Идентичность современного марксизма в контексте интеллектуального поля

Обозначив в чем принципиальные просчеты марксистской теории, Валлерстайн, тем не менее, не только вычленяет из марксистской теории то, что казалось бы ему нужно для построения свой марко-теории, но и пытается из них сделать ключ к актуализированию Маркса. Так, уже обозначенный факт теории поляризации классов имеет не только под собой реальное основание, но и темпоральную действенность. А конфликтность присущая социальному пространству, и на которой настаивал Маркс обозначая термином «классовые противоречия», равнозначно поляризации, имеет свою место быть.

Макросоциологический анализ М. Кастельса проблематизирует состояние и тенденции развития общества: ее детерминанты, типы социально- экономического устройства, роли техники. Важной особенностью при анализе современности для Кастельса является не только понятие производства, которое организует и детерминирует общество согласно постулату Маркса. Но и на ряду с производством следовало бы, заключает Кастельс, обозначить опыт, понятый им как воздействие субъектов на самих себя через культурные идентичности, а также власть как навязывания воли и применения символического и физического насилия.46 Так, если применять марксистский факт историчности, то тот капитализм, которому был современник Маркс и который был описан в им «Капитале» вовсе не должен в таком же виде наследоваться в качестве образцовой дескриптивной модели современным агентам. Напротив, М. Кастельс, полагает, проведя огромную эмпирическую работу, что исторический вид капиталистических производственные отношений трансформировался. Проблема класса, например, определяющаяся вопросом «кто присваивает продукт труда?» неадекватна современному состоянию капитализма, поскольку «механизм присвоения экономического излишка стал сложнее»47 А современные технологические процессы, вызванные НТР, радикальным образом изменили социально-экономические отношения. В свою очередь, такие тенденции требует проведения современной этим изменениям рефлексии, а не простого эпистемологического наложения марксистской теории на эмпирические данные.

По другому принципу осуществляются исследовательские стратегии Э. Гидденса и П. Бурдье. Говорить, при этом, о целенаправленной реактуализации марксистской проблематики, повторимся, по отношению их стратегиям недопустимо. Тот фокус исследований, который им свойственен, напрямую не затрагивает марксистский и ноемарксистский дискурс. Напротив, здесь стоит говорить о смене перспектив и пространств исследований, вызванные изменением парадигм социальных и гуманитарных наук. В обоих случаях, в центре внимания концентрируется проблема практик социальных агентов. А это, предполгает хоть и старое, навеяное «Тезисами о Фейербахе» размышлениям, поле, до сих пор, по крайне мере до «практического поворота», непроработанное. Тем самым, с одной стороны, максимизируется дистанция от марксистско-ориентированной макросоциологи, тяготеющей к тотализации и функционализму, а с другой, минимизируется расстояние с марксистско ориентированной философской проблематикой, акцентирующийся на практике.

Основополагающая категория марксизма -- практика, теоретизированная Л. Альтюссером, концептуализируется Э. Гидденсом и П. Бурдье. Однако, если для Маркса практика, как говорилось, определялась через трудовые отношения, то для современных интеллектуалов воспринимается иначе. «Гидденс, - полагает В.Н. Фурс, - утверждает аналитическую первичность социальных практик относительно общественных систем: социальная жизнь должна концептуализироваться по своего существу как сплетение практик, ситурованных в пространстве и времени»48. Это предполагает, что необходимо отказаться от того принципа детерминированности субъекта социально- экономическими факторами, чье социальное дейсвтие дедуцируется из «макроинститутов». В главном тексте «Устроение общества: Очерк теории структурации» Гидденс намеревается развернуть «запоздавшею критику» высказывания К. Маркса, утверждавший, что «Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»49 Это высказывание Маркса очерчивает контур базового понятия «структурации» Гидденса, которое, в то же время, созвучно понятию «габитуса» П. Бурдье.

Если Гидденс, скорее имплицитно, расходится с марксизмом, то П. Бурдье довольно четко артикулирует «серию разрывов». Аналогично тому, что было осуществлено Л. Альтюссером, а позже Э. Лаклау и Ш. Муфф, Бурдье порывает с «субстантивизмом», экономизмом и объективизмом, которые присуще марксистской теории.50 Разрывы не просто элементы критики марксистской мысли, а сколько способ освобождения от Маркса, для того, чтобы «…думать с Марксом вопреки Марксу..»51.

Этот оправданный заход обусловлен теоретическими стратегиями. Так, социолог, да и любой интеллектуал, согласно Бурдье, не является внешним наблюдателем, а скорее ангажированным участником, принимающего роль либо в производстве, либо в воспроизводстве социального знания о социальном пространстве. Отсутствие метатеоретической точки ( это и есть одно из следствий разрыва с объективизмом) предполагает вовлеченность агента в изменение, либо в поддержание посредством легитимации всегда определенного «логическими практиками» и «практическими логиками» видения мира.

Марксизм, в таком случае, является той теоретической стратегией, которая оказывает на социальное «эффект теории», понимаемое как перформативный акт номинации. Это значит, что в той мере, в какой класс существует реально, в той мере, следовательно, это обусловлено марксистской теорией. А, учитывая экономический детерминизм, П. Бурдье заявляет по поводу марксизма, что «Эта теория привязана к одномерному социальному миру, организованному просто вокруг противоречия между двумя блоками»52. В силу того, что марксистская оптика преломляет все социальные отношения через экономизм, она упускает все многообразие социальных, политических, культурных практик, развернутых в соответствующих им полях. Это упущение заметно сказывается в редукции, как показал П. Бурдье, например, понятия государства в простой элемент, в функцию. «Иначе говоря, - заявляет французский социолог, - марксистская традиция не ставит проблему существования государства и сразу же решает ее через определение выполняемых им функций»53.

Весьма симптоматичное явление, показывающее проблематику реактуализации марксизма в целом, произошло в ходе дискуссии между П. Бурдье и Т. Иглтоном. Стоит сказать, что британский философ марксистского толка написал книгу «Почему Маркс был прав», в которой попытался показать актуальность «классического марксизма» и применить его анализ и прогнозы к современности. Пьер Бурдье в ходе дискуссии, посвященной проблематики идеологии, попытался подвергнуть деструкции концепт «ложного сознания», выпестованная марксистскими намерениями. Так, он заявил: « Я могу сказать, что пока вы думаете в терминах сознания, ложного сознания, бессознательного и т. д., вы не сможете понять основной идеологический эффект, который большую часть времени передается через тело.»54. В таком случае, как следует из этой логики, необходимо не только развернуть совсем в другом направлении исследовательские стратегии, игнорируемые марксистской традицией, но и переработать понятия так, чтобы они адекватно отвечали исследовательскому намерению и избегали символического эффекта, каким тяготеет марксизм. Стало быть, нужно разворачивать стратегию саморефлексии себя, субъективного исторического опыта, дабы избежать «символического насилия».

Структурировав таким образом позиции, воспроизводящие характерные для нее формы и содержания высказываний, мы могли бы упустить такого интеллектуала, как Ю. Хабермас, чьи концептуальные основы не позволяют однозначно центрировать его в определенном месте. Однако, мы можем заметить, что его тексты обустроены всегда в том или ином хронологическом порядке так, что на раннем этапе он выступал скорее как социолог, проблематиизирующий «применение марксовой теории кризиса к изменившейся реальности позднего капитализма и развивающий новые теоремы кризиса.55 А в более поздних, после рубежных: «Теории коммуникативного действия» и «Философского дискурса о модерне», например «Вовлечение другого. Очерки политической теории» в Хабермасе высказывается философская позиция, более свободная от марксистского референта, в случае с социологической. Тогда, когда он конституировал свою проблематику «публичности», тогда его эмпирическое и социологическое описание освободилось от марксистской. Сам Хабермас в своем важном проекте осуществляет шаг назад от проекта критики Просвещения Адорно и Хокрхаймера. «Отправной точкой формирования концепции, - пишет В. Фурс, - послужила связка двух утверждений: о незавершенности «проекта модерна» и о реактуализации эпистемической формы Франкфуртской «критической теории общества», а ее развертывание питалось и направлялось напряжением, заключенном в сочетании этих основополагающих тезисов»56. Так, если для Маркса, Гегеля, и представителей неомарксизма исходное значение теории представлялось в противоречии, апориях, то для Хабермаса вопрос заключался в том, почему и как они возникли. Видя причины этих апорий в разладе «жизненного мира» и их «колонизацией» социально-экономической целе- рациональной системой, Хабермас пытается осуществить «идеально- утопический» набросок того, как можно сделать этот процесс «колонизации» обратимым. Устраняя на корню, конституированные им, исходные допущения К. Маркса (противоречие между индивидуальной и коллективной свободы), Хабермас теоретизирует проблематику употребления «коммуникативного разума» в пространстве публичности. Отсюда и возрастающая роль в его матапроекте творчество И. Канта.

Таким образом, марксистский дискурс трансформировался в качестве иной интеллектуальной стратегии и практики, имеющей не так много общего с текстами классического марксизма, так и, за небольшими исключениями, с Франкфуртской школой. Очевидно, что способы рецепции, реактуалзиации, определяемые позицией в интеллектуальном пространстве, дифференцированы. В политической философии из марксистских идей эксплицировались, благодаря структурализму, формальные доминанты: идеология, политическая субъектность. Они, как полагаем, отвечают запросу на преодоление деполитизированной современности и возрождению левого протестного движения. С. Жижек фокусируется сквозь концепт «прибавочного продукта» на практиках мультикультурализма, потребительства.

Письмо М. Кастельса, Э. Гидденса, фактом отсутствия целенаправленной реактуализации демонстрируют, что во многом, марксистская социология не может адекватно справится с теми задачами, которые они пытаются решить: раскрыть тенденции развития технологического «сетевого общества», осмыслить влияние коммуникационных технологий в социально-политической практике (М. Кастельс), сформировать четкое представление о глобализированной современности, испытывающие такие изменения, которые ускользали от классового анализа (Э. Гидденс).

Современные интеллектуалы, чей дискурс более или менее плотно пролегает к границам марксистского дискурса, структурируют свои тексты так, что в любом из этих случаев, марксово учение служит предпосылкой для построения своих собственных концепций. В любом случае, как метко подметил Ю. Хабермас: «к Марксу надо относится критически, ибо только тогда возможно развитие его взглядов»57.

Глава II. Марксистская критика «позднего» (современного) капитализма и анализ современных общественно-политических процессов

2.1 Социологический анализ современности М. Кастельса, Э. Гидденса, П. Бурдье

«Всякий, кто использует выражение «поздний капитализм», выдвигает тем самым гипотезу, что даже при государственно-регулируемом капитализме общественное развитие полно противоречий или кризисов»58 -- писал еще в 1973 г. Ю. Хабермас. Категория «позднего капитализма» -- есть маркер, означающий фундаментальную проблематику, которая, в первые была поднята еще Гегелем, развита Марксом. На языке марксизма понятие «капитализм» есть терминологическое схватывание «современности» и ее противоречий. Равным образом, категория «позднего капитализма» служит определением того, чем являет себя модус настоящего, в условиях которых и мыслят интеллектуалы.

Отказавшись, в большинстве случаев, от марксистского слово- употребления «капитализма» в качестве означающего, современные интеллектуалы, тем не менее, дефинирует и проблематизируют то, на что и было направленно это означающее -- на современность. «Модерн -- постмодерн» (Э. Гиденс), «индустриальное-информационное» ( М. Кастельс) терминологические связки, сквозь которые просвечиваются проблематики современности, обусловленные предметной оптикой.

Проблематизирование современности сопровождается серий постановок вопросов. При этом, имеет место ретроспективное схватывание проблем. В некоторых случаях, «симптоматические прогнозы». Что отличает современность, «поздний капитализм» от других исторических периодов, в том числе от той, дескрипцию которой оформил Маркс. Какие аспекты внутри социо-культурных, политических и экономических положений могут маркировать различия? И как помыслить (эпистемологическая проблематика) эти отличия?

Для М. Кастельса другая «современность», отличная от Марксовой, воссоздается с середины 1970-ых годов на основании автономных процессов: революция в информационных технологиях, структурный кризис капитализма и этатизма, расцвет социальных движений. «Взаимодействие, - пишет Кастельс, между этими процессами и спровоцированные ими реакции создали новую доминирующую социальную структуру, сетевое общество, новую экономику -- информациональную/глобальную и новую культуру -- культуру реальной виртуальности»59.

В основании современного состояния общества, согласно испанскому социологу, заложена информационнальность. Выражаясь языком Маркса, последние является производительной силой, трансформирующий социальные отношения. Тем не менее, заключает Кастельс, «они остались капиталистическими, но это исторически иной вид капитализма, который я назвал информационнальным капитализмом».60

В новом историческом типе капитализма не находит свое место этатизм, свидетельством чего служит коллапс СССР. Причиной тому, по Кастельсу, не способность такой формы к технологической адаптации и инновационному преобразованию. Тогда как, в капитализме, как более гибкой системы, в конце XX столетия посредством реструктуризации наблюдалось реконфигурация социальных отношений, отвечающих технологическому вызову.

В «Информационной эпохе» Кастельс дал исчерпывающий анализ социальным трансформациям. В другом фундаментальном труде, «Власть коммуникации» им была осуществлена попытка проинтерпретировать социальные отношения через оптику коммуникации, характерной для этой эпохе. При этом, властным отношениям Кастельс отдал безусловный базисный паритет: «Коммуникационная власть, - пишет он, - находится в сердце структуры и динамики общества»61 И далее: «Моя рабочая гипотеза выражается в том, что наиболее фундаментальная форма власти состоит в способности формировать человеческое сознание».62

В концептуальной сетке М. Кастельса, таким образом, циркулируют обширные тематические полюса. Главным фактором, связывающий воедино тематики является концепт «информациональности». Кодифицируя, сквозь коммуникации, социальные элементы, эта категория современности репрезентирует целостность общества. Социолог дал этой целостности следующую дефиницию - «сетевое общество». Под этим определением понимается «общество, социальная структура которого выстраивается вокруг сетей активируемых с помощью переведенной в цифровую форму информации и основанных на микроэлектронике коммуникационных технологий. Я понимаю под социальные структуры как организационные упорядоченности людей в сферах производства, потребления, воспроизводства, опыта и власти, выраженных в осмысленной, закодированной культурой коммуникации».63

Что, при таком определении, отличает «сетевое общество» от индустриального? Еще в «Информационной эпохе» Кастельс писал, что в новом обществе характерны фундаментальные социальные разломы, трансформации социальной жизни, пространства и времени. Так, в таком обществе различим крах патриархальности, устойчивых форм первичных социальных отношений. След за этим, возникновение «информациональных производителей» вытесняет «родовую рабочую силу» и, как следствие, усложняет реляцию труда и капитала. Горизонтальные отношения в организации труда и распределения прибыли, менеджеризация, индивидуализация -- все эти тенденции, с одной стороны, «увольняют» одномерную проблематику классового деления индустриальной эпохи, с другой стороны, адекватно соответствуют информационнальной. Хотя, Кастельс не говорит, что при этом классовая поляризация упразднена. Нет, все дело в том, что социальные отношения в сфере труда, как и вопрос о том, кто присваивает излишек -- усложнились.64 Здесь стоит добавить и то, что ролевые модели социального действия уже не могут гарантировать устойчивость опыта. Напротив, в новой эпохе свойственно ситуационное производство ролей и моделей социального действия.

Особое место занимает у Кастельса в «сетевом обществе» такой смысловой кластер как власть. Понимая под властью реляционный способ воздействия, что сближает его с Фуко и Бурдье, испанский социолог проводит анализ власти в рамках метафорики сетей. Отличительной особенностью, при этом и главной проблемой политики «сетевого общества»: способность включать в сеть / выключать из сети. Если пространственная структура такого общества является главным источником структурирования властных отношений, то вопрос о власти может быть сведен к тому, какое место занимают акторы в сети. Так как «сетевое общество» явление глобальное, то властные отношения принимают не только дискурсивно-дисциплинарную как у М. Фуко, но и наднациональный форму. В метафорики сетей существуют две точки: пространство потоков и пространство мест. Переключение между ними есть механизм включения в сеть и выключения из сети. «Власть переключения принадлежит переключателям, социальным акторам разного типа, которые определяются контекстом, где специфические сети должны быть соединены для особых целей»65.

Способность к переключению расположена у тех, кто способен создать сети. В основном это мультимедийные коммуникации, которые осуществляют власть сети над сообщениями. Контроль доступа( gatekeeping)- оперативная процедура, определяющая возможность вхождения сообщению(message) в сеть.66 При этом, сообщение (message), понятое в смысле М. Маклюена, может «фреймировать» сознание, устанавливая границы смыслополагания. В качестве хрестоматийного примера тому Кастельс описывает президентскую компанию Дж. Буша младшего, где центральной повесткой стала война в Ираке. В ней, полагает испанский социолог, активно использовались мультимедийный ресурсы, манипулирующие и фреймирующие сознание посредством заранее недостоверной информации.

На этом проблемы современности не заканчиваются, подчеркивает испанский социолог. Возросшая роль медиаполитики, с одной стороны как-бы способствует демократизации, тогда как на самом деле, способствует кризису представительной демократии и потере легитимности политической власти. Кастельc обнаруживает диссоциацию между коммуникационной и представительной властью.67 Эта проблематика в итоге приводит к вопросу о социальных движениях, насущной задачей чего является «перепрограммирование сети коммуникаций.»

Так, интернет, согласно Кастельсу, является формой осуществления коммуникации, где система переключения сообщения не действует. Отсюда, интернет, как форма публичного пространства, становится важной площадкой автономной коммуникации. В ней формируются контр. сети, перепрограммирующие сети «вокруг альтернативных интересов и ценностей и(или) через разрушение доминирующих переключателей одновременным переключением сетей сопротивления и социальных перемен»68. «История человечества творится преднамеренной деятельностью, но не является преднамеренным проектом. Она постоянно ускользает от попыток повести ее по какому-то задуманному направлению.»69 - заявил Гидденс в главном теоретическом труде «Устроение общества».

Почему имеет место ускользание? Потому, согласно Гидденсу, что субъекты и не подозревают о многочисленных последствиях своей деятельности. Основное социологическое понятие британского интеллектуала-«структурация» объясняет что имеет ввиду утверждая об «ускользании» от преднамеренного маршрута. Семантические правила (дискурс повседневности), моральные (этические значимости) и материальные ресурсы порождены «структурой». Они же являются одновременно и итогом деятельности субъектов в социальном взаимодействии, и средством производства повседневности. То есть, социальный актор, согласно Гидденсу, определен контекстом «структурой». Ограничивая его деятельность, тем не менее, социальный актор воспроизводит в ходе практик общественную жизнь на основании целерациональности и бессознательности. Как заметил отечественный исследователь: «В действительности каждый акт воспроизводства есть и акт производства, в котором общество создается как-бы сызнова в ранее неизведанных обстоятельствах.»70

Эти «неизведанные обстоятельства» сопровождают перманентно социальные практики. Поэтому, история не всегда имеет целерационально выстроенный ориентир. Задача социолога, согласно Гидденсу, теоретизировать намеренные и ненамеренные практики, (вос)производящее общество. Построив свой концептуальный аппарат, Энтони Гидденс фокусируется, сквозь свою оптику, на последствиях социальных практик «современности» (Modern) и постсовременности (Postmodern).

«Современность, - для Гидденса, - означает формы социальной жизни и общественных организаций, которые возникли в Европе, начиная, примерно, с XVII века и далее, и влияние которых в дальнейшем более или менее охватило весь мир.71 К концу XX века общество пришло к такому состоянию, где последствия «современности» радикализировались и универсализировались. При этом, Гидденс дистанцируется со многими теоретиками постсовременности, выстраивая свое собственное, отличающаяся от других подходов, понятие того, что следует за «современностью».

Но, прежде, чем давать аналитическую оценку «постсовременности» Э. Гидденс пытается помыслить в чем заключается отличие современных обществ от традиционных. Во-первых - это динамизм и высокая, по сравнению с традиционными обществами, скорость изменений. «Динамизм современности, - полагает социолог, - проистекает из разделения времени и пространства и их воссоединения в формах, допускающее точное пространственно-временное «зонирование» социальной жизни, высвобождающее социальные системы...и рефлексивного упорядочивания и перегруппировки социальных отношений на основе непрерывно входящего потока знаний, оказывающее влияние на действия индивидов и групп.»72 Так, появление технологий совершенствования транспортных коммуникаций структурируют социальные практики в пространстве и упорядочивают во времени. Тем самым параллельно рационализации технологий, рационализируется и переорганизовывается повседневность. Во-вторых, экстенсификация региональных сфер изменений. Потому, все больше обществ втянуто во взаимодействие друг с другом. Отсюда, кстати, и берет свое формирование такое явление как глобализация. И, наконец, под третьей чертой у Гидденса фигурируют новые, не имеющие места типы социальных функций. В свою очередь, современность, как динамичный «неуправляемый мир» характеризуется следующими признаками: капитализмом, индустриализмом, дисциплинарным надзором (по М. Фуко), легитимным насилием (по М. Веберу) и национальным государствами. С развитием современных социальных институтов соотносятся, так называемые, механизмы освобождения от локального контекста: символы (например деньги) и технические достижения, основанные на экспертном знании.73

Все эти типы характеристики, переплетенные между собой, формируют конфигурацию современности. Основными маркерами, по Гидденсу, идентифицирующие состояние современного общество: глобализация, «онтологическое отсутствие безопасности, связанное с рисками.

Говоря о рисках, Гидденс, что важно, подчеркивает, что они были сопряжены со всей историей человечества. Они имеют место лишь потому, что не всегда можно предсказать последствия социальных практик акторов. А с развитием капитализма, который, по меткому выражению Маркса, осуществляет «беспристрастные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений»74, риски современности стали все более непредсказуемыми. Поэтому, заключает Гидденс: «в условиях современности мыслить в понятиях риска стало постоянным занятием».75 Глобализация, одна из важнейших черт состояния «постсовременности», интегрирует локальные государства не только по экономическим каналам, но и политическим, культурным, технологическим. Этот факт ставит в неоднозначное положение суверенитет и национальных государств. При этом, риски и опасности возрастают. Например, финансовые спекуляции в глобальном производстве могут привести к дестабилизации экономики в каком- нибудь государстве. И все же, главная проблема глобализации сосредоточена не в этом. «Главные сражения XXI в., - завил Гидденс по поводу проблемы глобализации, - станет конфликт между фундаментализмом и космополитической толерантностью.»76 Отсюда и, по мнению социолога, следует ожидать обратной глобализации реакции: расцвет местного национализма. Учитывая, что современные государства демонтировали системы социальных защит, свойственные «Welfare state», Гидденс отмечает необходимость в изменении способов обеспечивания социальных гарантий, которые минимизируя социальные опасности, в то же бы время, обеспечивали достойную жизнь.

В качестве рецепта Гидденс предлагает модель «утопического реализма». С одной стороны, она нацелена на «демократизацию демократии», что означало бы эффективное делегирование полномочий и внедрения коллективных форм принятия решений, например- «электронные референдумы». С другой стороны, в этой утопии предполагается преобразование социального государства, сочетающее в себе автономию и взаимную зависимость. Для реализации этого проекта, Гидденс предлагает осуществлять освободительную политику, этический образец которой был еще заключен у Маркса, в «связи с жизненной политикой или с политикой самоактуализации»77.

Ф. Коркюф в исследовательском труде «Новые социологи» подметил, что П. Бурдье в своем структуралистском конструктивизме удалось совместить «взгляды трех «отцов-основателей» социологии, которые до него обычно противопоставлялись: К. Маркса, Э. Дюкргейма, М. Вебера».78 Итогом конвергенции классиков социологии стала разработка важных аналитических терминов: капитал (Маркс), габитус (Дюркгейм), поле ( Вебер). Переплетенные всеме вместе, они образуют теоретический универсум Бурдье, применимые для любого эмпирического анализа. Однако неверно полагать, в тоже время, что они являются универсальной эпистемологической моделью. Социологическая аналитика французского социолога дифференцирована на построении прочных синтезов теоретической рефлексии, располагающееся внутри научного производства знаний о социальном мире и эмпирических исследований. В первом случае, целеполаганием стратегии внутри смыслового пространства социологии является стратегия Бурдье по преодолению «превратных» оппозиций: объективизма, которым «злоупотреблял» Маркс, и субъективизма. В свою очередь, хоть и не прямым образом, эта стратегия предполагала и преодоление «высокой» теории и низкой «эмпирики».

Преодолев эти дихотомии посредством фундирования практики как центральной категории, Бурдье, далее, закладывает подспорье, согласно которому, позиция социолога, занимающаяся социальными практиками должна быть самореферентной. То есть, социолог как субъект объективации социального должен быть сам синхронно этому процессу объективирован, чтобы распознать мотивы и интенции своей научной практики. Рефлексия, таким образом, важный и, на наш взгляд, действенный аспект социанализа Бурдье, благодаря чему, устанавливается разрыв (эпистемологический) с «эффектом теории», которая на языке марксизма обозначается в качестве идеологии. Этот «трюк», сформированный не без влияния Альтюссера, доводится до своего предела тем, что утверждается в качестве императивного наставления, предписывающее перманентный модус осуществления этой методики. Во многом, такая установка обусловлена примером самого Маркса и его последователей -- из разрыва конституировалось в порядке прямого следования новая теория ( как неоднократно писал Бурдье -- «Theoria» есть «способ «видения», а значит служит и основой для практик социальных агентов).

Конструируя поля и практики социального пространства, французский социолог формализирует язык описания строго в реляционных терминах. И в отличие от М. Кастельса и Э. Гидденса, им не дефинируются современность в качестве предмета соционализа. Это объясняется тем, что современность, выражаясь по альтюссериански, является «уже данной сложной структурированной целостностью», в которую «вписаны» социальные, в том числе и интеллектуальные агенты. Поэтому, Бурдье, как и Маркс в концепции Альтюссера, осуществляет разрывы и концептуализирует такой язык описания и такую интеллектуальную стратегию, ставка которой заключалась бы в освобождении от «символического насилия». Помимо этого, употребляя универсальные термины, П.Бурдье пытается обнаружить закономерные связи функционирования социального пространства, тем самым устраняя перспективу исследований, разворачивающаяся в ходе осмысления эмпирических данных в условиях темпорализации (современность - постсовременности).

Обозначив «визитную карточку» интеллектуальной практики Бурдье, следовало бы сконцентрироваться на значениях и практико-применений его основных теоретических положений. После чего, перейти к его аналитики политических и идеологических практик.

«Детерминации, - пишет Бурдье в фундаментальном труде

«Практический смысл» - связанные с особым классом условий, производит габитусы -- системы устойчивых и переносимых диспозиций, структурированные структуры, предрасположенные функционировать как структурирующие структуры»79. Иначе, габитус -- интериоризация внешнего и одновременно экстериоризация внутреннего, приводящее практики социального агента в движение, обусловленные диспозицией (склонностью) и схемами классификации и восприятиями и выраженные через телесность. По замечанию отечественного социолога, габитус функционирует как бессознательная память, которую производит сама история.80 Поэтому, практика саморефлексии социальной диспозиции позволяет агенту осознать условия собственного формирования (габитус).

Социальные агенты группируются на основе индивидуальных габитусов, сформированные в структурных и ограниченных условиях. Отношения диспозиций агентов образуют между собой определенное специфические поля, центрирующим элементов которого является специфический для этого поля капитал -- дефицитный ресурс или благо. Соотношения степеней и объемом обладания различными видами капиталов (экономический, культурный, социальный и т. д. ) формируют классовое деление в многомерном социальном пространстве. В свою очередь: «Каждое поле является местом более или менее декларированной борьбы за определение легитимных принципов деления поля.»81

У Бурдье, по замечанию Коркюфа, акцентируется марксистская формула о силовом отношении социальной реальности. Также, получает свое воплощение и развитие в тематическом пространстве социолога неокантианское и веберовское представление о символическом характере социальных взаимодействий.82

Легитимация деления поля, ставок борьбы, осуществляется через символический капитал, устанавливающий признание тех, кто производит тот или иной дискурс. Навязывание дискурсов частных лиц, в последствии, выдается за универсальную точку зрения, за «common sense». Формы господства, в таком случае, не принимают силовой (принудительный) характер, как это было у Маркса. Напротив, реализуясь через тонкие механизмы социальных практик, господство инкорпорируется через «формы классификации», нормирующее когнитивные структуры согласно тому, что было заложено в качестве содержимого в эти формы. Бурдье неоднократно подчеркивал, что государство есть не только монополия на физическое, как у Вебера, но и символическое насилие. Кроме того, по Бурдье:

«Классифицирующие схемы, системы классификации, основополагающие оппозиции мышления: мужское/женское, левый/ правый, восток/запад, но еще и теория/практика, являются политическими категориями»83.

И все же, настаивая на многомерности социального измерения, Бурдье постулируют политическое поле в качестве такого, в котором повседневно и повсеместно воспроизводится легитимация установленного порядка. А значит, силовые отношения (борьба), в первую очередь, индуцируется им на политическую онтологию. В этом ракурсе особе место занимает концепция символической власти. У Бурдье она определяется как : «власть учреждать данность через высказывания, власть заставлять видеть и верить, утверждать или изменять видение мира и, тем самым, воздействие на мир»84. Условием ее действенности является признанность социальным агентами, не признающие произвол частного постольку, поскольку видят в этой власти логику универсального.

Таким образом, производство и воспроизводство социального пространства посредством борьбы в том или ином виде за присвоение или удержание капиталов предполагает ряд исходных проблематик: социального неравенства и символического насилия, легитимирующее это неравенство.

В такой перспективе, где социальные агенты детерминированы диспозициями и располагающие, в следствии чего, неравными шансами на приобщение к капиталу, встает вопрос об инструментах преодоления «символического насилия». Кроме практикуемого Бурдье самоанализа, упомянутым в начале, он делает ставку на разоблачения средств осуществления символического господства. Соответственно, в интеллектуальном поле -- как в поле производства дискурсов -- им разворачивается критика с позиции социолога, которая предоставляет средство бдительности.85

Так, центральный элемент политического поля -- парламентское представительство -- получает последовательную критику со стороны Бурдье. Делегирование как способ переноса власти, наделения полномочий исполнения власти от лица других формирует не только порядок властных отношений, но и тем самым, формирует группы. Метонимический характер этого процесса, в котором учреждается официальный представитель, способствует тому, что представитель является знаком тех, кого он представляет. Будучи опосредованным через знак, группа получает свою оформленность, но вместе с этим - политическое отчуждение. Представитель, наделенный символическими качествами актом делегирования, трансцендируется, что в последствии приводит к фетишизации собственной фигуре представляемыми. Сюда же, прибавляется и монополия профессионалов, концертируя в своих руках капитал, не допуская к отправлению власти других. «Поэтому, - считает мэтр социологи, - последнюю революцию -- революцию против сословия политиков и против потенциально содержащиеся в акте делегирования узурпации -- еще только предстоит совершить»86.

Любопытно, что позднее, Бурдье считал что такая революция уже совершена в странах Восточной Европы на момент 1989 г87.Став публичным интеллектуалом в духе Золя, Сартра, Фуко, французский социолог развернул исследовательские стратегии, связанные с критикой неолиберализацией социального пространства. Ученик Бурдье -- П. Шампань, опубликовал монографию «Делать мнения: новая политическая игра» на основе статьи учителя «Общественного мнения не существует», в которой разоблачались техники конструирования мнения, императивного навязывания консенсуса, манипуляций и т. д.

Исполняя функции общественного интеллектуала, Бурдье задействует свои исследовательские стратегии (например - коллективная монография «Тяжесть мира» 1999 г, репрезентирующая масштабы социального неравенства во Франции) и проявляет усиленный протестный активизм против неолиберализма, поскольку, как он выразился в интервью в 2000 г.:« Никакая критика не уравновесит масштабы воздействия такой политической системы»88.

2.2 Концепция миро-системного анализа И. Валлерстайна

«После завершения периода бифуркации, скажем, в 2050 или в 2075 г., мы сможем с уверенностью говорить только о нескольких вещах. Мы не будем больше жить в условиях капиталистической мироэкономики. Вместо этого мы будем развиваться в рамках нового порядка или порядков, некой исторической системы или систем.»89 - писал И. Валлерстайн в одной из своих книг. Таких заявлений, подобно этому, у американского социолога довольно много. Вполне может показаться, что такие прогностические перспективы, возможно, базируется сколько не на научной аналитике, согласующейся с позитивистской максимой: «знать чтобы предвидеть», а сколько на ангажированной политической позиции, выдающая желаемое за действительное.

Сродни К. Марксу и Ф. Броделю, И. Валлерстайн проводит глобальные, в холистских направлении исследования исторического развития обществ. Как и Маркс, Валлерйстайн проводит некоторые аналитические прогнозы, исключая при этом, посредством преднамеренного представления, очертания грядущего.

В основании подхода Валлерстайна, как было указано в предыдущей главе, лежит концепт различения рынка как пространства торгового обмена и монополий как базового маркера капиталистических отношений. Сам капитализм, в свою очередь, определяется им как такой тип, который ставит во главу угла «бесконечное накопление капитала». При этом, касательно рынка, Валлерстайн смело заявил, что: «Абсолютно свободный рынок может быть идеологией, мифом, сдерживающим фактором, но реальностью повседневной жизни -- никогда»90 Это значит, что рынок, будь то товаров или услуг, всегда перекрыт монополистическими агентами, нейтрализующие остальных, более мелких агентов. Итак, поскольку действенным агентом на рынке является монополии с их тенденцией к накоплению капитала, то рынок, следовательно, приобретает черты капиталистической системы.

«Мир, в котором мы сейчас живем, то есть современная миросистема, зародилась в XVI веке. Тогда миросистема занимала лишь часть земного шара, некоторые районы Европы и обеих Америк. Постепенно она росла и охватила всю планету. Современная миросистема есть и всегда была мироэкономикой. Она есть и всегда была капиталистической мироэкономикой».91 При этом, мироэкономика рассекается на осевые части по принципу разделения труда, которое, в свою очередь, предполагает и разделение продукции. Части, между которым проложена осевое разделение труда терминологически именуется «центром» и «периферией».

Эти категории обозначают реляционные принципы прибыльности производственных процессов частей мироэкономики. Так, «центр» или «ядро» концертирует монополии, присваивающие прибавочную стоимость из «периферии», в которой работают, в лучшем случае, конкурентные принципы обмена. Кроме того, в такой терминологической сетке находит свое место и «полупериферии», которая, с одной стороны, выступает «ядром» к «периферийным» агентам, а с другой, «периферией» по отношению к «ядру». Для Валлерстайна, такие именования отношений внутри капиталистического производства, являются «одним из интеллектуальных инструментов, помогающих проанализировать множество форм классового конфликта в мировой капиталистической экономике»92.

Под агентами, разумеется, выступают не только хозяйственные субъекты, но и государства, вовлеченные в процесс мироэкономики. Они, в свою очередь, по мере развития мироэкономики, приобрели черты национальных и суверенных. Между государствами, оказывающие патронаж в юридической или военной форме своим агентам хозяйствования, устанавливаются отношения по модели центра, полупериферии, периферии. В более традиционной форме это выражается как: колониальные страны и метрополии. Всякие агенты, занимающие позицию «центра», и контролирующие, тем самым, производственные процессы, будут, по утверждению Валлерстайна «продвигать принципы универсализма»93. Исключая партикулярные интересы, «центр» осуществляет гегемонию (понятие А. Грамши) в определенном промежутке времени, через созданную им же «геокультуру».

Валлерстайн пишет, что: «Такие периоды истинной гегемонии, когда всерьез не оспаривалась способность господствующей державы навязывать свою волю и свой «порядок» другим ведущим странам, в истории современной миросистемы были достаточно непродолжительными. С моей точки зрения, примеров тому всего три: Соединенные провинции в середине XVII в., Соединенное королевство -- в середине XIX, и Соединенные Штаты -- в середине XX в. В каждом случае их гегемония, соответствующая приведенному выше определению, продолжалась от двадцати до пятидесяти лет»94. Хронологический отрезок, определяющий срок гегемонии и свидетельствующий о позиционировании в «центре» обусловлен циклическим развитием капиталистической мироэкономики. Собственно, здесь Валлерстайн, хоть и совмещая холистские намерения, сближается с марксистским экономическим детерминизмом, полагающий, что изменения в обществе, в первую очередь, зависят от производственных начал. Дефенируя цикличность капитализма через «кондратьевские циклы», Валлерстайн описывает динамику развития миросистемы через изменение в перераспределение накопления капитала. Переизбыток товаров приводит к кризису перепроизводства, а след за этим, к безработице, потери доходов хозяйственных агентов. Стоит заметить, что те агенты, которые зависят от заработной платы как источника дохода, ранжируются Валлерстайном к классу пролетариата. А значит, современное поляризация классов, описанная Марксом сохраняет свою теоретическую силу.

Кризис, совпадающий с кондратьевской фазой спада, заставляет «центр» прибегать к минимизации затрат, за счет перенесения экономические мощности в более дешевые, относительно расходов на ресурсы, части - в «периферию». Фаза спада, короче говоря, сопровождается понижением нормы прибыли и возрастанием безработицы. В основном, когда фаза достигает своего дна, происходит реструктуризация, санация посредством рынка неликвидных агентов, а в более глобальным измерении, к географическому перемещению «ядра».

Согласно Валлерстайну, вышеописанные тенденции (цикличный спад) приходится на 1970-ые, 1980-ые гг. Учитывая, что в среднем переменные спада и подъема цикла длятся от 50 до 60 лет, можно сказать, что нынешний период еще вовлечен в кризисный процесс. Применяя к этому процессу термин «бифуркация» ( состояние неопределенности), Валлерстайн пытается различить проблемы миросистемы, находящейся в этом состоянии.

Среди кризисных тенденций социолог отмечает следующие. Во-первых, истощение доступа дешевой рабочей силы, приводящей к увеличению затрат на труд. Во-вторых, элиминирование из-за демонтажа социального государства среднего класса, который обеспечивал достаточно прочную легитимацию социально-экономическому порядку. В-третьих, экологический кризис, поставивший под вопрос неограниченность ресурсной базы. И наконец, экономические и демографические проблемы между «Севером» и «Югом».95 В общем, в такой перспективе отчетливо наблюдается падение норм прибыли и возрастание безработицы, и дальнейшая поляризация классов.

Кроме того, согласно Валлерстайну, миросистема испытывала политические нестабильности. Так, гегемония США подошла к своему концу в 1990-ые гг., когда развернулась военная кампания в Ираке, продемонстрировавшая финансовую зависимость страны. После этого периода, гегемония фрагментировалась к определенным странам, воздействующие на локальные зоны. Любопытно отметить предположение Валлерстайна: после окончательного заката США по экономическим и военным потенциалам гегемония перейдет к Японии. При этом, о Китае даже не был упомянут. Не свидетельствует ли это об обратном, когда утверждают, что в прогнозах Валлерстайна, в отличие от Марксовых, заложена долгосрочная, а не краткосрочная динамика капитализма. Также весьма сомнителен прогноз, согласно которому «..неофашистский путь мало вероятен.»96. Наоборот, сегодняшний электоральный успех правых партий с неофашистской риторикой только заметно усилились.

Таким образом, капиталистическая мироэкономика, в начале XXI в. находится в состоянии «хаоса». Те проблемы, которые она обнажила, ставит под угрозу миросистему в целом, поскольку дальнейшее развитие в том виде, в котором она развивалась, начиная XVI века -- невозможно. За каждым «хаосом», следуя мысли И. Пригожина, рождается порядок, контуры которого неизвестно. Валлерстайн пишет, что: «Мы вступаем в период испытаний. Его последствия неопределенны. Мы не знаем, какой тип исторической системы придет на смену существующему»97.

Однако, это не является основанием для бездействия. Как левый мыслитель, Валлерстайн воздвигает задачу утопистки и практики для того, чтобы спроектировать тот мир, в основании которого постулировалось бы эгалитаризм, а не поляризация со всеми вытекающими от нее последствиями. В качестве рецептов, Валлерйстан предлагает как и возвращения к традиционымм средством политической тактик, т. е. : «добиваться того, чтобы большая доля прибавочной стоимости удерживалась рабочим классом»98. Кроме ставки на демократизацию политических структур, Валлерстайн предлагает конституировать универсализм, основанный на фундаменте «бесчестных групп».

2.3 Марксистский дискурс в контексте современного психоанализа и политической философии

Измерение политики в марксистском дискурсе определялось, как известно, в качестве надстроечного явления, располагающим фундаментальным референтом -- производительными силами и отношениями. Перекос, осуществившийся в «западном марксизме» в сторону политической онтологии, не привнес нормативного определения сущности политического.

Потому, среди агентов постмарксисткого дискурса стояла проблема содержательного дефинирования политики без отсылки к внешним положениям. Как ни парадоксально, но в этом им помог консервативный мыслитель К. Шмитт. Политика, согласно последнему, оперирует базовым различением -- друга и врага.99 Будучи процедурой различания, политика формирует оппозиции, принимающие по отношению к друг другу в конкретных политических практиках антагонистический характер. А значит, нормативное содержание политического, составляющий предмет теоретизирования современными политическими интеллектуалами предполагает ряд внутренних проблематик: статус антагонизма, проблема другого. Кроме, такое дефинирование политического проблематизирует демократические и идеологические формы политических практик и теорий, испытывающий к тому же в конце XX столетия кризис легитимности.

В этой связи, видное место в плане теоретической значимости занимают «университетский подход» Ю. Хабермаса и концепция «радикальной демократии» Э. Лаклау и Ш. Муфф.

Теория «делиберативной» политики Ю. Хабермаса, сопряженная с его философскими работами (теория коммуникативного действия) служит некоторой попыткой предложить новое, способствующее выходу из кризиса современным политическим практикам, перспективы. Но, сначала следует сказать о кризисе, имеющий более фундаментальный исток. Согласно Хабермасу, «колонизация жизненного мира» посредством целерационального действия элиминирует смысловые и этические компоненты интерсубъективности и субъективности. В политико-публичном пространстве место целерациональности занимает админстративность (бюрократия, технократия), характеризующийся, по выражению М. Вебера, в качестве «стального панциря». Помимо этого, тенденции конца XX в., заявившие о себе в качестве антирациональных, тот же постмодернизм по мысли Хабермаса, ставят под сомнение продукты разума эпохи Просвещения: демократию, либерализм, национальные государства. В этой ситуации Хабермас пытается спасти проект Просвещения, переформулируя, тем самым, универсалистские элементы употребления разума.

«Хабермас, - пишет Б. В. Марков, - предпринял попытку спасти либеральный проект, встроив в него этику».100 При этом, в итогом значении, такой заход дистанцирует теорию от традиционного либерализма, ставящего в основе автономность субъекта в рамках «laissez faire», так и от республиканизма. Делиберативная политика, выстраивается на учете «многообразии форм коммуникации, в которых совместная воля образуется не только на пути этического самосогласия, но и за счет уравновешения интересов и достижения компромисса, за счет целерационального выбора средств, морального обоснования и проверки на юридическую связанность»101.

Коммуникация, по мысли Хабермаса, априорное условие, как и взаимодействия людей, так и, следовательно, форм политических практик. Посредством переговоров, дискурсов должно обеспечиваться консенсус по поводу принимаемых решений в общественности. Процедуралистский характер делиберативности воздвигает такие институты и формы, в которых осуществляется непрерывная коммуникация. Оно же, ограничивает сферу компетентности административности, низводя ее до роли простого технического исполнителя решений.

Таким образом, делиберативная политика признающая дискурсы в качестве универсальных и легитимных источников, нацелено на выработку консенсуса (преодоление антагонизма) на разумных и честных основания. При этом, конкретный консенсус, достигнутый в тот или иной момент, должен допускать на уровне императива: непрерывность коммуникации и автономность субъектов в горизонте жизненного мира. Это, в свою очередь, предполагает, что консенсус, принятый в ходе дискурсивных процедур в публичности, должен быть всегда готовым к своему переформулированию.

Субъекты, по Хабермасу, вовлеченные в непрерывный процесс коммуникации должны принимать «жизненный мир» другого. А в интерсубъективности, им надлежит разделять универсальную значимость дискурсов, обеспечивающие возможность интеграции и сохранения инаковсти.

Построенная на совмещении негативных и позитивных концепций политических свобод, теория Хабермаса предлагает заново расставить приоритеты в политических процессах. Так, глобализация ставит под сомнение существование национальных государств и наднациональных структур, поскольку политический контроль уходит из их компетентности. С связи с этим, он предлагает одно из решений для национальных государств в условиях неконтролируемой глобализации - «...основать мощь политического действия на наднациональном уровне»102. Иными словами, Хабермас считает, что необходимо восстановить или пересоздать такие институты по примеру ООН, в которых происходила бы коммуникация по поводу принятия решений глобального уровня. Также, его концепция предлагает некоторые рецептуры к проблемам современности. Трудности иммиграционных процессов, вызывающие кризис гражданственности и идентичности, Хабермасом решаются довольно просто: субъекты миграции, сохраняя контекст своих жизненных форм (традиций), должны быть интегрированы в рамках политической социализации, через которую, они принимают «правила игры» публичной коммуникативности.103