме санкционирования свободного самовыражения, выход за границы которого ведет к неопределенности, отсутствию гарантированности гуманитарно обеспеченного существования. Здесь возникает проблема согласования цивилизации и истории для совершения гуманитарно выверенной цивилизованной истории.

Разумно-цивилизованное и гуманитарно-оправданное в реальном социальном творчестве представляется редким даром исторического величия, которое может реализоваться в количественном выражении в грандиозных жертвах и усилиях (Аттила, Чингисхан, Тамерлан, Иван IV, Петр I, Сталин). Побуждения величественных властителей продиктованы державными интересами, поэтому количественному выражению сопутствует качественное, акцентирующее идеалы. В том случае, если жертвы приносятся ради социального созидания, имеют отношение к ценности государства, нации, величие получает видимость положительного значения.

Означает ли это, что высокая цель деятельности, идеал оправдывают жертвы, тем более что история ценит не затраты, а результаты? Нет, поскольку результативность не есть предельный и окончательный критерий исторического величия. Основания для оценки истории лежат над историей и не измеряются степенью достижения успеха. Окончательный суд опирается не на прагматизм, а на гуманитарные ценности, причастности ценностям человеческой жизни.

В истории действуют законы неоднозначного выбора, проявления субъективного. Ход истории не предопределен, не олицетворяет прогрессивного воплощения какого-то идеала (консервативного, либерального, национального). История созидается людьми, деятельность которых определяет возможности продолжения или прекращения жизни. Поэтому оценка исторического опыта требует и временной дистанции, и ценностного ориентира, так как политические эксцессы рано или поздно исправляются в истории цивилизованной гуманитарностью, в основе которой свобода и закон, ориентирующие на мир, благополучие, созидание. Сочетанию данных форм требуется наличие силы, мотивирующей поступки, мобилизующей волю как власти, так и народа. Игнорирующая интересы народа власть, анархия, произвол, бросающие вызов реальности, обречены на поражение.

Власть и народ, реализующие себя через высокую цивилизованность существования, способны к конструктивному согласованию свободы и закона. В случае утраты равновесия народ превращается в толпу, применительно к нему безбрежная, безотчетная вольность в качестве вырожденного финала оборачивается репрессивным усмирением; власть становится самовластьем, применительно к ней свобода в качестве вырожденного финала оборачивается произволом.

Гармоничное сочетание свободы и закона есть условие цивилизованного состояния, при котором прогресс возможен лишь через гуманизм. Ценности и идеалы должны быть опосредованы эмпирическими земными целями, которые, претворяясь практически, гарантируя достижение оптимального, желательного, приобретают статус общезначимых символов, потенциально корректирующих исторический опыт вне локальных условий. Социальный мир крепится на значении добропорядочности коммуникации и фундирующих ее символических ценностно-целевых ареалов.

Какими, исходя из сказанного, надлежит быть регулятивам социального действия? Каковы источники формирования его стратегической инициативы? При осмыслении данного вопроса необходимо преодоление естественно-научного варианта социальной теории, признание самодостаточности гуманитарного ресурса. Требуется аксиологически ориентированная система, доктринально выражающая ценностную природу человека.

Человек представляет ценностно выраженное, идеалонесущее существо, что проявляется в организации социального действия. Действительная человеческая история появляется с постановки вопросов о допустимости, цене, отнесении к ценностям целей и средств социального действия. Поскольку цели и ценности людей различны, постольку есть намерение подчинить их неким абсолютным предпосылкам, находящим оправдание в логическом подходе к решению поисковых задач. В качестве таковых в различных системах выступают религия, рационально устроенное общество, цивилизация, жизненный мир. На их основе возникали и возникают концепции «категорического императива» (И. Кант), «рационального действия» (М. Вебер), «интегральной цивилизации» (П. Сорокин), «сопряженности взаимных перспектив» «жизненного мира» (А. Шюц).

Абсолютизация оснований социального действия позволяет соблюдать теоретико-методологический монизм, приводить многообразие к единству; фиксировать инварианты. Однако эмпирически абсолютизация не оправданна, поскольку не имеет операциональных эквивалентов и не получает верификации.