Исследование личностного роста главного героя сериала "Во все тяжкие" с позиции психоанализа

Второй этап, с 1905 по 1917 год, характеризуется систематическими попытками разработки в области детского полового развития (Freud, 1905) и психоаналитической метапсихологии (Freud, 1914a, 1915a, 1915b, 1915c, 1917). В терминах детского полового развития и теории либидо парадигматическими травмирующими ситуациями являются (а) кастрационная тревога, (б) тревога отделения, (в) первосцена и (г) Эдипов комплекс. Травма касается силы и срочности сексуальных инстинктов и борьбы эго против них. Именно с точки зрения бессознательной фантазии и внутренней психической реальности рассматриваются все конфликты и, следовательно, травматические ситуации. Во второй половине этого этапа Фрейд разработал свое первое систематическое утверждение о метапсихологии, и есть концепция эго-либидо, первичного нарциссизма и эго-идеала, с одной стороны, и детальное изучение механизмов интроекции, идентификации и проекция на другой. Работа «Скорбь и меланхолия» (Freud, 1917) отмечает конец этого этапа, и, с открытием обсуждения агрессии и вины, начинается следующий.

Период с 1917 по 1926 год, или третий этап, знаменует собой «последний этап» метапсихологического мышления Фрейда. В книге «По ту сторону принципа удовольствия» содержится первое утверждение о принуждении к повторению как принципу психического функционирования и его связи с инстинктом смерти (принцип инерции в органической жизни). Здесь Фрейд пришел к своей дуалистической теории инстинктов, и от его более раннего различия между сексуальными инстинктами и инстинктами эго он перешел к двойственности инстинктов жизни против смерти. С гипотезами об инстинктах и принуждении к повторению, а также с определением психических структур в терминах эго, ид и суперэго (Freud, 1923) концепция травмы приняла исключительно межсистемную и инстинктивную систему координат. Обширная литература по вине, мазохизму, меланхолии, депрессии и внутренним тревожным ситуациям подробно описывает такие травмы и способность эго справиться с ними. Наиболее подробное обсуждение таких межсистемных и инстинктивных травм возможно принадлежит Мелани Кляйн (Klein, 1932) в ее описании параноидальных и депрессивных положений. Эта фаза в собственных исследованиях Фрейда достигает своей кульминации в пересмотре концепции тревоги в «Торможениях, симптомах и страхе» (Freud, 1926).

Четвертый этап, с 1926 по 1939 год, начинается с пересмотра концепции тревожности и открывает начало собственно психологии эго. Стрейчи (Strachey, 1959) дал виртуозное изложение эволюции концепции тревожности Фрейда. Можно выделить для комментария только тот факт, что в «Торможении, симптомах и страхе» Фрейд делал определенные четкие различия между травмирующими ситуациями и ситуациями опасности, которым соответствуют два типа тревоги: автоматическая тревога и тревога как сигнал приближения травмы. «Фундаментальным фактором, определяющим автоматическую тревогу, является возникновение травмирующей ситуации, а суть этого - переживание беспомощности со стороны эго перед лицом накопления возбуждения... различных специфических опасностей, которые подвержены ускорять травмирующую ситуацию в разные периоды жизни. Если кратко: рождение, потеря матери как объекта, потеря полового члена, потеря любви объекта, потеря любви супер-эго» (Strachey, 1959. 81-82).

С пересмотром концепции тревожных и травмирующих ситуаций роль окружающей среды (матери) и необходимость «посторонней помощи» в ситуациях беспомощности входит в самый центр концепции травмы. Таким образом, интрапсихический, межсистемный и экологический источники травмы интегрированы в единую систему отсчета. К концу этого этапа в своих двух статьях «Анализ конечный и бесконечный» (Freud, 1937) и «Эго и его механизмы защиты» (Freud, 1938) Фрейд сосредоточил свое внимание на эго с точки зрения изменений, приобретенных в ходе противостояния конфликтам из раннего детства, а также через первичные врожденные изменения и нарушения синтетической функции эго. Вот почему эта фаза характеризуется как вводная в психологию эго. Эти новые составляющие имеют далеко идущие последствия для оценки источника и функции травмы.

Последний этап с 1939 по сегодняшний день. В нем развитие эго-психологии благодаря исследованиям Анны Фрейд (1936), Хартманна (1939, 1950, 1952) и других, и весь новый акцент на отношениях между младенцем и матерью изменил систему взглядов для обсуждения природы и значения травмы. психоаналитический травматический воспоминание межличностный

В книге «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) Фрейд создал концептуальную модель для обсуждения судьбы живого организма в открытой среде. «Давайте представим [сказал он], что живой организм в его наиболее упрощенной из возможных форм представляет собой недифференцированный пузырек вещества, которое подвержено стимуляции». Далее Фрейд продолжает указывать, что двумя возможными источниками стимулов являются внешний и внутренний. Он продолжает: «Тогда поверхность, обращенная к внешнему миру, будет дифференцирована от самой его ситуации и будет служить органом для получения стимулов» (Freud, 1920. 26). Это постепенно превращается в «корку» и в конечном итоге в «защитный щит». Фрейд постулировал, что «Защита от раздражителей является почти более важной функцией для живого организма, чем прием раздражителей. Защитный щит снабжен собственным запасом энергии и прежде всего должен стремиться сохранить особые способы преобразования энергии, действующие в нем для отражения последствий, вызванных огромными количествами энергии, действующими во внешнем мире» (Freud, 1920. 27). Развивая свой аргумент, Фрейд утверждал, что эта чувствительная кора, которая впоследствии становится системой Сознательного, также получает возбуждения изнутри. Однако она менее эффективна против внутренних раздражителей, и один из способов, которым организм защищает себя от неприятностей от внутренних раздражителей, - это проецирование их во внешнюю среду и отношение к ним, как будто они действуют не изнутри, а из снаружи, чтобы можно было ввести в действие щит против раздражителей в качестве средства защиты от них». В этом контексте Фрейд описал как «травматические» любые «...возбуждения извне, которые достаточно сильны, чтобы пробить защитный щит. Мне кажется, что понятие травмы обязательно подразумевает связь такого рода с нарушением эффективности барьера против стимулов. Такое событие, как внешняя травма, должно вызвать крупномасштабное нарушение функционирования энергии организма и привести в движение все возможные защитные меры. В то же время принцип удовольствия на данный момент выведен из строя. Больше нет никакой возможности предотвратить затопление ментального аппарата большим количеством стимулов, и вместо этого возникает другая проблема - проблема овладения количеством раздражающих стимулов и их связывания в психическом смысле, так чтобы затем их утилизировать. Развивая свой аргумент, Фрейд пришел к выводу: что мы стремимся понять, так это то, как на орган разума воздействуют проломы щита раздражителями и проблемами. И мы все еще не умаляем важности элемента испуга. Это вызвано отсутствием какой-либо готовности к тревоге, в том числе отсутствием гиперкатексиса систем, которые первыми получат стимул. Из-за их низкого катексиса эти системы находятся не в лучшей ситуации для того, чтобы связывать возрастающие количества возбуждения и последствия нарушения в защитном щите. Тогда будет видно, что готовность к тревоге и гиперкатексис рецептивных систем составляют последнюю линию защиты щита от раздражителей. В случае целого ряда травм разница между неподготовленными системами и системами, которые хорошо подготовлены за счет гиперкатексиса, может быть решающим фактором в определении результата; хотя, где сила травмы превышает определенный предел, этот фактор, несомненно, теряет значение».

Общий контекст рассуждения Фрейда - наблюдение за игрой младенца с барабаном, которая связана с «исчезновением и возвращением» (матери) и травмирующими сновидениями в целом. Если заменить в модели Фрейда «недифференцированный пузырек вещества, способного к стимуляции» живым человеческим младенцем, то можно получить то, что Винникотт (Winnicott, 1962) назвал «заботящимся младенцем». В основе своего защитного щита младенец имеет заботливую мать. Это уникальная человеческая ситуация, поскольку эта зависимость у младенца длится гораздо дольше, чем у любого другого животного вида (Hartmann, 1939); и из этого длительного периода зависимости человеческий младенец становится более дифференцированным и независимым организмом по отношению к окружающей среде.

Необходимо сначала обсудить роль матери и ее функцию защитного щита. Эта функция составляет «в среднем ожидаемую среду» (Hartmann, 1939) для анаклитических потребностей ребенка. Кумулятивная травма является результатом нарушения роли матери в качестве защитного щита на протяжении всего развития ребенка, от младенчества до подросткового возраста, то есть во всех тех областях, где ребенок нуждается в матери как вспомогательном эго, чтобы поддерживать свои собственные незрелые и нестабильные функции эго. Важно отличать эту эго-зависимость ребенка от матери от его катексиса с ней как с объектом. Таким образом, совокупная травма возникает из-за напряжений и стрессов, которые ребенок-младенец испытывает в контексте своей эго-зависимости от матери как своего защитного щита и вспомогательного механизма эго (Khan, 1963а, 1963б, 1963с).

Нарушение роли матери как защитного щита, качественно и количественно отличается от тех грубых вторжений острой психопатологии матери, которые часто обсуждались в отношении детей-шизофреников или явно враждебных и деструктивных паттернов поведения у детей-правонарушителей. Нарушения носят характер дезадаптации к анаклитическим потребностям ребенка (Winnicott, 1956).

Роль матери как защитного щита является теоретической конструкцией. Она должна включать личную роль матери по отношению к младенцу, а также ее управление неживой средой (ясли, детская кроватка и т.д.), от которой зависит общее благополучие младенца. Нарушения в этой роли защитного щита не являются травмирующими в отдельности. Если позаимствовать удачную фразу у Криса (Kris, 1956b), они обладают качеством «напряжения» и не столько искажают развитие эго или психосексуальную эволюцию, сколько смещают его. В этом контексте было бы точнее сказать, что эти нарушения с течением времени и в процессе развития накапливаются тихо и незаметно. Отсюда и трудности в выявлении их клинически в детстве. Они постепенно внедряются в специфические черты данной структуры персонажа (Greenacre, 1958). Использование слова «травма» в концепции кумулятивной травмы не должно вводить в заблуждение, когда рассматриваются нарушения роли матери как защитного щита как травматические в то время или в том контексте, в котором они происходят. Они достигают значения травмы только в совокупности и ретроспективно. Если концепция кумулятивной травмы имеет ценность и обоснованность, то она должна помочь более точно определить, какое искажение эго и нарушение психосексуального развития могут быть связаны с тем, какой тип провала условий окружающей среды существуют у младенца и ребенка. Его место может занять более осмысленное изучение патогенного взаимодействия конкретных переменных в общей взаимосвязи психического и физического оснащения младенца и ребенка и того, как его встречает окружающая среда. Это, в свою очередь, спонсирует клинический поиск эффективных терапевтических мер, а не просто мер предписывающих.

Исследования в области психологии эго и методов ухода за младенцами приобрели сложность и глубину. Из этих исследований можно выделить теоретически четыре аспекта общего опыта переживаний младенца:

1) роль среды, обеспечивающей уход, и ее вклад в высвобождение и стабилизацию интрапсихических возможностей и функций (Freud, 1911. 220);

2) особая чувствительность младенца, к первичной среде (роль матери в качестве защитного щита);

3) раскрытие процессов созревания, автономных функций эго и развития либидо;

4) постепенное возникновение внутреннего мира и психической реальности со всей сложностью инстинктивных потребностей и напряжений, и их взаимодействия с внутренними психическими структурами и объектными отношениями.

В литературе одно из самых чувствительных и сложных описаний заботливой роли матери содержится в трудах Винникотта. Согласно его работам (Winnicott, 1956b), то, что мотивирует мать для ее роли защитного щита для младенца, является «основной заботой матери»: стимулом для роли матери является ее либидинальное вложение в младенца и зависимость младенца от него для выживания. С субъективной точки зрения ребенка вначале мало ощущается эта зависимость или необходимость выживания.

Материнская забота достигается в оптимальных условиях:

1. Будучи защитным щитом, мать обеспечивает рост процессов созревания - как автономных функций эго, так и инстинктивных процессов. Роль матери как защитного щита защищает младенца от субъективной и бессознательной любви и ненависти матери и, таким образом, позволяет ее эмпатии быть максимально восприимчивой к потребностям младенца (Spitz, 1959).

2. Если ее адаптация достаточно хороша, тогда младенец не осознает преждевременно свою зависимость от матери - следовательно, ему не нужно использовать любые психические функции, возникающие как самооборона (Freud, 1920).

3. Роль матери как защитного щита позволяет младенцу проецировать на нее все неприятные внутренние раздражители, чтобы она могла с ними справляться и, таким образом, поддерживать иллюзию всеобъемлющего благополучия у младенца. Эриксон (Erikson, 1950) определил это чувство благополучия как «доверие».

4. Через функцию защитного щита мать позволяет психике ребенка интегрировать то, что Дж. Сэндлер (1960) назвал «качественным организующим компонентом». В более позднем развитии и функционировании Эго можно идентифицировать как направляющую синтетическую функцию Эго в его различающей роли, как в отношении внутренней инстинктивной реальности, так и в отношении требований внешней среды.

5. Предоставляя правильную дозировку жизненного опыта и нуждаясь в удовлетворении посредством ухода, она позволяет внутреннему миру младенца дифференцироваться в Ид и эго, а также постепенно отделять внутреннюю от внешней реальности.

6. Предоставляя свои собственные функции эго, а также свои либидинальные и агрессивные катексисы (благодаря своей роли защитного щита), она помогает ребенку накапливать запасы первичного нарциссизма, нейтрализованной энергии, а также начала способности и стремления к объекту катексиса (Kris et al., 1951). И то, что она дает, и то, что возникает в результате взросления младенца, взаимодействуют и дополняют друг друга (Erikson et al., 1946).

7. Если эти задачи успешно выполнены, то может произойти переход от первичной зависимости к относительной зависимости (Winnicott, 1960). На этом этапе функция ее роли в качестве защитного щита становится более сложной; она приобретает, по существу, психологический аспект. Теперь она должна помочь ребенку с его первыми переживаниями внутренних инстинктивных конфликтов, с одной стороны, и в то же время поддерживать для него этот поток от первичной идентификации до осознания отделенности, которая является сущностью разочарования (Winncott, 1948b) и предварительным условием для истинной способности к объектным катексисам (Freud A., 1958).

8. Если она добилась успеха в этих достижениях, тогда младенец постепенно осознает мать как объект любви и осознает свою потребность в ее любви. Теперь это объектный катексис, который использует инстинктивные (ид) катексисы, которые стали доступны за этот период (Freud A, 1951).

9. Предоставляя адекватные по фазе разочарования, она спонсирует способность терпеть напряжение и неудовольствие, способствуя тем самым структурному развитию (Kris, 1962). Рубинфайн (1962) в своем ценном обсуждении этого аспекта материнской заботы делает вывод: «…там, где удовлетворение потребности всегда и сразу доступно (т.е. деанимировано), должно быть относительное отсутствие напряжения. Без должного времени переживания, расстройства и задержки могут приводить к задержке в развитии различных функций эго, среди которых способность различать себя и не себя. Такая неспособность дифференцировать себя от объекта и, как следствие, несмешивание представлений о себе и объекте, приводит к вмешательству в развитие способности отстранять агрессивные побуждения к внешнему объекту и приводит к обращению агрессии против себя».

Винникотт (1952) подчеркнул, что мать должна и действительно должна разрушать ид, но не в эго младенца.

Средством для всех этих операций между матерью и младенцем является зависимость. Эта зависимость в значительной степени не ощущается младенцем. Точно так же важно помнить, что роль матери как защитного щита является ограниченной функцией в ее жизненном опыте. В начале он всепоглощающ для нее. Тем не менее, теоретически важно видеть это как особый пример ее личности и эмоционального функционирования. Различение Шпица (Spitz, 1962) между совокупностью анаклитических потребностей младенца и реализацией диатрофического отношения матери в ответ на эти потребности уместно помнить в этом контексте. Если этого не сделать, нельзя определить, как эта роль в качестве защитного щита может быть и на которую действительно влияют ее личные потребности и конфликты. Это вторжение ее личных потребностей и конфликтов и есть ее провал в отношении ее роли защитного щита. Роль матери как защитного щита не пассивная, а бдительная, адаптивная и организующая. Роль защитного щита является результатом бесконфликтных автономных функций эго у матери. Если здесь вмешиваются личные конфликты, результатом является переход от роли защитного щита к роли симбиоза или объективной абстиненции. То, как младенец будет реагировать на эти неудачи, зависит от характера, интенсивности, продолжительности и повторяемости травмы.

В литературе были подробно обсуждены три типичных случая этого типа неудачи функционирования матери в качестве защитного щита:

1. Наиболее экстремальным и патогенным является чрезмерное вторжение в психопатологию матери. Винникотт (Winnicott, 1952) рассматривал это как отказ от достаточно хорошей стабильной среды, ведущей к психозу или психическому дефекту. Малер (1952, 1961) ввел фразу симбиотических отношений между матерью и ребенком, которая приводит к шизофреническим заболеваниям. В этом контексте необходимо также упомянуть, среди прочего, исследования Береса (1956), Гелирда (1956, 1958), Лидза и Флека (1959) и Сирлза (1959).

2. Разрыв роли матери в защитном щите также обсуждался с точки зрения её потери или отделения от нее. Здесь снова выделяются новаторские исследования Анны Фрейд и Берлингхэма (1942, 1944) и Винникотта (1940, 1945b), а также более поздние исчерпывающие исследования Боулби (1960), Шпица (1945, 1951) и Прованса и Липтона (1962), а также особо важное.

3. Третий случай нарушения роли матери в качестве защитного щита возникает, когда какая-либо конституциональная чувствительность (Escalona, 1953) или физический недостаток навязывают матери невыполнимую задачу или когда серьезное физическое заболевание у младенца или ребенка формирует особые требования, которые ни один взрослый человек не может удовлетворить (Freud A., 1952).

2.2 Этиология кумулятивной травмы

Основная гипотеза Винникотта (Winnicott, 1952) состоит в том, что все относительные неудачи в младенчестве даже в достаточно хорошей удерживающей среде (роль матери в качестве защитного щита) создают у относительно зрелого ребенка и взрослого человека принуждение к исправлению дисбалансов и диссоциаций в интеграции эго. Это достигается за счет регресса к потребностям в зависимости. В учении Винникотта установление «ложного я» является одним из результатов неспособности такой среды адаптироваться через достаточно хорошее владение (Winnicott, 1949a). То, что Винникотт называет «ложным я», является характерологическим следствием разрушения и искажения автономии эго. То, что Винникотт называет «ударами», - это неспособность матери в младенчестве дозировать и регулировать стимулы, как внешние, так и внутренние. Винникотт считает, что эти посягательства подрывают истинную интеграцию эго и приводят к преждевременной оборонительной организации и функционированию (Winnicott, 1948b). То, что Крис (Kris, 1962) охарактеризовал как «особый вид провокационной чрезмерной стимуляции, которая должна была вызывать растущее напряжение у ребенка, не предлагая подходящих путей увольнения», Винникотт обозначает как «удары». Это одни из наиболее патогенных генетических элементов при кумулятивной травме (Erikson, 1950).

Крис в своей статье «Восстановление детских воспоминаний в психоанализе» (Kris, 1956b) проводит различие между «шоковой травмой» и «травмой напряжения». Последнее он определил как «эффект длительных ситуаций, которые могут вызвать травмирующие эффекты путем накопления разочаровывающей напряженности». Клинические примеры, которые Крис предлагает здесь и в своей современной статье «Личный миф» (Kris, 1956a), не оставляют у меня никаких сомнений в том, что «травма напряжения» и экранные или ранние воспоминания, о которых рассказывают пациенты, являются производными от частичной неудачи защитной функции матери и попытке символизировать ее последствия (Freud A, 1958). Чувствительный отчет Криса о тяжелом положении младенца Энн в его статье «Спад и выздоровление у трехлетнего ребенка» является наиболее подходящим материалом для настоящей концепции кумулятивной травмы. Интересно отметить, что, по словам Криса, мать и младенец наблюдались с самого начала, но только позже, то есть в относительной ретроспективе через тридцать четыре недели, тот факт, что общение с матерью было нарушено, представлял собой «мучительную» ситуацию для младенца Энн могла быть определенно установлена.

Исследования Гринакр (Greenacre, 1954) были в основном связаны с превратностями фактора созревания в младенчестве и его влиянием на эго и инстинктивное развитие. В 1959 году она представила концепцию фокусного симбиоза, чтобы определить конкретный вариант того, что Малер назвал симбиотическими отношениями. Гринакр определяет фокальный симбиоз как «чрезвычайно сильную взаимозависимость (обычно между матерью и ребенком, но иногда и не обязательно с матерью), которая ограничена особыми и довольно ограниченными отношениями... В ограниченных или сфокусированных симбиотических отношениях часто наблюдается особый союз особой потребности ребенка с особой чувствительностью родителя, и... Общая личность родителя или ребенка может быть не настолько вовлечена, как в тяжелом случае симбиотических психозов, описанных Малером». Гринакр (Greenacre, 1959), кроме того, связывает большую часть психопатологии извращений, пограничных случаев и развития эго тела с фокальным симбиозом. В своей концепции фокального симбиоза она плодотворно расширила диапазон в определении времени и процесса развития, посредством которого ребенок и его окружение могут взаимодействовать друг с другом с точки зрения архаичных отношений зависимости.

Кумулятивная травма начинается в период развития, когда ребенок нуждается в матери и использует её в качестве своего защитного щита. Неизбежные временные сбои матери как защитного щита исправляются и восстанавливаются по мере развития сложности и ритма процессов созревания. В тех случаях, когда эти неудачи матери в ее роли защитного щита являются довольно частыми и приводят к ущемлению психо-сомы младенца, к ударам, которые он не может устранить, они создают ядро патогенной реакции. Это, в свою очередь, запускает процесс взаимодействия с матерью, который отличается от ее адаптации к потребностям ребенка. В этом взаимодействии между матерью и младенцем может возникнуть любой или все из нижеперечисленных эффектов:

1. Это приводит к преждевременному и избирательному развитию эго. Некоторые из возникающих автономных функций ускоряются в процессе роста и используются в защитных действиях, чтобы справиться с неприятностями, которые возникают (Winncott, 1949b).

2. Он может начать организовывать особую отзывчивость к настроению матери, которая создает дисбаланс в интеграции агрессивных побуждений (Winncott, 1948a; Сперлинг, 1950).

3. Включение преждевременных функций матери препятствует достижению дифференцированных отдельных друг от друга «связного эго» (Freud, 1920) и «я». Это, в свою очередь, приводит к диссоциации, посредством которой архаичная связь зависимости эксплуатируется, с одной стороны, и утверждается независимость с другой. Конкретным результатом является то, что то, что должно было быть тихим незарегистрированным состоянием зависимости, теперь становится искусственной эксплуатацией инстинктивной и эго-зависимости с преждевременным нарциссическим катексисом матери.

4. Как еще одно последствие, разочарование, связанное с разлучением с матерью в зрелом возрасте, отводится в сторону, и им манипулируют как ложным идентифицирующим единством (Searles, 1962). Таким образом, вместо разочарования и скорби, устанавливается эгоистическая забота о матери и чрезмерная жажда заботы со стороны матери. Это беспокойство довольно сильно отличается от беспокойства, связанного с садистским инстинктивным нападением на мать и последующим чувством вины (Кляйн, 1932). Это беспокойство является интересом эго, который заменяет истинный объектный катексис (Винникотт, 1948a).

5. Через удары, которые происходят из-за несостоятельности роли матери в качестве защитного щита, происходит преждевременный катексис внешней и внутренней реальности. Эта организация внутренней и внешней реальности оставляет очень важную функцию субъективного осознания эго и переживания себя как целостного существа. Его синтетическая функция также нарушается.

6. Напряжение и препятствия, вызванные несостоятельностью роли матери в качестве защитного щита, оказывают наиболее специфическое влияние на превратности развития тела у младенца и ребенка. Исследования Колемана, Криса и Прованса (1953), Гринакр (1958, 1960b), Хоффер (1950, 1952), Криса (1951), Милнера (1952), Шпица (1951, 1962) и Винникотта (1949a, 1949b, 1953) подчеркнули важность процедур по уходу за матерью (роль защитного щита) для развития эго в контексте самых ранних стадий дифференциации эго-ид и постепенной интеграции чувства «я». Здесь уместны данные наблюдений, представленные Колеманом, Крисом и Провансом (1953), Крисом (1951) и Ритво и Солнитом (1958). У взрослого пациента именно благодаря клиническому наблюдению идиосинкразий поведения тела и эго при неврозе переноса и общей аналитической обстановке можно надеяться восстановить специфические генетические паттерны кумулятивной травмы в данном случае (Хан 1963а). Концепция кумулятивной травмы предварительно предлагает, с точки зрения раннего развития Эго и в контексте отношений между младенцем и матерью, дополнительную гипотезу к концепции точек фиксации в развитии либидо. В этом смысле он пытается наметить, какие существенные точки стресса и напряжения в развивающихся отношениях мать-ребенок постепенно превращаются в динамический субстрат в морфологии конкретного персонажа или личности.

Как только начинается это взаимодействие между младенцем и матерью, оно привносит в свою сферу действия весь новый опыт развития и объектных отношений. Во многих существенных аспектах это более позднее патогенное взаимодействие между матерью и ребенком направлено на исправление ранних искажений «я» через удары. Это то, что Гринакр (Greenacre, 1959) называет «объединением особых потребностей ребенка с особой чувствительностью родителей». То, что эти попытки выздоровления только осложняют патологию, является иронией человеческого опыта. Это, возможно, является причиной многих попыток излечения с помощью любви и страстного участия взрослых пациентов.

До сих пор подчеркивалось только патогенное воздействие нарушений роли матери как защитного щита на развитие младенца. Однако это было бы грубым искажением общей сложности взаимодействия между матерью и младенцем, хотя эго младенца слабо, уязвимо и чрезвычайно зависит от роли матери в качестве защитного щита, младенец также имеет отличную присущую ему устойчивость и потенцию (силу). Он не только может и действительно восстанавливается после нарушений в защитном щите, но и может использовать такие удары и напряжения, как «питание» для дальнейшего роста и структурирования (Kris, 1951). Важно помнить, что, хотя эго может выживать и преодолевать такие напряжения, использовать их для доброй цели, умело превращать совокупную травму в упадок и достигать довольно здорового и эффективного нормального функционирования, оно, тем не менее, может в более позднем возрасте сломаться в результате острого стресса и кризиса. Когда это происходит - и это имеет большое клиническое значение, нельзя диагностически оценить генетику и экономику всех вовлеченных процессов, если нет такой концепции, как кумулятивная травма, чтобы направлять внимание и ожидание. Расстройства характера шизоидного типа, которые стали во врачебной практике наиболее частым типом пациентов, представляют собой клиническую картину, чья этиология нуждается в конструкциях, которые включают нарушения отношений между матерью и ребенком (Khan, 1960). Человеческий младенец хорошо одарен, чтобы бороться с превратностями его внутренних и экологических стрессов. Важно уметь определить в клиническом процессе, какие последствия оставила эта борьба и как она повлияла на характер взрослого (Khan et al., 1963b).

Один коварный аспект кумулятивной травмы заключается в том, что она действует и накапливается в течение всего детства вплоть до подросткового возраста. Исследователи научились оценивать как патогенное определенное преждевременное развитие у детей. Такая скороспелость ранее отмечалась как одаренность, сильное проявление эго или счастливая независимость ребенка.

Клинический опыт показывает, что фазы созревания, когда эти препятствия из-за несостоятельности матери в ее роли защитного щита имеют тенденцию организовываться в активные договорные отношения между матерью и ребенком, - это поздняя оральная, ранняя анальная и фаллическая фазы - фазы, когда возникающий инстинктивный процесс и процесс созревания эго проверяют мать на предмет ее полной потребности и спроса. Именно на этих стадиях голод стимулирования требует максимальной психологической адаптации, реакции и сдержанности со стороны матери в ее роли защитного щита. Главным психическим процессом, вовлеченным в такие сговоры, является идентификация, как подчеркивали Крис (Kris, 1951) и Ритво и Солнит (1958). Эта идентификация остается в основном инкорпорирующим и проективным типом, препятствующим интернализации и усвоению представлений новых объектов, и, таким образом, путает правильную дифференциацию и рост внутренних психических структур. Это относится и к искажению либидинальных устремлений и объектных отношений эдипальной фазы.

Фаза, на которой ребенок сам начинает осознавать искажающие и разрушительные последствия этой сговорчивости с матерью, имеет место в подростковом возрасте. Затем реакция проявляется в резком осуждении матери и всех ее прошлых катексисов (Khan, 1963c). Это, конечно, делает подростковый процесс интеграции одновременно извилистым и невозможным. На этом этапе предпринимаются попытки интеграции, которые преднамеренно сводят на нет прошлые либидинальные катексисы, интересы эго и объектные связи. Это приводит либо к краху развития личности, переходящему в инерцию и тщетность, либо к короткому магическому восстановлению полной изоляции, либо к страстному желанию новых идеалов, новых объектов и новых интересов эго (Erikson et al., 1956).

2.3 Особенности развития травмы

Тревога и травма: «чистая травма»

Все исследования, направленные на локализацию травмы в рамках объектных отношений, способствовали расширению знаний о многих травмирующих ситуациях, но все они имеют тенденцию устранять её специфику, приравнивая ее ко всем видам патогенных ситуаций. Таким образом, есть риск стереть связь между травмирующей ситуацией и тревогой, которую Фрейд часто подчеркивает в «Торможениях, симптоме и страхах». По нашему мнению, тревога -- это лакмусовая бумажка, которая позволяет нам отличать травмирующее от просто патогенной ситуации.

Фрейд постулировал существование двух совершенно разных видов тревоги: автоматическая тревога, характеризующаяся переполнением психического аппарата неуправляемым количеством возбуждения, которое провоцирует состояние психической дезорганизации; и тревога как сигнал, используемый эго с целью воспрепятствовать нарушению первого и создать более или менее адекватные защитные симптомы, в которых тревога имеет место, но ограничена, приручена и интегрирована в жизнь субъекта.

Теория тревоги Кляйн, с ее двумя основными вариантами -- параноидальной тревогой и депрессивной тревогой, к которой мы должны добавить беспорядочные тревоги и тревоги распада, понимает тревогу как одну из превратностей объектных отношений; но в рамках кляйнианской ориентации некоторые авторы считают необходимым признать наличие тревоги за пределами объекта (например, «безымянная» тревога). Формы тревоги, описанные Кляйн, имеют прежнюю историю, хотя и более рудиментарную: расщепление, проекция, защита и т.д., сосредоточенные на связи первого объекта с матерью и грудью. В этом смысле вселенная Кляйн может быть названа «оптимистичной», поскольку, в конце концов, предпочтительнее иметь относительно локализованного преследователя, против которого субъект может принять защитные меры, чем оказаться во власти безымянных, повсеместных опасностей, чья природа остается неизвестной.

Все формы психопатологии, а также «нормальные» методы контроля направлены на то, чтобы избежать появления тревоги в той крайней форме, которая настолько примитивна, что мы можем описать ее только в экономических терминах: разрыв барьера, полная беспомощность. Эту форму «автоматической» тревоги можно охарактеризовать как начальную травму, чистую травму, бессмысленную, полностью разрушительную. Первое, что пытаются сделать анализанты, -- это создать систему названий, нацеленную на сдерживание, регулирование, локализацию этой невероятной опасности: «я боюсь крыс», «меня пугают экзамены», «меня беспокоит работа моего сердца», «я целый день мою руки».

Первая задача аналитической работы состоит в том, чтобы уничтожить названия, которые так плохо помогают защитить субъект от возникновения чистой травмы, и поставить под сомнение истории, которые так плохо его оправдывают. Исследователи пытаются приручить травму. Насколько возможно, чтобы избежать, предотвратить, направить то, что может привести к чистой травме. Наиболее доступное решение для цивилизованного человека -- дать ей имя, попытаться поместить её в концептуальные рамки (или облечь в слова), которые каким-то образом ограничат её. Именно здесь производится психоанализ, как научная попытка придать концептуальную и словесную форму тому, что казалось неассимилируемым и непонятным, но чреватым патологическими эффектами.

Требуется, чтобы эта травма была не «чистой» (чисто экономической), а травмой, которая заложена в человеческой истории, которая, хотя и может быть абсурдной, является, по крайней мере, историей. С этой точки зрения, которая не рассматривается как единственно возможная, аналитический процесс обязательно подразумевает историзацию. Жестокое событие (несчастный случай, резня, война, Холокост) по своему воздействию на человека, который является нашим пациентом, не может иметь значения, если оно остается случайным и чуждым. Столкнувшись с этой неудачей, индивид реагирует чистым повторением (принуждением к повторению), и аналитический процесс позволяет ему перейти от повторения к историзации (Lacan, 1977).

Психоанализ противопоставляет себя чистой травме. Это не значит, что историзация -- это произвольный процесс. Аналитики не могут предлагать кому-либо историю, не принадлежащую ему. Если в какой-то момент мы попытаемся заменить «подлинное» (то есть то, что запоминается за пределами экранных воспоминаний, то, что воссоздается за пределами того, что субъект может запомнить посредством аналитической работы) частью нашего собственного разума, которая не принята анализандом с полным убеждением, процесс закрывается и субъекту предлагается заменить бредовое убеждение («моё сердце может сломаться в любой момент») недостаточной историей (папа говорил: «инцестуозные побудительные действия наносят длительный вред сердцу»).

Нельзя функционировать с концепцией окончательной истории. Все знают, что анализанды приходят с одной историей (иногда удивительно бедной) и «заканчивают» другой, гораздо более богатой историей, с гораздо более тонкими деталями, моментами счастья и несчастья, «хорошими» и «плохими» родителями в зависимости от моментов и ситуации. История никогда не может рассматриваться как абсолютный термин, поскольку «правда» заменяет ложь. Эта бесконечность процесса историзации и делает анализ «бесконечным». Можно подумать, что аналитики, обладающие более сложными концепциями, могут (спустя десятилетия после нашей смерти и обладать соответствующими документами) открыть предпоследнее слово в истории.

Можно думать о субъекте «чистой травмы» как о субъекте без истории. Есть субъекты с историей, но с огромной дырой в ней, которые могут научить нас чему-то: они страдают от «настоящих неврозов». Кажется, что другим совершенно не хватает историй, и их жизни прошли без препятствий или заметных событий, ни в их анамнезах, ни в их воспоминаниях о людях, которые заботились о них в младенчестве и детстве: таковы многочисленные случаи шизофрении.

Концепция «действительного невроза», которой Фрейд придерживался до конца своей работы, задолго до того, как он оставил первую концепцию «либидинального застоя», могла появиться после 1926 года, как если бы это был археологический артефакт в теоретическом психоанализе. Однако, рассматривая её в свете концепции травмы, настойчивость Фрейда выглядит гораздо мудрее: реальный невроз имеет нечто общее с чистой травмой в том смысле, что он не имеет смысла. Но есть предел: бессмысленность чистой силы, которая не проявляется. Фрейд, несомненно, был прав, заявив, что в конечном счете все неврозы являются травматическими неврозами. Основываясь на этом утверждении: психоневрозы -- это травмы с историей. Действительные неврозы -- это травмы, которые не были историализированы, или, точнее, незаполненные области, не историзированные или легко историзуемые у субъектов, индивидуальная история которых, однако, довольно существенна. То, что является «фактическим» неврозом, является не биологическим компонентом, а непроницаемой стеной внутри субъекта, которая выступает против историзации некоторых секторов его существования. Это то, что может остаться в нем от чистой травмы, присутствуя или нет.

Истории, которые появляются в начале аналитического лечения, могут быть изобилующими «травмирующими» событиями или могут быть очень бедными. Зачастую эта бедность лишь раскрывает изъяны в процессе историзации, то есть построения травматических событий. В этом случае пациенты находятся ближе к «чистой травме», без истории, и работа временного восстановления более трудна и подвержена случайности.

Травма и инстинкт смерти

В «По ту сторону принципа удовольствия» возникает связь между концепцией травмы и концепцией инстинкта смерти. Проблема травмы сводится к трем пунктам: инстинкт смерти; этиология и апостериори; повторение и временность. Рассматривая это через инстинкт смерти это можно описать как танатическое вторжение; через апостериорный аналитический процесс он представляется нам конструкцией; через повторение и временность мы рассматриваем это как попытку преодолеть первое и открыть второе.

Таким образом, имеются дезорганизующие, вторгающиеся и парализующие травмы и на противоположном конце спектра травмы, построенные в открытой временной историзации. В середине обнаруживаются более или менее неудачные попытки связать танатическое вторжение с повторением. Известно, что Фрейд пришел к своей формулировке гипотезы инстинкта смерти, особенно из-за повторяющихся явлений, понятных, когда мы рассматриваем близость между этими явлениями и этим инстинктом. Но само по себе повторение -- это не инстинкт смерти, а первая попытка овладеть им. Как психоаналитическая случайность, так и изучение травматофилии, особенно в форме сексуального принуждения, свидетельствуют о преобладании повторения как наиболее элементарной попытки связать инстинкт смерти и предотвратить его разрушение.

Психоаналитическое исследование несчастных случаев Джулио Гранель и др. (1987) о субъективных и бессознательных процессах, которые предшествуют, сопровождают и следуют за аварией, показывают, что во многих случаях ситуация, предшествующая аварии, характеризуется невыносимым состоянием внутреннего напряжения, которое не может быть обработано в форме представления. Потенциальная и неразрешимая драма внутреннего мира заменяется настоящей драмой (случайностью), которая, по крайней мере, может быть локализована. Авария -- это попытка «придать форму неформальному». По этой причине это часто парадоксально приводит к мгновенному облегчению для жертвы несчастного случая. Можно без каких-либо сомнений признать, что склонность к несчастным случаям является ответом на попытку связать инстинкт смерти. Активный поиск сексуальных травм, изученный Филлис Гринакр (Greenacre, 1953) в нескольких работах, особенно о женщинах до пубертатного периода, хотя автор не связывает это с инстинктом смерти, может привести к аналогичным соображениям. Поиск внешней травмы лежит в конце травматического ряда, чьи первые звенья необходимо восстановить, если необходимо исправить стремление повторять их активно. Принимая гипотезу инстинкта смерти, можно понять, что сексуальная травматология может быть направлена на то, чтобы изгнать и связать излишки невыносимого татического напряжения.

Травматический ряд, который часто содержат первоначальные отчеты анализандов -- первые истерические пациенты Фрейда служат хорошим примером этого, -- это первая попытка историзации, смесь реальных и мифических событий, но в основном ложная историзация, не столько из-за ее фантазийных элементов, сколько из-за его зацикленности. Это что-то вроде «заикающейся истории». Напротив, аналитическая историзация, действующая задним числом, имеет тенденцию заменять эту ложную историю более правдивой и в то же время заново открывать временность, в то время как измерения будущего, настоящего и прошлого взаимодействуют диалектически.

Травмы начала отсчета действуют как начало новой травматической серии, не только потому, что новые травмы обнаружены или, скорее, построены, но потому, что травмы, которые эффективно соответствуют реальным событиям, изменяют их значение и их взаимное местоположение. Что отличает повторяющуюся травматофилию от аналитической историзации, так это изменение концепции и способа переживания временности. На полпути между памятью о травмирующем событии и травмой, созданной в аналитическом процессе, мы находим попытку ассимилировать и преодолеть травму, которая по большей части не в своей цели связывается, и которую мы называем экранной памятью.

Считается, что экранная память, как она появляется в аналитическом процессе, является связующим звеном в историзации, во время которой формируются травмы. Анализируемый рассказывает следующее: он видит себя в возрасте 5 лет в коридоре за консультационной комнатой своей матери, наблюдая, как она обнимает мужчину, и он «чувствует облегчение», когда видит, что этот человек -- его отец. Это невинное воспоминание, явно намекающее на травмирующую первичную сцену, позволяет всплыть целому аспекту истории пациента: его тайное наблюдение за переговорами, которые проводились в совещательной комнате, неверности матери и последующие семейные драки, важность визуального компонента в детской и взрослой сексуальности пациента и, в частности, молчание, которое управляло всей его детской историей до выяснения экранной памяти. Память раскрывает и экранирует серию травмирующих ситуаций, начиная с наблюдения за общением его родителей и заканчивая обнаружением неверности его матери.

Психическая «травма» начинает существовать в психоанализе, когда она распознается как таковая либо анализандом, либо аналитиком. Она приобретает полный статус, когда оба понимают, что это нечто, которое прежде было неназванным, недатированным, необъяснимым, сыграло определяющую этиологическую роль в ряде событий и скрытых нарушений. Фрейдистская теория травмы «в двух моментах» остается основой концепции травмы, как в изложении случая, так и в его реконструкции, предпринятой с анализандом. Травма неотделима от процесса историзации. Если «вспоминать, повторять, прорабатывать» формулу, предложенную Фрейдом для того, что может произойти в аналитическом процессе, только трансференциальное повторение, однажды преодоленное, может привести к памяти (или реконструкции, как в «Человеке-волке») того, что травмирует и к его возможной проработке.

Весь анализ представляет собой последующий процесс, который натыкается на неусвояемые остатки. Эти остатки являются границами, которые Фрейд устанавливает в аналитическом процессе в качестве терапии в «Анализе конечном и бесконечном».

Все, что обнаружено на экранах воспоминаний, сексуальной травматофилии, случайных происшествий и т.д., может привести к формулировке специфического Nachtrdglichkeit аналитической процедуры с этими неусвояемыми остатками. Nachtrdglichkeit -- это попытка создать травму как таковую в рамках новой историзации, то есть сделать ее понятной. В двух случаях травмы первый раз остается скрытым, пока второй раз не связывает его и не делает его похожим на травму.

Первый момент травмы (можно сказать, предтравматический) приобретает свое этиологическое значение со второго раза благодаря ее реактивации событием, возможно, тривиальным, но тем не менее датируемым и именным, а также благодаря аналитической историзации, которая связывает воедино два раза. Первый момент травмы остается немым, пока дальнейшая реисторизация не позволит ему говорить и стать травмой. Безмолвный «предтравматический» момент травмы столь же неосязаем, непредставим, неизвестен, как и сам инстинкт смерти.

Патогенные последствия травмирующей ситуации, то есть симптомы, которые она порождает, являются ничем иным, как неудачными попытками связать себя, привлекая речь из той части инстинкта смерти, которая не была и никогда не сможет стать последовательным дискурсом. Попытка связать инстинкт смерти, заключив его апостериорно в конструкцию детской психической травмы, никогда не бывает полностью успешной; сущность инстинкта смерти всегда ускользает от конструирования травмы. Таким образом, мера успеха этого конструирования подтверждает идею Фрейда в «Анализе конечном и бесконечном», что доля травматического элемента, когда она относительно больше, определяет более благоприятный прогноз для психоаналитического лечения.

Прогресс в аналитической теории и техниках должен быть расположенным на границах психоанализа, в трудностях, которые могут показаться непреодолимыми для того, чтобы идти дальше в психоаналитическом процессе (упорное сопротивление, безвыходность, негативная терапевтическая реакция, и т.д.) Граница не точно определенная, являющаяся большой «ничейной землей», открытая как для возможного прогресса в анализе, так и для впечатляющих неудач. Это зона риска, где царит Унхаймлих, где опасности не имеют названия, где аналитик не может идти вперед без беспокойства о своих собственных действиях. Можно сказать: зона нерождённой травмы (нерождённая как для аналитика, так и для его анализанда). Достигнув этой зоны, аналитик может быть вынужден либо задержать свой прогресс и поддержать превращение процесса в повторяющееся круговое движение (вечность анализа), либо избежать зоны неизвестного, поспешно прибегая к другим терапевтическим методам различного рода. Первое решение означает отказ от процесса историзации конституции травмы только для использования более грубой формы связывающей опасности путем повторения. Последний решает проблему с полетом.

«Теория катастроф» Фрейда-Ференци, выдвигает на первый план внутреннее призвание психоанализа для теории травм. Судьба человечества, как в индивидуальной, так и в человеческой культуре, требует историзации его травм, если необходимо отбросить назад всегда существующее неназванное.

Миф о первородном грехе, столь абсурдный и не ассимилируемый рационалистическим мировоззрением, только раскрывает эту истину: мы рождены сексуальными и смертными. Наша травматическая история помогает нам подробно рассказать об этом общем состоянии и упорядочить его таким образом, чтобы придать некоторое значение «грехам», совершаемым другими против нас, нашими против других.

Универсальность символов и существование над-индивидуального призрака обязывают искать истоки травм за пределами истории субъекта. Необходимо пойти еще дальше, поскольку предварительно сформированная система эмоционального выражения, «аффективные структуры», упомянутые Фрейдом, предполагает приписывание организму чего-то похожего на «истерическую атаку», то есть следов филогенетических травм на протяжении эволюции живых существ. Таким образом, происходит переход от травм индивидуальной истории к историческим и доисторическим травмам человечества и к обобщенной теории, которая встречается во многих текстах Фрейда, когда он применяет аналитический метод к метабиологическим спекуляциям и которую систематизировал Ференци (Freud, 1933) в его теории катастроф.

Теперь можно ответить на вопросы, которые мы сформулировали относительно концепции психической травмы по Фрейду, и того, как она используется в «Анализе конечном и бесконечном». Совершенно ясно, что это более широкая концепция травмы, описанная в «Торможении, симптоме и страхе», то есть всегда это сложная травмирующая ситуация, которая затрагивает как внутренний, так и внешний мир.

Хорошо известно, что Фрейд никогда не отказывался от поиска оснований для травмирующих ситуаций в фактах реальности, а смирился с тем, что приписывал их психической реальности, только когда всякая возможность найти ее в реальных событиях была отброшена. Усилия, которые он предпринял, чтобы подтвердить первичную сцену памятью, о чем свидетельствует случай Человека-волка, являются свидетельством этой озабоченности. На самом деле, детская психическая травма не столь универсальна в событиях отдельных историй, как в их фантазиях: не все воспринимают первичную сцену между своими родителями, не все боятся кастрации или безумия, когда оказываются пойманными во время мастурбации.