Проблема социальной реальности в классической и марксистской философии

Особое внимание в работе уделено реконструкции когнитивно-гносеологических принципов (допущений), лежащих в основе текстуально прописанных рассуждений основоположников теории «общественного договора». В качестве важнейших среди них были указаны (с. 103) следующие допущения о природе человеческого разума:

-- его внутренняя самообоснованность, логическая автономность;

-- полная рефлексивная прозрачность (автореферентность);

-- дистанцированность от наблюдаемого объекта при сущностном совпадении с ним как предметом познания;

-- инвариантность (т. е. одинаковость порядка мыслительных операций как для сознания любого отдельно взятого индивида, так и для всего общественного разума в целом, иными словами, идентичность логической структуры разума вообще логической структуре любого его эмпирического представителя).

Именно эти когнитивные принципы, последовательно развитые в философии Нового времени, сформировавшие то, что теперь называют «классическим (метафизическим) идеалом рациональности», и образуют гносеологический фундамент теории «общественного договора». Только с их помощью, утверждается в диссертации, могла быть обоснована ключевая идея этой теории -- идея коллективной рациональности как пересечения индивидуально-рациональных линий поведения, идея общественного блага как совокупности индивидуальных выгод каждого участника социальной игры.

В диссертации утверждается также, что именно указанные гносеологические принципы позволили подвести «технологию» социального взаимодействия под общие для философии Нового времени методические стандарты «стратегического» (целе - средственного) поведения человека, обеспечив его надеждой на возможность адекватного учета (и даже предвосхищения) встречной реакции партнеров по коммуникации, а следовательно, и на способность достигать поставленные им цели, добиваться успеха на социальной арене. Эти же допущения вместе с характерной для основоположников договорной теории общественного бытия приверженностью методологическим традициям классической философии (метафизики) привели к ряду противоречий и несообразностей в теоретических рассуждениях социальных мыслителей XVII--XVIII вв., разбираемых в данном параграфе диссертационного сочинения, и в целом не позволили социальной философии Нового времени в полной мере осознать всю глубину и новизну совершенного ею теоретического открытия онтологической самобытности социальной реальности. При всех заслугах теории общественного договора перед философией по демифологизации сферы социальных отношений, по превращению человека в подлинного хозяина своей социальной судьбы, перенесение на область социальной действительности общегносеологических принципов классической метафизики, установка на естественно-правовую модель теоретического оформления содержательно новаторских социально-онтологических построений привели фактически к отказу от объективной интерпретации самой природы этой действительности, к субъективизму и юридикализму в объяснении ее закономерной упорядоченности и в конечном счете превратило социальную философию из исследовательской деятельности по выявлению внутренних законов исторического развития социума в форму нормативного теоретизирования по поводу его наилучшего -- с точки зрения разума -- устройства.

Во втором параграфе «От нормативной социальной философии Нового времени к философии истории XIX--XX вв.» (с. 101--117) второй главы работы отмечается, однако, что уже в XIX веке обнаружилась как теоретическая, так и антропологическая шаткость договорной концепции социального бытия человека. Досадным обстоятельством оказалось несоответствие тех ожиданий, которые связывались с воплощением в жизнь столь простой, рациональной и гуманной социально-философской концепции фактическому положению дел. По мере расширения рыночных отношений, организованных договорным и разумным образом, задействованные в них лица вдруг стали явственно ощущать, что подпадают под новую, не предусмотренную их планами сеть объективных зависимостей, неподвластную рациональному контролю в момент ее возникновения и даже исправлению post factum. Ожидаемое всеобщее счастье и процветание обернулось резкой классовой дифференциацией, обострением социальных противоречий и новым рабством, теперь уже промышленного пролетариата.

Очевидно, для образованного европейца XIX века было достаточно мистичным и дискомфортным это ощущение зависимости от непредусмотренного продукта собственной же жизнедеятельности, полагает диссертант, если в мажорную мелодию торжествующего социального прогресса, в теоретические основоположения которого стали вносить серьезные коррективы уже Дж. Вико, Г. Гердер и Ж.-Ж. Руссо и рациональные основания которого в английском Просвещении XVIII века стали дополнять врожденными нравственными чувствами человека, вдруг вплелись явственно различимые экзистенциальные нотки тоски и сомнения в рациональности не только социальной, но и самой человеческой жизни вообще. Со времен сентименталистов и романтиков тема несостоятельности разума и поиск волевого начала бытия являются постоянными для европейской культуры. Впрочем, последующие исследования, отмечается в диссертации, уже и математически строго подорвали главные логические основания договорной концепции общества, а именно тезис о том, что рациональность и добровольность действий каждого участника общественной игры гарантируют рациональность коллективного решения. Формализованные методики анализа показывают отсутствие таких правил коллективного выбора, которые -- даже при доброй воле и разумности индивидов -- гарантировали бы принятие на социальном уровне оптимальных, т. е. взаимовыгодных, решений без допущения внешней (по отношению к рационально-утилитарным соображениям каждого человека) детерминанты социального взаимодействия.

Став полноправным собственником средств производства и/или собственной рабочей силы, безраздельным властелином и распорядителем своих интеллектуальных и практических способностей, хозяином собственных веровений и убеждений, господином природы, обеспечив экономический прогресс и весьма высокий уровень бытового комфорта, европейский человек уже в ХIХ в. потерял ощущение незыблемости и устойчивости своего бытия, со всей остротой ощутил, что его способность стать самим собой, реализовать свой «экзистенциальный проект» зависит не от одних лишь его усилий, но также и от решающего «да» и «нет» других. Предопределить же социальное признание, добиться полного успеха собственными практическими действиями у индивида нет, подчеркивается в диссертации, гарантированной возможности даже в самых благоприятных условиях всеобщей объективной заинтересованности, продуманности и добровольности межсубъектных взаимодействий.

Господствовавшая в прошлом антропологическая модель уподобления сверхчеловеческому и общему для всех образцу в принципе исключала неудачу. Ни Космос, ни Бог не могли сказать «нет человеку, им отводилась роль лишь нейтрального зеркала, на котором люди могли спроектировать свой желаемый образ. Потребность же утвердиться в своей индивидуальности, личностной уникальности поставила человека, с одной стороны, перед необходимостью постоянно глядеться в социальное зеркало, без того, однако, чтобы он обязательно мог увидеть там желаемый портрет, а с другой -- лишила человека возможности рационально-волевого самообладания методом прямой интроспекции. Вне социально артикулированного пространства интерсубъективного признания процедура рациональной идентификации собственной индивидуальности оказалась для него невозможной, делает вывод автор диссертационного исследования.

Так представитель новоевропейской культуры оказался в положении принципиально новом, рискованном, онтологически изначально не обеспеченном, и в самом главном содержании своей деятельности -- установлении смысла собственного бытия -- вынужден полагаться на счастливый случай. Эта тема внутренней пустоты, «экзистенциального вакуума» практической жизни (как формы умножения изначальной бессмыслицы), безысходного одиночества, непонятости и непринятости человека начинает уже с XIX века доминировать в философской и художественной литературе. В менее спокойные времена, когда социальные неурядицы будут напоминать европейскому человеку о бытийной неукорененности его жизни, из этого же антропологического «котла» неоднократно станут черпать свою энергию, отмечается в диссертации, как широкомасштабные инициативы по тотальному переустройству общества, так и слепые вспышки нигилистческого социокультурного протеста.

Применительно же к судьбам социальной онтологии автору диссертационного сочинения важно было подчеркнуть, что самодискредитация концепции социального контракта рациональных и знающих свой интерес эгоистов не могла не поставить перед философией с той же остротой не только «проблему человека», но и «проблему истории». В самом деле, потеряв уверенность в рефлексивно исчерпанном и не обманывающем его разуме, ощутив собственную чуждость как другим, так и самому себе, человек почувствовал всю зыбкость и условность того социального порядка, который еще недавно представлялся ему таким незыблемым, справедливым и самоочевидно разумным. С выпадением рациональных скреп общественного договора «человеческая природа» вдруг потеряла всю свою естественность и сама потекла в Историю, подчиняясь каким-то таинственным, разумом людей не предусмотренным и волею их не установленным законам. Уже с XIX века поиск объективных, т. е. не зависящих от субъективных человеческих предположений, закономерностей и тенденций общественно-исторического развития оказался центральной проблемой социальной философии.

До Нового времени никого не удивило бы, отмечается в диссертации, что история движется по внутренней, не предусмотренной самими людьми логике: не люди ее и творили, логика эта предусмотрена была иной, сверхчеловеческой силой. Но к XIX веку прежние боги умерли, во всяком случае, поднялись слишком высоко, чтобы вмешиваться в драму межчеловеческих отношений; люди давно уже решили, что они сами, и никто кроме них, строят свои социальные связи и институты. Между тем последние в своем историческом движении, как оказалось, приобретают такие формы, которых никто от них не ожидал и не планировал. Таким образом, не разработка очередного утопического проекта разумной и справедливой социальной жизни, а выяснение закономерной связи объективного хода исторического развития с разумной, субъективно целеполагающей активностью человека действительно стала той стержневой проблемой социальной философии на втором этапе ее развития (XIXЇXX вв.), решением которой она и могла бы вообще теперь оправдать свое существование, и именно вокруг которой по сей день выстраиваются основные концептуальные направления социально-исторического знания.

Идя по пути довольно сильной, но все же оправданной целями диссертационного исследования, схематизации и пользуясь условными, окончательно не устоявшимися в историко-философской литературе наименованиями, автор выделяет четыре таких направления, до- и немарксистские из которых анализируются в третьем параграфе второй главы диссертации «Немарксистские концепции социальной реальности в философии ХIХ--ХХ вв.» (с. 118--174).

Первое из них (с. 118--138), по сути своей провиденциальное, направление социально-философской мысли XIX--XX вв. («идеал-реализм») интерпретируется диссертантом в качестве сценария оживления старых и создания новых богов, под именем ли «всемирной» или национальной идеи, «Абсолюта», «Мирового Духа» или «Божественного Логоса», «судьбы» или особого «призвания», «прафеномена культуры» или «племенного инстинкта» народов, долженствующих отвечать за порядок в обществе и истории. Эта, заложенная еще Ф. Шеллингом и Г. Гегелем традиция ремифологизации обществознания, нашла большое число поборников в Запдной Европе и России, кристаллизовавшись и в т. н. «школе культурно-исторических циклов» (Н. Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби), и в русской христианской историософии Х1Х--ХХ вв., а в некоторых случаях стала даже идейным знаменем политических движений к «корням и почве» (обернувшись, правда, для охваченных ими европейских народов весьма неоднозначнымими и болезненными результатами).

В диссертации утверждается, что взятый и в сугубо теоретическом плане данный вариант социально-онтологических рассуждений оказался не самым перспективным: будучи отступлением от идейных высот концепции «общественного договора», он подрывал саму возможность существования философии общества и истории на правах автономной и, при этом, концептуально строгой области знания, населяя социальное пространство инородными человеческой практике силами и существами, с трудом поддающимися, к тому же, внятному и рационально строгому определению.

Бесспорным теоретическим достижением «идеал-реализма (провиденциализма)» стал, как отмечается в диссертации, тезис о необходимой объективной упорядоченности развивающегося во времени общественного бытия, закономерная структура которого, даже сохраняя свою интеллигибельность, прозрачность для человеческого познания, задается отнюдь не человеческим разумом и волей, а иными -- постепенно развертывающими себя в истории более могущественными и при этом надындивидуальными -- силами. Другими словами, тезис об онтологической разнородности социальной рациональности и рациональности субъективно-психических состояний человека, о несводимости общественного целого к совокупности отдельных индивидуумов и их сознательно контролируемых действий.

Однако, несмотря на явные заслуги перед социальной онтологией разбираемого философского подхода, впервые сумевшего выйти за узкие пределы нормативного теоретизирования прежних времен и, осознав историческую размерность социальной реальности, заявить тезис об объективной (а не субъективно человеческой) заданности закономерного порядка исторически изменчивого человеческого общежития, осуществленная в его рамках мистификация самого источника этого объективного закономерного порядка социально-исторического процесса сделала провиденциальное направление философской мысли, на взгляд диссертанта, концептуально бесперспективным и эвристически малопродуктивным.

Тех же возражений заслуживает, по мнению автора диссертационного сочинения, и другой из предложенных в литературе XIX--XX вв. -- лежащий в русле общей позитивистской эпистемологической парадигмы -- «структурно-функциональный» подход (с. 138--154), с его стремлением методологически ограничить исследовательскую деятельность обществоведа лишь областью выявления, терминологически строгого описания и функционального согласования образующих надындивидуальную общественную структуру комплексов социальных фактов («институтов»).

Признание всех социальных явлений «подчиненными неизменным естественным законам, открытие и сведение числа которых до минимума составляет цель всех усилий» ученого-социолога (О. Конт), позволило уже и ему, и Г. Спенсеру построить всеобъемлющую теорию общества как системы, которая подобно биологическому организму наделена и целостной (агрегативной) структурой, и разнообразными приспособительными и воспоизводственными функциями, и способностью к исторической эволюции, идущей через дифференциацию функций этой социальной системы и последовательную интеграцию ее элементов. Использование сциентичной методологии социального познания, согласно которой «и структура социальных систем, и мотивационные механизмы их функционирования должны быть выражены в категориях, находящихся на уровне, не зависящем ни от личности, ни от культуры, ни от психологии» (Т. Парсонс), т. е. в категориях, отличных от традиционного терминологического аппарата «метафизики духа» вместе с принципиальным неприятием любого рода биологического или психологического редукционизма в понимании социальной реальности помогли уже Э. Дюркгейму обнаружить, что в основе того эволюционного процесса, который ранее Г. Спенсер объяснял действием универсальных законов перераспределения материи вообще, лежит не что иное, как общественное разделение труда, постепенно приводящее к возникновению различных форм социальной солидарности. Наконец, уже в середине XX столетия усилиями Т. Парсонса и Р. Мертона структурно-функциональное направление обществоведческой мысли приобретает черты полной теоретической строгости и законченности. Социальная реальность, отмечается диссертантом, предстает в их произведениях как иерархически организованная система экономических, политических, культурных и образовательных институтов, каждый из которых специализируется на выполнении определенных (явных и латентных) функций, главным образом, функций адаптации социальной системы к внешней среде, исторического обновления (целедостижения), ее самосохранения (воспроизводства) и внутренней интеграци. Осуществленный Б. Малиновским, А. Р. Радклиф-Брауном, К. Леви-Строссом и другими авторами поиск ценностно-нормативных и символически закрепляемых в языке инструментов такой интеграции, приведший к значительным успехам в области этнографии, палеоантропологии, культурологии, вкупе с огромным объемом позитивных эмпирических исследований разных сторон общественной жизни, на время превратило структурализм в одно из самых популярных течений социальной мысли.

Однако дальнейшая эволюция этого теоретического направления оказалось, как отмечается в диссертации, для него уже не столь благоприятной: с самого начала имевший место разрыв между успешно разрабатывавшимся «микроуровнем» прикладных социологических исследований и «макроуровнем» предельных теоретических абстракций все более углублялся. При этом на фоне успешно расширяющегося внедрения методов математического моделирования как в естествознании, так и в социологии, на фоне все более набирающего силу синергетического направления современной научной мысли, со времен Л. Берталанфи пытающейся математически строго сформулировать некие универсальные законы самоорганизации больших систем, направление теоретических поисков позднего структурализма (Т. Парсонс, Н. Луман) смещалось явно не в сторону собственно самой социальной реальности как таковой, а в сторону великой «кибернетической иерархии» всего сущего, которая включала бы в себя и общество, и организм, и личность, и культуру, причем каждое из них -- лишь в качестве частного случая (проявления) действия всеобщих законов вселенной. В диссертации утверждается, что неспособность преодолеть указанный разрыв между эмпирическим и теоретическим уровнями исследования, а также то обстоятельство, что структурно-функциональный анализ имел тенденцию сосредоточивать внимание на статике социальной структуры и пренебрегать изучением структурных изменений, привели, в конечном счете, к тому, что начиная уже с 60-х годов XX века структурно-функциональное направление постепенно выходит из философской «моды», все более начинает трактоваться в качестве идеологического, а не собственно исследовательского подхода (причем подхода с консервативно-охранительной окраской), а некоторыми оппонентами и вовсе характеризуется не иначе как неуклюжий набор претенциозно поданных банальностей.

В качестве итога рассмотрения структурно-функционального направления обществоведческой мысли XIX--XX веков, диссертантом деается вывод о том, что, хотя очевидным достоинством этого (так же, как и ранее разобранного направления) был выход за пределы «социального атомизма» философии Нового времени и понимание общества как целостной, объективно упорядоченной и законосообразно познаваемой реальности, тем не менее в поисках самого источника этой объективной закономерной упорядоченности общества и движущей силы его исторической эволюции приверженцы данного теоретического направления обратили свои взоры в сторону, весьма удаленную именно от реальности социальной. Те «универсальные» законы самоорганизации больших систем, которые пригодны якобы для моделирования любых процессов -- от поведения животных в стаде до поведения элементов в физических или даже искусственных знаковых системах, -- толкуются здесь не как результат именно человеческих, сознательных действий и не содержат в себе, следовательно, никакого специфически социального качества.

Таким образом, несмотря на внешнюю (скорее стилистико-терминологическую, нежели содержательно-теоретическую) противоположность данного, «сциентично-позитивистского» варианта философии XIX--XX веков предыдущему, в его рамках, утверждается в диссертации, исходная проблема законосообразной связи между объективной логикой социально-исторического развития и субъективно целеполагающей активностью участвующего в нем человека также не столько решается, сколько обходится: в основание этой «объективной логики» кладутся силы, самому обществу онтологически инородные, субстанциально отличные от тех человеческих действий и отношений, которыми она, казалось, и должна была бы формироваться; в первом случае это силы мистические, во втором -- всемогущие силы самой природы, стоящие за т. н. «общими законами самоорганизации больших систем» или универсальными законами перераспределения материи.

Не лишен недостатков, по мнению автора диссертационного исследования, и третий (с. 154--174), пожалуй, наиболее популярный в литературе уже XX века и претендующий на неклассичность, контрметафизичность, вариант социальной философии, который, за неимением общепринятого и однозначного наименования, назван в диссертации «социально-феноменологическим (интерпретативным)». Объединяя целый ряд близких по духу авторских школ (собственно «социальная феноменология» А. Шюца, теория «социального конструирования действительности» П. Бергера и Т. Лукмана, «понимающая социология» М. Вебера, «этнометодология» Г. Гарфинкеля, «когнитивная социология» А. Сикуреля, «символический интеракционизм» У. Джеймса, Ч. Кули, Дж. Мида и Г. Блумера, отчасти «теория коммуникативного действия» Ю. Хабермаса и т. д.), этот подход вырос из т. н. «экзистенциальной социологи» (В. Дильтей, Г. Зиммель, Ф. Теннис и др.) и неокантианской философии истории (В. Виндельбанд, Г. Риккерт, Э. Кассирер периода работы над «Философией символических форм»), с которой все перечисленные разноименные авторские школы роднит убеждение в том, что смысловая идентичность изучаемых гуманитарными науками объектов (исторически всегда уникальных и неповторимых) задается не предметно-процессуальной их природой, а оценочно-интерпретационной работой познающего субъекта по соотнесению этих объектов с внешней по отношению к ним, «трансцендентальной», системой самодовлеющих ценностей (норм, традиций, символов) культуры.

Для социальной онтологии подход этот интересен тем, что он представляет собой единственную в своем роде попытку систематического обоснования возможности теоретически строгой интерпретации социальной реальности без однозначного определения ее онтологического статуса и, стало быть, без притязаний на объективно истинностный характер такой интерпретации. И если в рамках кантовского разграничения ноумена и феномена подлинная природа действительного мира недоступна даже для естествознания, тем более это верно, с точки зрения неокантианцев, их единомышленников и последователей, для действительности социально-исторической, сотканной из сознательных и целенаправленных человеческих действий и не содержащей регулярной повторяемости фактов, необходимой для их подведения под генерализующую формулу закона, где все события носят однократный характер и должны быть поняты именно в их индивидуальности. А такое понимание событий и фактов, выстраивание их в каузальную цепь невозможны без знания мотивов поведения людей. Знания, процедура получения которого во многом носит интуитивно-вкусовой характер, с трудом поддаваясь методической формализации, и содержание которого зависит от различий между теми системами ценностных координат, к которым принадлежат исторический герой и историк. Эти различия в ценностно-смысловом строении исторических и национальных культур, а подчас и их несоизмеримость (что подчеркивали также и О. Шпенглер, и Н. Данилевский) могут быть в лучшем случае лишь зафиксированы, феноменологически прочитаны, но не объяснены через указание на лежащие под ними объективные, закономерные социальные основания. Исследователь, таким образом, оказывается обречен, утверждается в диссертации, на созидание только более или менее удобных для обозрения систем фактов, на составление лишь «трансцендентальных гипотез» по поводу социальной действительности, а по сути -- только на манифестацию своей осведомленности и своих герменевтических способностей в пределах того ценностного горизонта жизненного (культурного) мира, которому он принадлежит без всяких в том собственных заслуг, в силу рождения и особенностей воспитания.

Продолжая заложенную баденским неокантианством традицию методологического противопоставления естественно-научного и исторического познания, опираясь на идеи «жизненного мира» и «феноменологической редукции» Э. Гуссерля, представители социальной феноменологии стремятся освободить обществознание от «естественной» познавательной установки, которая только неправомерно «объективирует» и даже «реифицирует» саму социальную реальность. Вопрос же о фактическом ее существовании, онтологическом статусе этой реальности заменяется, отмечает диссертант, иным -- чисто кантианским -- вопросом о том, как, посредством каких процедур некоторая система человеческого «знания» об обществе становится социально признанной в качестве «реальности». При этом последняя всегда остается для социолога феноменологической школы заключенной в кавычки: социальная реальность рассматривается здесь лишь как система пересекающихся (общезначимых), возникающих в ходе повседневной жизни и ее на мотивационно-поведенческом уровне структурирующих представлений разных людей о характере их собственных взаимоотношений.

Считая главной своей задачей выяснение механизмов социальной «институализации» обыденных человеческих знаний и представлений о себе и мире, представители феноменологической школы подробно, во многих случаях глубоко и тонко разработали и интенциональную структуру мотивации человеческого поведения, и порядок «трансляции», «легитимизации» (нормативного закрепления), «седиментации» (закрепления в памяти), «хабитуализации» (опривычивания), «символизации» идеально-типических структур социальной реальности как в процессе индивидуально-возрастного развития, так и в процессе формирования всего общества в целом. Без ответа остался, однако, утверждается в диссертации, другой вопрос: каков же механизм формирования содержания этих знаний и обыденных представлений о мире и о себе, посредством институализации которых осуществляется вся сложная процедура символического и интерсубъективно значимого «конструирования» самой так называемой «социальной реальности»? Оставляя последнюю в онтологически «подвешенном» и непременно закавыченном состоянии, фактически меняя традиционную «причинность» на «смысловую адекватность», социальная феноменология не только лишила себя возможности на этот вопрос ответить, но едва ли даже обладала теоретическим правом его поставить, полагает диссертант, равно как и делать сколь-нибудь реалистические прогнозы относительно будущих стадий социального развития, которые без знания объективных законов, в том числе и законов эволюции общественного сознания, законов формирования и смены мотивационных схем человеческого поведения, теоретически взвешенными и убедительными быть не могут.

Уязвимость методологических принципов и ограниченность эвристического потенциала социально-феноменологического (интерпретативного) направления не позволили диссертанту трактовать его в качестве серьезной и положительной альтернативы ранее разобранным направлениям классической социальной философии. Хотя бесспорно, что активная эксплуатация разнородных принципов кантовской гносеологии (релятивистских для конститутивно-эмпирического познания и нормативно-аподиктического для регулятивно-оценочного) серьезно подрывала характерную для классической модели рациональности уверенность в когнитивном всемогуществе и рефлексивной полноте (автореферентности) человеческого разума, попытка социальной феноменологии создать не претендующую на объективность, чисто символическую конструкцию нормативно регулируемой социальной реальности, оцениваемой лишь с точки зрения ее (интер)субъективной человеческой значимости, не столько вывела указанное теоретическое направление за рамки классической модели рациональности, как утверждается в диссертации, сколько превратило его в форму самоотрицания (самоисчерпания) последней.

Таким образом, главная проблема социальной философии XIX--XX вв., проблема законосообразной связи между объективной социально-исторической необходимостью и субъективной, сознательной и свободной деятельностью человека (как «творца» истории и «законодателя» своей общественной жизни), не получила своего решения в рамках последнего из рассматриваемых во второй главе диссертации концептуальных направлений точно так же, как и в рамках предыдущих. Однако, если первые два подхода мистифицировали источник социально-исторической необходимости, то феноменологическое направление -- и все близкие к нему социально-философские течения неокантианского толка -- не только усомнилось в самой возможности его отыскать, но и попыталось устранить из социальной философии ощущение серьезности и важности самой этой проблемы.

Анализу особенностей историко-материалистической социально-онтологической концепции посвящена третья глава диссертации «Социально-онтологическая концепция К. Маркса» (с. 175--272). В первом параграфе данной главы «Общие социально-онтологические положения» (с. 175--182) утверждается, что именно К. Марксу впервые удалось найти тот способ не хитроумно обойти, а логически строго и даже изящно решить исходную проблему закономерной связи объективности социально-исторических отношений с сознательно целеполагающей деятельностью формирующих их субъектов (людей), который не уничтожал бы фактически один из образующих данную проблему элементов и не противопоставлял бы их по онтологическому статусу (зачастую мистифицированному), а позволял бы собрать их -- несмотря на внешнюю антитетичность -- на едином субстанциальном знаменателе свободной и сознательной человеческой практики.

Еще в «Немецкой идеологии» (1845 г.), первом крупном произведении зрелого периода своего творчества, в письме П. В. Анненкову (1846 г.), затем в подготовительных и каноническом вариантах текста «Капитала» К. Маркс придал особое теоретическое значение тому обыденному, общеизвестному факту, что деятельность людей носит орудийный характер и что используемая человеком техника («производительные силы») ставит свои ограничения как на результат деятельности и способ его получения, так и на саму целепостановку (ибо «человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить»). Между тем люди не вольны выбирать место и время своего появления на свет, и каждое вновь рождающееся поколение вынуждено считаться с результатами деятельности предшественников, пользуясь теми инструментами жизнедеятельности (как вещными, так и духовными), которые достаются ему по наследству без всякого договора с предками.

Не населяя социальное пространство мистическими всемогущими си-лами, автономно действующими под покровом исторических событий, и сохраняя главную для новоевропейской социальной философии идею общества как результата персональных человеческих деяний, К. Маркс лишь подчеркивает невозможность для людей произвольно договариваться относительно исходных условий (т. е. предметов и инструментов) их деятельности, утверждается в диссертации. «Социальный контракт», показывает К. Маркс, принципиальным образом не полон: среди его участников никогда нет всех тех лиц и групп, которые в своей практической жизни, тем не менее, существенно друг от друга зависимы.

Именно «орудийная» зависимость поколений друг от друга (далее развертываемая в своих экономических, политических и духовных формах), причем зависимость, рационально никем не предусмотренная и не спланированная в силу временной разорванности и актуальной неполноты «общественного договора», и оказывается, по Марксу, основанием, своего рода материальным остовом объективной закономерной упорядоченности социально-исторических отношений, задавая меру возможного и невозможного, границу допустимого и недопустимого для данного общества в данную эпоху.

Сформулировав глубоко диалектическую концепцию общественного бытия, объективное строение которого задается не его онтологической инородностью сознательным действиям людей, а оказывается непроизвольным результатом, исторически обособившейся формой последних, К. Маркс тем самым впервые освободил, подчеркивается в диссертации, социальную онтологию от метафизических и квазирелигиозных спекуляций, сделав социальную реальность предметом неэзотерического, научно строгого и объективного познания. Предложенная К. Марксом методология такого познания, а именно методология производственной интерпретации общественных фактов и отношений, где именно человек выступает как субъектом, так и главным историческим результатом своей социальной деятельности, не только оказалась вполне созвучной классической для Нового времени идее homo faber'a, но, более того, стала простым, понятным, вполне самоочевидным, с точки зрения диссертанта, теоретическим ориентиром для многих авторов, работающих в сфере социально-исторической проблематики, вне зависимости от того, ссылаются они на Маркса или нет.

Особое внимание в диссертации уделено анализу Марксовой концепции социальной причинности и закономерности. В специально отведенном этому вопросу четвертом параграфе (с. 206--224) третьей главы работы на ряде примеров показано, что трактовка К. Марксом причинно-следственной обусловленности явлений социальной действительности далеко выходит за пределы той односторонне силовой, однозначно и однонаправленно проявляющей себя, модели причинности, которая была свойственна и классической физике, и метафизике Нового времени, и в основном носит ресурсно-ограничительный характер. Представляя собой объективные ограничения на пространство социального экспериментирования человека, наложенные опредмеченными результатами деятельности его предшественников (как реальных, хотя и негласных, его партнеров по коммуникации), социальная причинность, взятая в ее нетривиальной Марксовой трактовке, порождает ряд теоретически интересных и важных для понимания законов как устройства, так и функционирования общества в целом системных эффектов. Среди последних в диссертации особо выделены такие, как эффект двухсторонней детерминации базисных и надстроечных, материальных и идеальных, компонентов общественного бытия, и как -- условно названный «миметическим» -- эффект уподобления (и по форме, и по способу функционирования) онтологически разнородных, но причинно связанных элементов социальной действительности.

Преложенная К. Марксом трактовка системообразующих принципов этой действительности как законов меры возможного и невозможного, законов -- тенденций более или менее вероятного хода событий позволила автору диссертации отвести как малоосновательные от социальной онтологии К. Маркса упреки со стороны многочисленных и авторитетных в научных и философских кругах его критиков по поводу якобы неоправданного и теоретически ошибочного стремления внести идею объективной закономерной упорядоченности в -- пригодную дескать лишь для оценочных интерпретаций -- область социально-исторического познания. Под углом зрения этой же, неклассической, идеи социальной причинности и закономерности был проанализирован ряд дискуссий, состоявшихся на страницах философской и исторической литературы, по поводу состоятельности и исторической релевантности Марксовой концепции «общественной формации» в целом (см.: специально отведенный этому пятый параграф настоящей главы (с. 225--244)) и дан критический комментарий претендующему на альтернативность по отношению к этой концепции т. н. «цивилизационному» подходу, популярному среди современных социальных мыслителей и историков, основная теоретическая слабость которого, на взгляд автора диссертации, заключается как раз в принципиальном отказе от плодотворной Марксовой идеи онтологической субординированности и закономерной связанности различных элементов социально-исторического процесса, сводимости их к одному, в конечном счете, объективно упорядочивающему фактору (с. 242--244).

При разборе социально-онтологических построений К. Маркса большое внимание и отдельный -- шестой -- параграф третьей главы диссертации «Место общественного сознания в структуре социальной действительности» (с. 245--259) были отведены также и историко-материалистической концепции общественного сознания, основными положениями которой диссертант считает тезисы о функциональном родстве теоретического и практического разума человека и необходимой включенности общественного сознания как такового в структуру самого общественного бытия в качестве одного из важнейших для механизма его воспроизводства элементов. Теоретические разработки К. Маркса и Ф. Энгельса в данной области означали серьезный идейный разрыв с новоевропейской гносеологической традицией внешнего, дистанцированного наблюдения и как бы зеркального отображения материального объекта индивидуальным и рефлексивно исчерпанным человеческим сознанием. Положив конец прежним гносеологическим робинзонадам, К. Маркс, утверждается в диссертации, заложил основы новой, системной концепции общественного сознания и показал, что оно, являясь идеальным воспроизведением совокупного общественного бытия, в то же самое время оказывается и одним из элементов практического функционирования последнего. Но такое «встроенное» отражение действительности, где образ системы сам есть лишь один из образующих ее элементов, в принципе исключает, настаивает диссертант, возможность зеркального тождества, структурного изоморфизма образа и оригинала и свидетельствует о наличии в сознании некоего мнимостного уровня, состоящего из «идеологических» форм, а также о неизбежном возникновении -- посредством вторичной идеологизации -- т. н. «превращенных» форм самой социальной действительности. Снятие таких идеологически «превращенных» форм социального бытия, расшифровка истинной предметности общественных связей, возникающих в процессе исторического развития человечества, составляет важнейшую задачу исследователя-обществоведа, и с задачей этой блестяще справлялся, показано в диссертации, сам К. Маркс, особенно в своих политэкономических исследованиях, связанных с проблемой товарного фетишизма и анализом основных экономических категорий капитала.

В диссертации отмечается, что предложенная Марксом трактовка идеологии не как субъективной ошибки, предвзятого мнения или злонамеренной дезинформации, а как общественно необходимой для закономерного воспроизводства социальной действительности ее мистификации, как иллюзии, объективно заданной несовместимостью позиций действующего лица и стороннего наблюдателя, не только позволила пересмотреть классические критерии истины, но и задала особую, критическую, установку социального познания, нацеливая исследователя на поиск скрытых мотивов, практических интересов субъектов общественной деятельности, для них самих порой неочевидных, т. е. на достройку ненаблюдаемых, но логически необходимых элементов исторически изменчивой системы социальных отношений по известным и наблюдаемым.

Такая критическая и «достраивающая» методология, ставящая критерием состоятельности (истинности) теории ее эвристичность и социально-практическую эффективность (методология, перекликающаяся, полагает диссертант, со старой формулой Ф. Бэкона «знание - сила»), оказалась позднее ориентиром не только для масштабных социально-исторических, но и для частных социопсихологических исследований (например, психоаналитического направления). Именно по этой методологии де-факто строится как обыденная практика нашего межличностного общения, повседневный опыт интерпретации человеческих поступков и житейских ситуаций, так и процессуальная практика судебного разбирательства. Вместе с тем, подобная методология «срывания всех и всяческих масок», т. е. систематического недоверия рефлексивным самоотчетам действующих лиц, никого не страхует от ошибок и, более того, как отмечено в диссертации, самокритично не примененная марксизмом к самому себе, оказалась после его утверждения в качестве господствующей политической силы в ряде крупнейших держав ХХ века своего рода идеологическим прикрытием многих свершившихся в них злодеяний. В сугубо теоретическом плане эта вторичная идеологизация сослужила марксизму, считает диссертант, довольно дурную службу. Помноженная на двусмысленность и недостаточную терминологическую четкость некоторых высказываний самого К. Маркса, характерную для него склонность к не всегда оправданному использованию гегелевской фразеологии, она не только спровоцировала в советской «истматовской» литературе ничем, по существу, так и не завершившуюся дискуссию по проблеме категориального выражения основных положений марксистской социальной философии (см.: одноименный второй параграф третьей главы диссертации (с. 183--191)), но и дала повод придирчивым комментаторам творческого наследия К. Маркса упрекать его в не оправданном целями строго теоретического анализа пророческо-мессианском пафосе, в чужеродных для научного пера основоположника материалистического понимания истории субстанциалистских коннотациях, характерных для метафизики прежних времен, даже в экономическом пародировании категориальной логики и самого спекулятивного духа гегелевской диалектики. Вместе с тем, проведенный в специально посвященном данному вопросу третьем параграфе указанной главы диссертационного сочинения анализ высказываний основоположников «исторического материализма» по вопросам методологии социального познания (с. 192--205) выявил как частичную справедливость всех подобного рода упреков, наряду с недостаточной подчас терминологической строгостью проведенного классиками марксизма разграничения между методологическим и собственно онтологическим аспектами своих теоретических построений, так и очевидные их методологические «находки» (в частности, положение о несовпадении исторического и логического, абстрактного и конкретного, действительного способа познания и способа теоретического изложения его результатов и др.), позволяющие «купировать» отмеченные недостатки Марксовой манеры рассуждений, квалифицировать последние как малозначительные и не влияющие на существо дела, как не подрывающие эвристический потенциал разработанной К. Марксом и Ф. Энгельсом методологии общественного познания и ее способность по-прежнему выступать чрезвычайно эффективным руководством для исследовательской деятельности.

Суммируя результаты проделанных рассуждений, диссертант приходит к выводу (см.: с. 180--181) о том, что основные положения марксистской социальной онтологии можно свести к следующим утверждениям:

-- социальная реальность несомненно существует, причем в качестве онтологически своеобразной (автономной) области действительного мира;

-- существование социальной реальности, как и ее свойства и источник ее объективной упорядоченности (производительные силы), удостоверяется эмпирическим наблюдением ее материально-предметных и процессуально-деятельностных воплощений, а не выводится из неких умозрительных, априорных сущностей («человеческой природы», «высшего разума», «бытия вообще» и пр.);

-- социальная реальность исторически пластична, изменчива, причем на уровне своего глубинного содержания, а не только внешних, конкретно-событийных форм его проявления;

-- природа социальной реальности реляционна: будучи по своему существу системой общественных отношений, реальность эта невозможна без индивидов и их сознательно мотивированных действий, но принципиально к ним не сводима;

-- социальная реальность объективно упорядочена как в своем строении, так и в историческом развитии, причем оба эти типа упорядоченности необходимым образом между собой связаны;

-- и в своем строении, и в развитии социальная реальность открыта познанию, доступна законосообразному истолкованию, при этом само такое истолкование содержит в себе нетрадиционную для философии и науки Нового времени, «неклассическую», модель причинности;

-- социальная реальность представляет собой исторически самовоспроизводящуюся, а не кем-либо (человеком, богами, космическим разумом) искусственно, согласно субъективному замыслу, создаваемую (изготавливаемую, творимую) систему общественных отношений;

-- социальная реальность не воспроизводится без мыслей и представлений людей о характере собственных действий и, следовательно, включает в свою структуру общественное сознание, которое при этом отнюдь не является продолжением (или суммой) индивидуальных человеческих сознаний: будучи в отличие от них не внешним, а как бы «встроенным» отображением общественного бытия и одновременно элементом механизма функционирования последнего, общественное сознание далеко не всегда находится в адекватном отношении как к этому бытию (т. е. к социальной реальности), так даже и к самому себе (не автореферентно).

В седьмом параграфе «Антропологические аспекты социальной онтологии К. Маркса» (с. 260--272) третьей главы отмечается, что разработанный К. Марксом проект социальной онтологии, содержа в себе и неклассическую модель закономерных причинно-следственных связей, возникающих в процессе исторического воспроизводства социальной действительности, и новаторские гносеологические идеи, предполагает также и аналитически не устранимое присутствие в структуре этой действительности человека в качестве субъекта, ее организующего и познающего, что -- вместе с в целом разделяемой К. Марксом и Ф. Энгельсом новоевропейской идеей человека как существа по природе своей целостного, разумного, свободного, творчески активного -- свидетельствует о весомой антропологической нагруженности философских построений основоположников исторического материализма (при всей очевидной их тематической развернутости к социально-онтологической проблематике), порождая не всегда оправданный пророческий пафос, и, устанавливает границу их историческому предвидению.

На основе всего комплекса вопросов, рассмотренных в третьей главе диссертации («Социально-онтологическая концепция К. Маркса»), делается вывод о том, что сумев разрешить главную проблему современной ему философии общества и истории, преодолев ограниченность прежнего социального атомизма и юридикализма в понимании природы социальной реальности, но сохранив при этом антропологические интенции теории «общественного договора», создав новую гносеологическую концепцию, но не перечеркнув при этом и базовую деятельностно-конститутивную идею познания философии Нового времени, К. Маркс основал учение, радикально не противостоящее, при всей его содержательно-теоретической и методологической неклассичности лучшим новоевропейским традициям гражданской философии. Сделав крупный вклад в развитие последних и направив свой талант на теоретическое осмысле-ние общественных отношений и острейших проблем своей эпохи, К. Маркс на уровне субъективно разделяемых им социально-антропологических идеалов принципиально не вышел за ценностные границы духовных исканий того типа цивилизации и культуры, современником которого он был и который в принципиальных своих очертаниях сохраняется и сегодня.

Именно эта поразительная современность марксизма и породила, как утверждается в диссертации, иллюзию как у его основоположников, так и у читающей публики, что социальная онтология К. Маркса -- не сложная философская конструкция, покоящаяся на исторически производных социальных, антропологических и теоретических основаниях, а просто научное исследование, исходящее из эмпирически очевидных фактов и работающее на всем понятном языке рационального объяснения, едва ли не на языке обычного здравого смысла. Преодолеть эту иллюзию, во многом предопределившую однажды большой исторический и политический успех марксизма, сплотившую под его знаменем массы сторонников и превратившей его в государственную идеологию ряда народов нашей планеты, но неизбежно выхолостив при этом из марксизма творческий дух, заметно дискредитировав его теоретическое значение, автор настоящего диссертационного сочинения считал одной из важнейших задач своего исследования. Идейная новизна, глубина и масштабность теоретических разработок К. Маркса, при всей неоднозначности некотрых экономических суждений и спорности отдельных его политических выводов, с очевидностью свидетельствует, по мнению диссертанта, о том, что концептуально равномасштабной альтернативы Марксовой социальной философии (особенно в теоретико-онтологической ее части), пока во всяком случае, не существует.

Четвертая глава диссертационного сочинения «Трансформация “историко-материалистической” социальной онтологии в философии неомарксизма» (с. 273--329) содержит критический разбор основных направлений неомарксистской социальной философии ХХ в., одинаково враждебно относящихся друг к другу и при этом равноудаленных от своего идейного первоистока, которые формировались под существенным влиянием чуждых «историческому материализму» К. Маркса, но весьма популярных в новейшее время течений философской мысли.

Не ставя перед собой задачи детального и подробного разбора всех концептуальных разновидностей западного неомарксизма, автор диссертационного сочинения отмечает, однако, что, например, уже у Ж.-П. Сартра периода «Критики диалектического разума» и у представителей т. н. «Франкфуртской школы» явственно просматривается тенденция к антропологизации социальной онтологии К. Маркса: фокус исследовательского внимания здесь смещается с проблемы общественного (пере)устройства на т. н. «проблему человека», проблему человеческой свободы и угнетения, достоинства и унижения.