Исследование личностного роста главного героя сериала "Во все тяжкие" с позиции психоанализа

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

ФАКУЛЬТЕТ СОЦИАЛЬНЫХ НАУК

ДЕПАРТАМЕНТ ПСИХОЛОГИИ

КАФЕДРА ПСИХОАНАЛИЗА И БИЗНЕС-КОНСУЛЬТИРОВАНИЯ

Выпускная квалификационная работа

Исследование личностного роста главного героя сериала «Во все тяжкие» с позиции психоанализа

Хан Ирина Витальевна

Научный руководитель

А. В. Россохин

Москва 2020

Оглавление

Введение

Глава 1. Основы понятий воспоминания, травмы и коллективной памяти

1.1 Теория Фрейда о памяти и её терапевтическая функциях

1.2 Психоаналитические теории травматических воспоминаний

1.3 Репрезентация травматических воспоминаний: коллективная память

Глава 2. Концептуально-теоретические основы понятия “кумулятивная травма”

2.1 Этапы развития теории в области изучения кумулятивной травмы

2.2 Этиология кумулятивной травмы

2.3 Особенности развития травмы

Глава 3. Исследование личностного роста Уолтера Уайта

3.1 Этапы личностного роста Уолтера Уайта

3.2 Формирование психологического портрета Уолтера Уайта

3.3 Характеристика личности Уолтера Уайта как распространенный феномен

Заключение

Список литературы

Введение

Актуальность работы. Формирование личности человека происходит под влиянием различных факторов. Анализ этих факторов позволяет установить глубинные мотивы решений и действий, что, в свою очередь, дает основание для характеризации человека.

Главный герой сериала “Во все тяжкие” Уолтер Уайт является интересным объектом для изучения с точки зрения трансформации его личности и личностного роста. Из обычного учителя химии персонаж, заболев раком, превращается в крупного международного наркобарона.

Особенности трансформации Уолтера Уайта имеют определенную теоретико-аналитическую значимость. Установление причин, приведших к изменению поведения персонажа, может привести к необычным выводам.

Исследовательская гипотеза. Предполагается, что жизненные обстоятельства, с которыми столкнулся Уолтер Уайт, стали лишь катализатором изменения паттерна его поведения. На самом деле, отрицательные черты характера, которые Уайт демонстрировал на протяжении всего сериала, были заложены в персонаже изначально, а заболевание стало лишь стимулом к высвобождению истинной сущности героя.

Новизна исследования. В данном исследовании интересно проанализировать два основные аспекта:

Какие мотивы сподвигли Уолтера Уайта на начало криминальной карьеры? Предположение: больное самолюбие, постоянное желание внимания со стороны окружающих и завышенная самооценка стали основой того, что персонаж обнажил свою истинную личность.

Какие выводы для реальной жизни можно извлечь из истории Уолтера Уайта? Автор приходит к мысли, что дорога, которой пошел Уайт, не является психическим отклонением, а напротив, свойственна большинству людей.

Цель работы. Раскрыть истинные мотивы поступков и решений Уолтера Уайта после его вступления на криминальный путь. Проанализировать влияние травмы на личностное развитие персонажа.

Глава 1. Основы понятий воспоминания, травмы и коллективной памяти

1.1 Теория Фрейда о памяти и её терапевтическая функциях

Психоанализ начинался как травматическая теория. Когда истерик страдает от воспоминаний -- цитируя знаменитое изречение Фрейда -- это память обладает патогенным качеством. После того, как Фрейд отказался от стремления связывать детские сексуальные сцены вместе с травматизмом теории соблазнения, психоанализ начал проводить более широкое исследование психической реальности. С концепцией переноса Фрейд открыл новое измерение памяти, а именно ее повторение в поведении. Хотя он постоянно ставил целью лечения возвращение подавленных воспоминаний в сознание, психоаналитическая критическая теория впоследствии пошла другим путем, потому что концепция переноса содержала определенную собственную динамику. Преобладающие терапевтические отношения все больше сливаются с концепцией переноса и, с признанием контрпереноса, сделали еще один конкретный шаг от прошлого к нынешним аналитическим отношениям. Воспоминания из личной истории жизни, таким образом, потеряли свое центральное терапевтическое значение.

Тем не менее, была одна область, к которой он сохранял неопровержимые претензии и видел проблему, которую необходимо преодолеть: травмированные люди. Фрейд, безусловно, постоянно беспокоился о травме, которая превратилась в особую потребность из-за катастрофы Первой мировой войны и надвигающегося варварства в лице национал-социализма. Однако он никогда не систематизировал свою теорию травм. Он также определил специфические проблемы, такие как посттравматические сны и травматический невроз, как темную область, в исследование которых он не хотел углубляться. Таким образом, травматическая теория долгое время занимала особое место в аналитических исследованиях. Одна из ключевых причин этого состояла в том, что психические и внешние реальности стали более или менее разделенными. Большинство аналитиков направили свое внимание в той или иной степени исключительно на внутренний мир и на вопрос о влиянии бессознательных фантазий на восприятие и формирование внутренних объектных отношений. Включение внешней реальности было бы широко интерпретировано как нападение на психическую реальность и важность бессознательного. Этот подход стал наиболее очевидным в понимании сексуального насилия (Bohleber et al., 2000).

Катастрофы и экстремальные переживания, которые люди перенесли в 20-м веке, превратили травму в его отличительную черту. Растет потребность в исследовании и понимании не только с точки зрения психоанализа, но и других наук о человеке. Психические последствия двух мировых войн вызвали терапевтическую и теоретическую озабоченность этими травмами, и все же интерес каждый раз оказывался недолгим. Так, например, только после войны во Вьетнаме посттравматическое стрессовое расстройство было принято в качестве диагностической категории в психиатрической номенклатуре, что послужило основанием для многочисленных исследований этого синдрома. В центре этого отличительного признака 20-го века стоит Холокост как преступление национал-социалистов против человечества. Транспортировка в концентрационные лагеря и убийство миллионов евреев нанесли невообразимый ущерб и страдания жертвам. Терапевтическая помощь, оказанная выжившим, привела к конфронтации с экстремальными переживаниями и последствиями, которые никогда прежде не были известны. Травма и переживание ее воспоминаний не только беспокоили выживших жертв, но и имели конкретные последствия для их детей и детей их детей. В то же время лица, принадлежащие к виновному населению, столкнулись с беспрецедентной историей, которая имела явные последствия для детей и детей виновного поколения. Действия и защитное отрицание вины и ответственности, а также их отрицание и попытки забыть оставили свой след не только в личных и семейных воспоминаниях, но и в коллективной памяти послевоенного немецкого общества, в котором болезненная, позорная память этой криминальной истории, за которую они несут ответственность, развивалась на протяжении десятилетий. Холокост превратил воспоминание в особое моральное требование. Эти вступительные комментарии предназначены для того, чтобы очертить основу для следующих наблюдений, которые касаются концепции памяти, а также воспоминания и реконструкции в психоанализе, а также их особой значимости при травматизации и лечении.

Фрейд всегда считал, что целью аналитического лечения является привнесение в сознание подавленных воспоминаний из ранней психической жизни. Одной из причин этого является его теория памяти. Согласно Фрейду, восприятия хранятся в памяти как её следы. Они, безусловно, являются копиями оригинального впечатления, но они не сохраняются в виде отдельных элементов, как это было бы в примитивной теории энграмм. По мнению Фрейда, существует несколько наложенных систем памяти, которые упорядочивают одну и ту же трассировку памяти, которая хранится в нескольких экземплярах в соответствии с конкретными принципами. Первая система памяти связывает элементы, используя принцип единомоментности во времени; подчиненные системы представляются в соответствии с другими формами совпадения, такими как отношения сходства (Freud, S. 1900) или чего-то смежного. Воспоминания о прошлых впечатлениях и опыте, в принципе, могут быть восстановлены без изменений. Однако же это не всегда происходит таким образом вследствие бессознательных желаний, связанных с элементами памяти, которые приводят к ее смещению и репрессиям. Возрождение воспоминаний связано с судьбой желаний стимула. Подлинность детских сцен и их реконструкция важны для Фрейда, поскольку только анализ искажающих их процессов выявляет бессознательное желание. В «Воспоминании, воспроизведении и переработке» Фрейд описывает «заполнение пробелов в памяти» (Freud, S., 1914) путем преодоления сопротивления репрессиям как цели аналитического лечения. Пациент должен помнить конкретные переживания и аффективные импульсы, которые они вызывают, потому что только так он должен быть убежден, что то, что кажется реальностью, на самом деле является «отражением забытого прошлого» (Freud, S., 1920). Запоминаются не сами события или факты, а их психическая обработка. Фрейд в целом отсылает к «психическим событиям», таким как детское стремление пациента к авторитету своих родителей. Для него историческая правда воспоминаний также заключается именно в этом, а не только в точном воспроизведении объективных фактов. Фрейд отмечает, что это «триумф для врача, если он может добиться того, что пациент желает выполнить в действии, избавляясь от работы запоминания» (Freud, S., 1914). Это не всегда удается, потому что забытый и подавленный материал часто повторяется как акт, а не воспроизводится как память. Принуждение к повторению приходит сюда от желания вспомнить, и перенос становится его площадкой. Затем его толкование приводит к «пробуждению воспоминаний, которые возникают без затруднений после преодоления сопротивления» (Freud, S., 1914). Фрейд, как он пишет в «Конструкциях в анализе», позже стал более осторожным в отношении пробуждения воспоминаний. Действительно осуществляется поиск «картины забытых лет пациента, которая будет одинаково заслуживающей доверия и во всех существенных отношениях завершенной» (Freud, S., 1937), но в некоторых случаях невозможно выйти за рамки конструкций. Это, безусловно, приводит к «росту» репрессированных воспоминаний, которые стремятся «принести важные следы памяти в сознание» (Freud, S., 1937. 266), но часто сталкиваются с препятствиями. Процесс становления сознательным тогда распространяется только на то, что пациент «уверен в убеждении в истинности конструкции». Как показывает этот возврат к теории памяти Фрейда, он рассматривает воспоминания как возрождение мнемических остатков, которые воспринимаются как образы более ранних психических процессов. Только путем снятия репрессий и проработки конфликтов можно воспроизвести прошлое, но это происходит без перестройки сознания, переживаемой в процессе пробуждения (Freud, S., 1923).

Фрейд никогда не объединял свою теорию памяти. В дополнение к этой доминирующей концепции, есть некоторые альтернативные концепции и модели, которые проложили путь для некоторых последующих разработок.

Если память воспроизводится как действие посредством повторения, она интегрируется в поведенческий контекст со своим собственным значением в настоящем. Следовательно, настоящее имеет не только функцию пробуждения памяти и, одновременно, забытого прошлого материала, но также включает психические реакции из прошлого в нынешнюю структуру событий, формирует ее и тем самым трансформирует ее значение. Прошлый опыт активно включается в контекст текущего жизненного опыта. Поэтому Фрейд также иногда ссылается на процесс ремоделирования, который применяется к воспоминаниям. Так, в письме от 6 декабря 1896 года Вильгельму Флиссу Фрейд говорит, что время от времени следы памяти претерпевают «перестройку в соответствии с новыми обстоятельствами -- в ретранскрипцию» (Masson, 1985). Эта ретрансляция является психическим достижением последовательных этапов жизни. Таким образом, в период полового созревания развиваются фантазии относительно детства, а следы памяти претерпевают «сложный процесс ремоделирования» (Freud, S., 1909. 206). Эти альтернативные концепции проложили путь для современного понимания воспоминаний в качестве конструкций, которые находятся под влиянием настоящего.

Эта предпосылка ретроспективного ремоделирования воспоминаний связана с концепцией отложенного действия Фрейда (Nachtrдglichkeit). Через пугающее или сбивающее с толку событие после периода полового созревания более ранняя сцена детства с сексуальным содержанием, которое изначально не могло быть включено в значимый контекст задним числом (nachtrдglich), приобретает травматический эффект. Впечатления от дополового периода затем приобретают «травматическую силу на более позднем этапе как воспоминания» (Freud et al., 1895). Эта концепция отложенного действия была расширена прежде всего во французском психоанализе и сформировалась в свою собственную теорию апре-переворота и ретроактивного присвоения нового значения. Однако концепция была в значительной степени оторвана от ее причинно-следственной связи с двумя отдельными во времени историческими сценами жизни, и временная последовательность была расширена до «четкой связи» (Green, 2001).

1.2 Психоаналитические теории травматических воспоминаний

В XX веке были сделаны принципиально новые открытия в области когнитивных наук и нейронаук, которые значительно расширили (если не произвели революцию) знания о функционировании мозга. Топологические модели хранения были заменены гораздо более динамичным и гибким представлением памяти и воспоминаний. Сегодня больше не рассматриваются воспоминания как сохраненные впечатления или следы памяти, которые способны потом пробудиться в воспоминание и вернуться в сознание. Процесс воспоминания включает в себя более сложное взаимодействие нынешних жизненных обстоятельств, которые необходимо запомнить, и материала, который был сохранен из прошлого. Исследователь когнитивного Schacter пишет:

«Наши воспоминания работают не так, как видеокамера. Мы извлекаем ключевые элементы из нашего опыта и храним их. Затем мы воссоздаем или восстанавливаем наш опыт, а не извлекаем его копии. Иногда в процессе реконструкции мы добавляем чувства, убеждения или даже знания, полученные после опыта. Другими словами, мы трансформируем наши воспоминания о прошлом, приписывая им эмоции или знания, которые мы приобрели после события. (Schacter, 2001)».

Некоторые теперь делают вывод из нейробиологических данных о построении воспоминаний, что вопрос об истине, в смысле соответствия воспоминаний прошлым событиям, устарел. Воспоминания воспринимаются как нарративные конструкции с пробелами, возникающими из-за забвения, которые затем заполняются повествованием, чтобы произвести значение, соответствующее нынешней ситуации эго (согласно Вельцеру, 2002). С этой точки зрения также существует опасность того, что разница между воспоминанием и толкованием почти полностью устранена.

Более тщательный анализ эмпирического исследования автобиографической памяти едва ли оказал поддержку этой точке зрения. Более того, здесь не проводится никакого различия между генезисом и действительностью. Даже если мозг создает воспоминания, тем не менее, следует проводить различие между процессом возникновения и результатом; в противном случае совершается генетическая ошибка. Эмпирические исследования не дают прямого ответа на вопрос о точности и достоверности автобиографических воспоминаний. Этот спор разгорелся особенно бурно во время научной и социальной дискуссии о воспоминаниях о сексуальном насилии. Работа Loftus и Ketcham (1994) показала, что предполагаемая дезинформация может иметь долговременное влияние на воспоминания. Другие исследования внушаемости, однако, предоставили убедительные доказательства того, что воспоминания о реальных событиях характеризуются более разнообразными и детальными репрезентативными изображениями, чем те, которые просто предполагаются (Schacter, 2001). Шеврин (2002) подчеркивает, что дезинформация, безусловно, влияет на рассказ о воспоминаниях, но не обязательно меняет сам след памяти. Эксперименты показали, что подлинные воспоминания оставляют после себя «сенсорную подпись», которая отсутствует в так называемых ложных воспоминаниях.

Есть некоторые исследования, которые демонстрируют, что точность воспоминания часто прямо пропорциональна эмоциональному возбуждению, вызванному событием. Эмоциональная напряженность и личностная значимость, а также элемент неожиданности и общее следствие события являются ключевыми определяющими факторами. Опыт, который охарактеризован таким образом, может запоминаться на длительные периоды с большой точностью и более подробно. Интенсивное визуальное представление играет здесь важную роль. Теперь эти факторы оказывают еще более сильное влияние на определение травматических переживаний. Связи между событием и памятью, безусловно, еще сложнее, чем в нетравматических эмоциональных переживаниях. Мнения по этому вопросу также разделились. Одни аргументируют, что травматические воспоминания, как правило, не могут быть получены когерентно в первую очередь. Говорят, что это событие представлено в неявной памяти, и поэтому явной памяти временно не хватало, как, например, при психогенной амнезии. Её существование считается признаком травматического опыта. Результаты эмпирических исследований обычно не подтверждают эти аргументы. Скорее, они подтверждают мнение о том, что воспоминания об особо стрессовых и травмирующих событиях являются преимущественно очень подробными, постоянно возникающими и, насколько можно судить, относительно надежными. Как и в случае с другими воспоминаниями, ошибки и механизмы забывания могут, конечно, возникать с течением времени. С нейробиологической точки зрения, предварительная внимательная подкорковая эмоциональная оценка детальных стимулов происходит с событиями высокой эмоциональной интенсивности. Активация миндалевидного тела приводит к улучшению производительности памяти. Сильное интенсивное возбуждение увеличивает память о ключевых особенностях события. Ключевые аспекты события и его опыт относительно хорошо сохранены, в то время как детали, которые не связаны с ядром события, менее заметны. Определяющим фактором здесь является эго, которое должно, по крайней мере, все еще быть способным поддерживать свою наблюдательную функцию во время травмирующего события. Laub и Auerhahn (1993) классифицируют воспоминания по принципу континуума психологической дистанции от травмы. При серьезных травмах наблюдающее эго может даже не справиться, в результате чего воспоминания только очень далеки и фрагментарны. Психогенная амнезия также может возникать вследствие травматических событий. Это, однако, случается реже, чем предполагается в некоторых исследованиях. Точно так же, подавленные или диссоциированные воспоминания могут вновь появиться и быть подтверждены внешним проявлением. Однако также происходит столкновение с противоположным, а именно с вновь возникающими воспоминаниями, которые не могут быть подтверждены. С четвертого года жизни дети могут хорошо помнить травмирующие события, и их описания, как правило, достоверны в отношении ключевых событий. Вопрос о том, следует ли предполагать более высокую частоту развития амнезии после острого стрессового опыта у детей, выходит за рамки этого обсуждения.

Эти результаты исследований указывают на вывод, что травматические воспоминания представляют собой особый набор переживаний, которые являются приоритетными для запоминания и, как правило, сохраняются в деталях и с большой точностью в течение длительного периода. Однако они принципиально не отличаются от других процессов памяти; поэтому кажется, что механизмы памяти формируют набор нейрокогнитивных процессов, в которых процессы кодирования, консолидации и поиска специально собираются воедино (Volbert, 2004). Это означает, что депонирование и извлечение травматических переживаний освобождаются от обычного процесса ретранскрипции и трансформации воспоминаний в каждой существующей ситуации. С помощью травмирующих воспоминаний функция настоящего как герменевтической линзы, через которую воспринимается и структурируется прошлое, может функционировать только в очень ограниченном режиме.

Итоги нейробиологических и когнитивных исследований, описанных выше, дают основание считать, что невозможно рассматривать отдельные аспекты травматических переживаний в отрыве от нетравматических, поскольку многие понятия и категории пересекаются. При этом, однако, в запоминании могут быть обнаружены различные отклонения или препятствия на пути нормального протекания психических процессов. Если травматические воспоминания сохраняются у человека в последовательном, детализованном и отчетливом виде, то они относятся к тому виду фактов, запоминание которых происходит изначально, а не к психической природе травматических воспоминаний.

Изучение моделей травм, разработанных в рамках психоаналитической теории, позволяет:

Описать в официальных терминах такие глубинные человеческие переживания, как ужас, боль или паника.

Определить роль и значение аффектов, бессознательного размышления, инстинктов и защитных механизмов.

Психо-экономическая модель травмы Зигмунда Фрейда

Травматическая память рассматривалась различными исследователями (в т.ч. З. Фрейдом) с позиции чужеродного объекта в структуре психики. Травматическая память продолжает оставаться в памяти в качестве инородного объекта до тех пор, пока она не потеряет это свойство и не перейдет в аффективное воспоминание или реакцию на захваченный аффект. В работе “По ту сторону принципа удовольствия” (1920) З. Фрейд объясняет эту модель с помощью психоэкономического анализа. Инородное тело, которым является травматическое воспоминание, является квантом возбуждения, который неизбежно разрушает эго и прорывает защитные механизмы. Пульсирование возбуждения происходит так интенсивно, что психически освоить и связать его не представляется возможным. Для того чтобы произвести психическое связывание, аппарат психики должен регрессировать до типов реакции, которые являются более примитивными. В этой связи, Фрейд описывает концепцию принуждения к повторению, в которой объясняется специфика природы подобного опыта, получаемого вне границ динамики оппозиций удовольствия - неудовольствия. Постоянное (навязчивое) повторение приводит к тому, что травматическое воспоминание приобретает большую значимость для того только, чтобы связать удовольствие и возбуждение в движение и иные, связанные с движением виды психического отклика. Таким образом, травма как разрушает либидальную экономику, так и наносит тяжелый вред целостности субъекта (Laplanche et. al., 1973).

В работе «Торможение, симптомы и страх» Фрейд (1926) опирается на концепцию автоматической тревоги, разработанную им для действующих неврозов. Чрезмерное количество возбуждения в травмирующей ситуации вызывает огромное беспокойство. Беспокойство, в свою очередь, глушит эго, поскольку оно абсолютно беспомощно под воздействием травматического беспокойства. Свойством автоматической тревоги является то, что она может иметь неограниченные объемы и не быть связана с каким-либо конкретным объектом. Для того чтобы справиться с автоматической тревогой, эго трансформирует ее в сигнальную. Сигнальная тревога является менее болезненной для эго, поскольку при ее наличии беспомощность превращается в ожидание. Иными словами, эго стимулирует внутреннюю активность, направленную на постоянное повторение травмы с целью ее ослабления и преодоления. Что касается внешних опасностей, то эго их усваивает и наделяет определенным значением. В конечном итоге, тревога конкретизируется: становятся понятны ее истоки и причины. За счет такого приобретения герменвтической структуры травма ослабевает, и психика может ее преодолеть. Этот психо-экономический аспект был отмечен рядом экспертов (в т. ч. Барангером, 1988). Как часть автоматической тревоги этот аспект был выделен исследователями в качестве основы травматического опыта. Тревога, которая не имеет определенных причин, называется чистой травмой. Сталкиваясь с чистой травмой, люди стремятся конкретизировать ее содержание: выявить ее причины, чтобы начать управлять ей. Человек пытается перенести причину в сферу понятного поведенческого опыта. Возникает парадокс: травма является чужеродной и навязчивой, однако ее повторение не ведет к тому, что она автоматически становится понятной. Иными словами, травма сохраняет болезненность неопределенности до тех пор, пока она не осмыслена. Поскольку люди обычно не могут жить без объяснений, они пытаются придать травме индивидуальный смысл и исторический характер. Эти ретроспективные историзации являются главным образом экраном воспоминаний. Аналитическая деятельность концентрируется на том, чтобы дать определения травматическим воспоминаниям и установить действительное течение событий, включая будущую историзацию.

В своей работе (1926) Фрейд называет беспомощностью состояние, при котором эго теряет объект. Например, детское эго способно катектировать (удерживать) образ матери, что лишает детскую психику абсолютной беспомощности. По сути, в действительной травмирующей ситуации не существует объектов, которые можно было бы упустить. Тревога становится ответом на возникновение беспомощности. Когда происходит полная потеря защитных механизмов, возникает вторая модель травмы.

Модель травмы в теории объектных отношений

Ференци (1949) стал одним из первых, кто предвидел дальнейшее развитие знания в области исследования травмы. Первым последователем Ференци стал Балинт (1969). Согласно Балинту, травматогенность ситуации происходит из факта того, существовала ли интенсивность в отношениях между объектом и ребенком. Согласно исследованиям более позднего периода (Steele, 1994), травма ребенка не может считаться травмирующим расстройством, если она была вызвана физической силой. Гораздо более травмирующий (патогенный) эффект производят жесткие действия человека, в заботе и защите которого ребенок нуждается. Этот тезис ведет к тому, что понимание психической действительности в ситуациях травмы видоизменяется и расширяется. Иными словами, масштаб травмы разрушает не только внутренние объектные отношения, но и наносит ущерб защитной внутренней связи между собой и объектными репрезентациями. В результате, возникают отдельные фрагменты травматических воспоминаний, которые не связаны с внутренним общением.

Особое влияние на развитие теории травмы в рамках теории объектных отношений оказало исследование травм, полученных людьми в ходе Холокоста. Основной проблемой для психики явился сбой в эмпатическом процессе. Была разрушена коммуникативная диада между самим собой человека и внутренними объектами. В результате, люди оказывались полностью изолированы внутри себя, что вело к интенсификации запустения. Внутренний эмпатический объект перестает функционировать в качестве посредника между внутренним “я” человека и окружающей действительностью. Исчезает как доверие к постоянству хороших объектов в окружающем мире, так и ожидания человеческой эмпатии. В этой связи, наиболее понятным является термин ядра тяжелых травм. Такое ядро включает в себя тот опыт, который очень сложно сообщить: деструктивная изоляция и внутренняя заброшенность ведут к тому, что внутренняя сущность человека и механизм его действия оказываются не только парализованными паникой, гневом, стыдом и безнадежностью, но и уничтожаются ими. Гранд (2000) комментирует этот процесс так: появляется квазиаутистическая, безжизненная сфера “не-я”, в которой не может быть способности к эмпатии.

Подобные концепции в теории объектных отношений указывают на то, что знания в области травмы (ее причин и понимания) прогрессируют. Так или иначе, теория объектных отношений важна так же, как и психоэкономические модели при концептуализации травматического опыта, в результате получения которого разрушаются ожидания и доверие к формально опосредованному внешнему миру. Во всех герменевтико-нарратологических и конструктивистских теориях травма является сложным для изучения объектом: эти теории не в состоянии точно объяснить, почему и как происходит генерация того или иного значения. В рамках конструктивизма Мур (1999) пытается восполнить этот пробел. Деструктивная сила, которая оказывает прямой травмирующий эффект, всегда имеет характер масштабности, избыточности и чрезмерности, в результате чего само содержание деструкции не может быть осмыслено, а потому разрушает психику.

Из когнитивно-психологических исследований автор приходит к выводу, что по сравнению с нетравматическим материалом травматический, безусловно, модифицируется, но он не кодируется и не извлекается совершенно другим способом. Прежде чем продолжить психоаналитическое исследование этих фактов, необходимо описать концепцию травмы, в которой травматические переживания из-за избытка чрезмерного возбуждения хранятся по-другому. На основании своих исследований Ван дер Кольк и др. (1996) выдвигают гипотезу об особой травматической памяти, в которой воспоминание о травме сохраняется не так, как в явной автобиографической памяти. Интенсивное возбуждение разделяет память на различные изолированные соматосенсорные элементы, на изображения, аффективные состояния и соматические ощущения, а также запахи и звуки. Ван дер Кольк и др. считают, что эти неявные воспоминания согласуются с реальным опытом, но изначально они не могут быть интегрированы в повествовательную память в этой форме. Это приводит к несимволическому, негибкому и неизменяемому содержанию травмирующих воспоминаний. Суть этой точки зрения заключается в том, что травма эффективно характеризуется вневременной и одновременно буквальной точностью памяти. Неизменная точность памяти, по-видимому, свидетельствует о существовании исторической правды, которая не изменяется и не трансформируется субъективным смыслом или когнитивными схемами, ожиданиями и бессознательными фантазиями индивида. Исключен автобиографический символический смысл, который, согласно Лейсу (2000), раскрывает механистически-причинную основу многих современных теорий травмы. Эта модель травматической памяти открыта для критики потому, что стрессовые эмоционально значимые события, как правило, могут сохраняться и явно запоминаться в течение длительного времени, хотя психогенная амнезия, несомненно, имеет место. Хотя тезис специальной травматической памяти определенно принят аналитиками (Person et al., 1994), это приводит к ряду предположений, которые едва ли можно обосновать психоаналитически. Действительно, можно предположить, что интегративные функции памяти отключаются из-за чрезмерного возбуждения в травмирующей ситуации, приводя к диссоциированному самосостоянию, связанному с деперсонализацией и дереализацией. Также часто появляются измененные состояния сознания, и травмирующие воспоминания могут внезапно прорываться в сознание, когда активируется это инкапсулированное состояние. Тем не менее, эти вторжения не являются чистыми повторениями, потому что флэшбэки могут быть изменены внешними социальными воздействиями. Лански и Блей (1995) также указали, что хронические посттравматические ночные кошмары не только воспроизводят заряженные аффектом воспоминания и визуальные повторения травмирующих сцен, но также подвергаются работе сновидений.

Указанные факты являются подтверждением психоаналитически определенного тезиса о том, что травматические переживания и воспоминания не исключаются полностью из потока ассоциаций психического материала или различных изменений, вызванных фантазиями сознательной или бессознательной природы, несмотря на то что они подвергаются особенным психодинамическим операциям и ограничениям (это было подчеркнуто, в частности, Олинером, 1996). Как описано выше, Фрейд определяет психическую травму, в отличие от остальных, не с точки зрения общих характеристик психического материала, а как форму «снаружи-внутри» (Laplanche, 1976). Фрейд описывает травматический материал как инородное тело в психической ткани, и предлагает такую метафору:

«На самом деле патогенная организация ведет себя не как инородное тело, а скорее, как фильтр... И лечение не состоит в том, чтобы уничтожить что-то -- психотерапия не может сделать это в настоящее время, а чтобы вызвать сопротивление исчезновению и тем самым позволяя циркуляции проникнуть в район памяти, который до сих пор был не задействован. (Freud et al., 1895. 290)»

Травматические воспоминания раскрывают собственную динамику. Будучи изолированными, инкапсулированными «внутри», они избегают любой адаптации через ассоциативные связи в результате нового опыта или репрессий. Такие преобразования вступают в силу только очень ограниченным образом, если вообще имеют некоторые специфические характеристики.

Часто встречается регресс к всемогущему мышлению как защите от невыносимой беспомощности. Обвиняя себя в том, что произошло, травмированные люди превращают свое чувство пассивного милосердия в чувство, которое они сами вызывают (Oliner, 1996). В момент травмирующего события давняя и подавленная угрожающая фантазия, внутреннее убеждение или репрезентация центральной тревоги также могут возникать и сливаться с вторгающимся травмирующим материалом. В таком случае, это приводит к отделенным убеждениям или экранным воспоминаниям.

Парализованная психическая активность травмированного «я» замораживает ментальное чувство времени и вызывает внутреннюю временную остановку. Это часто описывается как ощущение того, что часть «я» осталась позади и остается более или менее такой же, потому что она больше не может жить. Это также описывается в терминах «стояние в стороне» или «затемненное существование». Лангер отсылает к состоянию «уникально заключенного упорства», которое «не может переполнить заблокированный резервуар своего собственного момента» (Langer 1995. 16). Другие просто говорят, что их внутренние часы остановились в момент травмирования.

В травмирующей ситуации пострадавший человек часто больше не может сохранять границы между собой и другим. Подавляющее возбуждение и сильная тревога повреждают чувство самости и вызывают слияние самообъекта как ядра травмирующего опыта, который трудно разрешить и который постоянно ухудшает чувство идентичности.

Психические операции в областях, вызванных травмой, служат цели проиллюстрировать то, что подразумевается под психической переработкой травмирующих воспоминаний. Таким образом, автор занимает промежуточное положение между поляризованными точками зрения эмпирических исследователей травм. Между теми, для которых травматические события точно воспроизводятся в памяти, и теми точками зрения, которые рассматривают травму только в контексте общего функционирования психической реальности.

Что касается потенциала обработки травматического опыта особым способом, то необходимо задаться вопросом, насколько возможно и насколько необходимо терапевтическое воссоздание травматических воспоминаний. Их можно активизировать в ходе аналитического лечения благодаря методам переноса. Понимание реальности травмы и аффектов, которые с ней связаны (фрагментарная или приблизительная историзация) становятся основой для выявления повторной ревизии травмы и преобразование путем использования бессознательных фантазий и совокупности значений, которые включают в себя ощущение вины и карательные устремления. Благодаря использованию такого пути фантазия и травмирующая действительность становятся более понятными и распутанными: эго может легче связать те или иные воспоминания смыслом. Историзация как составной элемент процедуры также направлена на осознание травмирующего факта, разбор персонального опыта и выявление долгосрочных последствий. Успехи реконструктивной интерпретации обычно заметны сразу после проведения лечения: пациенты утверждают, что им удалось повысить уровень внутренней целостности, что говорит о том, что самоорганизация и психическая интеграция восстанавливаются. Повышение проницаемости инкапсулированной травматической области также может быть проще нивелировано за счет взаимосвязывания ее ассоциативным путем. Однако необходимо учитывать, что несмотря на свою значимость, реконструкция должна быть максимально точной, иначе она не будет эффективной.

Стоит задаться вопросом, с чем это связано. Для того чтобы быть успешно проведенной, реконструкция должна соответствовать реальности, в которой произошла травма пациента. Для качественной терапии нужно выяснить, какой опыт был пережит психикой, после чего собрать воспоминания, выявить убеждения, осознать и интерпретировать их, связать их с причинами травмы. В интерпретацию обязательно должны включаться аспекты, которые уже являлись характерными для самого травмирующего опыта, и вторичное развитие таких аспектов. Тем не менее, когда перенос-контрперенос анализируется в терапии только во время аналитической ситуации «здесь и сейчас», возникают осмысленные повествования без какой-либо реконструкции причинно-травмирующей реальности, эти повествования рискуют не отличить фантазию от реальности и, в худшем случае, это приведет к травматизации пациента.

1.3 Репрезентация травматических воспоминаний: коллективная память

Катастрофы, которые определяются как антропогенные, такие как Холокост, война, политическое и этническое преследование, используют методы дегуманизации и истребления, чтобы уничтожить историческое и социальное существование человека. Индивидуум не может интегрировать такие травмирующие переживания в повествовательный контекст на индивидуальной основе; социальный дискурс также необходим для исторической правды травмирующих событий, а также их отрицания и оборонительного отказа. Как правило, только научное объяснение и общественное признание причинно-следственной связи и вины восстанавливают межличностный контекст и, таким образом, возможность выяснить, что на самом деле произошло в то время, без цензуры. Это единственный способ восстановить разрушенное понимание себя и мира. Если в обществе преобладают принципы секретности или существуют правила замалчивания, выжившие после травмы остаются наедине со своим опытом. Вместо того, чтобы получать поддержку от других людей, они часто подчиняются своей собственной вине в качестве объяснительного принципа. Сегодняшний пример -- российское общество и отсутствие публичных дебатов о сталинском терроре (Merridale et al., 2006). Поскольку отсутствует коллективная основа для обсуждения, а также структуры и ориентиры, которые могут придать ей некоторую безопасность, многие жертвы все еще верят в свою вину и не могут, например, понять значение чисток и их политики.

Травмированные люди являются не только жертвами разрушительной политической реальности, но и ее свидетелями. Они, конечно, часто оказываются в ситуации, когда вряд ли кто-то захочет услышать их свидетельства, потому что слушатели не хотят быть обремененными чувствами страха и боли, гнева и стыда, или бояться или упрекаться в вине. Историк Болл (2001) показал на основе современных опросов свидетелей, переживших Холокост, и тех, кто подвергся политическому преследованию со стороны национал-социализма и сталинизма, что неопасное качество опыта слишком быстро упоминается в отношении травмированных людей. На самом деле это является ничем иным, как рационализацией оправдания и нежеланием говорить со стороны жертв преследования. Поэтому границы того, что можно сказать, всегда также связаны с социальными ограничениями, реинтерпретациями и существованием табу. Есть вещи, о которых нельзя ни говорить, ни терпеть, а также бессмысленные страдания, которые налагают чрезвычайное бремя, с которым травмированный человек не хочет снова сталкиваться, связывая события. О них также может быть невозможно говорить, потому что материал травматических переживаний и воспоминаний не может быть навязан в повествовательной структуре, которая исказит суть и истинность опыта.

Холокост все еще остается центром культурной памяти во многих обществах. Размеры этого геноцида евреев вышли за пределы привычного понимания и интерпретации воспоминаний, памяти и исторического понимания. Воспоминание, которое постоянно поражено огромным количеством преступлений, неизмеримыми страданиями, невыразимым ужасом и беспощадным промышленным механизмом уничтожения, которые по сей день бросают вызов культурной памяти. Даже сейчас люди пытаются объяснить радикальную разрушительность национал-социализма и получить точное представление о его криминальном ядре и геноцидных аспектах. Фридлендер (1997) и другие указали на парадоксальный факт, что Освенцим сегодня занимает гораздо более видное место в историческом сознании, чем в прошлые десятилетия. Историк Берг ссылается на подавляющее репрессивное воздействие реальных событий за десятилетия, которые «стали истинным руководством, медленно и ретроспективно проливая свет на само событие». Эта точка зрения на исторические последствия связана с психоаналитическим пониманием травмы, в частности с ретроактивным открытием значения и историзацией. Различные историки также выступали за принятие концепции травмы в исторической теории. Таким образом, несомненно, ставится вопрос о том, как необходимым образом описать настоящий коллективный опыт травмы, чтобы ужас опыта и шокирующий, жестокий, бессмысленный факт травмы не были подчинены определению исторических категорий, устраняющих травматическую природу события. Как пишет Рюсен, Холокост

«…Разрушает понятия, определяющие толкование, когда они экзистенциально связаны с глубочайшим слоем человеческой субъективности, в котором заложена идентичность… это нарушение трудно терпеть. Тем не менее, она должна стать частью исторической культуры, чтобы не пасть ниже порога того опыта, который Холокост в своем возвращении через память к опыту прошлого… объективно использует.» (Schacter, 2001). Здесь Рюсен подчеркивает необходимость вернуться к индивидуальной памяти свидетеля, чтобы не пренебрегать катастрофическим и травмирующим качеством опыта в процессе исторического описания и классификации. После того, как современники умирали, их память о преследованиях и страданиях запоминается, даже так как характер травмирующего первичного опыта оставшихся в живых переносится в память и тех, кого травма не затронула.

В Германии люди не могли ограничиться тем, чтобы сохранить память о жертвах и преступлениях, от которых они пострадали, они также должны были включить совершенные преступления, которые должны были быть объяснены с точки зрения памяти их исполнителей. Историки ссылаются здесь на «негативную память» (Knigge et al., 2002). Таким образом, память и ее защитное отрицание, а также вопрос о вине, ответственности и их отрицании привели в движение особую динамику трансгенераций в немецком обществе, которая создала особое значение памяти для поколения. В преобладающей стратегии памяти поколения, члены которого были активными преступниками или сторонниками и увлеченными фанатиками национал-социализма, собственно, им в участии было отказано. Они превратились в жертв Гитлера и небольшую группу фанатичных последователей и преступников. Страдания реальных жертв, постольку поскольку они вообще были восприняты, были уравновешены их собственными группами жертв: военнопленными, ранеными, беженцами и жертвами вынужденной миграции.

В своем знаменитом исследовании «Неспособность оплакивать» Митчерлих и Митчерлих (1975) описали патологии памяти в послевоенном немецком обществе. Они понимают защиту от запоминания криминальных и ужасных событий как самозащитное отрицание меланхолии, которая наступила бы абсолютно неизбежно, если бы немцы действительно столкнулись с их связью с Гитлером и их бременем вины. Благодаря всемогущему проявлению нарциссизма и национал-социалистических идеалов, человечество и способность к сочувствию жертвам были изгнаны из себя и уничтожены. Для Митчерлиха и Митчерлих лечение этой патологии заключалось в траурной работе, которую вместе с Фрейдом они понимают как работу памяти, которая должна служить обработке вины. Центром их анализа была патология идеала эго и суперэго.

Однако даже в описанном материале появляется скрытый подтекст, который выявляет и другие условия в рамках этой коллективной патологии. Соответственно, большая часть симптоматологии пациентов Митчерлиха сегодня будет интерпретироваться как посттравматическое расстройство. Быстрое и успешное восстановление немецкого общества в 1950-х и 1960-х годах происходило на фоне не только подавленной вины, но и основной тенденции, порожденной предшествующим крайним проявлением насилия и травмирующим опытом насилия, вызванным войной, бомбардировками и миграцией. Здесь происходит столкновение со сложным переплетением преступлений, войны, ответственности, травм и воспоминаний. Эмоциональная ригидность, дереализация прошлого и подавление собственных действий человека также являются прямыми последствиями травмирования, которое подрывает способность ревностно взаимодействовать с прошлым. Моральная проблема отказа от вины связана здесь с патологией воспоминания травматического происхождения. Извиняющееся сознание жертвы, которое ретроактивно создавали для себя представители совершающего поколения, было вызвано обоими источниками: защитным отказом от вины и самим травмирующим опытом.

Следующее поколение выросло в тени этой лжи, которую пережили их родители, определившие себя как жертвы. Молчание относительно их собственного участия и пробелов в семейных биографиях породило у детей смутное и частично искаженное чувство реальности. Отрицательная саморефлексия родителей также часто препятствовала критическому взаимодействию с национал-социалистическими идеалами и моральными концепциями, на которые они подписались. Многие заверяли себя в их действенности через нарциссическую функционализацию своих детей, в которой любой тип отношения подвергался жестокой атаке. То, как это второе поколение взаимодействовало со своими родителями, продемонстрировало специфический паттерн «расщепления памяти» (Domansky, 1993), который важен для понимания последующего развития. Отцы подпадали под более или менее массовое подозрение в виновности в глазах своих детей. В противостоянии и противопоставлении дети обратились к жертвам этого поколения отцов и преступников. Многие участвовали в политических и научных проектах, направленных на изучение и реконструкцию истории и роли жертв. Однако публичные дебаты с поколением родителей часто заканчивались у входной двери собственной семьи. Молчание и отрицание, безусловно, были нарушены на общем социальном уровне, но, тем не менее, они сохранялись на индивидуальном уровне. Он оказался слишком болезненным и слишком тесно связанным с катастрофическими тревогами, чтобы рисковать. Как показали психоаналитические обращения к представителям этого поколения, их неосознанная эмоциональная связь с родительскими представлениями о раннем детстве во многих случаях пережила все последующие дебаты об участии родителей в национал-социализме. Представление часто делилось на идеализированный образ отца с раннего детства и образ скомпрометированного отца, который участвовал или принимал непосредственное участие в преступлениях. Хотя они отошли далеко от мира отцов с точки зрения своей эго-идентификации и своего сознательного отношения, они не смогли преодолеть расщепления образа отца. Положительная связь оставалась в бессознательном состоянии, но создавала конфликт лояльности, который приводил к уважению родительских табу. Стремление к истине и открытие истории с молчанием и отрицанием часто сочетались с одновременными защитными процессами. Таким образом, эго постоянно подвергалось опасности бессознательного соучастия с родителями и их отношениями.

Для представителей этого поколения распознавание и работа через эту психическую конфигурацию стало чрезвычайно болезненным процессом, который, тем не менее, во многих случаях разрушил скрытые узы бессознательного соучастия со своими родителями и создал некоторую дистанцию через более независимую перспективу. Эта форма разрешения снова стала возможной и была облегчена одновременным процессом общего социального открытия и проработки табу, мифов и легенд о преступлениях и преступниках. Оборонительный отказ и воспоминание постоянно оказывались совмещенными. В ходе этого развития жесткая граница между общественной и семейной памятью также стала более плавной. Опрос выживших членов поколения родителей и исследование их виновности привели к многочисленным документальным свидетельствам, а также литературным разработкам истории семьи начиная с 1990-х годов.

Однако во многих случаях выяснение и реконструкция до сих пор были осуществлялись весьма фрагментарно, поскольку молчание родителей не могло быть нарушено или дети инициировали выяснение ситуации слишком поздно, а не при жизни их родителей. Семейные тайны больше не могли быть раскрыты. Авраам (1987) отсылает к призраку, который может таким образом оказаться в пробелах в семейной памяти и продолжает работать неосознанно. Даже когда эти факты имеют меньше патологических последствий, многие представители второго поколения, тем не менее, должны жить с неизбежной амбивалентностью, независимо от того, были ли их родители вовлечены в национал-социализм и его преступления. Третье поколение в настоящее время определяет себя в последовательности. Оно приобретает свой более независимый взгляд на события и семейные отношения. Тем не менее, здесь происходит столкновение с такими же конфликтами лояльности в семьях, хотя и в более мягкой форме.

Глава 2. Концептуально-теоретические основы понятия “кумулятивная травма”

2.1 Этапы развития теории в области изучения кумулятивной травмы

Каждый этап создания теории в психоанализе влиял на современную концепцию травмы и ее клиническую оценку (Freud, 1937). Можно несколько условно разделить общий объем аналитических исследований на пять этапов. Это искусственное разделение предпринято для того, чтобы показать, какие новые идеи возникают на каком этапе. Один этап не отменяет другой. Они идут параллельно, усиливая и частично исправляя друг друга, и каждый раз добавляется новый элемент к все усложняющейся психоаналитической метапсихологии.

На первом этапе, с 1885 по 1905 год, Фрейд постулировал основные понятия для понимания работы бессознательного во сне, первичных и вторичных процессов, психического аппарата, формирования симптомов и этиологии истерии и навязчивого невроза. Понятие травмы сыграло очень важную и значительную роль (Freud, 1895). Травма была изначально задумана, по факту, как (а) момент окружающей среды, который вторгается в эго и с которым эго не может справиться посредством аберрации или ассоциативного развития: «истерические пациенты страдают от не полностью прореагировавшей психической травмы» (Freud, 1893); и (б) как состояние удушенной либидинальной энергии, которую эго не может разряжать. Парадигма этой травмирующей ситуации - сексуальное соблазнение. Есть яркий пример самого Фрейда (Freud, 1914b) и Джонса, описывающий (1953), как разочарован и деморализован был Фрейд, когда обнаружил, что эти травмирующие события соблазнения никогда не происходили. На этом этапе формируется соответствующая теория тревоги: «Невротическая тревога трансформируется в половое либидо» (Freud, 1897). Главный обсуждаемый механизм защиты - это подавление.