Теория двойного различения Н. Лумана: понятия, интерпретация, версия

Первый субъектный набросок, жаждущий прерывности и завершенности, границ и пределов, не знающий себя в своем непрерывном действовании, соотносится с кататоническим различением, а именно -- с бесконечностью однообразия и оцепенения. Второй субъектный набросок, жаждущий различий в своем монотонном существовании, не знающий ничего иного, кроме безжизненного одного и того же, соотносится с проторазличением, а именно -- с беспрерывной и неуемной изменчивостью. Посредством такой перекрестной соотнесенности субъектные наброски словно «нырнули» друг в друга, пробудив тем самым наблюдателя, который теперь действует, претерпевает, чувствует, мыслит в одном лице, от своего имени. Оба наброска, каждый по-своему, независимо друг от друга, словно «просятся» быть в субъекте, латентно в нем присутствовать, исполняться в нем, одновременно вырывая его из «ночи фрустрации», пробуждая от затяжного сна, создавая предпосылки для его идентификации и самореферентности. Разнородные и несмешиваемые только в пространстве лица они соприсутствуют вместе и одномоментно.

Что видит позванный к бытию взор, характеризуемый уже не тем или иным самостийным реликтовым различением, но их дуально организованным контингентнымразличением? Видит «невероятную синхронность»прото-

и кататонического горизонтов, их бегущую линию сгиба, прорисовывающую на его «едва застывшей поверхности» ландшафт различенного. Он озаряется преломленным в разных измерениях светом, образуя на их пересечении эффект материи, гравитации и зрячести. Благодаря сомкнутым в единство друг друга реликтовым различениям, вымеряющим горизонт всего видимого, субъект сразу видит себя (свое лицо) и все вокруг как единый мироустроительный сценарий. Различающий взгляд уже сразу видит двояко и разнородно, т. е. видит нечто одно и то же, но всякий раз по-иному. Как бы различающее восприятие ни было направлено на что-то одно, оно уже сразу наделено «оптической» функцией чередования разномодальных перспектив различения.

Как видит субъект в субъекте (контингентный субъект)? Когда он в динамических образах реальности стремится различить что-то, т. е. найти и узнать лицо, то это возможно из региона кататонической обездвиженности, только таким образом акт различения будет осуществлен в границах определенного способа и состава динамических признаков (предикация). Но как только субъект попытается обнаружить нечто постоянное и неизменное, то тут же окажется экзистентно «вытолкнутым» в пространство крайней подвижности и неустойчивости, откуда также будет дан определенный способ и состав признаков, но уже постоянства. Когда Луман утверждает, что «мы не можем сохранять различие стабильным, а должны постоянно переходить от одного к другому, тематизируя то один объект, то другой, то одно различение, то другое»42, -- это же относится и к различающему субъекту. Его сдвоенные наброски позволяют ему как присутствовать в контингентном бытии (как отношении двух различений), которое уже не только есть, но и дает быть, так и тематизировать его. Пребывая в единстве лица, субъектные наброски попеременно/одновременно наполняют субъекта своими нравами, его способность восприятия -- ракурсами и горизонтами обширных планов потенциации, его экзистенцию -- возможностью выхода за пределы то одного, то другого себя.

Парадоксы двойного различения. «Различение выстраивается в виде двойной асимметричности»43. Согласно Луману, акты раздваиваются на два пространственно/временных сценария: в одном эти акты сближаются и пересекаются, преломляясь в ландшафт различенного; в другом, напротив, самостоятельны, не смешиваемы, разномодальны каждый со своим временем и горизонтом, пред-субъектами и их реликтовыми различениями. Лумановские элементы в одной проекции соединяются, проходят друг сквозь друга, задерживаются друг в друге, и одновременно в другой проекции распадаются, трансформируясь в волны и поток, утрачивая самостоятельность и индивидуальность. Парадокс неделимых автономных субстанций и перманентных анонимных актов, будоража интеллигибельное воображение, зачастую так и остается парадоксом. Луман настаивает на различении одного и другого, «чтобы увидеть, как эти перспективы переходят одна в другую и от чего зависит их взаимообусловленность»44.

Не следует себя излишне обнадеживать, что значение термина взаимообусловленность сколько-нибудь прояснено в данном контексте. Когда представляют себе, как одно обусловлено другим и наоборот, то уже не допускают мысли о том, что в то же самое время продолжают иметь дело с необусловленностью, т. е. с актами, не вступившими в отношение друг к другу, происходящими каждый в своем исходном реликтовом состоянии. В связи с этим становится понятной озабоченность Лумана: где находится наблюдатель (имея в виду взаимообусловленность или необусловленность актов) и, соответственно, что он при этом различает? Как удерживается на своей позиции? Потому что от расположения наблюдателя зависит как структура и горизонт наблюдаемого, так и сама возможность взаимообусловленности.

Место присутствия наблюдателя и одновременно момент обретения им способности зрячести -- это отнюдь не один и тот же место-момент, хотя их совпадение порождает своего рода оптический горизонт -- эффект прохождения друг сквозь друга проекций реликтовых различений. И тогда из событийного ряда первого плана второй план будет различаться как замедление его динамического потока и приостановка, разрыв его континуума на части, их уплотнение и дальнейшее элементообразование. (Как отмечает Молчанов В. И., «индивидуальный, т. е. неделимый далее, предмет образуется в результате той или иной приостановки различений»45.) При этом первый план будет «конденсирован» в субъекта, с самого начала различающего устойчивые неделимые элементы (вторичное различение). Поэтому когда лумановский наблюдатель пробуждается в данном измерении, он пробуждается уже в состоявшейся комплексной способности зрячести неделимых элементов. Пытаясь различать неизбывную энергийную прото-реальность, субъект уже сразу различает нечто замедленное, разделенное, дробное, выпавшее в образовавшийся остаток в виде объекта. Создается кажимость, будто в момент различения мгновенно наслаиваются и проходят друг сквозь друга разномодальные реликтовые тотальности, одновременно проявляя рельеф и состав контингентного бытия, открывая возможности и меру того, что и как может быть различено. В результате открывается картина (вид) замедления проторазличения в его бесконечности и тотальности, «расслоения» на простор, свет, энергию и «место» для объектного присутствия, дающего увидеть, рассмотреть, узнать, понять, запомнить. В комплексном различении различения мгновенно «выветривается» энергия противоборства/уподобления, ее неизбывность распадается на качества, признаки, свойства, содержания, оставляя на ее месте предметно-присутствующие «вещи-глаза». К чему бы различение не «коснулось», все тут же отдаст ему свой характер, волю, энергию, самость, оставляя на месте себя уже не движения, но предметы как потенциальную прерванную энергийность.

Но если «смотреть» на все происходящее из событийного ряда второго плана, то будет наблюдаться обратная картина (правда, с невероятным экзистентным риском для самого наблюдателя). А именно: планы различений размыкаются, разворачиваются вспять последовательности элементообразования, сами элементы вновь стекаются в поток, способствуя рассредоточению и выходу-уходу вовне субъектных набросков, теней индивидуальностей. Одно, не смешиваясь, пронзается другим, проходит через другое, причем так, что ни одно, ни другое не претерпевает при этом никаких контингентных изменений, оставаясь каждое в своей исконной модальности. Наступает хайдеровская неопределенность, когда мы вновь не понимаем, «каким образом получается так, что мы можем идентифицировать, слышать... видеть... что нечто имеет очертания, где-то начинается, где-то заканчивается, имеет определенную форму?..»46.

В контексте второго плана различения всякая определенность «есть не что иное, как граница, которая прорисована в мире, так что возникают две стороны, и нужно решить, на какой стороне следует начинать операции, на какой стороне ты хочешь обозначить, «что происходит», и какая другая сторона, следовательно, «за этим кроется».

Что же происходит, спросим мы, оставаясь в пространстве лумановского вопрошания. Еще мгновение назад вымерялись возможности взаимообусловленности, как тут же самоустановилась панорама контингентного различенного как того, что только оно одно и может вообще быть с самого начала и до своего исторического конца. Неистовство буйства/противостояния, будучи развеянным светоносным пространством ослабления/замедления, уже сразу понимается как даяние/принятие. Каким образом надо мыслить, чтобы в буйстве/противостоянии неуклонно «видеть» даяние/принятие? Не уходят ли истоки такого мышления в веру?

Проекции реликтовых различений участвуют в двойной перспективе различения налично-определенного, «окутывая» его «облаком» пространственно-временных сценариев подразумевания, неявного ожидания и преддверия, побуждения и зова, уготовляя тем самым сущностную основу будущего. Вопрошательные интенции, обращенные ко всему латентно-неопределенному, и проявленные феномен и его содержание, предмет и его материя как символические ответы, тематически не связаны со своими вопросами. Реликтовые различения ускользают от их непосредственного схватывания. Но не будь этого стремления «прикоснуться» к неохватному, воззвать к невзываемому, опросить одно, обретая иное, мы никогда не смогли бы ощутить присутствие доселе неизвестного, узнать и принять его. И вот однажды именно оно -- неизвестное -- внезапно и всецело открывает для нас новую жизнь. Откуда мы так хорошо понимаем, что это именно она, ворвавшаяся вихрем, или же, напротив, подступившая неприметно, никем никогда не прожитая, но почему-то сразу и бесповоротно принятая, единственная? Как можно знать то, что никогда не случалось? Как случается то, о чем не было известно?

В вопрошании о том, как есть неопределенное (т. е. реликтовые различения), мы получаем ответ в виде и посредством определенного (различенного). Каким способом? Природа реликтовых различений такова, что во имя их исконной латентности они всегда будут ускользать от вторичного различения. Намереваясь их различить и означить, мы, так или иначе, различаем и означиваем нечто иное, а именно -- само различение и означивание, отчаянно пытаясь сдержать расшатывание опор нашего существования. Было бы крайне неосмотрительно настаивать на различении того, в свете «неравновесного приравнивания»49 к чему только и возможны различения, прояснения, означивания. Вторичные различения словно оклики первичных, которые сами по себе постоянно ускользают. Но без этого неотвратимого ускользания и, соответственно, неизбывной попытки его усмотрения невозможно отношение двух различений, в свете которого только и случается пробуждение нас к той или иной зрячести. Поэтому следует ставить вопрос не о том, как есть определенное различенное, а о том, как есть нечто, свидетельством и знаком чего являет себя определенное различенное. И тогда ответ, пришедший к нам рано или поздно, будет не тем ответом, по поводу и ради чего инициированы изыскания. Но он будет зримо-говорящей эмблемой, посредством которой к нам немо и незримо «взывает» наше предназначение.

Тупики различений

Но современный человек перестал верить в предвосхищаемое, стал цепко держаться за налично-определенное, доверяя ему свой жизненный уклад. Очевидно, человек уже больше не хочет различать неопределенное, не утруждая себя утомительными размышлениями о том, что только таким способом он может быть причастен к чему-то уникальному, забывая намеренно эту темную историю как случайную и досадную, закрывая себе доступ к созидательным силам различения, к непрерывным творческим актам, происходящим из глубин неопределенного. Обрекая себя на извечное изматывание в стремлении угнаться за лучшим из уже имеющихся выбором, где-то поджидающим, кем-то совершенным. «Перед нами всегда стоит вопрос, что мы упустили, делая то, что нам казалось важным, и будет ли у нас впоследствии возможность снова продолжить то, что мы упустили»50.

Благодаря Луману мы для себя открыли, что различение различения -- это нечто такое, что не предполагается и не планируется нашим усердием и предприимчивостью. Современному человеку хочется думать, что он не имеет никакого отношения к истокам того, что он видит, слышит, как-то реагирует, и только потом решает, что со всем этим делать. Ему кажется, что его задача состоит лишь в маркировке неопровержимых фактов реальности, придании им т. н. «объективной оценки», дальнейшем включении в свой повседневный регламент. Чтобы не оказаться парадоксальным или, что еще хуже, противоречивым, человек ограничивается лишь однажды различенным, и то -- различенным случайно и по недоразумению, в сумятице и непредусмотрительности, исключая впредь подобную опрометчивость, обрекая себя на выматывающее хождение внутри многократно хоженого. В итоге различенное искусственно задерживается в жизненном пространстве человека как нечто налично-присутствующее со всеми вытекающими отсюда отношениями собственности, статусности, права и ответственности.

Когда некое определенное задерживает на себе внимание, неприметно предлагая себя в качестве «основополагающей черты», оно тут же выводит «вне игры» многосложный сценарий динамических различений, разыгрываемый в контингентном субъекте, обрекая последнего на отнюдь не обнадеживающую участь. На какую? Читатели Лумана могут оказаться не столь внимательными к его парадоксам и метафорам, но некоторые из них обладают поистине гротескно-футуристическим контекстом. «Мы даже человека не считаем стабильным существом: он погубит или себя, или всех сразу, или создаст с помощью генной технологии геноидоподобные существа, превосходящие его по своим способностям, и затем исчезнет в результате конкуренции со своими собственными творениями»51. Речь не о том, насколько возможно или невозможно сказанное, какова вероятность его воплощения. Мы лишь подчеркиваем, что человек, держащийся за стабильное определенное и обращенный своими надеждами и помыслами только на него, не в состоянии спасти себя от самого же себя, какие бы у него при этом ни были высокие эволюционистские гуманистические идеи. Собственно, в определенный момент распадается «двойная перспектива» динамического различения, реликтовые различения высвобождаются в их теперь уже «монструозном облике»; человек однажды просыпается нечувствительным, не знает себя, не ведает, что творит.

Хочется проснуться, и не получается, хочется уснуть, и не можется, человек дремлет наяву, ярким тому примером как раз и служит полусонная нечеловеческая жестокость XX века. Человечество уже долго мучается от невозможности пробуждения и только усугубляет свою ситуацию. Человечество словно щипает себя, чтобы пробудиться, не замечая, что в самом щипании уже настолько переборщило, что попросту уничтожает себя, свою историю, культурные традиции, ценности, а боли так и не чувствует, не просыпается.

Но вот что интересно: мы как бы раздвоились в своем сне: с одной стороны, секунда до пробуждения затянулась до какой-то бессознательной (блаженной) бесконечности. С другой стороны, эта секунда парадоксальным образом уже давно пройдена в некоем параллельном измерении (тоже бессознательном). Человека охватывает агония предпробуждения, в которой он убивает себя и других, одновременно продолжая восхищаться эстетикой пробуждения. Как «до», так и «после» нее мы пребываем (по-разному) в сонном состоянии.

Т. е. человек жив, пока он не шелохнется (все наоборот), пока замер, пока просчитан наперед, бесконечно и неотвратимо потенциален, неизменен и невыразим. Но как только он возжелает пробуждения, поставит под сомнение собственную модель существования, отбросит все обыденное и повседневное, приевшееся неизменное, ощутит и примет в себя свет из измерения неопределенного, он словно оборвет какой-то ноющий нерв всего шаткого и привычного, все устремится в пропасть небытия. Как у Анненского: «Вот чуть-чуть шевельнулись ресницы... Дальше?!. Вырваны дальше страницы»52. Ужасающий парадокс! Человек словно впал в «Фундаментальный диссонанс, разрыв, пересечение и взаимодействие «речевого сознания». что делает человека опасным и для самого себя, и для окружающей среды»53.

Мы превратились в терракотовую армию спящих воинов, стоящих на страже нашего сна, и готовы на беспрецедентную жестокость, дабы его никто не смел потревожить. Современная мировая идеология сна транслирует вполне четкий посыл: чтобы жить долго и счастливо, думайте только о себе и своих семьях, не лезьте в политику, не пытайтесь вникать в законы мирового закулисья, не ищите что-то иное, помимо того, что вам говорят с экранов и прочих медийных пространств. А если вас что- то там насторожит, то мы это быстро устраним, будьте счастливы здесь и сейчас, живите сегодня, потому что прошлого нет, а «завтра» может не наступить. Человек в определенном видит идеальное, думает о нем, лелеет его, но это идеальное почему-то никак не связано с самим человеком, с его бытием. Но вот что примечательно: человек при этом не видит в себе ни деструкции идеального, ни себя как ее исполнителя. А потом и приближение смерти не видит, не чувствует, не понимает, она случается будто бы с кем- то, но не с ним, потому что он ведь еще не пробудился ото сна, не начал жить, поэтому какая разница -- сон это или смерть, все равно самое главное еще впереди. «Различение- слово-действие-мышление» утратили свою многоуровневую контингентную целостность и оказались в свободном самостоятельном разрозненном дрейфе каждое само по себе. В итоге у смерти отнят «голос», образ, поступь, она не может о себе сообщить, кликнуть, она превратилась в какое-то массовое производство себя, немое кино. Поэтому она не так важна, важны ее изощренные формы (включая экономические, политические и социальные механизмы угнетения). Между нею и сном нет никакого отличия. Отсюда такая беспечность по отношению к смерти и ее обликам, азарт, подхлестнутый притупленностью (как отслоенной реактивности отторгнутого субъекта) к грозящей катастрофе, распад контингентного бытия и «вышелушивание» контингентного субъекта до его полного исчезновения. «Избери себе жизнь, чтобы жить» .

Чем более субъект исключает латентный реликтовый контекст «двойных перспектив», тем в большей мере отдаляются ожидаемые перемены, предвосхищение будущего, таинственная поступь прошлого вдоль всего временного горизонта жизни, на передний план выходят представления несбыточности, ощущения невозможности. Интенции субъекта распадаются на бесконечное преддверие действия и нехватку мотива в нужный момент. От положения субъекта и его обращенности зависит, какие перспективы будут фундировать его бытие. В направлении чего и вопреки чему может быть обращен субъект? Каково положение и что усматривает наблюдатель, не озадаченный ничем иным, кроме как бесконечным уготовлением уже однажды различенного? Приведем слова Хайдеггера из его книги «Основные понятия метафизики» в контексте наших изысканий: «Поискав принимаемые в расчет недвусмысленные характеристики (изложения, толкования) нашего положения, мы можем выделить и очень кратко обозначить четыре из них...»55. Перечислим имена данных «характеристик», предварительно опустив авторские комментарии к ним: I -- «Закат», II -- «Отречение, изгнание ради освобождения», III -- «Уравнивание одного и другого», IV -- «Новое снятие противоположности». Как говорит затем Хайдеггер: «Эти титулы по своему смысловому содержанию восходят к определенным основным установкам человека».

Мы говорим о положении человека. Каково оно? Очевидно, попытка «прикоснуться» к неохватному, неизбывно ускользаемому, воззвать к невзываемому, дабы смочь различить нечто действительно уникальное, познать и принять его, оказалась не столь успешной, коль скоро мы имеем дело с закатом, изгнанием, снятием коллизий и их примирением. Положение человека определяется его сущностной обращенностью, а обращенность вкупе со всем, что она открывает взору, диктуется значимостью традиций и культурно-историческим наследием, т. е. тем, что, охраняя известное, таинственно и ненавязчиво окутывает преддверием неизвестного грядущего.

Пути выхода. В своей «социологической онтологии» Луман говорит не об определенных вещах, неизменных во времени и пространстве, отныне и впоследствии. Их с неизбежностью ждут распад и уничтожение. «Все, что приобретает стабильность, тем самым становится ненадежным, критическим и временным; оно действительно лишь на определенное время»57. Различенное, по Луману, есть результат сопряжений различений, и если сопряжения слабые, то различенное самостийно и непринужденно открывается как дрейф границ сгиба, пластичный контур преломлений, интерферентный узор. Открывается как динамический момент турбуленции тотальностей различений, но отнюдь не как субстантивная величина.

Различенное определенное постоянно к чему-то отсылает, и не всегда к другому определенному, но, например, к взаимообусловленности формообразующих сил. Если же определенное, ограниченное собственной фактичностью, отсылает к определенному, то это означает, что доступ к «двойной перспективе» различения затемняется, отклоняется, потенцируется, энергии различений рассеиваются, образуя нарочито центрическую область поля зрения. Луман называет этот эффект усиления налично-присутствующего ступенчатой функцией или генерализацией58. Не будучи обнаруженными в вещи, реликтовые различения в их бесконечности и безначальности словно сдвигаются за горизонт предметного бытия, по ту сторону различения, где столь же беспрестанно и так же безраздельно продолжают править энергии натиска и напора, сопротивления и уподобления. Правда, они уже правят в своем неистовстве за-предельно, под-стратно, подспудно, незримо и неощутимо, во сне неизбывной потенциации, без возможности собственной интерпретации как даяния/принятия, соответственно, без возможности веры, без предвосхищения того трепетно ожидаемого будущего, какое перестало быть слышным в повседневной сутолоке и однообразии. Они «выветриваются», высвобождая место и простор выпукло присутствующей наличности. Ее постоянство и устойчивость скорее некие атрибутивные, «схваченные» и удержанные, как имманентные, признаки, динамические свойства вещи, опять же, ее ступенчатая генерализация.

В чем отличие лумановских слабых сопряжений от сильных? Дело не просто в приоритете одного над другим. Луман поясняет: «Жизнеспособные, стабильные системы должны иметь слабую сопряженность, не может быть так, чтобы все зависело от всего; взаимозависимость должна прерываться»59. Т. е. в области слабой сопряженности нет диктата определенности и устойчивости форм и, соответственно, нет жесткой подчиненности и зависимости. Но вот что интересно: «взаимозависимость должна прерываться». Каковы онтологические условия такого прерывания?

Взаимозависимость может быть прервана, когда обнаружено, что она актуальна лишь внутри отношения двух различений, в то время как вовне этого отношения различения продолжают пребывать каждое в своем исконном состоянии. Для Лумана важно, чтобы реликтовые различения, несмотря на все изгибы и кривизну, какие с ними производит различение второго порядка, продолжали воспроизводиться в своих первичных модусах как немодифицированные. В таком случае не столько прерывается взаимозависимость, сколько приоткрывается ее внутренняя природа самовозобновления, аутокреации, или, как сказал бы Луман, аутопойесиса. Иными словами, пока мы мыслим взаимозависимость (взаимообусловленность) в терминах ее сторон, она как феномен рано или поздно исчезнет (прервется). Но мыслимая как некая самокреативная функция в общем пространстве отчужденных друг от друга «анонимных» актов, взаимозависимость обретает очертания самостоятельного третьего измерения, лишающего автономности предыдущие два, обретает свое контингентное бытие, дающее быть как индивидуальному (единичному), так и всему его многообразию в целом. «Об одном и том же речь идет два раза. Различение вступает в различенное им. ... Есть это различение теперь то же, чем оно было прежде? Есть ли еще тут то, что, было прежде? Или первое различение исчезает и становится вторым? Ответ состоит в том, что здесь можно предполагать наличие парадокса, то есть что различение, которое снова вступает в себя, есть то же самое и не то же самое одновременно и что в этом-то и состоит вся хитрость...»

Лумановскую концепцию двойного различения органично дополняет понятие элемента. Из элементов состоит все сущее. Но обращает на себя внимание следующее: существование самого по себе элемента у Лумана невозможно, элемент как таковой может быть эксплицирован только в динамической связи с другим элементом. При этом данная связь (взаимозависимость) обладает признаками самостийности, спонтанности, самодеятельности. «Элемент... не может осуществляться иначе, нежели в соединении»61. Отдельно взятый элемент -- это абстракция. Какое бы предельно элементное мы ни различали, оно, так или иначе, будет составным, результатом отношений разных актов одновременного сдерживания/распространения. Современная физика уже давно разобралась с феноменом отдельной автономной частицы как абстрактно-теоретической конструкции. «Возьмем, например, простую частицу -- электрон. Представляет ли он собой маленькую частичку материи? Допущение о том, что он является таковой и последовательно ведет себя как таковая, оказывается явно неправильным. Ведь временами он представляется облаком, состоящим из бесконечного числа возможных электронов, которое «выглядит» как одиночная частица тогда и только тогда, когда мы наблюдаем один из них... когда электрон движется таким образом, он, в действительности, не является частицей материи».

В зависимости от комплексности двойного различения нам открывается тот или иной модус «элементности», т. е. предела неделимости. Когда в какой-то момент мы вдруг обнаруживаем, что элемент уже не обладает неделимостью, а продолжает свое дальнейшее дробление, то это означает, что изменились конфигурации комплексности различения. Например, свет как элемент. Свет различаем, поскольку он есть результат взаимодействия элементов, -- свет словно вырывается с конца в начало на противоходе своего собственного свободного распространения. В противном случае «свет как таковой невидим; в чистом свете ничего не видно»63. Различение света возможно посредством динамической взаимообусловленности свернуто-развернутых световых перспектив, по отношению к которым линии сгиба -- изнутри луч, извне фон, изнутри бегущая свето- прорезь, извне светоносная бескрайность. Наблюдатель подхвачен игрой масштабов и мер, оказываясь одновременно/попеременно в разных точках присутствия. Причем наблюдатель «трактует свое отношение... как отношение к.»64 окружающему миру. Как только наблюдатель хочет идентифицировать себя, понять, кто он, он видит себя уже в другом месте. Он пребывает всюду и в каком-то отдельном месте одновременно, потому что многократные модализации различения создают картину наслоения и прохождения друг сквозь друга прото-энергий различения, непрерывно меняя соотношения множества и единичности, целого и индивидуального. «Здесь-и-сейчас» наблюдателя никак не связано с конкретным местом, временем, пространством, идентификацией.

В «Исследованиях по феноменологии сознания» Молчанова имеются заслуживающие внимания размышления о природе неделимых элементов реальности. Давая понятия первичных и вторичных различений, он пишет следующее: «Индивидуальный, т. е. неделимый далее, предмет образуется в результате той или иной приостановки различений» . «Вторичные различения -- внутри определенного опыта -- дают единичные или индивидуальные предметы... Достигая индивидуального, т. е. неделимого, атомарного -- все эти слова лишь перевод с одного языка на другой -- предмета,..»66. Можно было бы продолжить мысль в том направлении, как оба типа различений «создают» своего рода «интерферентное линзирование», посредством чего открывается возможность различать нечто предельное, атомарное, элементное. Но то, что поясняет Молчанов, вызывает вопросы: «Мы делаем приостановку различений: не различая далее, мы приостанавливаем опыт и входим в сферу возможных идентификаций и синтезов как сферу вне опыта, или не-опыта»67. По поводу замедления и приостановки. Вряд ли данные эффекты находятся в ведении человека, чтобы он мог ими управлять, скорее наоборот, все, что находится в его ведении (различения, ощущения, мысли, поступки), -- итог замедления и приостановки актов. Не мы приостанавливаем различения, а они сами только и возможны в результате приостановки. Когда мы понимаем замедление и приостановку как нечто обособленное и самостоятельное, то такое понимание открывается только из одной позиции наблюдателя, из другой -- то же самое совершается как комплексный динамический эффект, стремительно «складывающий» в линию сгиба разномодальные прото-тотальности в акте их различения. Далее. «Любое понимание общего в качестве сущностей, форм, идей и т. д. есть не что иное, как гипостазирование единичного, или индивидуального, которое само первоначально требует экспликации в качестве единичного». Хотелось бы в связи с этим отметить, что никакое единичное (элементное) не может быть различено, пока в нем не «сомкнутся» его реликтовые различения. Пока не возникнет эффект деформационного сгиба, наслоения и прохождения друг сквозь друга разных актов (причем так, чтобы высветился горизонт их единого контингентного бытия, открывающего возможности и меры того, что и как вообще может быть различено), ни о каком единичном индивидуальном (ни в гипостазированном, ни в каком-либо ином значении) не может быть речи. К тому же, синтезу по непонятным причинам отказано в опыте. Различение и синтез участвуют (несомненно, по-разному) в многомерной конфигурации опыта, это никак не два автономных дискретных акта. Отдавая одному или другому приоритет, отделяя и абстрагируя, мы тем самым вмешиваемся в эволюцию опыта, в его динамическую ткань, бесконечно его потенцируя и лишая завершенности. Невозможно быть приверженным ни различению, ни синтезу как отдельным независимым друг от друга актам, потому что и то, и иное может быть динамическими моментами одного и того же, но с разной модализацией и оптикой.

Луман утверждает: «Всякое различие по сути является... смешением различия»6Э. Но в любом случае еще должна себя проявить граница актуальности (внимания), пробегающая вдоль смешения различений, каждый раз захватывающая и несущая в себе отражения-содержания как одних, так и других для сопоставления между собой. Меняя местами планы актуализации/потенцирования, провоцируя свободные переходы субъектов в пределах одного и того же лица, каждый раз свидетельствуя по-новому, как там обстоит дело с согласованностью и взаимообусловленностью.

Субъект действия и действие субъекта. В теории двойного различения Лумана особое внимание заслуживает концепция субъекта в контексте действия. Субъект, по Луману, отнюдь не постоянный и устойчивый феномен, субъект здесь понимается, скорее, как возможность быть, причем не только самому субъекту, но через него и контингентному бытию. Правда, названное бытие может быть оттенено т. н. «слепым пятном», оставляя субъекта либо в оцепенении кататонии, либо в дорефлективном потоке непрерывных изменений. Это говорит о том, что субъект оказался вне зоны двойных перспектив различения, мгновенно исчерпались его ощущения, мысли, слова, он очутился в ином бытии, которое дает быть только себе, но не кому-то/чему-то.

Каким способом есть субъект вне своих субъектных различений? Луман утверждает: «Так называемый субъект, действующий, здесь растворяется; одна его часть как раз и является “поведенческим организмом”... какую роль сыграла фантазия в том, что именно ему вменено осуществление инструментальных функций и направленного вовне поведения»70. Очевидно, действующий и субъект -- не одно и то же, они, по сути, разные модализации, хотя не исключается их соединение в одном лице. Действующий всегда действует наперекор какой-то общей установке. Она его ограничивает, подавляет, «растворяет». «Среда воздействует на действие только в том смысле, что... создает препятствия»71. Но посредством того же самого действия усиливается сопротивление и концентрируется «живая энергия» противостояния, которая через формирование «поведенческого организма» и его «инструментальных функций», в конечном счете, создает самого субъекта действия. «Под этим подразумевается... лишь то, что организм должен совершить, чтобы поведение стало возможно, т. е. чтобы обеспечить поведенческие компоненты действия»72. Следует иметь в виду, что исследованиям природы действия (причем природы отнюдь не всегда социальной) мы обязаны в том числе и социологии.

«Субъект как бы конденсируется на функции контролера удовлетворительных состояний системы действия, а не только самого субъекта. Он ориентирован вовне. Как же так? Наверное, можно сказать ... что психическая система в состоянии постоянно передавать внутренние предпочтения, т. е. самосознание, сознание сознания, с помощью референций, т. е. с помощью восприятия. Если принять эту мысль, то можно увидеть, что собственно психическая деятельность, в противовес долгой европейской традиции, переносится с мышления на восприятие; и что ориентацию на окружающий мир, который здесь играет важную роль и контролируется в отношении удовлетворительных значений, можно обнаружить в восприятии, возможном благодаря психической деятельности. Ведь «поведенческий организм» может контролировать только собственные состояния. Однако психическая система может, с точки зрения наслаждения и страдания... контролировать саму себя по отношению к изменчивому окружающему миру... Итак мы снова имеем необычный двойной эффект» .

Парадокс Лумана, как нам представляется, заключается в том, что, указывая на феномен двойного эффекта, автор выстраивает свою логическую композицию так, что всегда подразумевается некий третий сценарий. По-видимому, мы имеем тут не только необычный двойной эффект. Образованный (консуматорный, т. е. в своей конечной стадии) субъект, противостоящий социальной среде, воспринятой в какой-то момент в качестве не расположенной к нему, вступает в конфликт с самим собой, интегрированным в эту самую среду. В результате субъект раздваивается, утрачивает себя, выпадая в некий «слепой» бессознательный «поведенческий организм». Надо полагать, это уже/еще не субъект. Как только он оказался внутри пространства противостояния, он сразу исчезает. Если рискнуть «перевести» парадоксальный вопрос- изумление Лумана на язык нашей интерпретации, то это будет звучать приблизительно таким образом: Как же так? Неужели мы не в состоянии держать при себе различенное, а вместе с ним и наше существование, в каком-то равновесном состоянии? Чем мы должны быть заняты: устроением различенного, утрачивая возможности его дальнейшего различения, или устроением возможностей различения, утрачивая различенное? Луман определенно стремится найти нечто третье, что могло бы удержать разнопорядковые акты в их единстве, едва уловимая устойчивость которого ищется посредством парадокса. Но в чем, собственно, парадокс?

Всмотримся более пристально в феномен действия. По Луману действие -- это своего рода досубъектный акт, пробуждающий в определенный момент «поведенческий организм» как предпосылку субъекта. «Чистое» действие, или действие как таковое, понимается как экспрессия противостояния/противодействия. Луман исходит из того, что процесс субъектообразования через действие («поведенческий организм») «может контролировать только собственные состояния». Т. е. данный процесс уготовляет экзистенцию субъекту как некую постоянную величину на фоне его сущностной неопределенности. Субъект ничего не знает о реальности, в которой «чистое действие» совершается как тотальное противостояние, поскольку он пробуждается лишь в самом конце этого противостояния, т. е. пробуждается только в контексте отношения к своему различенному в соответствующем модусе различения. Можно предположить, что речь идет о трех самостоятельных итерациях субъектогенеза: 1) «чистое действие» как всецелое противостояние, 2) «живая энергия» «поведенческого организма», 3) пред- субъект действия. Внутри границ, за пределы которых вынесен субъект, «проигрывается одна и та же партитура» субъектообразования, причем субъект ничего не знает о своем периодическом исчезновении и появлении, он лишь постоянно колеблется между одним и другим, поскольку и одно, и другое «вынесено за скобки» его экзистентной дискретности.

Субъект как ^) непрерывное колебание от «чистого досубъектного действия» к предпосылке субъекта -- и обратно, и субъект как (Ь) поступательное движение от его идентификации к еще более сущностной идентификации. По сути это два разных субъекта. Разных как в пространственно-временном, так и в регионально-бытийном планах. Между ними «не существует никаких отношений, никаких оперативных связей»74, они не знают друг друга. Но, тем не менее, они функционируют синхронно. При этом принцип их синхронности не поддается экспликации, при всем том, что их автономные акты (подстратные самодвижения) совершаются в строгой взаимной корреляции. Стоит первому субъекту прервать свое неизбывно-противостоящее действо, как второй (различающий) тут же погрузится в сон кататонии (через исчезновение различенного).

Когда корреляция актов необъяснимо очевидна, при столь же очевидной их автономности и «оперативной закрытости» по отношению друг к другу, у Лумана появляется идея, пронизывающая его тексты с разной степенью оформленности и завершенности, с не всегда понятной патетикой и парадоксальностью. Суть этой идеи в том, что в двойных перспективах различений мы имеем дело еще и с третьим актом. Корреляция двух невозможна, если третий не коррелирует с первыми двумя. Когда Луман объясняет, как ему кажется, простые очевидные вещи, все равно получается противоречиво и запутанно. Потому что он зачастую пытается все свести исключительно к двойному эффекту. Вот один из таких примеров: «Нервная система служит лишь наблюдению за организмом или, возможно, за самой собой. Она полностью герметична и только благодаря эволюции, эволюционному отбору адекватна условиям окружающего мира»75. Говоря об организме и окружающем мире, Луман с неизбежностью вводит третье звено -- «наблюдающую нервную систему», отвечающую за согласованность первого и второго. Луман подразумевает более сложную комплексность различения, нежели говорит о ней, она лучше «слышна» в его вопросах-парадоксах, чем в его ответах. Исходя из этого, в лумановских двойных перспективах, как нам представляется, просматриваются все-таки три акта: 1) первичные различения (энергийная протореальность реликтовых различений), 2) вторичные различения (различения различений), 3) действие (стимул -- реакция). Если первый и второй акты коррелируют между собой, то этим они обязаны третьему. Если первый и второй совершаются в разных модусах, но в одной плоскости, скажем, горизонтальной, то третий, пронзая их вертикальным сгибом, создает для себя возможности их взаимообусловленности и сопряженности. Речь идет о двух несопоставимых сценариях, единство которых удерживается третьим. Каким способом есть это троякое отношение?

Лумановское различение различений разворачивается в двойных перспективах. Напомним, из горизонта первой перспективы вторая различается как замедление ее протосценария, а именно, разрыв его континуума на элементы и их дальнейшее комбинирование. Замедление потока, знаменующее собой начало элементообразования, и различение различенного -- тенденции, высвечивающие предмет исключительно на противоходе направлений перспектив. Первая перспектива служит местоположением наблюдателя, изначально различающего устойчивые неделимые элементы в их соотношениях (вторичное различение). Когда пробуждается наблюдатель, он пробуждается уже всегда к состоявшемуся соотношению элементов различенного. При этом генезис как элементов, так и возможности их различения остается «за кадром». Но из событийного горизонта второй перспективы в первой все происходит наоборот: последовательности элементообразования разворачиваются вспять. Элементы «стекаются» в поток и устремляются обратно в протосценарий, способствуя сращению элементов, упразднению всякого индивидуального, в т. ч. и наблюдателя как единственного лица. Почему Луман все время настаивает на таком местоположении наблюдателя, откуда он не может совершить никакого действия, где происходит, по сути, «блокировка наблюдения»76, где он не различает ничего отдельного, прерванного, замедленного, где он сам подвержен непрерывной деструкции как самобытное лицо (забвение, сон, смерть)? Какая при этом открывается перспектива наблюдения? Только из положения, откуда неразличимы время и пространство, действие и причина, имя и действительность, «видно», как что-то третье создает собственную гравитацию, удерживает лумановские двойные различения в их взаимной корреляции, втягивает их друг в друга, не дает распасться их единству, удерживает их общую границу, вычерчивает сквозь них линию «небесного экватора», набрасывает выпукло-материальную пластичную панораму. И это что-то в последний момент еще каким-то способом должно пробудить наблюдателя посредством его различений, «сдвинуть» его туда, где он может там встретить свое лицо, соответственно, узнать себя как отличного от всего.

Итак, имеется некий экзистентный сценарий, в котором анонимный субъектный набросок проходит снова и снова в одном и том же направлении этапы самокреации: от действия как экспрессии самостийных витальных энергий до субъекта -- собственника своих действий. Этот крайне подвижный внутри себя круговой горизонт может реагировать на внешние воздействия лишь замедлением, приостановкой и дальнейшим продолжением самостоятельного сценария субъектогенеза. Именно в момент замедления и «приостанавки» бесконечно повторяющегося движения над двойными перспективами «проходит» лумановское слепое пятно. И наоборот, наблюдатель может что-то различать на «экранах» двойных перспектив при возобновлении движения внутри экзистенции субъекта.

Непрерывное и автономное самодвижение внутри экзистенции «выставляет» за пределы себя субъекта с его предикацией, генезисом и идентичностью, сохраняя внутри досубъектное «чистое действие» в его бесконечном сбывании. Луман предлагает «на время вызвать наблюдателя, чтобы потом снова позволить ему удалиться»77. К чему такие экзотические манипуляции с субъектом, коль скоро они итак «заложены» в его природе? Все дело в том, что его контингентное бытие уже предполагает взаимную деформацию перспектив различений как итог сближения несводимых друг к другу протосценариев, создающих «сшиваемую» поверхность -- изнутри неустойчивую и разомкнутую с чередованиями забвений и пробуждений субъекта, извне константную и непрерывную с его нарастающей и непрерывной зрячестью (лумановская генерализация). Сгибы и разломы внешних по отношению друг к другу прото-перспектив устрояют для субъекта контингентное бытие, во имя полноты и непрерывности которого субъект вынужден то появляться, то исчезать, опираясь одновременно на разные сюжетно-бытийные основания, ничего об этом не зная. С точки зрения различения он обретает собственную зрячесть, одновременно замедляясь-пробуждаясь на поверхностях сгиба бескоррелятных перспектив, высвечивающих для него нечто различенное.

Структурная сопряженность. Понятие структурной сопряженности Луман заимствует у Умберто Матураны и Франсиско Варелы78. Лумановское понятие «структурной сопряженности», парадоксальным образом раскрывая собственные смысловые поля, столь же парадоксально «упирается» в собственные тупики. Так происходит вследствие того, что социологическая теория, так или иначе приближаясь к онтологии, не может ее принять, будучи не в состоянии отредактировать свой дискурс. Описывая феномен структурной сопряженности, Луман использует различие «оперативной закрытости системы» и «окружающего мира». «Эта проблема становится еще более острой, если мы исходим из того, что отношения между системой и окружающим миром -- это не нечто случающееся время от времени, но связано с самим понятием системы. Ведь понятие системы является понятием различия; это... форма с двумя сторонами, где на одной стороне расположена система, а на другой -- окружающий мир. И если соединить эти две понятийные стратегии, то возникает вопрос, как система связана с окружающим миром и насколько точно системная теория может представить эту зависимость в своих понятиях» .

Надо признать, Луман не всегда видит третье измерение как корреляцию двух -- в данном случае «системы» и «внешнего мира». Мы исходим из того, что вторичное различение является эмерджентным результатом отношения первичных разномодальных различительных актов. Причем сам этот результат «выглядит» как мгновенный эстампаж, бегство различения в направлении, противоположном бегущей линии сгиба измерений реликтового «хаотического шума», «маркирование надреза... -- след, который оставило за собой нечто (более) не видимое»80. Луман незаслуженно игнорирует феномен «хаотического шума в окружающем мире»81, поскольку прото-различения -- не просто первичные звуко/свето/образы, внутри которых что-то стремится быть различенным, но, скорее, метафоры, дающие «слышать/видеть» неотличимо бытийную «тектоническую» подвижность как предпосылку различения. «Прежде всего, я не устаю повторять: окружающий мир не детерминирует структуры системы. Структурные сопряженности не детерминируют состояние системы. Они лишь обеспечивают систему нарушениями... Структурные сопряженности активируют резонанс системы»82. Онтологические прозрения Лумана порой упираются в ограничения, присущие социологической теории; не хватает совсем немного, чтобы дотянуть до принципа «фундаментальной недетерминированности мира» , суть которого состоит в следующем. Во-первых, никакие прото-измерения сами по себе не являются объективной данностью, что, впрочем, не мешает им быть ее условием. Во-вторых, то, что Луман именует нарушениями и искажениями системы, а мы вслед за ним -- деформациями и изгибами первичных различений, -- и есть образованная посредством объективации собственно структурная сопряженность; ее противоходы и противонаправленность, деструкции и преломления, изменения и обновления -- условие и способ ее бытия. Преломляются друг в друге не прото-измерения первичных различений, а их проекции в горизонте структурной сопряженности. Поэтому, в-третьих, сама структурная сопряженность как таковая не может активировать что-либо вне ее границ, в т. ч. «резонанс системы». Но посредством своего внутреннего резонанса она может ее заново потенцировать.

Вне конфигураций актуальности первичных различений, т. е. за пределами нашей зрячести, продолжают сбываться бесчисленные прото-сценарии со всеми возможными вариантами их взаимной сопряженности. Но стоит попытаться различить «хаотический шум» и «световое эхо» реликтового синкретизма, как перед наблюдателем проявится только единственно возможный актуальный вариант (выбор) различений, выраженный в предмете, в его объективных свойствах и качествах. Т. е. «это как раз не означает, что... предметы непременно «существуют»уже и тогда, когда они не наблюдаются».

Прото-энергии первичных различений сами по себе не замедляются и не застывают, не пересекаются и не образуют сгибы и деформации. Они всегда внешни и чужды друг другу. То, что в них происходит, -- бесконечное сбывание разных потенциальных сценариев каждый с собственным метафорическим языком описания. Каким способом и на каких основаниях возможно их единство? Эффект замедления и застывания, пересечения и сгиба вызван неким третьим актом, всякий раз по иному связывающим автономное и несопоставимое между собой. Этот третий акт -- своего рода меч Александра, разрубающего «гордиев узел» неопределенности. Во внутреннем дискурсе двойное различение различает автономно различенное (индивидуальное). Во внешнем -- различенное утрачивает свою самостоятельность, поскольку само есть следствие измененного модуса двойного различения, его структурного кода актуальности. Как есть различенное, коль скоро оно, с одной стороны, эффект сопряжения, с другой -- «оперативно закрытая»87 нередуцируемая определенность? В своей книге «Высший замысел» выдающийся физик современности Стивен Хокинг пишет следующее: «Согласно принципам квантовой физики, которая является точным описанием природы, частица не имеет ни определенного положения, ни определенной скорости, до тех пор, пока эти величины не измерены наблюдателем. Стало быть, неправильно утверждать, что измерение дает определенный результат только потому, что измеряемая величина имела это значение во время измерения. На самом деле в некоторых случаях отдельные объекты даже не существуют сами по себе, а существуют лишь как часть ансамбля»88.

4 марта 2018 года, за десять дней до своей смерти, Стивен Хокинг совместно с физиком Томасом Эртогом отправил в научное издание Journal Of High Energy Physics статью A Smooth Exit from Eternal inflation («Плавный выход из вечной инфляции»)89. В работе речь идет о том, что видимый нами космос -- лишь одна из многих вселенных, а мир является сложной голограммой, проекцией информации, хранящейся на двумерных плоскостях. «Параллельные вселенные... существуют, но каким законам физики они подчиняются, сказать сложно»90.

Чтобы увидеть, насколько проблематика современной физики близка нашим изысканиям, обратим внимание на феномен «квантовой запутанности». В чем состоит его содержание? Сама «запутанность нелокальна, и изменение объекта в одном месте мгновенно -- и без всякого очевидного взаимодействия -- меняет другой объект совершенно в другом. Теоретически мы можем отнести одну из запутанных частиц хоть на другой конец Вселенной, но все равно стоит нам «коснуться» ее партнера, оставшегося на Земле, и вторая частица откликнется моментально. Самому Эйнштейну поверить в это было непросто, и спор его с Нильсом Бором и коллегами из «лагеря» квантовой механики стал одним из самых увлекательных сюжетов в современной истории науки» .

Если попытаться прояснить феномен «квантовой запутанности» в контексте интерпретации Лумана, то принципиально иные физические свойства и меры различенного в рамках одной и той же объективности возможны в новом деформационном наброске реликтовых различений, в котором мгновенно исказилась