Прежде чем закончить главу, коснемся еще раз феномена релятивизации, о котором мы уже не раз упоминали. Скажем прямо: социология очень созвучна духу современности именно по тому, что она представляет собой такое понимание мира, в котором ценности радикально релятивизированы. Эта релятивизация заняла столь большое место в нашем образе повседневности, что нам сейчас трудно осознать до конца, как могли существовать, а кое-где существуют до сих пор, закрытые культуры с абсолютно обязательным для всех людей мировоззрением. Американский социолог Дэниел Лернер, исследовавший Ближний Восток, четко показал, что "современное сознание" - совершенно новый тип сознания для этих стран. С позиций традиционного менталитета, нечто всегда есть то, чем оно является в данных условиях, и невозможно даже вообразить, чтобы оно могло быть чем-то иным. В отличие от "традиционного сознания" "современное сознание" подвижно. Человек с таким сознанием легко может поставить себя на место другого, живущего в иных социальных условиях, легко может представить себя живущим в другом месте и занимающимся другим делом. Например, Лернер обнаружил, что некоторые неграмотные респонденты словно шутя отвечали на вопрос о том, что они стали бы делать на месте своих правителей, и совершенно не знали, как отвечать на вопросы о том, что могло бы заставить их покинуть родную деревню. Иными словами, можно сказать, что традиционные общества устанавливают строгие и неизменные границы идентификации. В современном же обществе они неопределенны и подвижны. Никто реально не знает, чего следует ожидать от правителя, родителей, культурного человека или кого считать нормальным в сексуальном плане. В каждом случае за разъяснениями обращаются к многочисленным экспертам. Книгоиздатель рассказывает нам о том, что такое культура, дизайнер - о том, каких вкусов мы должны придерживаться, психоаналитик - кто мы есть на самом деле. Жизнь в современном обществе - это калейдоскопическая смена ролей.

Снова нам приходится бороться с искушением поговорить подробнее на данную тему, поскольку это может увести нас далеко в сторону от первоначального замысла и втянуть в обсуждение социально-психологической проблематики современной жизни вообще. Вместо этого мы остановимся на интеллектуальном аспекте современной ситуации, поскольку именно в нем мы усматриваем важную характеристику социологического сознания. Беспрецедентный масштаб географической и социальной мобильности в современном обществе ведет к появлению столь же бес прецедентно огромной возможности для индивида познакомиться с самыми разнообразными мирами. Впечатления от других куль тур, которые ранее были доступны только редким путешественникам, теперь нам "доставляются на дом" средствами массовой коммуникации. Кто-то однажды определил сформированную благодаря этому искушенность горожанина как способность сохранять невозмутимое спокойствие даже при виде под окнами собственного дома человека в тюрбане, с набедренной повязкой и змеей на шее, бьющего в там-там и ведущего на поводке тигра. Несомненно, существуют разные степени искушенности, но определенная доля ее есть у каждого ребенка, который смотрит телевизор. Не вызывает сомнения и то, что эта искушенность за частую весьма поверхностна и не может противостоять реальному влиянию со стороны альтернативных образов жизни. Вместе с тем безмерно расширившиеся возможности путешествовать, реально или в воображении, предполагают, по крайней мере, потенциальное осознание того, что привычная культура с ее базовыми ценностями относительна во времени и пространстве. Социальная мобильность, т.е. движение из одной социальной страты в другую, усиливает эффект релятивности. Всюду, где происходят процессы индустриализации, в социальную систему привносится новый динамизм. Массы людей начинают менять свои групповые и индивидуальные социальные позиции, и обычно такие изменения идут по направлению "вверх". Вместе с этим движением нередко и сама жизнь индивида вовлекается в "путешествие", причем не только по различным социальным группам, но и по интеллектуальным мирам, которые, так сказать, привязаны к этим группам. Так, курьер-баптист, регулярно читающий "Reader's Digest", став младшим администратором, переходит в епископальную церковь и начинает выписывать "The New Yorker", а жена преподавателя, получившего кафедру, от списка бестселлеров может обратиться к Прусту или Кафке.

Имея в виду эту всеобъемлющую неустойчивость мировоззрений в современном обществе, не следует удивляться тому, что наша эпоха характеризуется как эпоха обращения (перехода из одной веры в другую, смены убеждений. - Пер). Неудивительно также, что именно интеллектуалы склонны радикально и с изумляющей регулярностью менять свои взгляды на мир. Интеллектуальная притягательность жестких, теоретически завершенных систем, таких, как католицизм или коммунизм, обсуждалась не однократно. Психоанализ во всех его формах можно понимать как институциализированный механизм обращения, в котором индивид меняет взгляд не только на самого себя, но и на мир в целом. Популярность разного рода новых культов и верований разной степени интеллектуальной утонченности, зависящей от образовательного уровня их адептов, служит еще одним свидетельством склонности к обращению наших современников. Современного человека, особенно образованного, постоянно терзают сомнения относительно собственной природы и природы все ленной, в которой он живет. Иными словами, сознание относительности, которое во все исторические эпохи было скорее уде лом узкого круга интеллектуалов, сегодня оказывается широко распространенным культурным фактом, пронизавшим социальную систему до самых нижних ее этажей.

Мы не хотим создать впечатление, будто это чувство относительности и, как результат, склонность современного человека полностью менять свое мировоззрение свидетельствуют о его интеллектуальной или эмоциональной незрелости. Конечно, не следует слишком серьезно воспринимать отдельные встречающиеся проявления таковой. Тем не менее, мы можем утверждать, что подобная склонность становится едва ли не уделом даже самых серьезных интеллектуальных упражнений. Будучи в здравом рас судке, невозможно существовать в современном мире и не пони мать относительности всех моральных, политических, философских убеждений. Как заметил Паскаль, то, что истинно по одну сторону Пиренеи, ошибочно по другую". Интенсивное овладение наиболее полно и тщательно разработанными многозначны ми смысловыми системами, имеющимися в наличии сегодня, дает впечатляющее представление о том способе, которым эти системы могут обеспечить некую всеобъемлющую интерпретацию реальности - интерпретацию, в которую может быть включена любая интерпретация альтернативных систем и путей движения от одной системы к другой. Католицизм может включить в себя теорию коммунизма, а коммунизм, в свою очередь, выдвинуть собственную теорию католицизма. С точки зрения католического мыслителя, коммунист живет "во мраке материалистических иллюзий", в полном неведении относительно "реального смысла жизни", а в интерпретации коммуниста, его католический vis -а - vi безнадежно погряз "в ложном сознании" буржуазного менталитета. По мнению же психоаналитика, и католик, и коммунист просто переводят на интеллектуальный уровень неосознаваемые импульсы, которые реально движут ими. Психоанализ для католика может быть одним из способов бегства от греховной реальности, тогда как для коммуниста - отрывом от социальных реалий. Все это означает, что от выбора индивидом точки зрения зависит то, как он будет рассматривать свою собственную жизнь. Военнопленные американцы, прошедшие процесс "промывания мозгов" в китайских застенках, совершенно изменили свои взгляды на социально-политические реалии. По возвращении в Америку они вспоминали эти изменения как своего рода болезнь, вызванную внешним воздействием, подобно тому, как здоровый чело век вспоминает о своих бредовых видениях. Однако для их бывших тюремщиков такое изменение сознания, взглядов представлялось короткой искрой истинного прозрения в беспросветном мраке неведения. Для тех же пленных, которые решили не возвращаться, перемена в их убеждениях может до сих пор казаться решающим переходом от тьмы к свету. Чтобы не злоупотреблять словом "обращение" (термин, который несет в себе религиозный смысл), для описания этого феномена мы будем использовать более нейтральное слово "переключение". Приведенная выше интеллектуальная ситуация позволяет индивиду "переключаться" с одной системы смыслов на другую, противоположную первой, или наоборот. Каждый раз принимаемая система дает индивиду новую интерпретацию и его собственного существования, и всего мира, в том числе новое объяснение прежней системы, с которой он "переключился" на другую. Кроме того, система смыслов предоставляет средства борьбы с сомнениями. Конфессиональная дисциплина католиков, "самокритика" коммунистов и психоаналитические техники пре одоления "противодействия" - все это служит одной цели: предупредить изменение взглядов в пользу другой системы смыслов, дать возможность индивиду самому интерпретировать собственные сомнения в терминах принятой им системы и, таким образом, удержать его в ее рамках. Кроме того, на низших уровнях искушенности применяются различные средства, затрудняющие постановку таких вопросов, которые могут представлять угрозу лояльности индивида. Действие подобных средств можно наблюдать в диалектической эквилибристике свидетелей Иеговы или негров-мусульман. Но если индивид, преодолев искушение принять такого рода диалектику, хочет ясно осознать ощущение относительности, пережитое в результате "переключения", то он должен вступить в новое измерение социологического мышления, а именно прийти к пониманию того, что не только идентичность, но и идеи относительны и зависят от специфических социальных условий. В одной из последующих глав мы увидим, сколь важно для социологического мышления осознавать это. Здесь достаточно сказать, что релятивизирующий мотив является еще одной фундаментальной движущей силой социологического познания. В данной главе мы попытались охарактеризовать социологическое сознание в целом, проанализировав три его мотива: изобличения, непочтительности и релятивизации. К ним следует добавить четвертый, не столь важный по своим последствиям, но необходимый для завершения общей картины, - мотив космополитизма. Испокон веков колыбелью открытости миру и иным способам мышления и действия был город. В Афинах и в Александрии, в средневековом Париже и Флоренции эпохи Возрождения, в бурлящих городских центрах новой истории - везде мы обнаруживаем космополитическое сознание, которое было особенно характерно для городской культуры. Причем под горожанином в данном случае имеется в виду не просто тот, кто живет в черте города, а тот, кто, несмотря на свою страстную привязанность к родному городу, мысленно способен охватить мир во всей его широте. Ум его, даже независимо от души и тела, находит себе дом всюду, где живут думающие люди. Мы полагаем, что социологическое сознание отмечено именно такого рода космополитизмом, а местничество с его узостью интересов всегда представляло опасность для социологического познания (опасность, которую, к несчастью, редко удается избежать в социологических исследованиях сегодняшней Америки).

Социологический подход это широкий, открытый, свободный (незашоренный) взгляд на человеческую жизнь.

Социолог, в лучшем своем проявлении, это человек, имеющий вкус к новым землям, внутренне от крытый неизмеримому богатству человеческих возможностей, жаждущий новых горизонтов и новых миров человеческих смыслов. Пожалуй, нет нужды особо доказывать, что человек такого типа может оказывать исключительно важное влияние на ход нынешних событий.

Глава 3. Отступление: переключение и биография

Появление социологического сознания, как мы попытались показать в предыдущей главе, наиболее вероятно в культурной ситуации, которой свойственно то, что мы обозначили термином "переключение" (напомним, под ним мы подразумеваем возможность выбора между различными, подчас противоречащими друг другу системами смыслов). Предваряя дальнейшие попытки охарактеризовать некоторые основные черты социологического подхода к человеческому существованию, что является основной задачей данной книги, мы хотим сделать небольшое отступление и остановиться на самом явлении "переключения", задавшись вопросом: какое значение оно может иметь для индивида, пытающегося понять свою биографию. Данное отступление должно показать, что социологическое сознание есть не просто интригующее своим появлением историческое событие, которое можно изучать себе во благо, но и жизненный выбор индивида, стремящегося внести некоторую осмысленность в события собственной жизни.

С точки зрения здравого смысла, жизнь - это определенная последовательность более и менее важных событий, сумма которых и есть наша биография. Следовательно, для того чтобы составить жизнеописание, нужно зафиксировать события в хронологическом порядке или в порядке их значимости. Но даже приступая к чисто хронологическому жизнеописанию, мы должны ответить на вопрос: какие именно события следует включить в него? Ведь понятно: невозможно зафиксировать все, что когда-либо совершил интересующий нас субъект. Иными словами, даже в хронологическом описании приходится сталкиваться с проблемой относительной значимости тех или иных событий. Особенно очевидным это становится во время процедуры, которую историки называют "периодизацией". Какой момент в истории западной цивилизации следует считать началом Средневековья? На основании каких биографических данных конкретного человека можно указать последний день его юности? Обычно в таких случаях выбираются события, которые историк или биограф считает "поворотными пунктами". Скажем, в ответах на наши вопросы в качестве таковых можно считать коронацию Карла Великого и день, когда Джо Блоу решил присоединиться к церкви и хранить верность супруге. Однако даже наиболее оптимистично настроенные историки и биографы (и что не менее важно, авторы собственных биографий) иногда испытывают сомнения в выборе действительно поворотных событий. Конечно, могут сказать, что не коронацию, а завоевание саксов следует признать тем событием, которое перевернуло жизнь Карла Великого, или что отказ Джо от своей мечты стать писателем следует считать началом его зрелости. Ясно, что предпочтение одного события другому зависит от личностной системы координат.

Это, однако, не противоречит здравому смыслу, руководствуясь которым, можно заметить, что истинное понимание человеческой жизни требует определенной зрелости. Обладание зрелым сознанием придает субъекту, так сказать, эпистемологически привилегированное положение. Достигший зрелости Джо Блоу, который примирился с фактом, что его жена не будет хорошеть год от года, а работа в должности зам. начальника по рекламе не сулит стать более интересной в будущем, оглядываясь на свое прошлое, приходит к выводу: его стремление обладать множеством красивых женщин и написать роман века было абсолютно незрелым. Зрелость - это состояние духа, который угомонился, свыкся с существующим положением и оставил безумные мечты об увлекательных похождениях и великих свершениях. Легко заметить, что в таком понимании зрелость выполняет психологическую функцию рационализации для индивида, снизившего уровень своих притязаний. Нетрудно также представить, с каким отвращением молодой Джо, обладай он даром предвидения, отвернулся бы от себя в зрелом возрасте, увидев в себе отчаявшегося неудачника. Иначе говоря, можно еще поспорить, действительно ли понятие зрелости решает вопрос о том, что важно и что неважно в биографии человека. Ведь то, что с одной точки зрения представляется как мудрая зрелость, с другой может быть расценено как позорный компромисс. Стареть, к сожалению, еще не значит мудреть. Сегодняшняя точка зрения лишена каких-либо преимуществ по сравнению с прошлой. Осознание этого факта, между прочим, заставляет многих современных историков с подозрением относиться к идее поступательного прогресса человечества. Легче всего думать, будто наше время вбирает в себя все, чего когда-либо достигли люди, что к любому историческому периоду можно подойти с меркой прогресса и оценить, как далеко вперед мы ушли. А вдруг решающее событие в человеческой истории произошло погожим днем 2405 г. до Рождества Христова, когда неизвестный нам египетский жрец пробудился от сна и ему неожиданно открылась окончательная разгадка тайны человеческого существования, после чего он испустил дух, не сказав никому ни слова? И, может быть, все, что случилось потом, - лишь нестройные аккорды перед кодой. Никто не может этого знать, кроме богов. Но их сообщения, увы, доходят до нас не вполне отчетливыми.

Однако вернемся от метафизических спекуляций к проблемам биографии: оказывается, толкование череды событий, составляющих человеческую жизнь, может подвергаться изменениям. Причем делать это могут не только внешние наблюдатели, т.е. мы имеем в виду, что после нашей смерти соперничающие биографы переругаются между собой, устанавливая истинный смысл совершенных некогда нами поступков или когда-то оброненных слов. Мы сами постоянно заняты толкованием и перетолковыванием нашей собственной жизни. Как показал Анри Бергсон, память - это многократно повторяющийся акт интерпретации. Вспоминая прошлое сегодня, мы реконструируем его в соответствии с нашими нынешними представлениями о том, что важно, а что неважно". У психологов есть понятие "избирательность восприятия", которое они употребляют применительно к настоящему. Оно означает, что из бесчисленного количества подробностей, которые можно вычленить в любой ситуации, мы воспринимаем только важные с точки зрения наших актуальных целей, остальные же игнорируем. В настоящем существование того, что мы особенно не замечали, может всплыть в нашем со знании в случае, если кто-то специально обратит на него наше внимание. Если мы в буквальном смысле не безумны, то нам придется признать, что "это" действительно существует, хотя мы можем подчеркнуть, что оно нас мало интересует. Но вещи, которые мы считали ненужным замечать в прошлом, гораздо более беспомощны перед всеуничтожающей силой забвения: на них нельзя указать против нашей воли - ведь их нет в настоящем. И только в редких случаях (например, при расследовании преступлений) мы вынуждены признавать их очевидность, ибо не в состоянии оспорить ее. Это означает лишь одно: здравый смысл вводит нас в заблуждение, заставляя думать, будто прошлое неизменно, неподвижно и постоянно в противоположность вечно меняющемуся потоку настоящего. Напротив, по крайней мере, в нашем сознании, прошлое податливо и текуче, поскольку наша память постоянно перетолковывает и дает все новые объяснения уже случившемуся. Таким образом, у нас столько жизней, сколько точек зрения в нашем сознании. Мы все время переписываем собственную биографию подобно сталинистам, которые, переписывая Советскую энциклопедию, вводили в оборот одни события, а другие позорно предавали забвению.

Мы можем с уверенностью сказать, что процесс "переиначивания", переосмысления прошлого (который, вероятно, неотделим от самого факта существования языка) начался еще тогда, когда появился Homo Sapiens, а возможно, даже при его обезьяноподобном пращуре, и именно этот процесс помог нам "скоротать" долгие тысячелетия, в течение которых едва ли не единственным "развлечением" людей было рубило. Каждый ритуал перехода - это акт исторического толкования, и всякий мудрый старец может считаться теоретиком исторического процесса. Однако нашу современность отличают регулярность и быстрота, с которыми в жизни многих людей происходят подобные переосмысления, а также становление общей ситуации, когда, играя в "пересотворение" мира, индивид волен делать свой выбор из различных смысловых систем (способов интерпретации). Как мы уже указывали в предыдущей главе, основной причиной этого является резкая интенсификация географической и социальной мобильности. Приведем несколько примеров, чтобы пояснить нашу мысль.

Люди, которые перемещаются физически, регулярно изменяют представления о себе. Вспомните, сколь разительные превращения могут претерпеть личность и Я-образ в результате простой смены места жительства. Способность иного места жительства трансформировать индивидов можно сравнить с работой конвейера. Например, невозможно понять, что такое Гринвич-вилледж, не поняв, что такое Канзас-сити. Благодаря тому, что там проходят посвящение в студенты заинтересованные в изменении своей самоидентификации молодые люди, городок стал своего рода аппаратом социально-психологической "перегонки", через который, словно через волшебную реторту, проходят парни и девушки - благонамеренные жители Среднего Запада на входе и форменные выродки на выходе. То, что позволено до, непристойно после, и наоборот. Прежние табу становятся императивами: то, что было очевидным, следует рассматривать как глупость, а то, что было до боли родным, должно быть изжито. Ясно, что подобная трансформация требует полного переосмысления своего прошлого. После такого переосмысления приходит осознание того, что эмоциональный разрыв с прошлым был прощанием с детски ми грезами, что люди, игравшие некогда столь значительную роль в жизни, всего лишь ограниченные провинциалы. То, что некогда служило предметом гордости, теперь стыдливо вспоминается как малозначимый эпизод собственной "предыстории". Такие эпизоды могут вытесняться из памяти, если они чересчур противоречат тому образу, которому хочется соответствовать в настоящее время. Так, богатый яркими воспоминаниями выпускной бал в воспроизводимой в сознании биографии вытесняется ничем не примечательным, как казалось ранее, вечером, когда руки в первый раз взялись за рисовальную кисть, а отсчет "новой эры" ведется не со дня обращения к Иисусу в летнем лагере церковной общины, а совсем с другого события (поначалу воспринимавшегося как жутко постыдного, а теперь - как момент окончательного самоутверждения) - с утраты девственности на заднем сидении автомобиля. Мы идем по жизни, перекраивая календарь своих святых дней, снова и снова возводя и разрушая дорожные столбы - вехи времени - на нашем пути к постоянно обновляющимся целям. Теперь-то мы знаем, что нет таких чар, которые новая путеводная звезда не смогла бы развеять. Позднее Гринвич-вилледж тоже может стать лишь очередным этапом, вехой в жизни, очередным экспериментом, очередной ошибкой. Старые вешки могут извлекаться из-под обломков некогда отброшенных хронологий. К. примеру, обращение к церкви в летнем лагере позднее может расцениваться как первый нетвердый шаг на пути к истине, которую человек осознал полностью, лишь став католиком. Но оценка того же самого прошлого может производиться и в абсолютно не известных ранее упорядочивающих категориях. Так, с помощью психоанализа можно обнаружить, что обращение к религии и сексуальная инициация, гордость за одно и стыд за другое, равно как ранние и поздние интерпретации обоих событий, - все это прямое следствие невротического синдрома. И так далее - до бесконечности.

Дабы избежать сходства с викторианским романом, мы в предыдущих абзацах едва сдерживали себя, чтобы не наставить кавычек. Ведь понятно, что мы были не совсем искренни, когда говорили о "понимании" и "постижении". ""Истинное" понимание нашего прошлого и составляет нашу точку зрения сегодня, а она, вполне очевидно, может измениться. Следовательно, "истина" - понятие не пространственное, а временное. Нынешнее "прозрение" завтра становится "рационалистическим объяснением", и так до самой смерти.

Социальная мобильность (перемещение с одного социально го уровня на другой), как и мобильность географическая, оказывает очень сходное влияние на процесс переосмысления жизненного пути. Вспомним, как меняется Я-образ при восхождении вверх по социальной лестнице. Быть может, самым печальным в подобных изменениях является пересмотр отношения к самым близким людям и связанным с ними событиям. Например, все, что связано с детством, проведенным в итальянском гетто, подвергается злобному искажению после того, как человек, наконец, въехал в особняк престижного пригородного района. Девушка, о которой мечтал юноша, со временем превращается в неотесанную, хотя и симпатичную, простолюдинку. Друзья детства еще долго будут назойливо напоминать нам о прежнем нашем Я-об-разе, а вместе с ним и о мальчишеских понятиях чести, суевериях и дворовом патриотизме. Даже мама, бывшая для нас некогда осью вращения вселенной, с годами оказывается старой неопрятной итальянкой, которую время от времени ты должен ублажать, притворяясь ребенком, хотя он давно умер в тебе. Нарисованная нами картина стара, как мир: конец детства - это всегда ниспровержение богов. Новым является лишь то, что большинство детей в нашем обществе не просто вырастают из детства, но, взрослея, попадают в социальный мир, совершенно не понятный их родителям. Таково неизбежное следствие массовой социальной мобильности. Мобильность в американском обществе очень высока, поэтому кажется, что многие американцы тратят годы жизни на пересмотр своих истоков, рассказывая (себе и другим) все новые варианты истории о том, чем они были и чем стали, принося даже собственных родителей в жертву священному ритуалу перекройки сознания. Думается, излишне напоминать, что фразы "чем мы были" и "чем мы стали" следует заключать в кавычки. Случайно ли во фрейдистский миф об отцеубийстве американское общество поверило с готовностью, особенно недавние представители среднего класса, которым само общество повелело переписать собственную биографию для легитимизации завоеванного в тяжелейшей борьбе статуса?

Примеры географической и социальной мобильности наиболее наглядно иллюстрируют процесс, характерный как для общества в целом, так и для многих частных социальных ситуаций. Верующий муж выстраивает свои прошлые любовные романы как восходящую линию с кульминацией в браке; только что получившая развод жена переосмысливает свой брак аЬ itiici таким образом, чтобы каждая стадия жизни в браке могла служить объяснением окончательного разрыва; заядлая сплетница, попадая в очередную компанию кумушек, каждый раз по-новому описывает свои взаимоотношения с людьми (искренне, по-дружески рас сказывает о своих отношениях с А и тут же приносит в жертву свою, якобы, искреннюю привязанность, передавая А всякие небылицы о В); открыв предательство того, кому доверял, потерпевший начинает думать, что всегда относился к этому человеку с подозрением (убеждая в этом и себя, и других). То есть все тщетно пытаются "поправить" фортуну, переписывая историю. Чаще всего процесс переосмысления затрагивает лишь небольшую часть жизни и происходит, в лучшем случае, полуосознанно. Прошлое исправляется там, где этого требуют обстоятельства, а то, что не противоречит актуальному Я-образу, остается неприкосновенным. Эти постоянные модификации и исправления редко складываются в четко определенное единое целое. Многие из нас лишены сознательного намерения увидеть свой портрет целостным. Скорее, подобно пьянице перед мольбертом, мы то здесь, то там замазываем и стираем нанесенные ранее контуры и ни на минуту не останавливаемся, чтобы сверить свое творение с оригиналом. Иными словами, можно согласиться с идеей экзистенциалистов, что мы творим себя сами, лишь с одной поправкой - большая часть процесса творения оказывается хаотичной и едва осознаваемой.

Однако бывают случаи, когда переосмысление прошлого является частью намеренной, полностью осознаваемой и разумной деятельности. Подобное случается, когда переосмысление биографии выступает как один из актов перехода в новое религиозное или идеологическое мировоззрение, т.е. в новую универсальную систему смыслов, в которую помещается биография неофита. Так, обращенный в религиозную веру всю прошлую жизнь может понимать как предустановленное движение к тому моменту, когда с глаз его спала пелена. Классическими примерами такого толкования могут быть "Исповедь" Св. Августина' и книга Ньюмена "Оправдание моей жизни, или История моих религиозных взглядов". В моменты обращения в биографию вводится новая периодизация: до Рождества Христова и после, до принятия христианства или католичества и после. Теперь у человека есть поворотное событие в жизни, и всю предшествующую ему жизнь он неизбежно начинает рассматривать как его подготовительный период. Старые пророки считаются предшественниками и провозвестника ми нового пророка. Иными словами, обращение в веру представляет собой акт драматической трансформации прошлого.

Сатори, момент просветления в дзен-буддизме, описывается как "видение мира новыми глазами". Хотя подобное явление непосредственно относят к религиозным прозрениям и мистическим превращениям, современные секуляризованные варианты религии предоставляют своим адептам очень сходную практику.

Процесс становления коммунистом, к примеру, предполагает решительную переоценку личностью своего прошлого. Подобно обращенным христианам, которые думают, что их прошлая жизнь была подобна долгой ночи греховности и неведения о спасительной истине, молодые коммунисты рассматривают свое прошлое как нахождение в плену "ложного сознания" буржуазной культуры. Прошлые события должны быть переосмыслены радикально. То, что раньше доставляло бездумную радость, теперь квалифицируется как гордыня, а то, что считалось неприкосновенностью личности, становится буржуазной чванливостью. Соответственно прошлые взаимоотношения с людьми также должны быть пересмотрены. Иногда приходится отказываться даже от любви к родителям, которая может быть расценена как искушение отступничеством или предательство дела партии.

Многим людям нашего общества сходный метод упорядочения разрозненных фрагментов их жизни в осмысленную схему предоставляет психоанализ. Этот метод чрезвычайно приспособлен к комфортной жизни представителей среднего класса, слишком "зрелых" для того, чтобы давать суровые обеты религии или революции. Имея в своей системе тщательно разработанные и, якобы, отвечающие критериям научности средства объяснения всего человеческого поведения, психоанализ дает своим приверженцам возможность наслаждаться убедительной картиной собственной личности, не предъявляя им никаких моральных требований и не вторгаясь в их социально-экономическое бытие. По сравнению с христианством и коммунизмом психоанализ является более технологичным методом обращения в веру, но при этом достигается сходное переосмысление прошлого. Эдип ходит с Иокастой в кино, наблюдает Первоотца за столом во время зав трака, и все происходящее вокруг становится понятным".

Опыт обращения в систему смыслов, способную упорядочить груду биографических сведений, переживается с облегчением и глубоким чувством удовлетворения. Возможно, это объясняется глубинной человеческой потребностью в порядке, размеренности и разумности. Однако смутная догадка о том, что любое обращение не последнее, что могут быть еще обращения и переобращения, является одной из самых ужасных мыслей, которая может посетить разум. Переживание того, что мы назвали "изменчивостью" (которая, строго говоря, есть восприятие самого себя в бесконечной серии зеркал, каждое из которых трансформирует образ на свой лад), приводит к головокружениям, метафизической агорафобии перед бесконечно накладывающимися друг на друга горизонтами потенциального бытия личности. Самое лучшее, что можно сделать, это изобрести волшебную пилюлю - "социологию", после приема которой все перспективы разом стали бы на свои места. Однако такое изобретение просто прибавило бы еще один миф ко всем тем, которые обещают освободить от эпистемологических страстей, питаемых болезненной "изменчивостью". Социолог, будучи социологом, не может изобрести подобного средства (он может быть гуру за пределами своей профессиональной деятельности, но сейчас мы говорим о другом). Он - такой же человек, как и другие, в том плане, что живет в ситуации, где доступная информация о конечном смысле вещей рассеяна по крупицам, а зачастую про сто неистинна и всегда неполна. У него нет эпистемологических диковин на продажу. Напротив, социологическая система координат - это всего лишь еще один способ объяснения человеческого существования, который может быть преодолен новыми попытками построить биографическую герменевтику.

Тем не менее, именно социолог может дать очень простое и вместе с тем весьма полезное средство людям, пытающимся отыскать свой путь в джунглях конкурирующих картин мира. Это средство - понимание того, что каждая картина мира социально обусловлена. То же самое можно сказать иначе: мировоззрение есть заговор, а заговорщики - конструкторы некой социальной ситуации, в которой та или иная картина мира воспринимается как данность. Индивид, находящийся в такой ситуации, с каждым днем все более склоняется к тому, чтобы разделять ее исходные посылки. Это значит, что мы меняем свою картину мира (а следователь но, осмысляем и переосмысляем свою биографию) по мере перемещения из одного социального мира в другой. Только идиот или редкий гений способен самостоятельно населять мир своими собственными смыслами. Многие из нас перенимают свои смыслы от других людей и требуют их постоянной поддержки, чтобы сохранять веру в эти смыслы. Любая церковь создает своей пастве условия для взаимного подкрепления смысловых интерпретаций. Как битник не может жить без своей битнической культуры, так и пацифист, и вегетарианец, и последователь христианской науки" не могут жить без своих. Но ведь и полностью адаптированный, зрелый, нормальный здравомыслящий буржуа из пригорода тоже нуждается в особом социальном окружении, которое одобряло бы и поддерживало его образ жизни. В самом деле, каждое из перечисленных понятий - "адаптированность", "зрелость", "здравомыслие" - относится к определенной социальной ситуации и в отрыве от нее оказывается бессмысленным. Адаптированным можно быть только к какому-то конкретному обществу; человек здраво мыслит, если разделяет его когнитивные и нормативные посылки.

Люди, меняя системы смыслов, должны изменить и свои социальные отношения. Мужчина, который самоопределился, женившись на конкретной женщине, обязан порвать со своими друзьями, которые не соответствуют его новому самоопределению. Когда католик женится на некатоличке, он угрожает католицизму; битник угрожает своей идеологии, если слишком часто принимает приглашение на ланч от представителя городских властей. Системы смыслов конструируются социально. Китайский "промыватель мозгов", фабрикуя новую историю жизни своей жертвы, входит с ней в сговор. То же самое делает психоаналитик со своим пациентом. Разумеется, и в том, и в другом случае жертва и пациент приходят к убеждению, что "открывают" о себе истину, движение к которой они начали задолго до того, как этот сговор состоялся. Социолог будет, по меньшей мере, ставить под сомнение подобные убеждения. У него возникнет сильное подозрение, что подобное открытие на самом деле является выдумкой. И он будет знать, что склонность принимать на веру разные выдумки напрямую зависит от силы влияния социальной ситуации, в которой они фабрикуются.

В следующей главе мы продолжим обсуждение этой щекотливой связи между тем, что мы думаем, и тем, с кем мы ужинаем. В данной главе-отступлении мы хотели показать, что переживание относительности и "изменчивости" есть не только исторический феномен общемирового масштаба, но и реальная экзистенциальная проблема индивидуального существования. Социологическое осмысление социальных корней этого переживания может придать лишь некоторый комфорт тем, кто найдет философское или теологическое решение мучительной проблемы при такой ее постановке. Однако в мире, где всякое прозрение дается по крупицам, нужно быть благодарным и малому. Социологический под ход своим возмутительным вопросом "Кто говорит?" вносит в великий спор о мировоззрении элемент здорового скептицизма, который имеет непосредственную прикладную полезность, поскольку предохраняет нас, как минимум, от слишком быстрых обращений. Социологическое сознание обладает подвижной системой координат, что позволяет человеку воспринимать собственную биографию как перемещение в многомерном пространстве социальных миров, обладающих особыми системами смыслов. Оно ни коим образом не дает окончательного ответа на вопрос об истине, но чуть-чуть уменьшает вероятность того, что мы угодим в сети, которые расставляют на нашем жизненном пути проходимцы, мнящие себя спасителями человечества.

Глава 4. Человек в обществе

В определенном возрасте детей начинает очень интересовать тот факт, что свое местоположение можно показать на карте. Кажется странным, что знакомый и родной мир должны делить с тобой все, кто почему-то оказался на территории, ограниченной совершенно безликими (а следовательно, не знакомыми и не родными) координатами на карте. Восклицания ребенка "Я был там" и "Я сейчас нахожусь здесь" выдают его изумление тем, что место летнего отдыха, отмеченное в памяти столь острыми переживаниями и такими личностно важными событиями, как первая в жизни собака или полная банка червей, накопанных втайне от взрослых, имеет те же широту и долготу, какие оно имеет и для совершенно посторонних людей, никак не относящихся ни к собаке, ни к червям, ни к самому ребенку. Эта локализация себя в придуманных кем-то конфигурациях является од ним из важнейших аспектов того, что, может быть, эвфемически называют "взрослением". Ребенок начинает проявлять себя в мире взрослых тогда, когда у него формируется представление об адресе. Тот, кто еще недавно мог посылать письма "на деревню дедушке", теперь информирует своего коллегу по сбору червей о своем точном адресе, безошибочно называя штат, город, улицу и т.д., и, получив от него ответ, находит поразительное подтверждение тому, что попытка примкнуть к миру взрослых удалась. По мере того как ребенок продолжает убеждаться в реальности такого взгляда на мир, он накапливает новые "адреса": "Мне шесть лет", "Моя фамилия Браун, как у моего папы, потому что родители разошлись", "Я - пресвитерианец", "Я - американец" и даже "Я учусь в классе одаренных детей, потому что мой IQ - 130". Гори зонты этого мира, как его понимают взрослые, задаются координатами "карт", которые изготавливает кто-то незнакомый. Играя дома, ребенок может отождествлять себя с кем угодно - называть себя папой, вождем краснокожих или Дэвидом Крокетом, но он всегда будет знать, что это игра, а реальными являются те факты о нем, которые хранятся у школьного начальства. Мы опускаем везде кавычки, сознаваясь таким образом, что в свое время тоже побывали в ловушке детского здравого смысла. Конечно же, нам следовало бы все ключевые слова взять в кавычки: "знает", "реальный", "факты". Здоровый ребенок - это тот, который верит в записи классных журналов. Нормальный взрослый - тот, который живет в своей устоявшейся системе координат.

То, что называют "точкой зрения здравого смысла", на самом деле означает точку зрения взрослого человека, принятую как данность. Проблема заключается в том, как происходит онтологизация записей в классном журнале, когда существование чело века начинают отождествлять с приколотыми к социальной карте флажками. Вопрос о том, какое влияние это оказывает на личность и мысли человека, мы рассмотрим в следующей главе. Сейчас нас интересует несколько иной вопрос, а именно: каким образом место, занимаемое индивидом в обществе, "сообщает" ему, как именно поступать и чего ждать от жизни. "Иметь определенное место в обществе" означает "быть в точке пересечения определенных социальных сил". Обычно бывает опасно игнорировать эти силы. Движение индивида в обществе происходит внутри тщательно определенных систем власти и престижа. Как только он распознает свое место в обществе, ему сразу становится ясно, что выбор возможностей не слишком богат.

То, как представители низших классов употребляют местоимения "они" и "им", очень хорошо отражает сознание раздвоенности человеческой жизни в обществе. "Они" все так устроили, "они" заказывают музыку, "они" создают правила игры. Причем понятие "они" не так-то легко соотнести с определенными людьми или группами. "Они" - это "система", это сделанная чужими тебе людьми географическая карта, по которой ты должен все время ползать. Однако полагать, что по мере продвижения на верхние ступени общественной лестницы понятие "они" теряет такой свой смысл, означало бы слишком односторонне смотреть на эту "систему". Все-таки наверху действительно больше ощущения свободы в движениях и принятии решений. Но базовые координаты, в рамках которых индивид движется и принимает решения, и там, "наверху", задаются другими, большей частью чужими, незнакомыми людьми, многие из которых давно лежат в могиле. Даже неограниченный самодержец осуществляет свою тиранию вопреки постоянному сопротивлению - и не обязательно политическом, но и сопротивлению обычая, договора и просто привычки. Различные институты привносят в них принцип инерции, вероятно, находя прочную опору в человеческой глупости и упрямстве. Тиран обнаруживает: даже в том случае, если никто не предпринимает никаких действий непосредственного против него, его распоряжения будут вновь и вновь сводиться на нет из-за простого неразумения. Чуждая ему фабрика общества воспроизводит себя даже вопреки террору. Однако оставим в покое тиранов. На тех уровнях, где находится большинство людей, в их числе автор этих строк и (рискнем сказать) почти все, кто сейчас их читает, именно место в обществе задает те правила, которым индивиду надлежит подчиняться.

Как мы видели, это соответствует точке зрения здравого смысла на общество. Социолог не вступает в противоречие с нею, а заостряет и усиливает ее, анализирует ее корни, иногда модифицирует и расширяет ее. Далее мы увидим, что социологический подход выходит за рамки понимания этой системы и нашей заключенности с позиций здравого смысла. Но в наиболее специфических социальных ситуациях, которые социолог берется анализировать, он находит мало оснований оспаривать утверждения типа "во всем виноваты они". Более того, у него это "они" примет еще более угрожающие размеры и еще страшнее навис нет над нашими жизнями, чем до проведения социологического анализа. Данную особенность социологического подхода можно пояснить, рассмотрев две важнейшие области исследований: социальный контроль и социальную стратификацию.

"Социальный контроль" является одним из наиболее общепринятых понятий в социологии. Им обозначают самые различные средства, которые любое общество применяет для обуздания своих непокорных членов. Ни одно общество не может обойтись без социального контроля. Даже небольшой группе людей, случайно собравшихся вместе, придется выработать собственные механизмы контроля, дабы не распасться в самые кратчайшие сроки. Излишне говорить, что инструменты социального контроля отличаются огромным разнообразием и зависят от ситуации. Неразрешимые противоречия в бизнесе заканчиваются тем, что кадровики называют "окончательным разговором", а в преступном синдикате по аналогии назвали бы "последней прогулкой на автомобиле". Методы контроля различаются в зависимости от целей и характера конкретной группы. В любом случае механизмы контроля направлены на то, чтобы исключить нежелательную персону и (как это было в хрестоматийном случае с гаитянским королем Кристофом", когда он казнил каждого десятого "бойца" трудовых батальонов) "взбодрить остальных".

Самым последним и, несомненно, старейшим средством социального контроля является физическое насилие. В безжалостном сообществе детей оно до сих пор остается главнейшим. Но и в цивилизованно управляемых обществах современных демократий последним аргументом также служит насилие. Ни одно государство не может существовать без какой-либо полицейской силы или аналогичной вооруженной мощи. Прямое насилие применяют не часто. До его применения может делаться бесконечное число шагов в виде предупреждений, выговоров... Но если все предупреждения остаются без внимания, то даже в случае такого легкого нарушения, как безбилетный проезд, дело, скорее всего, кончится тем, что пара колов' с наручниками и дубинками выставят вас из автобуса. Даже более или менее предупредительный коп, продающий посадочные билеты, часто имеет при себе оружие - так, на всякий случай. И в Англии, где полицейским обычно не положено носить оружие, его при необходимости пустят в ход.

В западных демократиях с их идеологическим акцентом на добровольном подчинении общепринятым и узаконенным правилам постоянное присутствие официального насилия всячески затушевывается. Но очень важно осознавать, что насилие есть элементарное основание любого политического порядка. Это согласуется с воззрениями здравого смысла на общество, чем отчасти можно объяснить столь массовое неприятие идеи исключить из уголовного кодекса смертную казнь (хотя такое неприятие в равной степени основывается на упрямстве, лицемерии и врожденной жестокости, которые законотворцы разделяют с массой своих сограждан). Утверждение, что политический порядок зиждется на насилии, верно и для тех государств и штатов, где смертная казнь отменена. При определенных обстоятельствах использовать оружие дозволяется национальной гвардии Коннектикута, где (в соответствии со свободным волеизъявлением граждан штата) электрический стул является венцом пенитенциарной системы. Применение оружия возможно и гвардейцами Род-Айленда, а вот политикам и тюремным властям приходится обходиться там без этого украшения. Излишне говорить, что в странах с менее демократическими и гуманными идеологиями инструменты насилия выставляются напоказ и применяются без особой осмотрительности.

Постоянное использование насилия сопряжено с практическими трудностями, а кроме того, неэффективно, поэтому официальные органы социального контроля больше опираются на сдерживающее влияние всеобщего знания о средствах насилия. По разным причинам такая опора обычно находит оправдание в любом обществе, если оно не стоит на грани распада (как, скажем, в случае революционных ситуаций, разгромных поражений в войне или природных катаклизмов). Наиболее важным доводом в пользу этого является тот факт, что даже в государствах, где царят диктат и террор, режим с течением времени все-таки набирает некоторую поддержку и одобрение. Здесь не место вы являть социально-психологические процессы, лежащие в основе данного факта. По крайней мере, в демократических обществах существуют благоприятные условия для того, чтобы большинство разделяло те ценности, на основе которых применяются средства насилия (что вовсе не означает, будто они сами по себе - благо; большинство белых людей в некоторых местных сообществах южных штатов могут, например, приветствовать насилие в качестве полицейской меры для сохранения сегрегации, но из этого еще не следует, что то же самое большинство населения одобрит его использование на практике). В любом функционирующем обществе насилие применяется очень умеренно и только в крайнем случае, тогда как простой угрозы его применения вполне достаточно для повседневного осуществления социального контроля. Для нашего повествования важно подчеркнуть, что в обществе почти все люди находятся в таком положении, когда к ним официально и на законных основаниях могут применить насилие, если все другие средства принуждения не имеют успеха.

Если роль насилия в осуществлении социального контроля понимать таким образом, то становится ясно, что большинство людей гораздо чаще находятся под влиянием, так сказать, предупредительных мер воздействия. По сравнению с некоторым безликим однообразием изобретенных законотворцами и полицейскими методов устрашения менее насильственные инструменты социального контроля демонстрируют большее разнообразие, а иногда и выдумку. Следующим по порядку за политическими и легальными методами контроля, пожалуй, можно поставить экономическое давление. Немного найдется столь же эффективных средств принуждения, как те, которые ставят под угрозу средства к жизни и выгоду. И капитал, и труд успешно применяют эту угрозу как инструмент контроля в нашем обществе. Но экономические средства контроля эффективны и за пределами тех институтов, которые непосредственно относятся к экономике.

Университеты и церкви с успехом используют экономические санкции, чтобы удержать свой персонал от девиантного поведения, т.е. такого поведения, которое соответствующим начальством расценивается как выходящее за рамки допустимого. В самом деле, ничего противозаконного в том, что какой-нибудь пастор соблазнит свою органистку, может и не быть, но угроза навсегда лишиться возможности заниматься своей профессиональной деятельностью будет гораздо более эффективно удерживать от искушения, чем возможная угроза оказаться в тюрьме. Нет ничего противозаконного и в том случае, если пастырь выскажет мнение, что церковную бюрократию следует хоронить без помпы, но шанс провести остаток своей жизни в минимально оплачиваемых приходах окажется на самом деле очень мощным аргументом против такого высказывания. Естественно, что откровенное использование подобных аргументов больше отвечает природе экономических институтов, однако применение экономических санкций в церквах и университетах по своим конечным результатам не слишком отличается от тех, которые применяются в мире бизнеса.

Там, где человеческие существа живут или работают компактными группами, где они лично знают друг друга и связаны друг с другом чувствами личной привязанности (подобные группы социологи называют первичными), для обуздания реальных и потенциальных девиантов постоянно действуют чрезвычайно эффективные и одновременно очень тонкие механизмы контроля. К ним относятся такие механизмы, как убеждение, насмешка, сплетни и презрение. Замечено, что в ходе групповых дискуссий по прошествии какого-то времени индивиды меняют свои исходные мнения на более близкие групповой норме, которая представляет собой своего рода среднеарифметическую всех представленных в данной группе мнений. То, в какой группе проходит эта норма, явно зависит от ее (группы) состава. Например, в группе из двадцати людоедов, обсуждающих тему каннибализма с одним нелюдоедом, шансы таковы, что в итоге он воспримет их аргументы и, с некоторыми оговорками, чтобы сохранить лицо (относительно, скажем, употребления в пищу ближайших родственников), совершенно перейдет на точку зрения большинства.

Но в случае группового обсуждения между десятью людоедами, которые считают мясо человека старше шестидесяти лет слишком грубым для утонченного вкуса, и другими десятью людоеда ми из данной группы, но более привередливыми и в качестве границы устанавливающими пятьдесят лет, группа скорее всего согласится с тем, что при сортировке пленников возраст именно в пятьдесят пять лет следует признать границей между съедобным и несъедобным. Вероятно, в основе такого неизбывного стремления к согласию лежит глубокое человеческое желание добиться признания в группе, и, по всей видимости, неважно, в какой, лишь бы она окружала индивида. Этим стремлением можно весьма эффективно манипулировать, что хорошо известно работающим с группами терапевтам, демагогам и другим специалистам в области конструирования согласия.