Философско-методологические основания синтеза ключевых парадигм современной эпистемологии истории

Теоретическая и научно-практическая значимость исследования. Диссертационное исследование граничит, с одной стороны, с философией истории, а с другой - с тем, что можно было бы назвать методикой конкретных исторических исследований. Его основные выводы могут быть использованы в преподавательской практике при чтении лекций по историографии, источниковедению, методике и методологии исторических исследований, исторической антропологии. Содержание диссертации может быть оформлено и как самостоятельный курс по философии или эпистемологии истории. Ряд сюжетов работы может привлекаться при подготовке учебных курсов по истории философии, теории познания, социальной философии, философии культуры, психологии, философской антропологии. эпистемология философский инновация наука

2. Основное содержание работы

Во Введении обосновывается актуальность темы исследования, раскрывается степень разработанности проблемы, обозначаются цель и задачи исследования, его объект и предмет, определяются методологические основания, научная новизна, практическая и теоретическая значимость исследования, формулируются положения, выносимые на защиту, дается общая характеристика структуры работы.

В главе 1. «Историческая эпистемология: проблема дисциплинарного статуса и эволюция представлений» - рассматривается ряд принципиальных вопросов, позволяющих реконструировать облик эпистемологии истории как целостной, самостоятельной научной дисциплины и ведущей отрасли современного философско-исторического знания. С этой целью осуществляется дистанцирование исторической эпистемологии от историософии (онтологической версии философии истории), очерчивается ее проблемное поле, прослеживаются исторические (пропедевтические) вехи ее развития.

В разделе 1.1. - «Философия истории: от историософии к исторической эпистемологии» - обсуждаются возможности и проблемы двух основных типов философии истории - историософии и исторической эпистемологии. Каждая из этих базовых отраслей философско-исторического знания специализируется на собственном круге вопросов, имеет свою предметную территорию и теоретико-методологический инструментарий.

Историософия осуществляет философскую тематизацию, исследование и осмысление исторического процесса как некоей бытийной сферы, объективной данности, одного из важнейших компонентов существования человека. Она стремится выявить его общую природу, основные закономерности и движущие силы его развития. В силу этого историософия может считаться предельно общей теорией исторического процесса. Значение этой предельной теории состоит в том, что она представляет собой самый общий метод проникновения в сущность исторических явлений. Объектом философского рассмотрения выступает в данном случае определенный аспект исторической жизни человечества или всемирная история в целом, т.е. все объективное историческое бытие. В теоретико-познавательном плане историософия ориентирована на выработку всеобъемлющей философской теории исторического процесса. В идеале, это должна быть теория, способная в конкретном приложении реализовать некоторые основные цели философствования, а именно: определить бытийную специфику исследуемой сферы, установить наиболее общие и фундаментальные структуры, причины и факторы данной сферы, указать ее отношение к человеку и соответственно выявить ее смысловое значение в антропологической перспективе, т.е. с точки зрения индивидуального человеческого бытия. В своей совокупности задачи историософии сводятся к тому, чтобы указать сущностное содержание, процессуальную форму и смысл истории.

В отличие от историософии, историческая эпистемология имеет дело не с историей самой по себе как особого рода реальностью, ограниченной рамками прошлого, а с историческим знанием и познанием, с наукой «историей». Интерес философа в данном случае обращен не к самому прошлому, а к его познанию историком, к методам и средствам, используемым им в процессе его научно-исследовательской деятельности, к выявлению специфики исторического познания и знания, уяснению форм, логики и структуры исторической мысли. В самом общем виде эти вопросы могут быть сформулированы следующим образом: в чем состоит специфика исторического знания, каковы его связи с донаучным историческим сознанием, со смежными социальными и гуманитарными дисциплинами? В чем заключается принципиальная разница между историей и естествознанием? Каковы критерии научности в историческом познании? Каково соотношение понимания и объяснения в истории? Может ли понимание выступать не только в качестве эвристического психологического приема, но и иметь методологическое значение? Применяют ли историки общие с другими науками схемы объяснения, или же они располагают специфическими формами исторического объяснения? Существуют ли законы в истории? Или история в своих объяснениях заимствует законы из других наук - психологии, социологии, экономики и пр.? Каково значение ценностных суждений в историческом познании и как наличие таких суждений соотносится с объективностью исторического знания? Существует ли теоретический уровень исторического знания, или же историческая наука ограничивается только описаниями фактов и событий? Как выстраивается историческое описание (нарратив)? Можно ли считать, что нарратив включает в себя определенную логику понимания и объяснения?

Разумеется, перечисленные вопросы не исчерпывают всего богатства и многообразия проблем, обсуждающихся в рамках современной эпистемологии истории, но дают ясное представление о том, что для нее характерен особый рефлексивный уровень анализа или, как его еще можно охарактеризовать, метауровень. Современная историческая эпистемология изучает процедуры и формы исторического знания, их соотношение с другими типами знания, с философией сознания и действия. Именно это, в конечном счете, придает философский статус данному типу рефлексии над историческим познанием. В нем не просто описываются используемые историками познавательные приемы и процедуры, но обсуждаются критерии, признаки и условия, которые позволяют судить об адекватности и научной корректности основных форм исторического познания - описания, понимания и объяснения.

В разделе 1.2. - «Становление исторической эпистемологии как научной дисциплины (пропедевтический период)» - прослеживается идейная эволюция эпистемологии истории, связанная с формированием ее проблемного поля, концептуального аппарата, базового комплекса научно-исследовательских методов и процедур. Посвященный этой теме краткий экскурс в прошлое начинается с критического осмысления идейного наследия позитивизма. Данное интеллектуальное предпочтение обусловлено тем, что на протяжении всего XIX-го, а также на рубеже XIX-XX вв. позитивистское течение занимало безусловно лидирующие позиции в историографии. А впоследствии именно преодоление позитивистских традиций активизировало весь дальнейший ход рефлексии над природой и сущностью исторического познания, стимулировало оформление большинства ведущих философских и исторических течений, оказавших определяющее влияние на формирование современного облика эпистемологии истории (неокантианство, историческая Школа «Анналов» и др.). Их представители формулировали свои идеи, дистанцируясь, отграничивая себя от позитивистских установок и постулатов.

В подразделе 1.2.1. - «Модель «объективной» истории “как она была на самом деле” (позитивизм)» - производится критический анализ позитивистской методологии истории. Последняя складывалась под сильным влиянием естествознания. Ее теоретики исходили из презумпции единства научной методологии, независимо от того, применялась ли она к естественным наукам или к наукам о человеке. В соответствии с данной установкой предпринимались неоднократные попытки прямо сопоставить природные и социальные явления, «математизировать» историю, «очистить» ее от всякого рода субъективных добавок, выявить точные законы общественного развития и т.п. Основополагающим принципом исторического познания позитивисты считали объективность исследования, которая, по их мнению, могла быть достигнута путем последовательного поиска, отбора и критики фактов.

Однако в действительности создать ту единственную «объективную» историю, о которой мечтали историки-позитивисты, не представляется возможным. Ведь историческое прошлое, «каким оно, собственно, было», недоступно нашему познанию. И даже восстановить какой-то отдельный фрагмент прошлого во всей его полноте и бесконечном многообразии нам не дано. Так что настаивавшие на создании «объективной» истории позитивисты, по всей видимости, глубоко заблуждались, ибо не учитывали всей сложности и противоречивости собственного ремесла, не сознавали, сколь велика роль познающего субъекта, активной мысли ученого в расчленении и организации изучаемого им исторического материала. Позитивистский подход не предполагал постановки проблем и научного объяснения - в этом, пожалуй, кроется самое слабое звено данной методологической стратегии.

Одним из первых, кто выступил против крайностей позитивистской историографии, был немецкий философ и историк культуры В. Дильтей, чьи взгляды анализируются в подразделе 1.2.2. - «Опыт преодоления позитивистской методологии (критика исторического разума В. Дильтея, неокантианская рефлексия исторического познания)». Дильтеевская попытка разработать специальную методологию исторического познания была предпринята в противовес господствовавшим в ХIХ в. позитивистским проектам «научно» оформить гуманитарное знание, применив к нему методы естественных дисциплин. Отказавшись от того, чтобы в сугубо позитивистском духе «подогнать» историю под понятия и методы естественных наук, В. Дильтей отверг саму возможность отождествления естествознания и истории. Он стремился выявить специфику именно гуманитарных наук, установить особый, свойственный только им характер научности.

Применяемый в естественных науках метод объяснения, по В. Дильтею, имеет дело преимущественно с внешним опытом и связан с конструирующей деятельностью рассудка. Науки же о духе, напротив, основаны на жизненном опыте и соприкасаются не с противостоящими человеческому мышлению и чуждыми ему образованиями, а с проявлениями самой человеческой духовности. Применительно к исторической науке это означает, что все ее факты даются нам непосредственно как реальность и некая живая связь, которая никогда не прерывается. А так как объект познания здесь оказывается включенным в контекст внутреннего опыта субъекта познания (т.е. ученого), единственно адекватным методом постижения истории В. Дильтей провозглашает метод понимания прошлого изнутри. Общность человеческой природы представляется ему надежным залогом переживания событий истории в том виде, «в каком они действительно были».

Развитие концепции «симпатизирующего понимания» осуществлялось В. Дильтеем в контексте резкой полемики с представителями Баденской школы неокантианства. Неокантианцы Г. Риккерт и В. Виндельбанд решительно отвергли «историческую психологию», трактуемую В. Дильтеем в качестве герменевтической методологии наук о духе, а ее автора обвинили в сведении способности суждения к некоему «интуитивному чувству». Этот упрек стал лейтмотивом всей последующей критики дильтеевской философии. Сами неокантианцы настаивали на неправомерности психологического эмпиризма, невозможности познания истории как «понимания» и «переживания», поскольку последнее способствует полному устранению из процесса познания логических критериев. Разумеется, историк время от времени прибегает к помощи исторического воображения, но последнее, с точки зрения неокантианцев, должно быть обязательно дополнено подведением под логические формулы. Ибо только логический анализ в состоянии обеспечить полное и всестороннее понимание возможностей исторического разума.

Оценивая, в целом, вклад Г. Риккерта и В. Виндельбанда в развитие эпистемологии истории, можно указать, что их несомненным достижением является обоснование своеобразия исторического метода, ставшее отправным пунктом развития многих последующих концепций. Конечно, нельзя сказать, чтобы неокантианцами были расставлены все точки над «i» в этом спорном вопросе, но начало было положено, и это послужило стимулом для дальнейшей работы в данном направлении. Несмотря на все свои недостатки, теоретические построения неокантианцев получили в конце XIX - начале XX вв. широкую известность. Во многих работах они воспроизводились буквально или с небольшими вариациями, и многие их мысли оказались открытыми заново. Дальнейшее развитие научного знания показало, что наиболее продуктивные прорывы к углубленной исторической эпистемологии были совершены именно на базе неокантианства.

В главе 2. - «Ключевые парадигмы современной эпистемологии истории: классика, опыт неклассической рефлексии и ситуация пост-» - «территория исторического» представляется в виде своеобразной системы координат, позиционирующейся вдоль трех основных осей: антропологической, «полевой» и дискурсивной. В соответствии с этим выделяются ключевые парадигмы современной эпистемологии истории - классическая («анналистическая»), неклассическая (структуралистская) и постнеклассическая (постмодернистская). Первым двум свойственен гносеологический оптимизм, что выражается в признании возможности адекватного постижения прошлого (в первом случае, посредством максимальной активизации познавательных усилий ученого-историка; во втором - путем выявления в прошлом неких основополагающих структур, выступающих основой и связующим звеном всего произошедшего). Приверженцы постмодернистской парадигмы не разделяют подобных воззрений, что выливается у них в отрицание самой возможности прямого доступа к исторической реальности: последняя всегда предстает перед нами в тех или иных вариантах языковой репрезентации, - она уже всегда истолкована.

В разделе 2.1. - «Классическая парадигма исторических исследований» - анализируются особенности организации антропологической конфигурации современной эпистемологии истории. При этом за основу рассмотрения берется опыт научно-исследовательской и методологической деятельности французской исторической Школы «Анналов», которая может считаться наиболее ярким выразителем присущего классике (т.е. классической парадигме эпистемологии истории) стиля мышления.

В подразделе 2.1.1. - «Проект “истинной истории” как науки о человеке и проблемной “истории-интерпретации” (“Анналы”)» - анализируются ключевые теоретические разработки Школы «Анналов». Заслуга последней состоит в том, что она «перевернула» историографию сочетанием трех основных идей: 1) критикой традиционного отношения между историком, историческим памятником и фактом истории; 2) стремлением создать тотальную историю, которая объединяла бы все аспекты активности человеческих обществ; 3) междисциплинарной практикой, активно внедряемой в ткань исторической науки и смежных с ней социальных дисциплин.

Возникновение Школы «Анналов» явилось своеобразной реакцией на господствовавшие в конце XIX - начале XX вв. позитивистские воззрения на историю. Главной задачей ее представителей, начиная уже с основателей Школы - М. Блока и Л. Февра - стало обоснование новых, контрпозитивистских принципов исторического познания. С этой целью историки-«анналисты» вели неустанные «бои за историю», за «новую историческую науку» - в их понимании, «науку о человеке». Пафосом всей их творческой деятельности стало возвращение историческому знанию утраченного им гуманистического содержания, насыщение истории проблематикой, связанной с жизнью современного общества, диктуемой коренными, глубинными запросами цивилизации, к которой принадлежит историк.

Тем самым создаваемая «анналистами» «Новая историческая наука» изначально несла в себе мощный антропологический заряд. Она отталкивалась от того исходного допущения, что история не происходит вне человека, без его непосредственного участия. Понимаемая таким образом историческая наука кардинальным образом переориентировалась в своих исследовательских интересах и предпочтениях. Она перестала быть наукой, изучающей «мертвые тексты» или «обветшалые вещи». Строго говоря, она теперь не занималась даже и «изучением прошлого», а превратилась в специализированную «науку о человеке» - человеке в обществе, в социальной группе, человеке во времени.

Еще одной отличительной особенностью классической («анналистической») эпистемологии стал отказ ее приверженцев от традиционной «истории-повествования», при которой прошлое якобы спонтанно «рассказывается» самими источниками, в пользу проблемной истории-интерпретации. «История-проблема» - такова формулировка исследовательского кредо историков данного направления. Всех их роднит понимание того, что ученый начинает свой труд вовсе не со сбора «сырого» материала (как это представлялось историкам-позитивистам), а с формулировки проблемы. Конечно, практически оно может начаться и со случайного обнаружения документов (в архивах, при раскопках и т.п.). Но данное обстоятельство ничего не меняет в существе вопроса, который историк ставит всем этим документам. Постановка проблемы - это и есть начало и конец всякого исторического исследования. Где нет проблем, там нет и истории.

Очевидно, что такое доминирование проблемы предполагает необходимость понимания, но понимания не в смысле дильтеевского «вживания» в «дух эпохи», а в смысле исследовательского проникновения в суть изучаемого явления. Верный путь к постижению прошлого лежит не через пассивное перечисление исторических фактов, связанных между собой лишь определенной хронологической последовательностью, а через интенсификацию познавательных усилий ученого-историка. Никакое новое исследование в принципе невозможно без его интеллектуальной активности, экзистенциальной заинтересованности. Целенаправленный поиск новой, наиболее многообещающей проблематики составляет квинтэссенцию его творчества.

В подразделе 2.1.2. - «“Территория исторического” и принципы ее организации (диалогизм, инаковость, вненаходимость)» - обсуждается проблематика коммуникативного взаимодействия культур современности и прошлого, которая находит отражение в следующем ряде вопросов: как соотносятся между собой реальность прошлого и то его понимание, которое доступно современным историкам? Может ли историк, являясь продуктом своего времени и своей культуры, адекватно понять прошлое? И насколько представители одной эпохи или культуры способны к диалогу с представителями другого исторического мира?

Историческое познание по определению направлено на прошлое и в этом смысле всегда является познанием «другого». «Иной», «другой» - основополагающие мыслительные категории, имплицитно используемые историками. Человек меняется в ходе истории, ныне он не таков, каким был прежде, меняются его мировоззрение и определяемая им система социального поведения. Понять его, да и всю культуру прошлого, далекую от нас не только по времени, но и по всему своему духовному настрою, можно только при строго историческом подходе, лишь измеряя ее соответствующей ей меркой. Это актуализирует потребность концентрации усилий на том, чтобы раскрыть ее внутреннее содержание и присущий ей сокровенный смысл - т.е. подойти к ней как к «иному», «другому». Тем самым презумпция «инаковости» становится важнейшим постулатом и предпосылкой исторического познания.

Ещё одна отличительная особенность исторической науки, как и всех прочих дисциплин социального плана, состоит в том, что в ней нет характерного для естествознания противопоставления познающего субъекта познаваемому объекту, - здесь субъект и объект познания качественно однородны. В отличие от специалиста-естественника, историк изучает не внешне противостоящий ему «объект», обладающий принципиально иной природой, нежели сам ученый, но человека, людей. Поэтому его отношение к предмету исследования - это отношение диалогическое. Изучая людей во времени, вступая в контакт с человеком далекой эпохи, с его психикой, умственным кругозором, с его интересами и страстями, историк не создает отношения субъекта к объекту, - он вступает с ними в диалог, который невозможен вне наук о культуре.

В рамках этого диалога современный ученый рассматривает прошлое как бы «извне», со стороны, с позиции внешнего наблюдателя. И эта его «вненаходимость» во времени и пространстве является мощнейшим рычагом понимания в области культуры и истории. Однако сама по себе «вненаходимость» еще не есть механизм, автоматически обеспечивающий понимание иной культуры. Диалог культур должен непременно выстраиваться на принципе равноправия сторон. В этом смысле в историческом исследовании важно уловить оба голоса - и того, кто вопрошает, и того, кто отвечает. И только такое методологическое различение каждого из голосов в отдельности способно сделать диалог прошлого и настоящего поистине содержательным и информативным.

Обогащая собственную культуру знанием смысловых богатств иных культур, современный исследователь одновременно раскрывает и новое содержание изучаемой им «чужой» культуры - то, которое было неведомо ей самой или еще не было понято исследователями на более ранних стадиях развития исторической мысли. Отсюда следует, что культуру прошедшей эпохи, как бы далеко она ни отстояла от нас во времени, вряд ли можно замыкать в себе как нечто раз и навсегда завершенное, заданное. В ходе исторического познания различные культуры способны взаимно обогащаться, не утрачивая при этом своего внутреннего единства. Их целостность, которую О. Шпенглер представлял себе в виде завершенных и замкнутых в себе миров, в действительности предстает как всегда «открытая» для новых осмыслений. В этом, по-видимому, и заключается глубинный смысл изучения истории как переклички эпох.

В разделе 2.2. - «Неклассическая парадигма эпистемологии истории» - анализируются и получают оценку глубокие внутренние трансформации исторического мышления, ставшие следствием воздействия на него ведущих достижений «структуралистской революции» второй половины ХХ в. Среди множества новых тем и идей, внесенных в историческую науку структурализмом, в данном разделе выделяются три основные, сыгравшие наиболее существенную роль в обновлении «территории исторического». Речь идет о внедрении в сферу научно-исследовательской деятельности историка категории «дискретности», функционирующей в рамках оппозиции «прерывное / непрерывное», «дискретное / континуальное», о распространении чрезвычайно популярной в структуралистской гуманитаристике темы «смерти субъекта» и, наконец, об устойчивом и многообразном обыгрывании идеи «поля» - своеобразного континуума, существующего на фоне бессубъектного и дисконтинуального образа исторической реальности.

В подразделе 2.2.1. - «История как прерывность: эволюция дисконтинуальных представлений в структурализме» - анализируется новаторский проект создания «прерывной» истории, противопоставившей себя всей предшествующей историографической традиции и интерпретирующей свой предмет через призму разного рода «разрывов», «разломов», «различий» и т.п. Впервые возможность дисконтинуальных представлений в методологии науки начала обсуждаться в концепции разрывного характера истории знаний Г. Башляра. Категория «эпистемологического разрыва» была введена им с целью обозначить различие между обыденным и научным знанием, наукой традиционного, классического типа и современной физико-математической наукой. В терминологии Г. Башляра «разрыв» есть своеобразное «переворачивание перспективы», знаменующее собой дисконтинуальность развития научного знания как такового.

Введение данного терминологического обозначения стало весьма продуктивным, поскольку дало возможность описывать качественное своеобразие различных исторически сложившихся форм знания. Перенося указанный методологический принцип из общей сферы философии науки в конкретную область эпистемологии истории, можно утверждать, что, подобно тому, как в науке есть открытия, «бьющие» по концептуальным целостностям знания, «разрывосозидающие» по своей исторической функции, так и в истории должны существовать события, «разрывающие» историческую континуальность. А потому историк, как, впрочем, и любой другой ученый, должен непременно научиться работать с историческими разрывами, введя в свой методологический багаж идею дискретности.

В дальнейшем развитые Г. Башляром идеи эпистемологии разрывов были подхвачены Ж. Кангилемом, который также признавал колоссальную значимость разрывов в истории науки. С этих позиций он критиковал методологию континуализма и производный от нее «вирус предшественничества», связанный с тем, что для каждого научного концепта, идеи или открытия выстраивается как можно более длинная цепочка предшественников. Опасность такого рода предприятия кроется в том, что само понятие прошлого становится в данном случае искусственной конструкцией, содержащей совокупность ответов на ретроспективные вопросы настоящего. Все это свидетельствует о необходимости учитывать факт наличия эпистемологических разрывов. Их целенаправленное изучение, на которое Ж. Кангилем ориентирует всю историю науки, устанавливает ее новую периодизацию, отражает подлинный ритм ее функционирования.

Понятие «прерывности» стало определяющим и в творчестве М. Фуко, развившего идеи эпистемологии разрывов Ж. Кангилема и Г. Башляра применительно к ситуации глубокой лингвистической мутации гуманитарного знания и прогресса в конкретных исторических исследованиях. Отказавшись признавать факт прогресса человеческого мышления, поступательности его развития и преемственности со всеми предшествующими этапами, М. Фуко постулировал скачкообразный характер свойственных ему изменений. В этом случае количественное нарастание новых научно-мировоззренческих представлений и понятий приводит к столь радикальной трансформации всей системы взглядов, что порождает стену непонимания и отчуждения между представителями разных исторических эпох. Так образуется «эпистемологический разрыв» в едином потоке исторического времени, что влечет за собой восприятие истории как дисконтинуитета, как постоянно совершающегося и наблюдаемого разрыва непрерывности.

В целом, проект создания «прерывной» истории, обогатившей арсенал историка дискретными и дисконтинуальными представлениями, явился несомненным позитивным достижением «структуралистской революции». Разработанная ее сподвижниками теория прерывных систематик, а также опыт внедрения в практику историографической деятельности аналитически выверенных приемов работы с разрывами и разломами оказались продуктивными в плане усовершенствования исторической мысли, которая тем самым существенно расширила свои методологические горизонты.

В подразделе 2.2.2. - «“Смерть субъекта” и “полевой поворот” в историческом познании» - анализируется весьма показательная для структуралистского мировидения тематика «смерти субъекта». Последняя лейтмотивом проходит через творчество многих выдающихся мыслителей современности - Р. Барта, Ж. Лакана, Ж. Дерриды, а также М. Фуко, в работах которого проект освобождения от «антропологического сна» оказался наиболее приближен к запросам реальной историографической практики.

М. Фуко анализирует вопрос о судьбах современного европейского человека и приходит к выводу о временности его бытия в культуре. Те представления о человеке и его истории, которые кажутся нам незыблемыми и существующими «от века», в действительности появились сравнительно недавно. В этом контексте «смерть человека» у М. Фуко, фактически, символизирует исчезновение его современного образа, что, по-видимому, произойдет с очередной трансформацией функции языка, возможность которой мы можем сегодня только предвидеть. Это заставляет философа усомниться в самой универсальности постановки проблемы человека, акцентировать специфичность ее интерпретации в различные историко-культурные периоды. Причем речь здесь идет не просто о переходе к какой-то иной форме мысли о человеке, а об устранении самой идеи человека из мышления и научного исследования.

Этот тезис о «смерти субъекта», разумеется, не может быть понят буквально, ибо такая его интерпретация существенно обедняет, если вообще не исключает тот теоретический позитив, что в нем содержится. Позитив же этот вовсе не сводится к простой констатации того, что «человек умер». Тезис о «смерти субъекта» требуется М. Фуко для проведения «анализа функционирования», позволяющего прояснить способы и правила, в соответствии с которыми в сфере знания оформляется и функционирует такое понятие как «человек», определенные представления о нем. Предметом рассмотрения в данном случае выступает особая функция, внутри которой только и может существовать нечто такое как субъект, а также условия, при которых оказывается возможным выполнение неким индивидом функции субъекта.

Отход от традиционной «аналитики субъекта» с присущими ей биографизмом и психологизмом приводит историческую эпистемологию к осознанию значимости «полевых» аспектов истории культуры. После «полевого поворота» внимание историка привлекает к себе уже не какой-то конкретный отрезок традиционной «истории людей» (кто что сделал, кто, на кого и как повлиял, кто для кого был предшественником и т.п.), а структура особых социоисторических «полей» - их потенциалы, уровни и прочие характеристики. Историк теперь интересуется не столько прослеживанием индивидуального пути конкретной личности, сколько составлением целостных «диспозиционных карт», определением их динамики в историческом и культурном пространстве. Так преодолеваются рамки биографизма, классического нарратива, идущего от персоны.

В результате, история начинает создаваться на языке безличных, бессубъектных позиций, занимаемых и реализуемых, конечно, людьми, но, вместе с тем, напрямую от них не зависящих. Ибо, приходя в этот мир, субъект не творит сам из себя эти позиции, - он вынужден вписываться в уже существующие и независимые от его сознания формы языка, производства, органической жизни. Поэтому, хочет он этого или нет, он вынужден считаться с данными позициями и, более того, он сам ими определяется. В эпистемологии истории осознание данного факта явилось стимулом для перехода функций исторического деятеля от человека, понимаемого, прежде всего, в категориях психологии, к некоему самоактивному «полю» - анонимному и безличному механизму, в дискретную и динамичную структуру которого индивид включен независимо от его воли и сознания, хотя, разумеется, и не без их участия.

Обращение к приемам такого бессубъектного, деперсонализированного подхода предоставило возможность анализировать историческое полотно анонимно и «позиционно», не прибегая при этом ни к индивидуальной психологии, ни к личностям и именам как самоактивным центрам истории. В творчестве М. Фуко, успешно использовавшего ресурсы данного подхода применительно к истории гуманитарного знания, его производными стали сразу несколько «полевых конструктов», в том числе «историческое априори», «эпистема», «архив». Несмотря на разницу концептуальных обозначений, цель их введения в качестве аналитических принципов и даже заложенный в них смысловой потенциал, в целом, были сходными: проиллюстрировать идею истории без субъекта и доказать факт наличия разрывов единой линии исторической преемственности.

В разделе 2.3. - «Постнеклассическая парадигма исторической эпистемологии» - анализируется еще один крупный сдвиг в историографии, связанный с распространением на ее «территории» идей новейшего интеллектуального течения - постмодернизма. Это проявляется в разрушении всего ее традиционного (т.е. классического) облика, в смене исследовательских ориентиров и предпочтений, в существенной трансформации самого языка истории. А так как постмодернистские инновации имеют потенциально серьезные последствия для самого статуса профессии историка, они нуждаются в тщательном продумывании и трезвой оценке. Но прежде чем оценивать данный феномен в плане его эпистемологической продуктивности, требуется уточнить некоторые его исходные характеристики, что осуществляется в подразделе 2.3.1. - «Постмодернистские инновации в эпистемологии истории (концепты, принципы, проблемы)».

Постмодернисты подвергли резкой критике все фундаментальные объяснительные схемы, наработанные западной научной мыслью за предшествующие века развития. Признав несостоятельной идею целостности и единства, они изгнали ее из сферы научной методологии. Ее место занял форсированный плюрализм. Вследствие этого любое явление окружающей действительности начало рассматриваться не в качестве целостной самости, а как множество несводимых друг к другу линий и измерений. Идея научной универсальности также была признана безнадежно устаревшей, - взамен ее утвердилась установка на принципиальное разнообразие познавательных перспектив. Этому сопутствовала радикальная инверсия в самой научной картине мира, где на первый план вышли микроуровень, микропроцессы, локализация, фрагментация и т.п.

Помимо отторжения универсалистского представления об истории, постмодернисты активно включились в критическую деконструкцию традиционных эпистемологических представлений. Если все прежние познавательные модели выстраивались по принципу «древа познания» (в них четко фиксировалось направление эволюции, иерархия, структура, целостность и т.п.), то постмодернистская парадигма приобретает облик «ризомы» - разветвленной корневой системы со множеством «узлов» и беспорядочно переплетающихся побегов, которые развиваются сразу во всех направлениях. Именно ризоматический подход, по мнению постмодернистов, позволяет непрерывно приумножать грани исследуемой реальности.

Постмодернистами практикуется весьма любопытная методика анализа - «деконструкция», при которой непосредственный или «поверхностный» смысл текста отбрасывается ради смысла менее очевидного. В качестве специфичной исследовательской процедуры деконструкция требует от историка пристальнее вчитываться в тексты, использовать все имеющиеся возможности для обнаружения того, что скрыто за непосредственно данными в них «прямыми» высказываниями. Проводя параллели с предшествующей структуралистской традицией, можно заметить, что деконструкция чем-то напоминает соссюровское различение означающего и означаемого, только возведенное в абсолют. Вследствие этого спектр предполагаемых и возможных интерпретаций любого текста оказывается поистине безграничным.

Однако такая, казалось бы, беспредельная свобода «прочтения» все же несколько ограничивается за счет воздействия «интертекстуальности». Сопутствующие последней «децентрация» субъекта, уничтожение границ понятия «текста», а также самого текста, наравне с отрывом знака от его референта, фактически, сводят всю коммуникацию к свободной игре означающих, порождая тем самым картину «универсума текстов», в рамках которого отдельные безличные тексты до бесконечности ссылаются друг на друга и на все сразу. В своей совокупности они составляют обширное поле некоего «всеобщего текста», который, в свою очередь, совпадает со всегда «текстуализированными» действительностью и историей. Сознание человека также начинает отождествляться с письменным текстом и, более того, объявляется единственно достоверным средством его фиксации. В конечном счете, буквально всё в постмодернизме начинает рассматриваться и анализироваться как текст - литература, культура, общество, история и даже сам человек.

Еще одна отличительная черта постмодернистской парадигмы состоит в том, что ее адепты высказываются резко против традиционных представлений об исторической реальности и, как следствие, об объекте исторического познания. В предложенной ими новой интерпретации объект выступает не как нечто внешнее познающему субъекту, а как результат конституирующего воздействия языковой (дискурсивной) практики. Тем самым из простого средства отражения и коммуникации язык превращается в главный смыслообразующий фактор, полностью детерминирующий человеческое мышление и поведение. Постмодернисты отвергают самую мысль о том, что язык отражает реальность как некое репрезентативное заблуждение. Языку, считают они, изначально присуща нестабильность, его смыслы меняются с течением времени и оспариваются в каждый его конкретный момент.

Подобная неопределенность, если принять ее за аксиому, имеет просто фатальные последствия для традиционных понятий и методик исторического исследования, так как в данном случае стирается грань между событиями прошлого и дискурсом, в рамках которого они представлены. Последствия данной деформации анализируются в подразделе 2.3.2. - «Между текстом и дискурсом: феномен “лингвистического поворота” в историографии». «Лингвистический поворот» связан с осознанием решающей роли языка в производстве исторического дисциплинарного дискурса. Радикализм данного тезиса обернулся для историографии последних десятилетий интенсивным обсуждением вопросов языка в самых разных его видах и проявлениях. Осуществленный на этом фоне анализ специфики дискурса как профессионального языка текстопорождающей деятельности историков был объединен с семиотическим подходом, что привело к формированию оригинальных дискурс-аналитических исследовательских практик, а также к углубленным теоретическим разработкам концепции дискурса как нарратива.

Главными представителями этого нового лингво-семиотического направления в историографии стали Х. Уайт и Ф. Анкерсмит. Однако связываемый с их именами «лингвистический поворот», в действительности, был осуществлен в условиях, сложившихся, так сказать, извне - вне сферы профессиональной историографии, в других областях гуманитарного знания и, прежде всего, в лингвистике и литературоведении. Здесь постмодернистские инновации ассоциируются, в первую очередь, с именами Р. Барта, Ж. Дерриды и др. постструктуралистов и деконструктивистов.

Практикуемое ими распространение новых приемов критики текстов за пределы собственно художественных произведений наложило существенный отпечаток на облик современной эпистемологии истории. Объектом анализа в ней теперь выступают равно текст-первоисточник и текст-произведение («исторический нарратив»), т.е. тот труд, в котором историк обобщает результаты своей научно-исследовательской деятельности. Основное внимание при этом уделяется эпистемологическому аспекту проблемы, а именно соотношению исторического нарратива с объективной реальностью прошлого: имеет ли историк право говорить «от имени прошлого», утверждая при этом объективность собственного видения?

Поскольку в рамках лингвистического подхода не признается иной реальности, кроме текста, а текст исторического нарратива (так же, как и первоисточника, используемого историком) дает лишь приблизительный очерк искомой реальности, цельность реальности прошлого объявляется недостижимой. Исходя из этого, постмодернисты отказываются от привычного понимания исторической истины, а некоторые из них вообще отрицают правомерность обсуждения данного вопроса. Как следствие, отличительной чертой постмодернистской историографии становится безусловный приоритет языка над опытом, что приводит к открытому скептицизму в отношении способности человека наблюдать, познавать и истолковывать внешний мир - в том числе, мир человеческого бытия и взаимоотношений.

Изменяется статус литературной формы исторического повествования. До недавнего времени эта форма казалась не более чем его внешней оболочкой, природа которой не затрагивала самой его сущности. Теперь же становится все более очевидным, что форма дискурса, в которую выливается изложение исторического материала, теснейшим образом связана с принципами его осмысления. Она, подчас помимо воли и сознания исследователя, во многом определяет содержание создаваемого им труда. Речь идет о том, что историк выстраивает свой текст, подчиняясь требованиям риторики, господствующим в его историческое время. Из непрерывного потока событий он вычленяет некий фрагмент, повествованию о котором придает определенную фабулу. В результате, грань между творением историка и художественным произведением практически стирается. Исходя из этого, общую проблему научно-исследовательской деятельности в постмодернизме можно сформулировать так: в какой мере историк, претендующий на достоверное изображение прошлого, способен его реконструировать? А так как он, сам того не осознавая, находится в плену у литературного дискурса, не превращается ли на практике предпринимаемая им попытка реконструкции прошлого в создание некоего вымысла?

С точки зрения мыслителей-постмодернистов, ответ на этот вопрос очевиден: историки выдвигают не более чем интерпретации прошлого. Само же историческое познание становится в этой связи лишь серией равноправных интерпретаций, не имеющих ровно никакого отношения к исторической истине. Признавая и даже превознося множественность одновременных интерпретаций, в равной мере обоснованных или необоснованных, постмодернисты тем самым совершают большой шаг в направлении релятивизма. Релятивизм этот выльется впоследствии в тезис о принципиальной невозможности проникновения в глубины прошлого, что будет с предельной четкостью выражено у таких представителей «лингвистического поворота» как Х. Уайт и Ф. Анкерсмит.

В главе 3. - «Синтетические тенденции на «территории исторического»: роль “средней позиции”» - предметом рассмотрения выступают аспекты синтеза, выявляемые в «поле» современной эпистемологии истории. В поисках объединяющего начала, в первую очередь, анализируется специфика коммуникативного взаимодействия между профессиональной исторической наукой (историографией) и философией истории (как историософского, так и эпистемологического плана). Отношения между указанными отраслями знания изначально сложились напряженные, конфликтные, а порой даже и просто враждебные. В этой связи представляется необходимым прояснение сути их взаимных претензий друг к другу, что позволит в дальнейшем наметить пути их сближения и продуктивного взаимодействия. Сама возможность синтеза между ними обусловлена единством исходного материала, с которым всем им приходится иметь дело, - задачей восприятия и интерпретации исторического процесса.

В разделе 3.1. - «“История философов” и “история историков”: в поисках компромисса» - осуществляется выработка «средней позиции», в рамках которой могут быть совмещены интересы профессиональных историков и философов истории. С этой целью производится, во-первых, подтверждение самостоятельного проблемного и интерпретативного статуса эпистемологии истории, в котором ей нередко отказывают историки-профессионалы; во-вторых - «привязка» философских исследований к реальной историографической «почве», к сфере конкретно-исторических исследований. Последнее представляется тем более важным, что любая философия истории (в том числе, и историческая эпистемология) имеет смысл лишь в том случае, если профессиональные историки могут пользоваться ее достижениями.

Наличие конфронтации между «историей историков» (профессиональной историографией) и «историей философов» (философией истории) получает обоснование на материале данных отечественной и зарубежной историографической и философской традиции. На базе проведенного анализа делается вывод, что на протяжении довольно длительного времени (XIX-ХХ вв.) действительно существовало немало разногласий между профессиональными историками и философами истории. Под «философами истории» в данном случае понимаются те из них, которые подвизаются на ниве историософии. Именно против них, а не против теоретиков исторического познания, были обращены наиболее острые критические нападки со стороны представителей профессиональной историографии.

Низкая степень предсказательности и проверяемости, теологизм и склонность к пророчествованиям - все это делает очевидной псевдонаучность историософского жанра. Как следствие, на рубеже ХХ-ХХI вв. уже практически не предпринимается целенаправленных попыток создания единой концептуальной картины всемирной истории. Однако это вовсе не значит, что историософия как таковая полностью исчерпала заложенный в ней потенциал. Ведь обычному человеку, живущему в истории, всегда важны ее целостное понимание, а также вера в то, что история имеет какой-то смысл, ведет к какой-то значимой цели. Поэтому прагматическая потребность в историософиях вряд ли когда-нибудь будет полностью исчерпана, как бы негативно ни оценивали ее теоретические возможности философы и историки.

Но в целом, время подобных философий истории ушло, и в сфере философско-исторического знания получил преобладание иной - эпистемологический подход к осмыслению прошлого. Подобная «эпистемологизация» философии истории, несомненно, содействует осознанию пагубности разрыва между «историей историков» и «историей философов», наводит на мысль о необходимости их сближения в процессе освоения единого исторического опыта. В этом плане приоритет, по всей видимости, должен быть отдан философскому рассмотрению исторического знания и его места в ряду других наук об обществе, но с обязательным учетом значимости воззрений на историю самих историков. Ибо подобно тому, как историк не в состоянии выполнить функции философа в методологическом анализе над- и междисциплинарных вопросов, так и философу не заменить историка в попытках определить ведущие тенденции развития его науки.

Разумеется, для преодоления столь долгое время существовавшей конфронтации требуются немалые усилия с обеих сторон. На пути к синтезу философии и истории главная задача философов состоит в том, чтобы стать не историософами, а эпистемологами истории, не теологами и пророками грядущих состояний исторического процесса, а теоретиками исторического познания. Историки, в свою очередь, должны встать на путь преодоления «философофобии», так как философское невежество или беспомощный эклектизм неизбежно обрекают их на теоретическую несостоятельность. Конечной же целью всего этого является коренная перестройка «территории исторического», ее трансформация в свете новых, синтетических перспектив. Это предполагает изменение традиционно сложившегося отношения к философии истории: из препятствия, помехи и «худшего врага» исторической науки она превращается в подспорье любых конкретно-исторических исследований, которые, в свою очередь, должны обязательно сопровождаться осмыслением историками специфики своего ремесла, т.е. пониманием того, как именно эти исследования осуществляются. Основы такого рода синтетического понимания закладываются уже сегодня, в сфере современной эпистемологии истории - как ее ведущих тенденций, так и ростков ее новых направлений.