Идентичность современного марксизма в контексте интеллектуального поля

Процедуралистская концепция Хабермаса, таким образом, базирующаяся на нормативной модели делиберативной модели демократии, по словам Денежкина: «опирается на идеал сообщества свободных и равных индивидов, которые в политической коммуникации определяют формы совместной жизни»104.

Противоположную сторону в вопросах политического занимает концепция «радикальной демократии». Э. Лаклау и Ш. Муфф, как и С. Жижек, верно подметили что в теории Хабермаса отсутствует собственная политическая нормативность, поскольку он сводит концепт демократии к этике. Кроме того, политический субъект рассматривается Хабермасом как дообщественный субъект, который в то же время является носителем естественных прав.

По замечанию Ш.Муфф в этой универсалистской концепции «остается без внимания важнейший вопрос об условиях существования демократического субъекта»105. И более существенный изъян Муфф видит в устранении Хабермасом важного элемента, обеспечивающего преданность демократическим ценностям: страсти и аффекты

Универсализму Хабермаса они противопоставляют “контекстуализм” Э.Лаклау и Ш.Муфф. И в отличие от делиберативной политики, постмарксисты обозначают антогонизм как априорную форму всякой политики. Консенсус, как итоговое стремление политических субъектов у Хабермаса есть для Лаклау итог дискурсивной борьбы за легитимацию и гегемонию. Демократия для Лаклау пустая форма, внутри которой, в ходе дискурсивных стратегий конституируется конкретная интерпретация, исключающая другие, тем самым, становясь универсальной. Так, например, в полемике с Р.Рорти Лаклау доказывает, что между тремя понятиями “буржуазная либеральная демократия” существует лишь случайная артикуляция, исторически обусловленная.106 К демократии, как пустой форме, посредством «пристежки» (point de capiton) устанавливается означающее - либерализм. Это, в конечном итоге, придает окончательный смысл демократии.

В такой перспективе основная роль в политике отводится дискурсивной борьбе за признание. При этом, антагонистическая борьба в концепции Лаклау и Муфф принимает совсем другой оборот. «Антагонизм - это борьба между врагами, тогда как агонизм - это борьба между соперниками»107. И целью демократической политики является трансформация антагонизма в агонизм. Именно на столкновении и соперничестве рождаются основные демократические ценности, тогда как на консенсусе функционирующей по логике исключения, обеспечивается однородность. Ерохов верно подметил, что по мысли постмарксистов, онтологически индивидов конституирует различие, а не консенсус.108

Проект «Агонистической демократии», будучи ориентированным по линии марксистской традиции, нацелен на фундирование самоартикуляции угнетаемых социальных групп. Соперничество, разворачивающееся в дискурсивном поле направлено на признание и формирование идентичностей. Сегодняшний кризис левой идеологии и расцвет права- популистских движений, успешно интегрированные в парламентские институты, предполагает, в первую очередь, выдвижение проекта демократии как необходимого условия. Потому, согласно Лаклау и Муфф, сегодняшним левым следовало бы занять исключительно демократическую позицию, которая поспособствовала бы освобождению пространств для свободного соперничества и выдвижению альтернатив господствующей интерпретации, функционирующей по логике включения/ исключения, особо усилившейся в процессе глобализации.

По верному замечанию Г. Мусихина, итоговым следствием таких проектов, подобные «агонистической демократии», стало «...столкновение несовместимых форм и содержания, порождающее конструкции, которые не устраивают ни либералов, ни марксистов»109. Здесь же, следует отметить, что с момента написания этих проектов прошло достаточно времени, свидетельствующее, что гегемония правых идеологий в 2000-ые годы усилились. По мере укрепления последних, радикализовался и марксистский дискурс, особо ярко выраженный у С. Жижека и А. Бадью.

Имея схожие концептуальные воззрения на природу политики с Э. Лаклау и Ш. Муфф, по причине одного и того же генеалогического истока -- психоанализ Ж. Лакана, все же, С. Жижек, как и А. Бадью, устраняют некоторые стратегии левой критики, рекомендованной концептами «агонистической демократии» Так, вместо отрицания логики капитализма через негативную критику, Жижек формирует дискурс отсутствия как отрицания. Отрицая отрицание капитализма, словенский философ и психоаналитик, тем не менее, осуществляет дескрипцию логики капитализма и тех общественно- политических практик, подверженные этой логике.

Дискурсивная стратегия, выстроенная по принципу гегелевской диалектики, таким образом, должна избежать тех трудностей, которые были свойственны предшествующей лево-критической мысли. Очень тонко выразили эту тенденцию Л. Болтански и Э. Кьяпелло: «Новый дух капитализма довольно ясно продемонстрировал укрепляющую роль критики капитализма, заставляющая его совершенствоваться»110.

Поэтому, в частности для Жижека, особо важно осуществить критическое описание современности так, чтобы при этом не давать ей конкретное «психоаналитическое лечение». И по этой причине, для него очевидно, что необходимо отказаться от утопии коммунизма, ведь оно же, является для капитализма условием сколько не отмирания, а успешной модернизации.

В анализе современного капитализма Жижека видное место занимает концепты идеологии, наслаждения, проблематика насилия и политики. В отличие от «франкфуртцев», в том числе Хабермаса, полагающие внутреннюю позитивность субъекта изначальной, Жижек, напротив, постулирует гегельянское понятие «расколотого субъекта», пребывающего в постоянной собственной нехватки. В свою очередь, эту «зияющую пустоту», выражаясь терином Ж. Лакана, заполняет идеология.

«Функция идеологии, - пишет Жижек, - состоит не в том, что бы предположить нам способ ускользнуть от действительности, а в том, чтобы представить саму социальную действительность как укрытие от некой травматической, реальной сущности»111. При этом, формальный процесс идеологизации схож с гегемонией, переработанной Э. Лаклау: к пустому месту всеобщего «подшивается» партикулярное означающее, под которым могут выступать интересы, идеи, требования и т. д. Жижек пишет: «...что всякое идеологическое понятие всегда подчиняется некоему особенному содержанию, которые окрашивает самою его всеобщность»112. Это значит, если последовать часто употребляемому примеру левой критики, за универсальными принципами, например, правами человека, следует рассматривать конкретные, партикулярные положения.

В такой теоретической постановке, Жижек разоблачает мульти- культурные практики, полагая их «самореференциальной формой расизма», а также современные дискурсивные послания, формирующие культуру потребления, обеспечивающие через «прибавочное наслаждение» и «принцип Сверх-Я» динамику прибавочной стоимости.

Ключевая особенность, согласно словенскому философу, современного капитализма состоит в том, что не эксплуатация, а именно рента является основным источником прибыли. А именно: эта рента связанна с обладанием интеллектуальной собственности, которая в свою очередь, стремится быть коллективизированной. Так, крупные технологические корпорации, по типу Microsoft, обладают исключительной монополией на производство и распределение интеллектуально-технологической продукции и, в силу этого положения, автономно образуют их эквивалентную стоимость.

Тенденции современного капитализма, по Жижеку, парадоксальным образом реконфигурируют форму проявления сущности капитализма. Постоянный оборот, динамичность, революционность, атрибутируемые еще Марксом, капитализма, функционирующего в качестве собственного предела, позволяет утверждать об изменении статуса частной собственности и отношения к средствам производства. Отныне, нельзя проводить тождество между экономической собственностью и политической властью. Напротив, Жижек, гипотетически предполагает, что «...определяющим фактором социальной власти будет наличие/отсутствие доступа к привилегиям (знаниям, управлению и т. д.)...»113. В такой обстановке, в которой сворачиваются политические эпифеномены частной собственности - «формальные» свободы и «правовое» равенство, следует «...ожидать усиления различных форм исключения, вплоть до неприкрытого расизма.»114

Соглашаясь с общим посылом Франкфуртской школы, согласно которому современная цивилизация носит репрессивный характер, Жижек, тем не менее, наполняют эту этот посыл иным содержанием, а именно: идеями о субъективном, объективном, и символическом насилии. Последние, очень схожее с идеями П. Бурдье, намеренно оставим за скобками, тогда как первые две формы вплотную завязываются вокруг современных тенденций позднего капитализма. И, что важно, играют вполне легитимирующую и оправдательную роль в радикализации марксистского дискурса.

«Понятие объективного насилия, - пишет Жижек, - должно быть полностью историзировано: при капитализме оно приняло новую форму. Маркс описывал безумное самовозрастающее обращение капитала, солипсистсткое самооплодотворение, которое достигает своего апогея в сегодняшних метарефлексивных спекуляциях с фьючерсами»115. Данное обращение капитала структурировано в области, где отсутствуют участники производственного процесса. Оно выделяется, подобно вещи в себе, становиться Реальным. «Реальное -- это «неумолимая «абстрактная» и призрачная логика Капитала, которая определяет происходящее в социальной реальности.»116. В отличие от других форм насилия, объективное насилие не спланировано, не персонифицировано и, таким образом, ответственность за последствия этого насилия никто не несет. Более того, наивысшем проявлением идеологии является игнорирование аспекта систематического насилия капитала.

Вспышки экстремизма, расизма, есть ответ на «невидимую руку» капиталистического рынка. В рамках нынешнего времени, субъективное насилие осуществляется людьми в исламских странах как противодействие глобализации, и преимущественно, исключенными из привычного гражданского состояния людьми или «homo sacer» в терминологии итальянского философа Д. Агамбена.

Стоит сказать, что итальянский философ довольно плодотворно развивает тематику фукольдианское понятие биополитической власти в современных обществах, а также шмиттовские категории политического и чрезвычайного положения. После 11 сентября 2001 г., по признанию Агамбена, современная власть стала функционировать в парадигме «чрезвычайного положения», отменяющего действенность прав и возводящее различие «друга» и «врага» в рамки абсолюта.

Исключенные из пространства правовой политики субъекты сводятся к положению «homo sacer», по отношению к которым допускаются любые действия. Усиливая связь суверенитета и биополитических субъектов, Агамбен считает, что «производство голой жизни является изначальным проявлением суверенитета»117

Эти обозначенные тенденции напрямую наводят на проблематику предстоящих политических стратегий в марксистском дискурсе. С одной стороны для С. Жижека, как и для А.Бадью важно «открыть политическое пространство в сегодняшних условиях глобализации»118 С другой, ответить на вопрос кто будет являться субъектом эмансипации, учитывая, что традиционный субъект марксизма - рабочий класс - потерял свою привилегированное положение в современном «постфордистском мире».

Так, в концепции «множества» (multitudes) А.Негри, М. Хардта и П. Вирно воспроизводится реконфигурация субъектов социальных изменений. Множество - имя, объединяющее тех, кто так или иначе подавляется правилами капиталистического воспроизводства. При этом, их субъектность, основанная на имматериализованном творческом труде и представляющая «ансамбль сингулярностей» способна создать предпосылку «коммунизма капитала».

Следуя логике Дж. Агамбена, под этими субъектами (homo sacer) потенциально могут выступать мигранты из «бедного Юга», отвечающие субъективным («божественным» по В. Беньямину) насилием на объективное. А для американского марксиста Ф. Джеймисона преждевременно отказываться от классического марксистского субъекта, поскольку «капитализм сегодня не претерпел сколько-нибудь серьезных изменений по сравнению со временами Бернштейна»119

Таким образом, если формально обобщить проблематику субъектности в постмарксизме, то можно сказать, что в их основе лежит постулирование тех социальных индивидов, которые исключены из благополучного порядка капиталистического производства с одной стороны, а с другой из политико-публичного пространства. В этой ситуации особо остро стоит вопрос о политизации социального пространства. Наиболее плодотворно в этой тематике отличаются политические проекты А. Бадью и Ж. Рансьера.

Для Ж. Рансьера политика представляет случайный процесс, противостоящий политическому господству («полиции» в терминологии французского философа) и постулирующий равенство. Политика «приходит в истории форм господства как всегда временная случайность»120. А, ее творцами считается, по Рансьеру, «не принимаемые во внимание группы», добивающиеся признания. Отсюда, как верно подметил Жижек, рансьеровский концепт политики идет в разрез Хабермасу, у которого политика как форма борьбы предполагает рациональные дебаты, тогда как у Рансьера борьба происходит за то, что бы быть полноправным участником, выступать легитимным партнером для других.121

Ален Бадью исходит из радикального переосмысления политики. В отличие от Х. Арендт и Ю. Хабермаса, полагающие тождество между политикой и публичностью, Бадью атрибутирует политике процедуралистскую характеристику, нацеленную на создание новой истины-События. Последнее, в свою очередь, конституирует политическую субъектность и привносит разлад в позитивный деполитизированный порядок. Вместе с С. Жижеком, который разделяет его подход, они делают ставку на возникновения «Господина».

В самом за себя говорящем названии «Накануне Господина» Жижек предлагает ожидать фигуру, от которого будет зависеть решение. «Господин -- цитирует Жижек здесь Бадью -- это тот, кто помогает индивиду стать субъектом. То есть если мы допускаем, что субъект возникает из противоречия между индивидуальным и всеобщим, то очевидно, что индивид нуждается в опосредовании, а потому и во внешнем авторитете, который позволит продвинуться на этому пути. Необходимо снова вернуться к осмыслению позиции господина -- неправда, что без него можно обойтись, даже в деле освобождения, и особенно в нем».122

Итак, исходным условиям для субъективации по Бадью и Жижеку является - универсализм и фигура господина, основанного на исключительном акте решения. Вполне закономерным тогда, окажется и решение Жижека и Бадью реактуализировать революционных фигур наподобие Сен-Жюста, В. Ленина. Ведь, констатирует Жижек, возвращение Маркса современное интеллектуальное поле воспроизводиться вокруг тем, которые не касаются оснований политического действия. Возвращение Ленина есть возвращение политики. Опыт Ленина выступает в противовес постполитики «третьего пути» и маргинальным левым силам, которые не несут ответственности за свои действия, считает Жижек.123

Тем самым, благодаря усилиям А. Бадью, С. Жижека, возрастает роль децизионизма, а также роль революционной практики. Настаивая на том, что политика есть «искусство невозможного», становится понятно, почему современному марксизму свойственен дискурс отсутствия как отрицания. Ведь, полагая, что капитализм, выражаясь языком Лейбница, представляет субстанцию «без окон и дверей», равносильно заявлять, что кроме капитализма нет никакой иной реальности. Принимая эти условия, создаются предпосылки для субъективного акта невозможного. Ибо, полагая и развивая альтернативность (утопия коммунизма), диалектически опосредуясь, развивается сама логика капитализма.

Глава III. Конструкты интеллектуальной идентичности современного «западного марксизма»

3.1 Личностная репрезентация и коммуникативная культура современных интеллектуалов-марксистов

«Способность индивида к «самовыражению» (и тем самым его способность производить впечатления на других) содержит, по-видимому, два совершенно разных вида знаковой активности: произвольное выражение которое он дает о себе, и непроизвольное самовыражение, которое он выдает себя» - писал известный социолог И. Гофман.124

Личностная репрезентация, как информация, дающаяся самим автором о себе, т. е. самоистолоквание интеллектуальной собственной позиции - есть один из способов самоидентификации. Учитывая тот факт, что самоистолокование своей принадлежности, особенно в интеллектуальном поле, не особо принято, в силу опасности редукционизма. Известно, что сам Маркс говорил, что он не марксист. 125 В таком случае, мы имеем перед собой только «непроизвольное самовыражение» интеллектуалов, проследить которое, мы можем через их коммуникативную культуру, дискуссии, дискурсы. А также, через их стратегии, которые репрезентируют на ряду с первым, представление об интеллектуале.

Ю. Хабермас -- бесспорно крупнейший представитель континентальной философии и чьи работы совмещают горизонт социологического языка, выводящейся из М. Вебера и Т. Парсонса и философский рационализм кантовского образца. В одном из выступлений, он дал следующее самописание интеллектуальной траектории: «движение от гегельянско-марксистских позиций к кантовскому прагматизму»126. Это, предполагает формирование дистанции от «критической теории» Адорно и Хоркхаймера и выработку собственной позиции на иных фоновых основаниях.

У Хабермаса мы можем зафиксировать практику «двойного отказа»: с одной стороны, как было сказано -- размежевание от Гегеля -- Маркса, и менее плотное, от их последователей (Г. Лукач, Г. Маркузе, Т. Адорно, М. Хоркхаймер), а с другой, отказ от идей, причем на прочных оппозиционных основаниях, от французских «постмодернистов». Разобрав ошибки предшественников по «институту социальных исследований», а именно: критика инструментального разума равносильна отказу от теоретического познания вообще, Хабермас, «перечеркивает» тем самым, многие аналитические термины, связанные с главными идеями предшественников. В. Фурс отметил, что например, понятия капитализм «...используется Хабермасом сугубо методологически и явно расширительно: от Марксового капитализма здесь остается лишь реификация, переосмысленная в понятийной перспективе коммуникативного действия»127. А в такой перспективе: противостояние «жизненного мира» и систем замещает борьбу между классами.

Другой линией противостояния Хабермаса обозначена критикой «постмодернизма». Отвергая, по его же описанию «ницшеанский» , определенно консервативный «постмодернизм», Хабермас, тем самым, сближается с позицией, согласно которой, «Просвещение -- не завершенный проект». Отсюда и возрастает роль главного референта Хабермаса, - И. Канта, чье понимание политики как публичности, полностью им воспринимается.

Таким образом, приняв на себя роль интеллектуальна защитника Просвещения, немецкий философ активно вовлекается в публичные дискуссии, выполняя поистине просветительские функции: от обсуждения проекта Конституции Евросоюза до гуманизации и рационализации права и т.д. Раз так, то и политические интенции Хабермаса нивелируются то идеологическое деление (правые, левые), которые актуализировалось по историческим меркам только после Просвещения и революций.

Как и Хабермас, определющий цель своей деятельности в продвижении морального универсализма Просвещения, так и Э. Лаклау и Ш. Муфф аккумулирует свою теорию на защиту демократических процедур, которые согласуются с базовым посылом Просвещение -- автономной свободы.

«Будучи социалистом, - пишет Э. Лаклау, - я готов бороться против капитализма за гегемонию либеральных институтов, а будучи сторонником последних, я готов приложить все усилия, чтобы сделать их совместимыми с целым рядом демократических публичных пространств...»128 В этом высказывании отображается та позиция, которая определяет их концепт «радикальной демократии» - контекстуализм, предполагающий отсутствие метаязыка и наличие уже всегда вовлеченного и идеологически субъективированного индивида. Полагаясь в своих работах на антиэсснциализм, теоретики сближаются с структуралистским и постструктуралистским языком описания. От «западного марксизма» к ним отошли лишь реляционные понятия: «борьба», «антагонизм», «гегемония» . В таком случае почему их считают постмарксистми? Скорее всего, термин «постмарксизм» атрибутировался к ним случайно, ибо, их «постмарксизм» «не может пониматься только как часть внутренней истории марксизма»129. Отсюда, их проект в дальнейшем приобрел несвязанного с марксистскими интенциями качества формального метода, названного ими «дискурс анализом».

В итоге, как и для делиберативный, так и агонистической концептов политики характерен мультиваледный дискурс, ориентированный на коммуникацию, в том числе и с соперниками -- либералами, консерваторами.

При этом, их интеллектуальная компетенция, хоть и предполагает критическую мысль, все же не идут в сравнение с традиционной марксистской риторикой, характеризующейся П. Рикером как «школой подозрения».

Весьма любопытно отметить, что Э. Лаклау очень плодотворно работал С. Жижеком. Так, например, в тексте «Возвышенный субъект идеологии» С. Жижека достаточно места уделяется обсуждению их «дискурс анализа» идеологий. Сам словенский философ, принял и активно использует и поныне их формальное построение. Между Жижеком, Лаклау и Дж. Батлер в 2000 г. состоялась обсуждение их теоретических подходов, где было намечено между ними как и много общих мест, что не удивительно по причине их поструктуралистской ориентации, так нашлось места для обсуждения значительных политических и теоретических расхождений. По мере того, как в трудах Жижека все более ведущую роль стало играть радикальный концепт политики А. Бадью, расхождения с «умеренным» проектом «агоностической демократии» усились, вплоть до обоюдной критики. Например, в 2005 г. Лаклау обвинил Жижека в запутанном и противоречивом подходе к политике.130 А в 2014 году, и вовсе, их отношени ухудшились из-за того, что тот принял «безумную ультралевую позицию»131.

Этот спор симптоматически обнажает проблематику постмарксизма. Если верно, что проект «агонистической демократии» конституированный на плюральности форм политических форм субъектности, то это приводит к смещению и объединению устойчивых политико-идеологических понятий, не совместимых между собой. К тому же, их теория пытается деконструировать внешние, трансцендентные по отношению к обществу постулаты, отменяя тем самым всякое «мета». Однако трудности связанны с их переходом к ангажированной позиции, поскольку их собственные концептуальные рамки нацелены только на универсализацию политического пространства, а сколько не на конкретные политические практики. Но, универсализация предполагает, как и у Хабермаса, - институциональное оформление. Ведь, как подметила Муфф: «хотя я симпатизирую новейшим формам протеста, вроде «негодующих» в Испании или «Оккупаев» в разных странах, я не могу одобрить проповедуемую в них антиинституциональную стратегию...» И далее, заключает Муфф, - «без опоры на институты они будут не способны произвести сколь-либо значимые перемены в структуре власти, а их оправданное негодование и гнев против неолиберального порядка вскоре грозят уйти в небытие.132

Для С. Жижека и А. Бадью политика не должны осмысляются в институциональных рамках. Обусловлен этот подход, как и собственными политическими концептуализированием, так и сознательной стратегией леворадикальной практики. Перед тем, как обратится к их коммуникативной культуре и дискурсивной практике, противостоящей Хабермасу и Лаклау, Муфф, следовало бы описать их собственную интеллектуальную репрезентацию.

Отвечая на вопрос собеседника, Ален Бадью заявил, что он является коммунистом.133 Но, его коммунизм не идентифицируется через партийную принадлежность, а сколько через его собственное самореферентную отсылку к положению о «верности» идеи коммунизма. Он подчеркивает, что Маркс не является сколько-нибудь олицетворением коммунистической идеи, ведь она же, эта идея, прослеживается еще и у Платона. Поэтому, его позиция презентуется им как в ровень стоящей марксовой по своему намерению. Отсюда же выводится и его требования к воспроизводству формальной марксисткой практики. Как подметил Д. Уэст: «Бадью сегодня отвергает претензии научного коммунизма и даже само наименование «марксист», его последовательная поддержка активистской политики отражается в уважительном обсуждении революционных фигур -- от Робеспьера и Сен-Жюста до Ленина и Мао. Соответственно он с презрением относится ко всем антимарксистам, которые порой являются бывшими марксистами, например к либеральным и поддерживающим идеи Просвещения новым философам»134.

Риторика Бадью, принимающая критическую форму, мотивируется тенденциями современного общества, деинсталлирущую нормы равенства. Рассматривая себя как активиста, Бадью не только осуществляет критические выпады, например в адрес «варварства Саркози», но и предлагает осуществить конфликтные, ситуативные эксперименты с целью возраждение альтернатив налично данному.

Мысли Бадью находят свое дальнейшие применение в дискурсе С. Жижека. Сам словенский философ, являясь эпатажной фигурой в интеллектуальном пространстве, признает себя марксистом. Стоит особо подчеркнуть, что и философом, по его же определению он не является, ведь, как гласит его тезис: «Философия началась с Канта, а закончилась Гегелем.» Теория последнего, впрочем, занимает у С. Жижека основную методологическую нишу, реактуализированную сквозь оптику Фрейда-Лакана.

Жижек осознано и нарочито предъявляет интеллектуальной публике свою ангажированную позицию. Не выходя за пределы цельного текста, мы можем встретить такие заявления, как: «Будучи марксистами, во имя верности трудам Маркса...»135. Чуть далее: «Как марксисты, мы боимся признать...»136. А вот, например, в другом тексте: «Как и всякие уважающие себя материалисты...»137. Таких демонстративных приемов у словенского интеллектуала полно. И все они, по нашему мнению, играют сугубо полемическую и осознанно самоидентифицирующую роль.

С одной стороны, таким способом он явно хочет отмежеваться от «академических марксистов», под которые, скорее всего, подпадают М. Кастельс, Э. Гидденс. Довольно любопытны заочные и критические выпады в сторону «Третьего пути», чьим «идеологом», как известно, являлся Э. Гидденс.

«Третий путь, - для Жижека, - лишь глобальный капитализм с человеческим лицом, т. е. попытка свести к минимуму человеческие потери в глобальной машинерии, чье функционирование остается нетронутым»138. С другой стороны, подобная самопрезентация осознанно и по необходимости противопоставляется метапозиции Ю. Хабермаса и другим «беспристрастным» теоретикам. Это объясняется тем, что их критический дискурс, если так выразится -- недостаточно является критическим. «Критическая критика», подобная марксовой, нацелено на два аспекта: показать слабость критики оппонентов, и с помощью такой удвоенной критике, приблизиться к фундаментальной проблема капитализма, незатронутой его оппонентами. Эта проблема не интегрирована в концептуальные границы «позднего» Хабермаса, так и в рамки «радикальной демократии». От того, что А. Бадью, что С. Жижек, реактуализируют Ленина, поскольку его теоретическая практика не затрагивает изменений внутри «глобальной матрицы, а напротив, «добивается как раз таки «реорганизации» этой глобальной матрицы.»139 Таким образом, их дискурсивное послание нацелено на дестабилизацию «рамок повседневности». Потому, их форма дискурса, стремящаяся к полюсу радикального, возвращает, выражаясь понятием Фрейда, ранее «вытесненный» марксизм в интеллектуальную среду путем скандальных, в некоторых случаях, резких заявлений.

В такой обозначенной критической перспективе, удобным, почти архетипичным, объектом нападок является фигура Э. Гидденса. Однако, здесь важно учесть тот факт, что британский социолог никогда и не презентовал себя в качестве марксиста. Водном из интервью он прямо заявил: «Я никогда не был марксистом; скорее, я был последователем Макса Вебера. Но в те времена, когда я начинал, было крайне важно хорошо знать марксизм, поскольку он имел очень сильные позиции в мире в отличие от наших дней. Невозможно было заниматься тогда социологией, не сталкиваясь с марксизмом.»140 Столкнувшись с марксистской социологией, Гидденс реифицирует важные категории Маркса: капитализм, производство, воспроизводство, классы. Они, эти понятия, обладают когнитивной и аналитической значимостью, позволяющие зафиксировать один из аспектов социальной реальности.

Интересно, что политическая повестка Гидденса, оформленная в программах «третьего пути», не разрывает с марксисткой политико-этической аксиоматикой. Как и для Маркса, свобода «начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью»,141 так и для Гидденса, свобода должна актуализироваться в «человеческом капитале», располагающегося по ту сторону принуждённого труда и по сю сторону свободного времени.

Если для Гидденса марксизм -- объект критики, то для Кастельса, напротив, является отправным теоретическим и политическим построением, нацеленное на эмансипацию. О своей, промарксистской ориентации он говорит следующее: «Я пришел из времени и традиций левого фланга индустриальной эры, одержимый идеей, написанной на гробнице Маркса в Хайгете, его (и Энгельса) 11-м тезисом на Фейрбаха.»142 Это биографическое самоописание согласуется с его теоретической практикой, которую он же, посредством плодотворного конструктивизма, осуществляет. Однако, следовало бы отметить, что его социологическая оптика не концептуализирует в себе базовую марксистскую терминологию. Так, например, вместо «господствующего класса» - «элита». В этом смысле, веберовская, непредвзятая в политическом отношении, терминология занимает больше места в словарном инструментарии.

Являясь теоретиком «контрвласти», социолог повторят, в стиле М. Фуко не всеобщую эмансипацию, осуществляемую через революционно-негативный субъект, а практику «освобождения самих себя» и определения тех, «кто обладает властью в конкретной ситуации»143.

Очень схожую позицию демонстрирует И. Валлерстайн. Как и Кастельс, они выводят свою этико-политическую ориентацию из событий 1968 г. Ключевые фигуры, высказывающиеся в теории Валлерстайна, разумеется, - К. Маркс, Ф. Бродель, К. Поланьи, И. Пригожин. Надо сказать, что в соционализе американского социолога мы можем обнаружить многочисленные попытки реактуализации марксизма и рефлексии о месте марксизма в социальных науках.. Эти факты свидетельствуют о том, что позиция Валлерстайна, нацелена на сохранение тематического единства марксистской и постмарксистской социологии. И, что важно учесть, он воспроизводит классовый анализ, в отличие от других теоретиков, и полагает в тоже время, что конфликты имеют классовую природу. Тексты И. Валлерстайна к тому же сопровождаются критическими и этическими оборотами, например: «Мы живем в капиталистической миросистеме, которая характеризуется глубоким неравенством и угнетением»144. А, такие, часто повторяющиеся по смыслу высказывания, как - «капитализм в ближайшем будущем исчерпает свой потенциал»145 - создают особый, узнаваемый стиль американского социолога.

Если у трех выше перечисленных социологов мы не обнаруживаем того неизменного «подозрительного» стиля описания социальной действительности, какой был у Маркса, то П. Бурдье в этом отношении является полностью противоположной фигурой. Это обусловлено, прежде всего тем, что для него многомерная социальная реальность является продуктом символического (языкового) производства, в котором задействованы как осознанные, так и неосознанные практики социальных агентов. С связи с этим, пишет Бурдье:

«Часто бывает достаточно позволить себе говорить обыденным языком, довериться непринужденности в речи, чтобы приять, не ведая того, определенную социальную философию. Словарь напичкан политической мифологией»146. Будучи «сфабрикованной», реальность, как и у Альтюссера к слову, должна анализироваться в таких терминах, которые были бы свободны от предшествующих идеологем. Исходя из этого, стилистика речи Бурдье принимает: во-первых, нарочито сложный, не поддающийся упрощению, форму, а во-вторых, такой критический модус, которой был бы ориентирован на «эпистемологический разрыв». И, конечно же, надо подчеркнуть, - интенции Бурдье, в основании которых заложено стремление к автономии научного производства и социального знания, смещают исследовательский ориентир сколько не на реальность, а сколько на «социологию социологии». Собственно, это сближает в плане критического настроя с А. Бадью и С. Жижеком. Вместо того, чтобы как Хабермас предлагать «всеобщие интересы», Бурдье, напротив бы, «спросил: у кого есть интерес к всеобщему»147.

Позиция социолога в контексте интеллектуального пространства, ускользает от идентификаций со стороны, поскольку параллельно идентификации, по Бурдье, проявляются и классификации, упрощения, препятствующие в исследовательской работе. Отсюда, заключает Бурдье: «ответ на вопрос о том, является ли какой-то автор марксистом, дюркгейминианцем или веберианцем, не несет почти никакой информации о данном авторе»148.

Если в теоретическом «ландшафте» его позицию трудно обозначить, поскольку сам он избегает «ярлыков» и самоистолкований и, постольку еще для этого потребовалось бы прочертить стратегические линии, ограничивающие, и тем самым, определяющие его теоретическую практику, то в поле политике констелляция фактов (поддержка событий 1968 г. и критика неолиберальной гегемонии) позволило, например, журналу NLR довольно четко атрибутировать социологу левую принадлежность.149

Таким образом, мы попытались, на сколько позволяют устройство текстов и сами авторы, обозначить их личностную презентацию. При дескрипции их позиций, мы обнаружили некоторую закономерность: там, где интеллектуальная принадлежность была так или иначе заявлена ( С. Жижек, А. Бадью, И. Валлерстайн) -- имело место более плотная реактуалзиация марксизма, сопровождающаяся рефлексией ее теории. Несмотря на то, что их язык описания не тождествен «словарю» исторического и диалектического материализма, тем не менее, их позиция референцируется более прямо с традицией «западного марксизма». Для Хабермаса, Бурдье был свойствен разрыв. Очевидно, что дистанция от марксизма и неомарксизма для немецкого интеллектуала увеличивалась прямо пропорционально собственной концептуализации идей. Это же относится к Лаклау и Муфф и Кастельсу. А Гидденс прямо заявил, что не относит себя к марксистскому течению.

Социологические теории авторов постулируют собственную автономию. Понятийное тождество между их аналитическими терминами и марксистской, безусловно, основывается только на формулировках. Означающие те же, тогда как означаемые совсем иные. Все эти факторы, в конечном итоге, наводят на проблематику собственной идентичности крупных агентов интеллектуального поля. Помимо этого, тем или иным образом и затрагивают о действенности марксизма в современности.

3.2 Маркеры самоидентификации интеллектуалов-марксистов в современном интеллектуальном пространстве

Как различить современного постмарксистского интеллектуала, скажем, от мыслителя консервативного направления? Очевидно, что ответом, на такой казалось бы, простейший вопрос может является: употребление субъектом специфического, узнаваемого по определённым маркерам дискурса. Или, с другого ракурса, вполне правоверно заявить, что отличием может выступать тип мировоззрений, аксиологическое последовательность и т. д. Вся проблема, стоящая за этим ответом кроется в допущении, а именно: процедура различия дедуцируется из представления основополагающих устойчивых признаков. Так, артикуляция классового анализа, обобществления, революционности и поступательности развития способствует идентификации марксистского дискурса. В консерватизме же, признаки же оформлены по лекалу традиционализма, патернализма и т. д.

Процедуры различания, классифицирования -- практичный когнитивный инструмент, структурирующий повседневное политико-идеологическое мышление. Однако в силу своей устойчивости, обеспечивающие воспроизводство политического дискурса в пространстве публичности, оно, в тоже время, работая в режиме «Совы минервы», вылетающей только с наступлением сумерек, служит препятствием для адекватной презентации политико-идеологических теорий в современных условиях. Потому, мы вынуждены отказаться от такого способа идентифицирования нынешних интеллектуалов, основанием которой является воспроизводство базовых марксистских аксиоматик, методологии современными интеллектуалами.

Одним из надежных, на наш взгляд, подходов, выявляющий маркер идентификации современных интеллектуалов-марксистов является фокусировка на их «языковых играх». Витгенштейн, как автор последнего высказывания, вкладывал в это понятие сумму языковых практик, употребляя которые создаются значения и смысловые границы мира. «Термин «языковая игра» - пишет Л. Витгенштейн, - призван подчеркнуть, что говорить на языке -- компонент деятельности или форма жизни»150.

Собственно, разбирая языковые практики современных интеллектуалов, следует, в первою очередь, обратить внимание на нуклеарные дискурсивные единицы, структурирующие теоретическую «форму жизни». Другими словами, осуществить анализ языковых доминант, выражающее теоретическое самосознание. Выявленные доминанты и будут являться признаками, структурирующие модус современного марксистского мышления.

Социологическое производства «языковых игр» предполагает оперирование понятиями классиков социологии, в пантеоне которых, Марксу выделяется видное место. Отсюда и тот факт, что такие понятия как: «класс», «капитализм», «производство», «производительные силы-производственные отношения», «отношения к средствам производства», «прибавочный продукт» в той или иной степени составляют рубрикацию «словаря» социологического мышления. Однако, стоит заметить -- это очень важный тезис -- словарь, прошедший перекодировку представителями неомарксизма ( хотя такие важные понятия, например как - «инструментальный разум», «репрессивность цивилизации» отсылают к М. Веберу и, соответственно, к З. Фрейду, нежели к Марксу) ныне не находит своего прямого выражения. Как мы показали в предыдущих главах -- в процессе перцепции текстов Маркса и по мере выстраивания собственных теоретических линий -- происходила реификация марксистской терминологии так, что фонетическое звучание означающих осталась прежней, но их означаемые трансформировались. Таким образом, даже если и исходные марксистские понятия сохранились и получают свою артикуляцию -- нужно полагать, что мы имеем дело с другими аналитическими коннотациями.

Тексты Бурдье отмечены такими основополагающими понятиями как: «практика», «капитал», «пространство-поле», «производство-воспроизводство», «габитус», «реляция-отношения», «различие-различение», «докса», «символический» и т. д. Эти реляционные, антиэссенциалистские аналитические единицы выражают такую картину мира, основанием которой является горизонтальная многомерная пространственность социального. Вместо марксовой «борьбы» употребляется «игра», отсылающая к Витгенштейну. Отказ от слова «идеология» знаменуется артикуляцией понятиям «докса». Термин «капитал» имеет только фонетическую схожесть с понятием «капитала» Маркса. Бурдье наделяет ее простым значением- дефицитное благо или ресурс, ценность которому определяется соотношением диспозицей в определённом поле. Так же любопытно отметить различия между французским социологом и марксизмом в вопросе о классе. У Маркса, как и у Бурдье, класс определяется реляцией. В первом случае -- к средствам производства. Во втором -- отношениях сходства габитусов, диспозиций. Согласно марксистской теории, класс может присутствовать явно в социальном пространстве лишь тогда, когда он переходит из состояния бытия - в себе в бытие - для себя. Как Лукач, так и Грамши полагали, что для этого перехода необходим посредник в лице «органического интеллектуала». У Бурдье же, напротив, эта практика отводится самим социальным агентам. Потому, постулируемая им в этом вопросе логика, диктуемая марксистской интенцией эмансипации, позволяет избежать исторических ошибок левой политической деятельности, отягощенные политическим представительством со всеми свойственными ей злоупотреблениями.

Мануэль Кастельс, например, оперирует такими устойчивыми понятиями, как: «информация», «сетевое общество», «программирование» «структура» «глобализация», «исключение-включение», «фрейминг». Сочетая эмпирический анализ и концептуализацию «информационного общества», Кастельс задействует метафорику «сетей». Тем самым, господствующая метафора «базиса» и «надстройки» элиминируется испанским социологом.

Основная проблема, на которую направленны притязания М. Кастельса -- понять роль современной техники в жизни социума. Является ли это намерение признаком марксистского мышления? С точки зрения М. Хайдеггера «существо материализма кроется в существо техники»151. Материализм, понимаемый им в смысле Маркса, есть то место, откуда осуществляется попытка мыслить роль и значение техники, имплицированной в историческом развертывании. Именно такое исходное значение материализма и составляет деятельность М. Кастельса. Несмотря на то, что эпистемологическое ядро не задействуется социологом, его субъективность, все же исполнена предметной оптикой исторического материализма.

Теоретические задачи, стоящие перед Э. Гидденсом, требует междисциплинарного подхода В референциональной систематики им объединяются: психоанализ, классики социологии, в том числе Т. Парсонс и Р. Мертон, структурализм, этнометодология, экзистенциализм. Этот охват, предельно широкое вовлечение интеллектуальных течений неизбежно предполагает синкретический язык описания, высокий уровень абстракции. Учитывая тот факт, что личная эволюция сопряжена с сменами предметных перспектив -- от рефлексии над социологией до анализа повседневности и эпохи модерна -- можно заключить о плюральности «форм жизни». В каждой из них выделяются такие узловые термины как: «структурация», «двойная герменевтика», «рефлексивность», «общество риска», «сокрушительная современность». Эти нейтральные аналитические категории структурируют видение мира, в котором противоречия группируются не по распределению средств производства и не по принципу отчуждения, а напротив, на основе отношений неконтролируемой, рискованной, глобальной современности и человеческой субъективности.

Позицию И. Валлерстайна, по праву, можно считать наиболее близкой к марксизму. Если принять во внимание, что «...миро-системный анализ определенно не является теорией, и даже способом теоретизирования, это лишь точка зрения и критика других точек зрения.»152, то, необходимо признать что она обусловлена аксиоматикой марксизма. Миро-системный анализ соответствует как методологии марксизма, так и содержательным принципам. Язык описания, демонстрируемый Валлерстайном, сохраняет не только смыслообразующие категории марксизма: «капитализм», «класс», «гегемония», но и даже такие термины, которые не входят в сегодняшнее словоупотребление в интеллектуальном пространстве: «буржуазия», «пролетариат». Отличительным признаком, структурирующий дискурс Валлерстайна является концептуальная сетка: «центр», «полпериферии», «периферия». Они, с одной стороны, противопоставляются теории модернизации, а с другой, реабилитирует марксистский анализ глобального капитализма.

Позиционирование Ю. Хабермаса отмечено собственными отношениями к первоначальному этапу творческой деятельности. Смена языка описания маркирует разрыв в интеллектуальном пространстве с неомарксистской традицией. Переход от «модели сознания», господствующей в то время рациональности, к «модели языка» являлся реакцией на вызовы постклассической философии. Соответственно, теория Хабермаса структурирована следующими лингвистическими единицами: «комму- никация», «дискурс». Их семантика предполагает и другую, в отличие от Марксовой, область применения -- анализ «публичности» в рамках «делиберативности», конечной целью чего является «консенсус». Совокупность исходных единиц, интенционально направляет притязания Хабермаса на формирование условий, на основании которых осуществилась бы «пересборка» социльно-политического устройства современности, поскольку «мера либеральности, за которую боролись на Западе, исчерпана»153.

Это направление, воздвинутая им в качестве руководящей для собственной интеллектуальной траектории, сближает его с либеральными мыслителям ( Дж. Розл, Р. Дворкин) в стремлении к деонтологическому регулированию общественной конвенции. А обеспокоенность судьбой Европейского союза, правами человека, публичные встречи с политическими лидерами формирует из Хабермаса фигуру универсального интеллектуала, притязающего на разрешение проблем современности посредством философского просветительства. А это предполагает, на ряду с концептуальным элиминированием марксистской теории, отказ от ангажированности. Не потому ли, С. Жижек подметил, что Хабермас в важном труде «Философский дискурс о модерне», ни разу не упомянул, не взирая на пространную критику структурализма, имя Л. Альтюссера.154

С. Жижек, как и А. Бадью, напротив, следует призыву Л. Альтюссера -- «За Маркса». Это вызвано, как и собственными теоретическими построениями, в условиях которых, мыслят названные интеллектуалы, так и особенностью политической ситуацией, отмеченной «концом истории». Признавая, в след за Г. Гегелем и Ж. Лаканом, что человеческая субъективность онтологически расколота, они, тем самым, восполняют собственную идентичность принятием марксистской установки. Ален Бадью, полагая, что субъективность конституируется на основании следования истине-события, сохраняет верность «Идея коммунизма». А коммунистическая самоидентификации налагает обязательства в пользу марксистского мышления. В какой-то мере, что он, что С Жижек и Э. Лаклау, в своих подходах демонстрируют марксистскую максиму, согласно которой за всеобщими интересами стоят партикулярные. А Бадью, С. Жижек уделяют места в своих текстах, выступлениях критике проблем глобального капитализма, неравенства и т. д. Вот, например, одно из характерных высказываний французского философа: «Единый мир, противопоставленный ложному миру глобального рынка, -- это то, о чем мечтал великий коммунист Маркс и к чему нам надо вновь обратиться.»155 При все внутренней верности, стоит отметить, что их мышление, способы аналитики не являются марксистскими par exallance. Так, в политической онтологии французского философа артикулируется независящая от марксизма терминология. Мысли структурированы в диалектической форму, восходящей не к Г. Гегелю, а к французским диалектикам, среди которых: Паскаль, Руссо, Малларме, Лакан 156. Благодаря этим референциональным фигурам Бадью создает концептуальные категории, переплет которых создают новую политическую онтологию и философию «События». При этом, нуклеарные единицы его проекта: «ситуация», «процедура вмешательства», «интерпретация», «событие», руководствуются «Идей коммунизма» и противостоят налично данному.

Смысловые конструкты С. Жижека не стремятся к собственной автономности. Почти все понятийные единицы: «идеология», «сверх-Я», «наслаждение» (jouissance), «большой Другой» и т. д. отсылают к фрейдо- лакановской психоаналитической аналитике. И их действенность пропорциональна тематике: субъективность в условиях «позднего капитализма». Однако, по мере изменения тематики в сторону состояния лево- политической мысли, Жижек комбинирует воззрения мыслителей (от Лаклау, Бадью до Агамбена и Негри) и настоятельно подчеркивает важность политического децизионизма. Самоидентифицируя себя как радикального материалиста, Жижек, тем не менее, употребляет не исходные марксизму категории.

Таким образом, если обобщить все выше сказанное по поводу их современного языка описания, то следует, в первую очередь, признать, что отношения соседства в рамках единого семантического пространства, структурированной постклассической философией, образует форму теоретической схожести, основанной лишь на плюральности языкового выражения. Этот важный конструкт деинсталлирует монологичный словарь «исторического материализма».

Теоретическая субъективность интеллектуалов, однозначно, конституирована не на основании марксистского мировоззрения, за исключением И. Валлерстайна. Эпистемологический конструктивизм, предполагающий простор рефлексии и совмещающий различные интеллектуальные течения является прогрессивным элементом построения теоретии. Но тот факт, что именно на этих позициях стоят современные интеллектуалы, ставят под вопрос внутренние потенциалы марксисткой теории. Если учесть, что сущность марксизма базируется на классовом анализе, то следует признать, в след Й. Терборном, что «марксизм не является жизнеспособной идентичностью в XXI в.»157.

Кроме языкового плюрализма и эпистемологического конструктивизма следует выделить важный философский аспект постмарксизма -- антиэссенциализм. Отказ от сущностных принципов реальности повлек за собой усиление реляционного подхода. От марксизма эксплицировались, благодаря усилиям Л. Альтюссера, формальные стороны теоретической практики, которые можно воспроизвести при условии сопровождения акта высказывания перформативной силой. На этом аспекте, в частности, настаивает А. Бадью, С. Жижек, Дж. Батлер, П. Бурдье.

Если марксизм ныне не воспроизводится в полной мере лишь потому, что он никогда не был структурирован в качестве целостной эпистемы. Напротив, открытость к переинтерпретациям и реактуализациям обеспечивается изначальным притязанием марксизма на всеобщий проект эмансипации. В силу того, что современный дискурс интеллектуалов ориентирован на выработку стратегий практик освобождения от форм социально-экономических и политических исключений и подавлений, то можно заключить, что акцентирование на таком этическом стандарте является признаком, свидетельствующий об аксиологической преемственности марксизму.

Заключение

Трансформация «западного марксизма» во второй половине XX века исходно координирована структурными изменениями в социальном пространстве Западного общества. Революционный субъект, под который подпадал пролетариат «классического марксизма» и маргиналы в «неомарксизме», в «постфордистском» мире утратил прочные позиционные основания. Более того, как удачно выразился Бадью, крах «исторических референций» марксизма элиминировали ее жизнеспособность, берущая свое основание в репрезентативной политике.

Внешним эмпирическим констелляциям сопутствовали явления в интеллектуальном мире: «лингвистический поворот» в социо-гуманитарном мышлении, «поворот к практике» в социологии. Трансформация парадигмальности интеллектуального производства на прямую затронуло эпистемологию классического марксизма и ее содержательных постулатов. Огромное влияние на траекторию современного марксизма оказало деятельность структуралистских авторов, в частности, Л. Альтюссера, Ж. Лакана, М. Фуко. Многие концепты, как: практика, идеология, субъективность были восприняты в П. Бурдье, А. Бадью, С. Жижеком, Э. Лаклау и Ш.Муфф. В свою очередь, структуралистские и постструктуралистские интенции изменили язык описания в сторону реляционных принципов анализа.