Семья как социальный институт

По целому ряду признаков барачная жизнь, также как и коммунальная, воспроизводила черты публичного пространства. По предложению социолога Воронкова, публичную сферу можно называть сферой «социабельности» - коммуникативного пространства в целом. Подслушивание и подглядывание стали обычными практиками жизни в таких условиях жилья. Таким образом, граница между приватным и публичным пространством была размыта, и «характер разговоров в приватной и публичной сферах мало различался». «Не было таких сторон частной жизни, которые не могли бы стать предметом официального обсуждения «общественностью» с последующим применением санкций (например, партийное взыскание за супружескую измену)» [Воронков, 2015].

На смену баракам и коммунальным квартирам, постепенно приходили удобства, канализация, водопровод и отдельные квартиры, а с ними и полноценная «частная жизнь». Менялись пространственные границы: «приватность по-прежнему не играла особой роли в жизни общества, однако теперь ее граница конструируется не по отношению к официальной публичной сфере, а отделяет ее от "другой" публичности». Формируется новое поле - приватно-публичная сфера, в которой советский гражданин мог достаточно открыто выступать как частное лицо вне государства. Это была другая публичность (неофициальная), «поскольку официальные публичные площади для нее были недоступны и официальные СМИ не отражали формирующихся в ней интересов» [Воронков, 2003, с.209].

Исследование А. Казанкова показывает, что «если еще в 1954 г. в Перми вводилось около 90 тыс. квадратных метров жилья, то в 1958 году площадь вводимого жилья возросла более чем втрое до 286400 квадратных метров и в дальнейшем колебалась где-то на этой отметке» [Казанков, 2012, с.210]. Планы создавались, но каждый раз полностью не осуществлялись. Так, протокол №3 собрания актива Молотовской городской партийной организации показывает: «на 1956 год капиталовложений в жилищном строительстве по городу выполнен всего на 81,6 %, трудящимися города недополучено около 30 тыс. м кв. планового жилья. В 1957 заметно увеличение активности в строительстве, привлекаются коллективы многих предприятий, что позволяет увеличить сдачу жилья в эксплуатацию по городу более чем в 2 раза по сравнению с 1956 г.» [ПермГАСПИ. Ф.1. Оп.45. Д.671. Л.2].

В 1958 году застройка велась преимущественно двухэтажными 16-квартирными домами, и их число достигало 181 единицы. Ситуация существенно изменилась к 1963 году, когда преобладающей застройкой стала классическая «хрущевка» («пятиэтажка»), число которых возросло с 24 до 158 единиц. Отличительной чертой планировки считается кухня не менее 4,5 квадратных метров, совмещенный санузел, кладовая.

«Хрущевки» строились кварталами из железобетонных панелей или кирпича. «Хрущевки» считались менее затратным способом обеспечения жилья, так как не требовали огромных вложений в дизайн, материал, качество. Они были типовыми, массовыми и практичными. Высокая скорость строительства имела результатом некачественный жилой фонд. Так, Бюро горкома КПСС отмечает, что «за последние годы в городе сложилась порочная практика в строительстве и сдачи в эксплуатацию жилых домов и объектов культурно-бытового назначения. Нетребовательны в вопросах качества, допускают приемку домов с крупными недоделками» [ПермГАСПИ. Ф.1. Оп.45. Д.692. Л.109].

С 1963 года были разработаны и внедрены улучшенные планировочные решения домов массовых застроек - так называемые «брежневки». Сначала типовые девятиэтажные здания с лифтом, с широкими лестничными клетками, затем и многоквартирные дома высотой в 12 этажей - «брежневки». Хотя есть и пятиэтажные «брежневки», внешне очень похожие на «хрущевки». В таких домах стали делать мусоропроводы, увеличили площадь квартир и высоту потолков до 2,70 м. Кухня составляла 6-8 мІ, санузел раздельный. На этом отличия «брежневки» от «хрущевки» заканчивались, в остальном они сохранили все главные недостатки предшественников (плохая звукоизоляция, небольшая кухня, маленькие коридоры).

Подавляющее большинство новоселов конца 50-х - начала 70-х годов XX века получало отдельное, современное благоустроенное жилье впервые. Обживаясь в нем, они, фактически, с чистого листа выстраивали пространство приватной автономии. Заново становились горожанами.

Первыми новоиспеченные квартиры - свои новые частные пространства - занимали жители аварийных зданий - бараков, коммуналок, подвалов, домов старого жилищного фонда (1920-х). Распределение квартир, официально, носило в себе элементы коммунистического распределения - на равных правах. Работники предприятий «стояли в очереди» на квартиру от 5 до 20 лет. Однако жилую площадь предоставляли, прежде всего, работникам высококвалифицированного труда или работникам с большим трудовым стажем, льготникам. Здесь проявлялась скрытая «система блата». Также, в законодательстве были определенные привилегии для работников творческих профессий, у которых было право на получение дополнительной жилой площади. «Часть квартир граждане покупали сами через жилищно-строительные кооперативы, внося первый взнос (40%), а оставшуюся сумму выплачивали в рассрочку» [Антипина, 2018, с.8]. Это является признаком зажиточности. Построенный дом проверялся специальной комиссией, а потом отдавался в эксплуатацию. Квартиры распределялись между рабочими. Уважаемый человек, примерный семьянин с женой и тремя детьми мог получить и «трешку».

Также, существовали разные молодежные жилищно-строительные кооперативы, которые занимались самостроем. Люди увольнялись со своей основной работы и шли на стройку разнорабочими. Одна из респондентов получила такой дом, ее семья работала на этой стройке, помогала строителям. Жизнь в таком доме после жизни в коммуналке «показалась сказкой» [Интервью №2].

2.2 Символическая приватизация квартирного пространства

С обретением квартиры начинался процесс символической приватизации пространства, связанной с экономическими возможностями семьи. Обычно в новую квартиру вселялись семьями (3-5 человек) - семейная пара с детьми и кто-то из старших родственников (дедушка, бабушка). Как правило, если позволяли условия, супруги выделяли себе одну из комнат, «при этом дедушка (бабушка) поселялись с сыном (дочкой). О. Л-ч вспоминал, что поскольку на момент переезда ему уже исполнилось 14 лет, то его отселили в чулан без окон» [Казанков, 2012, с.216]. После переезда в новую квартиру - в «частное пространство» - советская семья начинала обустраивать это пространство под свой образ жизни. Планировочное решение квартир выполнялось на основе исследований состава и образа жизни усредненной (типовой) семьи и такой же усредненный образ жизни. Перспективы увеличения и трансформации семьи, например, рождение ребенка или взросление детей, не учитывались, также, как и не учитывались интересы семьи, желание пригласить гостей в квартиру, или просто «уединиться» [Колосова, Удод, 2013, с.42]. Если были отдельные комнаты, то супруги сразу занимали одну из них. Если такой возможности не было, то спальное место всячески отгораживали занавесками или стенкой/шкафом. Такие способы являются маркерами границ «интимного пространства», прежде всего, супружеского.

Переезд - это всегда большой процесс подготовки, наличие трудозатрат, психологической напряженности, но вызывал в основном положительные эмоции. «Жизнь показалась сказкой», «квартира - это было то, к чему стремились» - отвечают респонденты, поколение 40-50-х. А счастье заключалось в 32 кв. м вместо обременяющих коммунальных 9, отдельных комнатах и кухне, новом соседском окружении [Интервью №3]. Но не всем давали квартиры такой площадью, иногда из барака переезжали в комнату 15 кв. м, но все равно ощущения незабываемые: «комната была 15 метров, 3 человека было, это в 54-м. Кровать стояла, комодик и стол, и мы и то были довольны, что вышли из этого барака. В бараке знаете как плохо, дети бегают по коридору, там где-то гуляют, там пьют, шум, стенки были такие коротенькие, что соседи говорят, все слышим» [Интервью №5]. У многих были смешанные чувства: счастье, но тут же слезы, потому что привыкали к старому месту, соседскому окружению.

Переезд всегда требовал несколько дней подготовки - приятных сборов. «Для начала нужно было найти коробки для разных мелочей. «Чашки заворачивали в газету, хрусталь в одеяло или зимнюю одежду», все укладывали в картонные ящики, которые можно было попросить в магазине, их обвязывали бечёвкой для крепости [Интервью №3]. Следующей задачей было найти машину для переезда. В 1970-е можно было заказать, но дорого. Обычно договаривались со знакомыми, товарищами, соседями, у которых были уже «зилы», «жигули», платили по договоренности. Переезд после этого плавно перетекал в праздничные посиделки с друзьями, родственниками - «обмывали квартиру». Переезд в середине 1950-х существенно отличался. У некоторых денег даже не было на машину, поэтому, если дом был построен недалеко, перевозили в специальных колясочках, мебели было немного, так что некоторые справлялись своими силами [Интервью №5]» [Антипина, 2018, с.9].

Следующая фаза переезда - знакомство с соседями. «В новом соседском пространстве надо было заново определять статусы и роли, приобретая новый социальный опыт. В новой среде соседство уже носило не принудительный характер, а необременительно приятный: «соль, сахар, рупь, три рубля до получки» [Казанков, 2012, с.215]. Были и другие случаи, когда в новый дом вселялись люди, работающие на одном предприятии, а то и жившие ранее в одном бараке. Такое соседство, по началу, носило оттенок коммунальности: «зашторивать окна было не принято, видимо люди привыкли жить какими-то общинами, так что это было совершенно спокойно», «случались драки…иногда соседи выбегали на балкон - они тоже наблюдали, обсуждали происходящее» [Казанков, 2012, с.215]» [Антипина, 2018, с.10]. Двор становился пространством для обсуждения разных вопросов, иногда семейных и интимных.

Вместе с людьми переезжали и все вещи, приобретать новые было всем не под силу. Старую мебель было жалко выбрасывать, да и на первое время она считалась оптимальным вариантом. Перевозили комоды, железные кровати, столы, стулья. Новые «хрущевки» были не пустыми, на кухнях были установлены газовые плиты, проведен водопровод и канализация. Как вспоминает респондент в интервью для исследователя Казанкова об убранстве кухни: «Плита была газовая на четырех ножках с чугунным верхом, что было просто супер - не гнулась, как эмалированная панель. Эмалированная раковина без тумбочки, на кронштейнах. Фартучек на стене, из него кран торчал, с холодной, конечно, водой» [Казанков, 2012, с.216]. Кстати говоря, на 1957 год город Пермь, исключая некоторые части Сталинского района, не теплофицирован и не газифицирован, более половины жилья вообще не благоустроено. Водопровод и канализация имелись лишь в одной трети жилфонда [ПермГАСПИ. Ф.1. Оп.45. Д.671. Л.69].

Кроме плиты и раковины кухню заполняли обеденным столом, буфетом, холодильником «Орск», «Юрюзань», «Бирюса» (начиная с 70-х), который стоил недешево, к примеру, «Вятка» - 230 руб. Позже (в 80-е) кухни обустраивали навесными шкафами, разделочным столом. Вся мебель была типовая: многие респонденты вспоминают буфет голубого цвета, одинаковые столы, которые встречались у каждой семьи, их накрывали цветной клеенкой [Интервью №4].

Типовые пространства квартир нужно было преобразовать, индивидуализировать. Новые жители или квартиросъемщики использовали дополнительную возможность управления пространством квартиры, с помощью которой можно было определить зоны, наделив их «приватным» смыслом. Чаще всего такими перегородками были складывающиеся двери, раздвижные занавесы, соломенные шторы [Баяр, 1962, с.45]. Появляется прообраз современных шкафов-купе - перегородки, отодвигающиеся в сторону.

Пространство стало настолько важным в жизни человека, что оно наделялось особой ценностью при его наполнении мебелью. Главной задачей новоселов было рационально обустроить свою квартиру, сэкономив пространство. С массовой раздачей жилья развивалась и мебельная промышленность, обусловленная повышенным спросом. «По сравнению с 1940 г. в 1965 г. продажа мебели увеличилась в 12 раз, в 1970 - в 18, в 1975 - в 26 раз» [Горлов, 2009]. Производство мебели было поставлено на поток и регулировалось различными министерствами и ведомствами.

Максимально удобная и занимающая как можно меньше пространство новая мебель была решением дизайна интерьерного пространства. Распространена «встроенная, секционная, сборно-разборная мебель и трансформируемая» мебель (диваны-кровати, буфеты-секретеры, раздвижные межкомнатные двери). Экономия и функциональность - главные ориентиры развития мебельной индустрии [Колосова, 2013, с.46]. Наиболее популярными были шкаф-стенка, встроенный шкаф и шкаф-перегородка. Наиболее распространенным решением зонирования было, когда шкаф-перегородка разделял одну комнату на две: кухню и жилую комнату. «Подобная мебель была дорогой для рядового советского гражданина. Стенка стоила 800руб. (в среднем, приравнивалась к 8 зарплатам инженера). То есть простому заводскому работяге была не под силу. Шифоньер был доступней, он «стоил 107 рублей» [Антипина, 2018, с.11]. С восторгом вспоминают цены на мебель пожилые женщины: «кухонный шкаф, тумбочка 17 рублей стоил, так открываешь, туда посуду уложишь. Это тоже 70-е, наш промкомбинат делал», «железная кровать стоила 26 рублей». Вспоминают электроприборы: «помню телевизор был Снежок, маленький экран как 2 тетрадных листа, черно-белым показывал, позднее Рубин появился, «стиральная машина «Кама» помню была 62 рубля» [Интервью №4].

Как такового понятия «дизайн мебели» или «дизайн интерьера» не было, но в советском человеке, воспитывался эстетический вкус, любовь к уюту и чистоте. «Новое, «городское и индустриальное» приходило из разных источников. Прежде всего, это специальная литература - книги нового жанра - «Полезные советы», выступавших в 60-е годы своего рода энциклопедиями повседневности. «Крестьянку и работницу выписывали», - вспоминают респонденты, «ну она 2,70 была, раньше на 100 рублей и больше навыписываем; «Звезду», детям «Мурзилку» выписывали, «Веселые картинки», «Крокодил», «Пионер», «Костер» [Интервью №4]» [Антипина, 2018, с.11]. Поэтому одним из первых дел после переезда в квартиру с голыми стенами, новоиспеченые квартиранты обустраивали свое «приватное пространство». На полу обязательно красивые тканные половики, их вспоминают все. Одни ткали сами, другие покупали: «помню, 1,5 рубля метр стоил, их бревнами продавали, сколько тебе надо, столько и купишь» [Интервью №4]. Клеили обои, весили шторы, стелили паласы или ковры. «Такими символами «приватного» советский человек идентифицировал свое, «частное». Одна женщина рассказывала, что перед переездом в новую квартиру, она с мамой пошла смотреть ее, и их сразу не устроил пол, покрашенный в красный, который они тут же перекрасили в коричневый [Интервью №4]. Таким жестом, перекрашиванием пола, они приватизировали новое пространство под свой вкус и эстетический взгляд. Кроме того, по рассказам респондентов стены в квартирах были неровными, поэтому приходилось их выравнивать. Широкого выбора обоев в магазинах не было, обычно - бумажные обои с растительным орнаментом. Достать их было непросто, было легче тем, у кого имелись связи. «Обои клеили на газеты либо на марлю» - тем самым «выравнивали стены», «клеили на клейстер, который изготовляли сами». «Для крепости могли добавить хозяйственное мыло». Потолки белили или клеили те же обои [Интервью №3]. Люди меньшего заработка стены красили краской» [Антипина, 2018, с.12].

Советские новоселы стремились к уюту, превращая комнатное пространство в выставку достижений домашнего хозяйства. Полки шкафов были застекленными, куда можно было поставить накопленную за годы жизни красивую посуду. Ей не пользовались, она была экспонатом в вставочной витрине. Хрусталь считался одним из популярнейших экспонатов-достижений. Кроме того, любители разных статуэток и сувениров украшали интерьер такими безделушками как «балерина, танцовщица с веером, олени фарфоровые», на кухне - «повар», «петушок» [Интервью №5]. Такие незаурядные вещички придавали комнатам уют и красоту. Они индивидуализировали квартирное пространство, наделяя его признаками «частного». Также, любимые сувениры были «метками» личного пространства - полки, все члены семьи знали, что здесь стоят статуэтки, хрусталь уже сюда не поставить.

Индивидуализировать пытались и мебель, так как практически в каждой квартире она была типичной. Например, постелить красивую салфетку, поставить сувенир или какой-нибудь бюст, повесить картину, расположить дефицитные вещи. Люди, у кого не было денег, прикладывали к созданию уюта свою фантазию и умения. «Вот у меня барсук был», - с радостью вспоминает пожилая женщина, - «вышитый, красивый, барсук сидит. Тогда все вышивали. У всех вышивки были. На дверях шторы висели, розы вышивки на них были», скатерти в «розочки или сирень» [Интервью №5]. «Раньше в 50-е занавески из марли делали», - рассказывает женщина, - «уже позже из материала. Вот крепдешин 110 рублей», «креп-жоржет был по 55 рублей, тоже красивый, все покупала» при зарплате 100 рублей [Интервью №4].

Еще было интересно наклеивать разные картинки на мебель. «Наклейки, переводные их называли», «специально покупали их, мокнешь в воду и разотрешь, и все она остается. Красиво нам казалось» - рассказывает респондент. Тяга разнообразить скучный внешний вид мебели, желание купить красивую ткань на пол зарплаты или развесить вышивку по дому говорит о желании советского человека эстетизировать пространство квартиры, придать ему уникальность.

С распространением телевизоров, возросла практика гостевых визитов. Семьи, не имеющие своего телевизора, приходили в гости к соседям. Вот интересная статья в газете «Звезда» о семье Ладыгиных: мама озабочена состоянием дел в семье: «приходишь усталая, готовишь, стираешь, а эти (члены семьи) как приклеенные перед телевизором, уже и едят там. Выключишь - море слез, сбегают к соседям, целый вечер их не видишь…А беда в том, что не знают, что интересно будет, а что нет, смотрят все подряд, боятся пропустить, а я боюсь за них - зрение портят» [Зв. 1976. №155. С.3]. Данная зарисовка является ярким примером значимости нового информационного источника как телевизор, настолько важного, что люди начинают добровольно сбегать из личного пространства с целью получения культурных благ.

Изображение на экране телевизора является в своем роде контролируемым вторжением «публичного» в частную сферу. Телевидение становится мощным инструментом пропаганды и просвещения. Кроме того, «телевизор легитимизировал частную жизнь, более того, он конструировал эстетически привлекательные эталоны интимного поведения. Изъятие эротических сцен из зарубежных фильмов не достигало искомого эффекта. Воспитанный телевизионной культурой зритель достраивал в воображении пропущенные эпизоды» [Боронников, Лейбович, 2002]. Также, нельзя не упомянуть «вторичное освоение публичного пространства, но уже в ипостаси культурного потребителя, добровольно покидающего пределы своей приватной сферы», когда частью жизни советских людей существенное значение занимает досуг: поход в кино, театр, кафе, ресторан. «Становление этой типично городской хабитуальности можно воспринимать как окончательную демаркацию сфер интимно-приватного и публичного» [Казанков, 2012, с.219].

С распространением однотипного жилья - квартир в серых панельных домах, советскому человеку часто хотелось убежать из такого пространства. Свое распространение получило «второе жилье» - дача. Наличие дачи определяло успешность жизни, дача приравнивалась к автомобилю. Дачное пространство - это комфорт, жизнь за чертой городского пространства, возможность реализовать персональную потребность в оформлении своего личного пространства. Строительство дачи требовало больших вложений и усилий. Обычно, строительные материалы доставались «по блату», поэтому тот, кто смог достроить и имел дачу, считался «хапугой». С одной стороны, дача стала альтернативным пространством «подальше от цивилизации» (соответственно от контроля власти), с другой - «местом «коллективным бессознательным» (распространение интереса к дачам, садовым товариществам на уровне фольклора как некоей ценности, открывающей возможности «второго жилья», устроенного «на свой лад»)» [Загидуллина, 2015, с.33].

Маркером эволюции частной жизни является покупка семьей автомобиля. Приобретение автомобиля стало ассоциироваться со свободой личности, возможности независимого перемещения, уединения от административных ограничений в официальном пространстве. Гаражи стали местом приватности мужчин, желавших скрыться от семейных конфликтов и рутины, в то же время пространством публичности, в случае если семейные вопросы выносились на всеобщее обсуждение. Салон автомобиля мог украшаться хозяином разными флажками, наклейками, что является признаком автономии [Siegelbaum, 2008].

Итак, озабоченность власти жилищным вопросом дала возможность тысячам семей зажить нормальной советской жизнью. Постепенно забывая об общих туалетах, кухнях, чужом белье в коридорах, громких спорах за стенкой, люди оказались в новом для них пространстве, в которое нужно по-новому встраиваться. «Хрущевка», «брежневка», «поздняя брежневка» - место, где развивается частная жизнь, а с ней и чувство «приватного», интегрируемого от власти.

Прежде всего, новая жилищная политика добавила энтузиазма советским людям: уровень рождаемости увеличился, уровень смертности понизился, продолжительность жизни возросла [Горлов, 2009]. Возросли и потребительские спросы. Обустройство квартиры новой мебелью, покупка первого автомобиля, строительство дачи - становятся новыми маркерами счастья. Не просто счастья как цели существования общества, а счастья как постоянного преуспевания и достижения тех вещей, которые желал человек.

С появлением частной собственности - квартиры, дачи, гаража, автомобиля - маркеров благосостояния и успешности жизни, советские люди оказывались в своем маленьком мире, интегрируемом от власти, контроля, поэтому советские семьи начинают ощущать себя чем-то отдельным, самостоятельным, независимым от внешнего мнения. Личный комфорт становится критерием качества жизни.

Несмотря на расширение частного пространства, квартира остается местом проникновения «публичного» через разные источники власти - телевидение, печать. Но теперь гражданин обретает новую роль культурного потребителя. Двор дома как публичное пространство - место собраний, разговоров о личном, семейных ссор. Автономия проявляется в возможности выбора и желания самого человека, следовать распространённым нормам поведения или нарушать, выносить личное на всеобщее обозрение или оставить при себе.

ГЛАВА 3. Семья как важнейший социальный институт

В настоящей работе под частным пространством подразумевается пространство семьи - мужа и жены, или отца и матери. Следующие параграфы посвящены двум вопросам, которые сопровождают эволюцию частной жизни в СССР. В первом параграфе автор раскрывает эволюцию абортной культуры в СССР, отмечая периоды свободы и несвободы женщин в решении «приватного» вопроса. Второй параграф посвящен рассмотрению моделей «материнства» и «отцовства», которые сформировались в Советской обществе с течением времени и под влиянием официальной позиции власти.

3.1 Аборты в СССР: от запрета к приручению

Специфика изучения абортных процедур меняется на протяжении советского периода. Данная тема до 1980-х обсуждалась в научных кругах только с точки зрения медицины, исключался социальный аспект. Вообще, тема аборта, как и тема секса, была табуированной и относилась к разряду «нежелательных к обсуждению». В современной историографии тема аборта в СССР «приобрела новое звучание, что обусловлено расширением проблемного поля исследований, снятием идеологических табу, пробуждением интереса к истории человека и повседневных практик» [Мирошниченко, 2012, с.44]. В настоящей работе условия запрета аборта в Сталинский период рассматриваются как ограниченная мужская и женская сексуальность, лишенная составляющей физиологического удовлетворения. Легализация аборта рассматривается как один из аспектов эволюции частной жизни и как изменение женской сексуальности. В данном параграфе представлена эволюция дискурса власти, отношения общества и индивида в рамках абортного вопроса.

Аборт в СССР стал законным в 1920 году. Постановление от Наркоматов здравоохранения и юстиции разрешало производить прерывание беременности в медицинских условиях и бесплатно. Первоначальной задачей в это время было выведение аборта из подполья.

Согласно официальной советской статистике, число легальных абортов существенно увеличилось, «перевалив за 54,7 на 100 родов в 1926 г.», при этом «легализация значительно уменьшила смертность женщин от аборта: с 4 % до 0,28 %» [Шаповалова, 2011, с.97]. Несмотря на официальное постановление и производство абортов по заявлению женщины, были созданы специальные комиссии по разрешению аборта. «В их состав входили заведующий подотделом охраны материнства и младенчества, врач и представитель женотдела. Задачами комиссий стали: 1) установление первоочередности для производства аборта в больничной обстановке; 2) моральное воздействие на женщин с целью отказа от аборта. Последнее, впрочем, удавалось очень редко» [Савчук, 2012, с.55].

В 1926 году были запрещены аборты для впервые забеременевших, а также делавших эту операцию менее полугода назад. Фактически на протяжении всего существования СССР не поощрялись властью научные работы по проблемам контрацепции, в частности абортов, не публиковались статистические данные по абортам за исключением сборников 1925 и 1926 годов. Уже в 1929 г. вся информация по этой проблеме была засекречена и стала ведомственной монополией Минздрава СССР.

Согласно идеологии, возникшей в 1930-е годы, прерывание беременности приводит к уничтожению идеала большой семьи, поэтому в Сталинском обществе запрещалась процедура аборта. В 1937 году после публикации закона о запрете аборта 1936 года вышла статья народного комиссара здравоохранения Н. Семашко с призывом: «нам нужны все новые и новые борцы - строители этой жизни!» [Медицинский работник, 1937]. «Речь сводилась к идеологическому обоснованию, что аборт - пережиток прошлого, злое наследие старого порядка, когда человек жил узколичными отношениями» [Антипина, 2016, с.5].

Постановление от 1936 года не запрещало аборты вообще, но ограничивало их применение. Допускались особые случаи, когда аборты могли воспроизводиться по решению специальных абортных комиссий. Е. Зубкова описывает случай, когда молодая пара пришла в Приемную Президиума Верховного Совета с просьбой получения разрешения на аборт из-за недостатка нормальных жилищных условий для воспитания второго ребенка. «По личному указанию товарища Шверника Н.М.» [Зубкова, 1999, с.177-178] молодой женщине разрешили сделать аборт.

Антиабортное постановление привело к расцвету теневых практик прерывания беременности, так как легальный аборт считался преступлением, за которое было предусмотрено до двух лет лишения свободы, а женщина облагалась штрафом. На деле, процедуру производили втайне и по договоренности, что обязывало женщин «прикрывать» врачей. Специализированные врачи отказывались проводить такую процедуру, что вынуждало женщину и ее родственников обращаться «на сторону». А. Роткирх в своей книге описывает случай неудачного нелегального аборта: «Саша поговорил со знакомым фельдшером. Тот, как узнал - пятый месяц, отказался, сказал без больницы не обойтись. Потом я нашла девчонку, которая делает аборты. Велела приготовить хозяйственное мыло кипяченое. Я все приготовила, она пришла, влила это мыло и сказала, что воздух попал, будет знобить…Знобило, поднялась температура 40, плод не шел и на другой день тоже. Вызвали скорую, Саша убежал - за аборт очень строго судили. В больнице сказала, что сделала аборт сама…» [Роткирх, 2011, с.118-119]. Неудачная попытка аборта вынудила молодую женщину сказать, что за нелегальным абортом она не обращалась, всю вину взяла на себя. Молодой человек испугался ответственности, оставив свою девушку наедине с проблемой. Такая позиция «отчужденности» мужчины в разрешении подобных вопросов будет прослеживаться и дальше.

После окончания войны и демобилизации число зарегистрированных абортов стало увеличиваться. Так как, власть вопреки огромному числу абортов в СССР смягчила меры. Дневник Дмитриева, рабочего авиамоторного завода г. Молотов, который он вел в период с 1946 по 1953 г., являются ценным историческим источником для изучения послевоенной городской повседневности. А. И. Дмитриев в своем дневнике описывает жизнь, быт, чувства. Он рассказывает про свои поступки, новости в городе, рабочие будни. Особое внимание в дневнике уделяется жене Зине, ее настроению, повседневным занятиям. В семье Дмитриевых один ребенок - Борис. По дневниковым записям Александра Ивановича можно проследить, что жена Зина за период с 1946 по 1953 гг. сделала 2 аборта (1947г., 1948г.). По записям Дмитриева ясно, что жена не хотела второго ребенка: «Зина что-то все болеет и плачет. Говорит, что у нее опять кто-то есть в животе. Ну что ж, пусть еще одного даст мне в подарок, и у нас будет пара ребятишек» [ПермГАСПИ. Ф. 6330. Оп. 5. Д. 12. Л. 105 - 106.]. Причинами отказа от рождения большего числа детей в СССР являлись недостаток жилищного пространства, денег, невозможности ухода за детьми, проблемы со здоровьем.

Про второй аборт автор пишет следующее: «Зина выходной день получила на три дня и уже что-то с собой сделала. Сейчас пока лежит, но как будет дальше, не знаю. Хоть бы все обошлось благополучно. Я ей ничего, правда, не разрешал делать, а она все-таки сделала. Ну, пусть будет так, как она сама хочет» [ПермГАСПИ. Ф. 6330. Оп. 5. Д. 13. Л. 81]. Про аборт муж узнает уже после процедуры, что говорит о том, что жена не прислушивалась к просьбе мужа родить второго ребенка и решала вопрос деторождения сама. Мужчина в этом вопросе отчуждается ответственности.

Как-то раз Александр Иванович разговаривали в рабочей среде с мужчинами о своих женах и про аборты: «так Сережка мне сказал, что его Н. уже три аборта сделала, вот из-за этого и худая, а моя Зинаида ничего не делала». Автор скрыл, что Зина уже сделала 2 аборта, и решил, что такое говорить лишнее. «Кому какое дело, что у нас происходит дома. Чем больше будешь молчать, тем спокойнее будет жизнь. А сейчас жизнь у нас идет очень спокойно» [ПермГАСПИ. Ф. 6330. Оп. 5. Д. 13. Л. 93 об. - 95]. Дмитриев решил не выносить личное на «публику».

Государственная политика в отношении абортов в 1950-х гг. носила двойственный характер. С одной стороны, она допускала возможность совершения аборта, а с другой - была направлена на поощрение материнства, пропаганду здоровья женщины-матери, создание условий для реализации ее репродуктивной функции [Шаповалова, 2011, с.246-247].

Малодетность в семьях была следствием, прежде всего, либерального законодательства в отношении абортных процедур. С 1955 года легализуются аборты, что стало символом женской репродуктивной свободы и либерализации сексуальной жизни. Однако эта либеральная политика в области репродуктивных прав не подкрепляется ни сексуальным образованием, ни доступностью надежных современных контрацептивных средств, ни гуманистической медициной. По мнению Е. Здравомысловой, «репродуктивные права гарантируются женщинам только частично». Они ограничиваются правом на процедуру аборта, но не включают в себя право на информацию и контрацепцию. Дело обстоит на самом деле еще хуже, если рассматривать эту проблему с точки зрения гуманитарной концепции прав» [Здравомыслова, 2009, с.120].

«Мы раньше не знали что такое контрацептив, - рассказывает пожилая женщина - я помню, тетя раньше в культ маге работала, она бежит и говорит: слушай, там в аптеке продают таблетки, называет название», они были противозачаточные. «Я пошла купила - продолжает женщина, - там надо вставлять во влагалище, там какая-то пена пошла, пена, пена, боже мой… чтобы я еще раз попользовалась». Некачественные контрацептивные средства наносили только урон женскому телу, ничего не приходилось больше делать, как идти на аборт.

Как вспоминает одна женщина, процедура была очень болезненная: «никаких уколов не ставили, наркоза не было, не обезболивали. Очень тяжело было. А сейчас и под наркозом делают, обезболивают, таблетки дают. В то время, когда мы жили, не было никаких спиралек, не предохранялись» [Интервью №1]. Право на аборт было уподоблено наказанию, которое женщина несла за нарушение гражданской повинности материнства [Здравомыслова, 2009, с.120]. После тяжелой процедуры даже не давали времени на реабилитацию, «ночь ночуешь, сразу выталкивали» [Интервью №8]. Процедура была настолько болезненной, что некоторым казалось, что она может привести к печальному исходу: «Мы с Леонидовной раза по 3 собирались, все записывались вместе. Я пойду на аборт, а она не идет, ревет: О, Лиза, а вдруг что неладное, куда ребят то. Ну, как-то все обходилось» [Интервью №8].

Каждая из опрошенных признавалась, что делала аборт от 1 до 4 раз. Обычно, рассказывают женщины, их делали на ранних этапах и по знакомству с врачом и в женской консультации. «Ну, вот Таня у меня родилась, она еще маленькая была, не планировали второго ребенка. Тогда и стыдно было. Я помню, меня тетя Нюра водила, привела, сказала акушерке и все мне в этот же день сделали». Было стыдно и неловко, рассказывают респондентки, но была на то причина. Аборт - это устойчивая практика, характеризующая жизненный опыт советской женщины, поэтому каждая из респонденток отвечала, что к абортам относилась нормально, «это не было тайной, не совсем приятно, но приходилось» [Интервью №9]. Женщины рационализируют свой выбор в пользу аборта, приводя несколько аргументов. Чаще всего оправданием служили низкие материальные условия и экономическая зависимость, а также отсутствие надежного партнера.

В деревне темпы модернизации частной жизни существенно медленнее сельской и городской. В деревнях женщины продолжали рожать, так как деревенская жизнь характеризуется ограниченным доступом к медицинскому обслуживанию. Одна из респондентов - мать шестерых детей, пять из которых родила дома, жила в деревенской местности, поэтому добираться до районного центра за медицинской помощью или провести процедуру аборта было непросто: «на тракторе молоко возили в флягах, вот на тракторе вперед и обратно едешь» [Интервью №8]. В деревне и в 1960-е продолжается практика государственного вмешательства в репродуктивные вопросы. Прежде всего, из-за того, что в деревенской среде продолжали делать аборты «со стороны». «Один сделали аборт, меня чуть и не посадили» - рассказывает про свой единственный опыт аборта женщина, - «вот строго было, нельзя было. Об этом узнали и вот давай милиционер меня трясти, кто сделал да что да. С той поры мне Ваня говорил: больше не делай» [Интервью №10].

Итак, РСФСР стало первым государством, легализовавшим искусственное прерывание беременности, но полной свободы в абортном законодательстве не было. Ничего кроме искусственных абортов по регулированию и планированию рождаемости советская власть женщине не предложила. Женщины из рабочей среды не знали альтернатив в контрацепции и были вынуждены использовать аборт без наркоза. Женщины из деревенской среды не имели возможность добираться до городского медицинского центра, поэтому часто пользовались услугами аборта в домашних условиях.

Закон о запрете абортных процедур (1936г.) стал мощным рычагом управления частной жизнью граждан государством. «Те, кто поддерживал идею сохранения за женщиной права на аборт, осуждался с точки зрения науки, политики и здравого смысла» [Мирошниченко, 2012, с.44]. Тема аборта в общественности стала табуированной, об искусственном прерывании беременности могли рассуждать только в профессиональном кругу медицинских работников. Тема фактически стала «теневой» наравне с темой секса и замалчивалась вплоть до 1980-х, когда статистики абортов в СССР характеризовались «секретными сведениями» [Вишневский, Сакевич, 2006b, с. 200-214]. Государство было заинтересовано в женском труде, особенно в военное и послевоенное время, что подразумевало ограничение рождаемости, но в то же время оно не заботилось о способах прерывания беременности - выпуске контрацептивных средств, что вынуждало женщин идти на аборт без наркоза или на подпольный аборт. Неудачные попытки власти повысить уровень рождаемости привели к жутким показателям женской смертности от нелегальных абортов.

Постепенно в 1950-е годы политический курс в отношении абортов становился более либеральным. Аборты легализованы в 1955 году - это характеризует расширение границ «частной жизни», где вопрос о рождении детей включен в частную сферу, а не выносится на всеобщее обсуждение. Разрешение на аборт дало гражданам свободу в вопросах планирования семьи и повысило роль женщины, так как она решала этот вопрос и меньше всего обращала внимание на мнение мужчины. Мужчина этого вопроса отчуждался, это было сугубо «женским», даже мог иногда не знать, сколько жена сделала абортов [Интервью № 12]. Также, изменяется форма женской сексуальности, подразумевающая удовлетворение физиологических потребностей. Благодаря постепенному расширению производства и внедрения в быт способов контрацепции произошел прогресс в сфере сексуального раскрепощения людей.

Существенная либерализация абортной темы начинается 1980-х, когда в общественности снимаются запреты на обсуждение всего «интимного» и «эротичного», в том числе и абортов.

3.2 Трансформация «материнства» и «отцовства» в СССР: нормы и реалии

Темы деторождения и репродуктивного поведения непосредственно связаны с представлениями о «материнстве» и «отцовстве», которые формируются с помощью дисциплинирующих инициатив власти. Частная сфера становится местом следования идеологических предписаний о семье, семейных ценностях и пространством их новой интерпретации. В данном параграфе проанализирована эволюция модели семьи и гендерных ролей в семье за период с 1920-х по 1980-е как один из аспектов изменения частной жизни. Приватизация семьи связана с либерализацией семейной политики, разрешением жилищного вопроса и легализацией аборта.

Тема разрешения женского вопроса в 1920-е годы, когда женщина была допущена в публичную сферу, хорошо освещена в историографии. Частично основные аспекты были затронуты в первой главе работы. Далее, необходимо отметить, что регулирование женского вопроса оказало влияние на изменение модели отцовства и семьи. «Первые советские кодексы о семье и браке продекларировали равные обязанности обоих полов в отношении ребенка, при этом государство в определенной степени монополизировало функцию отцовской власти» [Лебина, 2014]. Патриархальная модель отцовства рушилась, предлагался идеал классово сознательного и революционно-смелого отца, защитника устоев коммунистического государства. По мнению Черновой, «государство в условиях форсированного строительства социализма, рассматривало мужчину как трудовую и/или боевую единицу, не обремененную частной собственностью и ответственностью за семью» [Чернова, 2007, с. 142].

В целом семья воспринималась как часть большого, целого, дружного коллектива единомышленников. Еще в начале 1920-х годов государственная политика основывалась на преобладании взглядов на семью как временный институт воспитания детей, на смену которому придет социальное (общественное) воспитание. Предполагалось, что с раннего возраста советские дети отдаются на коллективное воспитание: ясли, садик, позже школа [Роткирх, 2011, с. 31]. Уже к концу 1920-х семья рассматривалась как место социализации ребенка, но подконтрольное власти.

К началу 1930-х годов государство возвращается к традиционным семейным ценностям и идеалу «большой семьи» - многодетной и иерархичной. Муж - глава семьи, также как и Генеральный секретарь - отец нации. В 1930-е годы государственные меры усиливают ответственность отцов: с 1933 г. имя отца требовалось для регистрации ребенка, с 1936 года усилилось уголовное наказание мужчин за невыплату алиментов на содержание ребенка. Под воздействием «гипермаскулинного милитаризованного государства» [Тартовская, 2007] сформировался новый тип советского мужчины - защитника своей семьи и Родины. Те, кто не соответствовал идеалу, наказывались, будь то материальные выплаты, выговор, исключение из партии и др. По мнению Ш. Фицпатрик, в политике довоенного времени проявляется «антимужская направленность». «Мужчины изображались эгоистичными, безответственными, склонными тиранить и бросать жен и детей» [Фитцпартик, 2001, с. 173]. Уже здесь в модели семьи проявляется явная асимметрия в статусах отца и матери.

Семья в сталинский период - одна из высших социальных и нравственных ценностей социалистического общества. В ней происходит формирование характера человека, его отношение к труду, моральным, идейным и культурным ценностям. В силу огромной значимости семьи в жизни общества и его развития, власть оказывает большое внимание семейной жизни. Сохранение существующих больших семей и формирование новых являлось необходимостью, так как они обеспечивают сохранение населения в будущем.

Изображение семьи появляется только в 1930-е годы, чаще всего это плакаты. Советские плакаты Сталинского периода учили основам родительского воспитания, идейный смысл которых как нельзя лучше передается в книге Л.И. Красногорской: «Советская семья является первичной ячейкой социалистического общества. Интересы советской семьи и всего социалистического общества едины. Советская семья - это естественный дружный трудовой коллектив, основным содержанием жизни которого является радостный труд на благо Родины. В семье растут и воспитываются дети - будущие строители коммунистического общества» [Красногорская, 1959, с. 8]. Также, зачастую на советских плакатах встречается символика Советского государства. В данном случае актуален плакат В. Говоркова «Счастливые родятся под советской звездой!» (1936), в котором над головой младенца горит красная звезда, по замыслу автора, она говорит, что в будущем ребенка ожидает огромное земное счастье, как и его ровесников, которым довелось родиться в социалистическом государстве. «Вторая тенденция связана с образом И.В. Сталина, изображение которого присутствует на советских педагогических плакатах, часто затмевая фигуры родителей. Связана данная особенность с грандиозной идеей советского государства как единой семьи, позиционирующей главу государства как отца народов» [Грицай, 2014].

Идеал женщины, сложившийся в 1930-е годы отходит от представлений Коллонтай и теории стакана воды. Сформировался особый тип новой советской женщины - активистки, ответственного работника, «преданной, трудолюбивой, аскетичной, как ее бабушка времен революции», и одновременно «любящей матери и хранительницы домашнего очага» [Бородина, Бородин, 2000, с.47]. Советская гендерная система строилась на понятии работающей матери. Рабочая этика предполагала, что все граждане будут заниматься оплачиваемым трудом, и одновременно с этим в естественные обязанности женщины входит: рождение детей, уход за ними и воспитание. В 1930-х в Советском Союзе работающие матери стали нормой, несколько раньше, чем в других странах [Роткирх, 2011, с.30].

Если обратиться к дневниковым записям А. Дмитриева, то можно сконструировать семейные отношения, которые развивались в условиях Сталинского периода. Союз представляет собой эгалитарную семью с некоторыми признаками иерархичности, где муж - глава семьи, жена все еще находится на втором плане. Муж - главный добытчик семьи, он «достает» товары, стоит в «толкучке», «вырывает» путевку на курорт для семьи. «Зинаиде покупаю два отреза на платье. Покупаю машину дров и остальные все деньги использую на отпуск» - так Дмитриев планирует семейный бюджет [ПермГАНИ. Д. 12. Л. 80 - 82 об.]. Дмитриев много работал, поэтому постоянно мечтал об отпуске. Зина иногда препятствовала, и муж обижался: «почему-то ни у кого не слышно, чтобы жена мужу не давала отдохнуть, а она [у] меня всячески старается мне в этом препятствовать. А мне уже хватит - я все-таки не раб. Я уже привык никому не верить и не подчиняться» [ПермГАСПИ. Ф. 6330. Оп. 5. Д. 12. Л. 84 - 85]. У супругов была сложность получить путевки на один курорт, так как они работали на разных предприятиях. Отпускать мужа на отдых одного было опасно, так как для многих курорт представлял собой пространство свободы от социальных установок и сексуальной свободы. Курортное время не вписывалось в рамки повседневности, поэтому нормы можно было нарушать. [Кузнецова, 2011, с.81].

Жена представляет собой распространённый тип женщины - работающей матери. Домашнюю работу она выполняла сама: обычно чинила старую одежду, готовила еду, наводила порядок в доме, ухаживала за сыном. Одежду шила в ателье, стирала обычно в прачечной. Часто Зина покупала или что-то делала, не посоветовавшись с мужем, что очень его огорчало. Также, Зина сама принимала решение по поводу рождения детей, без ведома мужа делала аборты. О сексе автор говорит мало и редко, да и это характерно для советского общества. Ясно одно, что интимная жизнь супругов зависела от настроения жены.

В семье Дмитриевых был один ребенок Боря. В дневниковых записях сведения о нем встречаются редко. Родители любят сына, берут его на выставки, путешествуют на пароме. Дмитриев видит в основе хорошего воспитания ребенка финансовую обеспеченность семьи. Из дневника о Боре: «буду его воспитывать не так, как меня воспитывали, а чтобы он ни в чем не нуждался» [ПермГАСПИ. ПермГАСПИ. Ф. 6330. Оп. 5. Д. 12. Л. 89 об. - 90]. Дмитриев - человек очень рациональный, ловкий, готовый на ухищрения ради благополучия семьи. Записи, касающиеся семейных тем, переплетаются с вопросами выплаченной зарплаты, времени отпуска, рабочими буднями и общим досугом с товарищами с работы. «В описании семейных отношений с трудом можно обнаружить элементы приватности и частной жизни, так как бытовые неурядицы или достижения тесно связаны с контекстом заводской жизни» [Кабацков, 2016].

В целом отношения между мужчиной и женщиной в советском обществе определялись властным дискурсом. Однако, в 1950-1960-е годы «происходит ограниченная либерализация гендерной политики, частичное восстановление частной жизни (приватной сферы) и формирование специфической неформальной сферы, то есть дискурса оппонирующего официальному» [Здравомыслова, Темкина, 2003а, с. 314].

Послевоенное время знаменуется периодом появления матерей - одиночек. Женщина продолжала выполнять функции воспроизводства потомства с профессиональной работой, осложненные условиями послевоенного времени - воспитание детей без отца. В 1950-е вводится государственная поддержка матерей. В 1960-е изменяется вопрос, касающийся выплат на содержание внебрачных детей. С 1959 года женщина, имеющая детей от мужчины, с которым не состояла в браке, но продолжала с ним совместную жизнь, перестала получать специальное пособие от государства. В 1960-м году женщин появилась возможность взыскать «детские» алименты на ребенка, рожденного вне брака. В судебном порядке предоставлялись доказательства совместного проживания женщины - истца с отцом ребенка. Сумма определялась народным судом.

Если возможно говорить о существовании единой модели советской семейной жизни, то она основана на социально-экономической модели работающей матери [Кон, 1997]. Работающие матери «тянули на себе» все хозяйство, заботились о детях и супруге, зарабатывали деньги. В 1960-1970-е эта тенденция продолжатся, когда поколение женщин, воспитанное без отцов, продолжает судьбы своих матерей, при том, что фактически мужья были живы. Женщины вспоминают время своей молодости очень тяжелым: «денег зарабатывали мало, ну, кому сколько надо было столько и рожали. Я 3 раза на аборте была. Одна дочь только. Я решила только одну дочь родить, потому что супруг у меня пил. Пил, я ему говорила, если пить не будешь - рожу второго, а он к пьянке склонен был. Ну, я и думаю если он склонен, то что я буду с ребятами то мучиться. Пришлось родить одного» [Интервью №1]. В такой семье мужчина-кормилец мог в принципе отсутствовать, и это определяло слабую позицию мужчины в структуре семьи. «Что надеяться - мужики когда-то не заработают, когда-то заработают и пропьют иногда… Когда я пошла работать в садик, работала поваром через день. День поваром, день няней, вечером дворником - надо всю территорию большую вычистить, а ночью еще сторожем» - вспоминает женщина свои тяжелые трудовые будни [Интервью №11]. Именно мать и ребенок, а не супружеская пара, как в европейских странах, составляли ядро обычной советской семьи, организованной вокруг попеременной заботы о детях не только матери, но и других женщин, при необходимости заменяющих мать. Такими могли быть бабушки, соседки, старшие дочери. Несоответствие социальной инфраструктуры (медицинские, детские дошкольные учреждения, сфера бытового обслуживания) потребностям семьи заставляет осуществлять собственные стратегии по адаптации к структурным проблемам [Здравомыслова, Темкина, 2003а, с.316].

Российские женщины в исследуемый период были социально и материально более независимы, чем предшествующие поколения. Очень часто семейный бюджет находился в ответственности у женщины, она же решала основные вопросы домашней жизни. Лидирующая позиция женщины в семье и браке по отношению мужчины показательна в статистике разводов - 50-60% всех разводов в СССР инициировались женщинами [Кон, 1997]. 5 из 11 респонденток ответили, что деньги в семье хранились в общем бюджете, доступном для обоих супругов; 4 ответили, что деньги хранила женщина, она же решала важные вопросы в быту, в воспитании детей. «В семье была я больше главной, любое решение я принимала. Финансы хранила я, если вовремя поступления не возьмешь, значит, может и улететь не в ту сторону, а как если у меня семья. И даже в строительстве последнее слово было за мной» - вспоминает одна женщина [Интервью №11]. 2 женщины видели в своих мужьях ненадежных спутников жизни, зависимых от алкоголя. Этот фактор влиял и на рождение детей в их семьях.

В результате снижения рождаемости и «нуклеаризации» семья, особенно городская, становится малочисленной. Средним числом детей в семье было двое. Спад рождаемости приводит к усилению акцента на материнство. Рождение детей являлось обязанностью каждой женщины. Женщина, не имеющая детей, считалась ненормальной или нездоровой. По исследованиям А. Роткирх, материнство как главная и почетная обязанность каждой здоровой женщины основывается на двух составляющих женственности: во-первых, женщина должна вступить в первый брак в возрасте 20--25 лет и, во-вторых, родить за жизнь как минимум одного ребенка, предпочтительно в зарегистрированном браке [Rotkirch, 2000, с.111]. Все репондентки соответствуют распространённым нормам.