Ульрих фон Гуттен об Империи и Императорской Власти

Гуттен: Верно, но не так быстро, как тебе кажется. Если папа многим обещал одно и то же, нужно еще сначала узнать, кому из претендентов будет оказано предпочтение; всякая раздача граций сопровождается такими чудовищными надувательствами, что я не нахожу даже, с чем бы это сравнить. Я видел многих, которых трижды назначали и столько же раз отрешали, и всякий раз его святейшество находил объяснение тому, что берет назад оказанную милость. Но самую большую выгоду приносят городу Риму тяжбы, они так исправно умножают римскую казну как ничто другое. Поэтому чем больше людей прибывает в Рим судиться, тем отраднее это хозяевам города: ведь каждый что-нибудь с собою привозит, ибо тот, кто придет с пустыми руками, нарушит право и не только ничего в Риме не получит, но еще лишится того, что имеет. Намекая на это, Вадиск утверждает, что тяжущемуся в Риме нужны три вещи: деньги, рекомендательные письма и умение лгать.

Эрнгольд: А мне кажется, достаточно одних денег.

Гуттен: Да, достаточно, если их столько, что куры не клюют. Но стоит тебе попасть в стесненные обстоятельства -- и придется выдумками, обещаниями, извинениями, обманами, ложными клятвами и торжественными присягами восполнять недостачу. От писем же, если нет в каждой строчке многообещающих намеков, толку никакого; вот разве что ты их получишь от человека очень богатого или могущественного и влиятельного -- тогда они послужат тебе хоть какой-то защитой. Поистине, любое дело продвигается в Риме с помощью трех вещей: подношений, покровительства и силы. Но покровительство, в свою очередь, снискивается лишь с помощью даров: станет ли кто-нибудь в Риме оказывать покровительство без всякой для себя пользы?

Эрнгольд: Нам для достижения наших целей не требовалось покровительство негодяев, но мы видели многих других, пребывающих в величайшем унижении, между тем как, будь у них деньги, они могли бы купить то, что им нужно.

Гуттен: Как раз в этом смысле Вадиск и говорит, что три вещи должен привезти с собою в Рим каждый: деньги, наглость и бесстыдство.

Эрнгольд: Все-таки, по-моему, главное -- это деньги; правда, кое-какую роль играет и наглость, когда человек, чтобы выплыть или извернуться, совершает, по словам сатирика, поступки, заслуживающие ссылки и тюрьмы.

Гуттен: Да, в наглости заключено много злого и бесчестного; бесстыдство же гонит прочь скромность и учит человека не стыдиться позора.

Эрнгольд: Правильно. Но что это за срам -- одну и ту же вещь дарить или обещать сразу многим, а затем преспокойно любоваться, как спорят и тягаются те, кто льстили себе одинаковыми надеждами!

Гуттен: Разумеется, срам, и германцы не стали бы его терпеть, не будь они жалким образом ослеплены своими предрассудками, которые застилают им глаза и по сей день не дают увидеть, как подло с ними обходятся. Во власти заблуждения они полагают, что папе все дозволено -- даже принимать решения самые несправедливые, -- и всякое слово неудовольствия его тиранией считают грехом незамолимым. Но Рим отнюдь не бежит срама -- он извлекает из срама прибыль: ведь папа вправе самое злое преступление объявить свободным от греха. Мало того, согласно конкордатам, все, что папа потребует назад у «облагодетельствованного» просителя (а это случается всякий раз, как пастырь разгневается на своих овечек), должно вернуться обратно в Рим, где куртизанам поручают выступать с обвинениями против тех, кого им укажут.

Эрнгольд: Отсюда и возмущенные крики о том, что они многих преследуют без вины и доставляют неприятности людям самым безобидным.

Гуттен: А вот еще одна коварная уловка: так как конкордатами предусмотрено, что в случае смерти тяжущегося до окончания тяжбы его доходы немедленно поступают в распоряжение папы, богатых и дряхлых или больных священников нарочно вызывают в Рим для того, чтобы добыча не уплыла из рук, если кончина какого-нибудь из них не придется на один из папских месяцев. Я видел, как многие из получивших такой вызов умирали по пути в Рим. Что же до обвинителей, то они, как бы разорительно это ни было и как бы дорого ни стоило, предпочитают улаживать свои дела в Риме, чем обивать пороги где-нибудь еще, ибо Рим -- это наиудобнейшее место для явных и самых злых преступлений. И Вадиск делает вывод, что всех едущих в Рим. привлекают три вещи: восхищение славою Рима...

Эрнгольд: Это восхищение и отправило нас в путешествие!

Гуттен: ...нажива и порочная жизнь.

Эрнгольд: Второе и третье -- приманка для куртизанов. Но я не знал прежде, что ординарии потеряли столько месяцев.

Гуттен: Столько, что почти все до одной вакансии открываются в папское время. Римляне всегда найдут способ не остаться с пустыми руками. В течение целого месяца после смерти духовного лица его преемник, избранный обычным порядком, не имеет права вступить в должность. Для чего это? Для того, разумеется, чтобы за этот срок римляне могли придумать, как бы им и здесь вырвать для себя кусок. Словом, нет никакой пользы от того, что год разделили на две части, раз они так или иначе забирают всё себе. Что, например, за польза от жалоб и просьб епископов, если то, что раньше принадлежало одной из церквей и на что притязала другая, становится собственностью Рима? Мы видели недавно, как в Риме были проданы в один и тот же год одному и тому же человеку два паллия. Когда же дело доходит до раздачи так называемых экспектативных граций,-- а случается это не часто, ибо проявления благосклонности папы к германцам -- явление исключительное,-- то открыто нарушается конкордат государей: под видом граций растаскиваются должности, которые по многим основаниям должны быть свободны от римской тирании... Уже и в монастыри наши они врываются и обирают аббатов; при этом, лишая ограбленных единственного утешения, они самым жестоким образом урезывают так называемый регресс того, что некогда ссудил папа. Схватив добычу, они вцепляются в нее намертво, проклятиями и анафемами преграждая обратный путь к свободе... А аннаты -- доход первого года после вступления в должность! Какой грабеж и какое обилие награбленного! Во избежание ошибок в Риме заведено учитывать, сколько каждая должность приносит своему владельцу. Но так как корень этого учета -- римская алчность, то чаще всего называются суммы большие, чем они есть на самом деле,-- и что за решения коллегии тут можно услышать, какие неоспоримые суждения выносятся! Впрочем, может ли кто посетовать на несправедливость, если конкордат предписывает, в случае жалобы на неправильный подсчет аннатов, отправить из Рима в Германию специального легата для расследования дела?

Эрнгольд: А бывало, что отправляли?

Гуттен: А бывало, чтобы кто-нибудь дерзнул пожаловаться? Опасно докучать мелочами важным господам в Риме, и никто не решается высказать даже самое робкое сомнение относительно того, что связано с папой, дабы не рассердить его святейшество... Потом Вадиск говорил, что ему не хватило бы целого дня, чтобы исчислить способы и приемы, помогающие римскому епископу налагать руку на свободные церковные должности, распределять которые следовало бы нам, германцам. И хотя говорил Вадиск долго и много, он настоятельно подчеркивал, что успел коснуться лишь самой малости, ибо ничего -- буквально ничего! -- из того, что может пойти им на пользу, римляне не упустили. Все заповеди попраны, постановления отменены, обычаи забыты, договоры нарушены, соглашения расторгнуты, вера втоптана в грязь, законы опрокинуты, религия удавлена, все перевернулось вверх дном и пришло в упадок, и даже дети-несмышленыши могут занять духовную должность -- лишь бы в Риме за диспенсацию деньги были получены. И нет такого греха, такого преступления, такого злодейства, отягощающего нашу совесть, которому римляне не радовались бы, предвкушая щедрую плату за диспенсации; но сами-то они грешат без всякой диспенсации. Известно ли тебе, что в Майнце есть человек, который из своего бенефиция выплачивает дань некоей флорентийке?

Эрнгольд: Да, я слышал об этом недавно.

Гуттен: А какое отношение могут иметь женщины к бенефициям, в особенности же итальянка -- к нашим бенефициям?

Эрнгольд: Никакого, клянусь Богом, никакого, разве что ей назначат пенсию!

Гуттен: Ну, как по-твоему, найдется еще такая обида, которую бы они нам не причинили?

Эрнгольд: По-моему, нет; я вижу, их ничто не смущает и не останавливает.

Гуттен: Есть должности, на которые, по старинному германскому обычаю, назначаются лишь те, кто имеет почетное звание; чтобы, не нарушая внешней благопристойности, обойти это правило, в Риме такие звания раздают любым проходимцам. Благодаря этой уловке, некто, получивший в Риме звание доктора, сделался каноником в Регенсбурге. Я видел его своими глазами и смею тебя заверить, что никаким иным способом он бы этого не достиг, ибо существует закон, отвергающий тех, кто не может похвастаться или благородством происхождения, или особой образованностью, между тем наш каноник, ничего не смысля ни в одной из наук, взял да купил себе звание. Если бы закон и в самом деле имел такой смысл, какой ему пытаются придать, то и мы в Германии могли бы поставить у алтарей своих ослов, да только, пожалуй, не захотели бы. Рим же не чурается никаких безобразий, и ему лишь одному на пользу чужие грехи: нет сомнений и беспокойств столь тяжких, чтобы в Риме не нашлось средства разрешить от них нечистую совесть... К папе отходят и те должности, владельцы которых умирают в Риме или на расстоянии двух дней пути от него. А при таком положении дел чего только не учинят яд, или наемные убийцы, или какие-нибудь другие средства, которые всегда под рукой в этом городе!

Эрнгольд: Да, многое способны они учинить. Тем безопаснее чувствовали себя в Риме мы: приходов у нас не было, и никаких козней мы не боялись.

Гуттен: Но за освобождающимися должностями куртизаны следят неусыпно, оказывая папе и кардиналам весьма важную услугу, ибо сразу обо всем доносят. Если же священник и не стар и не болен и можно предполагать, что он еще долго протянет, его привлекают к ответу за какой-нибудь вымышленный проступок: одним вменяется в вину одно, другим -- другое, но на всех одинаково нагоняют такого страху, что многие, испугавшись опасности, раскошеливаются и откупаются, а иные умирают от горя и потрясения. Тяжко он прискорбно смотреть, как эти сикофанты нападают на неповинных (а по большей части только так и бывает), обличая их в Симоновой ереси -- преступлении заведомом и строго караемом, которое лишь римлянам сходит безнаказанно: ведь, в самом деле, никого из этих торгашей, промышляющих святыней, нельзя обвинить в симонии. Часто какой-нибудь из них делает вид, будто его отлучили от церкви, а между тем существует столько поводов, по которым действительно, или, как говорят в Риме, de facto, отлучают, предавая анафеме людей, ни о чем не подозревающих и не знающих за собой никакой вины. Вот и мы с тобой -- сидим сейчас и вспоминаем речь Вадиска, а римская справедливость наизнанку тем временем предает нас анафеме, хотя никаких доносов на нас и не поступало.

Эрнгольд: Господи Иисусе! Осуждать не выслушав, не дав защититься!

Гуттен: «И подавать голос до выступления обвиняемого!» (с. греч)

Эрнгольд: Но соглашаться с этим могут лишь безмозглые ослы! Мы от такого пагубного суеверия свободны!

Гуттен: А они велеречиво убеждают народ, будто их жестокость -- подлинное благочестие, превращая христианскую кротость в кровожадность настоящего палача, и хотя сами ведут жизнь самую гнусную, никого не соглашаются признать безгрешным и блаженным, если это не сопряжено для них с прямою выгодой. Отсюда -- и так называемые папские казусы -- тоже, по мнению Вадиска, бесстыдная и вздорная выдумка. Я же скажу: чем бы она ни была, она чужда намерениям и желаниям Христовым. Ведь Христос все роздал своим апостолам поровну, и ни единому из них не досталось больше, чем другому; я слышал, далее, что в ту пору, когда церковь была еще здорова, и папе на каком-то Соборе предложили впредь считаться первым среди епископов, он от такого первенства отказался. А откуда старинное это прозвание -- «раб рабов Божиих»? Разве нет в нем намека на мысль Христа, в Церкви Которого каждый получал место тем выше, чем ниже сам себе выбирал, ибо управлять другими означает повиноваться всем,-- такова была воля Христова... А у наших-то -- что за спесь, что за чванство! Но если верно, что далеки от Христа те, кто, в заботах мира сего, нуждами духа или вовсе пренебрегают или отводят им последнее место, то можно ли вообще считать этих христианами, я уже не говорю -- папами и князьями церкви?! Пожалуй, их можно было бы еще терпеть, если бы, сами живя скверно, они хотя бы не растлевали других; ныне же от тех, чьи руки должны протягивать нам плод духовный, исходит всеобщая погибель. Остается ли еще место для терпения, когда они силою вырывают то, чего прежде домогались лестью, когда они именуют церковными вотчинами то, что некогда униженно выклянчивали и сами же по справедливости называли подаянием? Но они написали для себя свои законы, из страха перед которыми приходится молча проглатывать все обиды. Не довольствуясь одними канонами и декретами, они прибавили к ним я палеи, и экстраваганты, и декларатории -- для того, чтобы всеми средствами противодействовать истине, следить за каждым ее движением, заградить ей все пути. На столько разных ладов убивают души человеческие -- и называются наместниками Христа, ну совместимо ли это?! Да что у них общего с Христом? Однажды, обернувшись к Петру, Он сказал: «Паси овец Моих»; а они что делают? Обрекают на голод христианский люд, вконец разорив его грабежами, и столько раз остригши это стадо до живого мяса, теперь и вовсе сдирают с него шкуру?.. И еще сказал: «И ты, обратившись, не оставь своих братьев»; ну конечно, то же делают и они, повседневно обирая и обчищая нас, все больше и больше обессиливая, а иной раз всех повергая в прах и испепеляя своими молниями! Ведь так много соблазнов губят душу, если за исповедью не явишься в Рим. Словно человека нельзя лечить там, где он заболеет, и где человек согрешит, не может он получить отпущения, и будто так уж необходимы долгие странствия или к раскаянию приводит место, а не собственная совесть. Но если бы дело обстояло иначе, на что жили бы все эти римские пенитенциарии, все те, кто пишет и запечатывает буллы? Никто не покупал бы индульгенций, если бы не был убежден, что от них зависит вечное блаженство, а на буллы никто бы и смотреть не пожелал, если бы в сердцах христиан не поселили ложного понятия, будто без их заступления душу не спасти; неразумный народ настолько этому верит, что те, у кого нет денег, добровольно подвергаются публичному бичеванию в Риме... А какой тиран с большим презрением облагал данью покоренный им город, нежели эти «рабы рабов» угнетают народ не только свободный, но властвующий над миром?! Это ли «легкое бремя» Христово? Это ли «иго благое»? И разве не значит это скорее воздвигать гонения на Церковь Божию, вводить новые законы, до последней буквы противные установлениям Христа?

Эрнгольд: Нужно ли что-нибудь добавлять к твоим словам? Ведь мы так хорошо знаем, как это все верно, что никаких подтверждений не требуется.

Гуттен: Но мне давно уже время перейти к «соблюдению в сердце», -- впрочем это предмет настолько важный, что я просто не знаю, с чего начать. Найдутся ли такие слова, в которых можно было бы описать преступление столь ужасное, что никакие виселицы, никакие кресты или пытки, никакие костры -- даже тот последний, в котором некогда сгорит мир,-- я уверен, его не искупят?

Эрнгольд: И это сердце принадлежит папе?

Гуттен: Да, одному лишь ему. Оно так обширно и вмещает столько бенефициев, что любому из получивших должность следует опасаться, не хранилась ли она прежде в груди его святейшества.

Эрнгольд: А много ли у него способов «блюсти» эти духовные должности?

Гуттен: Когда-то их можно было сосчитать, а теперь ни конца, ни края не видно. Чаще всего куртизаны просто

выдумывают, что папа был хранителем того или другого прихода, чего на самом деле он и в мыслях не имел.

Эрнгольд: И он не гневается на них за этот обман?

Гуттен: Станет он гневаться за такую доходную выдумку! Тут же все подтверждает и хвалит их усердие, а они, не оставив Похвалы без внимания, выслеживают повсюду богатых и старых священников и, с помощью денег, убеждают его святейшество, чтобы ой, как только те умрут, объявил, что сохраняет за собой освободившиеся должности, а потом передал бы эти должности им. Иной раз человек уже умер, а они упорно продолжают добиваться своего, меж тем как наместник Христов охотно смотрит на все это сквозь пальцы и только что одобрительно не кивает преступникам. Мало того, дух любостяжания временами настолько силен в нем, что одно и то же место он продает двум, трем или нескольким претендентам. Поистине ненадежная и опасная вещь это «надувательство в сердце», ни с чем его не сравнишь: против него бессильны и выборы, и право патроната, и старинные обычаи, и порядки, искони соблюдаемые в стране, и чьи бы то ни было привилегии, и власть государей. Смертелен яд, источаемый этим сердцем, и нет для злодеяния убежища надежнее; в нем укрываются те, кому изменила удача во всех остальных обманах, уловках, хитростях, надувательствах, мошеннических проделках.

Эрнгольд: Боги благие, что за чудовищное коварство! Целая «Илиада бедствий».

Гуттен: Мне даже говорить об этом тяжело, как же горько все это терпеть!

Эрнгольд: Так за чем дело стало? Разве нет у Германии меча или огня?

Гуттен: Нет у Германии -- найдутся у турок.

Эрнгольд: Не лучше ли нам отомстить за эти обиды самим, без чужеземцев?

Гуттен: Конечно, лучше, но медлить больше нельзя, ибо их произвол становится безмерны. Ты видел буллу Юлия, которую до Небес превозносят куртизаны? В ней подтверждается экстраваганта Пия Второго, направленная против тех, кто станет требовать созыва Собора. Боги бессмертные, какая неслыханная наглость! Оба они преступники -- и тот, кто первый издал такое постановление, и тот, кто его подтвердил! Так подло издеваться над взором и душами верующих! Они это сделали, чтобы раз навсегда избавиться от страха перед теми, кто ищет у Собора защиты от папской несправедливости,-- и Риму должно бояться Собора! Но все-таки эта булла, как мы ее ни проклинай, ныне числится среди законов церкви и уже отторгла от Венеции города и земли.

Эрнгольд: Не булла, насколько я могу судить, а мечи французов и немцев. Как, ты думаешь, отнеслись бы к этой бесстыдной и вздорной бумажонке мужи непревзойденного благоразумия, город, не знающий, что такое опрометчивость, если бы против них не выступили столько королей, столько государств, столько армий? Просто на...ли бы на нее!

Гуттен: Пожалуй. Но этот обманщик осмеливается утверждать, будто Дух Святой споспешествовал ему в написании буллы -- каково, а?! Точно возможно, чтобы Дух Премудрости Господней присутствовал на совете злобы! И шайка этого разбойника еще называется церковью, а не худшим из гонителей, когда-либо восстававших против церкви! Язычники, преследовавшие Христа, убивали только людей -- у этих «заслуги» побольше: они губят само учение Христово, на котором основана христианская вера, на котором стоит церковь, в котором корень и залог спасения рода человеческого, своими законами -- смертоносным дыханием адских испарений -- застят свет истины. К тому же прежние гонения и мученичества умножали и укрепляли веру незыблемостью и мужеством, а это -- ниспровергает и разрушает ревностным усердием в лютых преступлениях.

Эрнгольд: Сгинь, о Рим, ты, веры Христовой не имущий, но лелеющий алчность в угоду Сатане! Сгинь, корень пороков и преступлений, от которого растет погибель христианскому миру, сгинь!

Гуттен: А эти пастыри?! Если придет нужда положить душу свою за овец, как по-твоему, окажут они мужество и решительность?

Эрнгольд: Чтобы стали жертвовать жизнью и проливать кровь за свое стадо те, кто режет овец корысти ради?! Да если бы сегодня турки осадили Рим и пришлось, оборонять Италию, первым сбежал бы, первым, при малейшем намеке на опасность, покинул бы и Италию и, -- если только разум мне не изменяет, -- самое веру тот, кто недавно требовал у немцев денег на войну с турками. И уж сколько раз морочили этой басней христианский люд! Они и не собираются нападать на турок, когда клянчат денег под этим предлогом,-- они просто сами хотят жить припеваючи!

Гуттен: Я тоже так думаю. Они хотят иметь средства и возможность утопать в роскоши и ни в чем себе не отказывать; такова их цель, таков их образ действий. Нет, и падение нравов, и положение дел в Риме таково, что тут нужны турецкие мечи,-- как тебе кажется?

Эрнгольд: Если христиане не пожелают открыть глаза и сами себе помочь, но останутся во власти одурачившего их суеверия и не покарают злодеев,-- нужны!

Гуттен: Вот и Вадиск говорит, что три вещи могут вернуть Рим в его прежнее -- и самое лучшее -- состояние: решимость германских государей, иссякшее терпение христиан и турецкое войско у ворот города.

Эрнгольд: А причем здесь решимость?

Гуттен: Да как же, ведь без конца говорили и говорят, будто немцы когда-нибудь отважатся на подвиг,-- а все ни с места, и римляне уже смеются, когда слышат, что, мол, явится некто и потребует у них ответа за неправедную жизнь.

Эрнгольд: Слишком велико долготерпение народа; когда, по-твоему, придет ему конец?

Гуттен: Когда души освободятся от суеверия, а это случится вскорости,-- я твердо надеюсь.

Эрнгольд: Стало быть, двух первых средств будет достаточно и турецкое оружие уже не понадобится?

Гуттен: Вадиск полагает, что все-таки понадобится и оно, и что всех трех, если они объединятся, едва-едва хватит на то, чтобы наказать порок и вернуть церкви добрые нравы. Но я считаю, что Германия способна на многое, если она внимательно и с толком рассмотрит все обстоятельства дела; а она их рассмотрит, и поможет этой беде, и, сбросив суеверие, облечется в истинную веру,-- в доказательство этого я могу привести много разных соображений.

Эрнгольд: Дай то Христос! Но если злой рок тяготеет над христианским миром и христиане перестанут верить, что своими силами смогут когда-нибудь изменить дурные нравы к лучшему,-- пусть тогда турки захватят город, пусть убивают и режут всех подряд -- понятное дело, не безвинных людей, нет, избави Бог, но эту всесветную чуму добрых нравов, этих преславных учителей нравственности, которые, к величайшему позору для нашей религии, ведут христианский мир к гибели.

Гуттен: Кто станет удивляться дерзости богемцев, когда римляне всякий день дают столько поводов к нападению на самих себя?

Эрнгольд: Мы действий богемцев не одобряем, но и не удивляемся им: негодяи-римляне, по-видимому, намерены доставить новые поводы, которые вызовут новые, еще более страшные бедствия.

Гуттен: А что говорит Вадиск? Три вещи по сю пору мешают Германии мыслить здраво: бездействие государей, невежество в науках и суеверия черни.

Эрнгольд: Именно так, Гуттен, именно так! Что до суеверий, то римляне еще крепко на них уповают, но на попустительство государей, судя по твоим словам, им лучше не рассчитывать; науки же, мне кажется, поднялись на ноги и стоят твердо.

Гуттен: Вот то-то и не дает им покоя, и провалиться мне на этом месте, если эти завистники не думают, будто мы уже слишком сведущи в науках и слишком усердны в занятиях, хотя, на самом-то деле, нам остается желать еще очень многого.

Эрнгольд: Конечно, ты прав, и из того, что пишут немцы, многое, наверное, не по душе римлянам.

Гуттен: Тем не менее, по-христиански уповая на свои силы, мы должны писать и выводить на свет истину, которая да будет для нас свята! Ведь с каким упорством сам спаситель изо дня в день обличал духовных князей и книжников! Идя по его стопам, мы обязаны мужественно противостать тем, которые, прибыли ради употребляя во зло высокие свои титулы и учение Христа подменяя человеческими предписаниями, и учат и живут неправильно; которые истину Божию превратили в ложь и ныне зовут поклоняться твари вместо творца; которые входят не дверью, как пастыри, но, словно воры и разбойники, перелезают через стену. А кто входит путем обмана и подкупа, путем Христа не входит, ибо Христос и есть дверь, через которую должно входить в эту овчарню, чтобы, придя к овцам Христовым, пасти их, а не обирать, резать и губить. Против них, повторяю, мы обязаны возвысить голос и вместе с Вадиском кричать до тех пор, пока не найдется человек, которого тронут наши жалобные вопли и который, вняв им, и отважится и сможет ополчиться на тех, кто, вопреки долгу не увещевает свою паству с кротостью и умеренностью Христовой, но угрозами проклятия и вечной погибели принуждает к подчинению. Если бы они рассевали у нас свои духовные семена, а мы находили бы это уместным и своевременным, то, по справедливости, разрешали бы им снимать осязаемую жатву на нашей земле; ныне же они не дают ничего, а получать хотят по-прежнему и вдобавок бесстыдно пускают нам пыль в глаза, нацепляют на себя какую-то смехотворную маску. Таким образом, одурачивая нас, они забирают себе блага настоящие, а нам сулят будущие, которых у них нет и быть не может, ибо люди над ними не властны. Вот какой дорогой ценой мы покупаем эту надежду и все никак за нее не расплатимся! Вот на сколько ладов нас оскорбляют, а мы и от поношений себя не ограждаем, и от насилия не защищаемся.

Эрнгольд: Вы правы, протестуя против этой тирании, но будьте осторожны, берегитесь их коварства и козней, чтобы добродетель не пострадала безвинно. Не думай, что это пустяки.

Гуттен: Я не думаю, но:

«Счастье только с риском ходит: нет того -- нет этого».

Эрнгольд: Да, это великий и славный подвиг -- если кому удастся уговорами, увещаньями, ободреньями и даже принужденьем заставить отечество осознать свой позор и, с мечом в руке, вернуть себе старинную свободу.

Гуттен: Пусть даже и не удастся -- сама попытка заслуживает награды: быть может, пример окажется заразительным, ему станут подражать повсюду и, в конце концов, мир придет в движение, и Германия опомнится и окажет Христу и церкви услугу, на мой взгляд -- величайшую из возможных: немедленно положит конец несправедливым поборам и, оставляя свои деньги у себя, голодом заморит римских копиистов и протонотариев.

Эрнгольд: Ах, если бы ты смог убедить ее в этом!

Гуттен: Во всяком случае, попытаюсь.

Эрнгольд: Будешь говорить ей правду?

Гуттен: Да, буду,-- хотя бы мне грозили оружием и самой смертью!

Эрнгольд: Каких только хитростей они тогда не измыслят?

Гуттен: Каких только союзников я тогда не призову, каких только караулов не расставлю?

Эрнгольд: Христос да ниспошлет тебе удачу. Но мы уж чересчур отвлеклись от триады.

Гуттен: Не иначе поступал и Вадиск, многое разъяснявший в обширных отступлениях. В особенное негодование он приходил, когда упоминал об отпущениях, релаксациях и диепенсациях; он возмущался неравенством среди священнослужителей, которое выдумали римляне, и слишком большой свободой, которую они себе забрали, освобождая от клятвенных обязательств, объявляя соглашения недействительными, расторгая договоры и разрешая все, что противно вере и учению Христову и враждебно добрым нравам. Затем он зло и горько хулил каноническое право и тебе, как юристу, стоило бы его послушать; я же могу только сказать, что эта часть его речи мне очень понравилась. Он разъяснил нам, какие укрытия они заранее себе подготовили и как им это удалось, какие сети обманов сплели, какие замечательные потайные ходы прорыли, чтобы улизнуть при первом же нападении. «Что теперь гражданское право? -- говорил он.-- Оно растоптано противозаконностью их установлений. Это было самое надежное средство накинуть петлю на христианскую свободу, ибо тремя вещами Рим подчиняет себе все: силой, хитростью и напускной святостью. И хотя сила -- это самое главное, ее было бы недостаточно, не будь она приправлена хитростью, так чтобы люди верили, будто ежедневно появляющиеся решения скреплены единодушным согласием всей церкви».

Эрнгольд: Из их числа -- и то возражение, которое недавно было выдвинуто против Карла: строжайше-де запрещено избирать Римским Императором короля Неаполитанского.

Гуттен: Кому не ясно, чего они этим домогаются? Но подобным законам конца не видно, а они желают, чтобы мы благоговейно чтили все до единого. Понятно, они хотят, чтобы мы верили, будто одна буковка в их установлениях значит больше, нежели сотни законов Римских Императоров и древних юристов. Евангелию они предпочитают каноны и учению Христа -- папские декреты, чтя людей выше, чем Бога. И так упорно на этом стоят, что объявляют нас нечестивцами, если мы, хоть шепотом, повторяем слово Евангелия, противоречащее какому-нибудь решению папы. А римский епископ, всякий раз как замыслит новое строжайшее предписание, призывает к себе для совета того или иного из своих кардиналов или протонотариев либо собирает тех, кто ему ни в чем не прекословит или же, как ему доподлинно известно, придерживается той же точки зрения, что и он, и таким-то вот образом рожденный декрет, сколь бы нечестивым он ни был, его святейшество прикрывает авторитетом всей церкви. Тут поднимаются крики: «Так постановила церковь! Церковь не ошибается! Нужно верить в святую церковь!» -- и этого достаточно, это всем затыкает рот, никто не решается возражать из страха услышать в ответ обвинение в ереси, которым бросаются с такой легкостью, что проще оказаться еретиком, чем обыкновенным грешником. После того, как этой ложью они ввели в заблуждение христианский люд, пресловутый пастырь сразу же принимает титул святейшего и бесстыдно разрешает именовать себя «Блаженнейшим». А потом -- целование ног и страх христианских Государей перед угрозой отлучения; и вот уже римская тирания выпрямилась во весь рост. Но эта сила нуждалась в деньгах, чтобы тратить шире, чем короли. Тогда нашли три способа выкачивать золото из-за границы: продажу индульгенций, мнимый поход на Турцию и предоставление факультетов легатам в варварских странах.

Эрнгольд: Никто еще не собирал удачнее всего этого воедино. Верно, главный свой улов римляне вынимают из этих трех сетей.

Гуттен: Не удивительно: преемникам Петра и надлежит быть ловцами.

Эрнгольд: Но ловцами душ человеческих, а не чужих денег. Вот уж поистине неравная замена: вместо того, о чем Христос сказал: «Сделаю вас ловцами человеков»,-- гнуснейшая погоня за деньгами.

Гуттен: Нет, они ловят людей и, обращают их в рабство -- уже не простой христианский люд, как бывало прежде, а королей и князей.

Эрнгольд: И это чуждо Христу. Он хотел, чтобы апостолы проповедью веры стяжали человеческие души, но чтобы они домогались богатств и власти, и притязали на царское могущество, -- не хотел. Какое поношение имени Христова! А христиане и не замечают, что евангельскую истину исказили, вывернули наизнанку! В Евангелии богатства человеческие -- великое препятствие на пути к блаженству, а тут небо сулят лишь тем, у кого есть деньги. Христос сказал, что Его царство не от мира сего, и когда люди хотели сделать Его Царем, бежал от них; а эти до того вожделеют к царствам земным, что ради них всё предают огню и мечу и, ожесточенно сражаясь, приводят в расстройство целый мир, -- как говорится, смешивают море с землей и обрушивают на них Небо. Христос учит нас, что нельзя служить двум господам сразу: «Не можете, -- говорит Он, -- служить и Богу и мамоне»; а эти даже и двум не думают служить, но до такой степени преданы последнему, что только в нем и живут и не отступают от него ни на шаг. «Какое согласие между Христом и Велиаром?» Глупцы не видят и не понимают, что если римляне правы, то легче достигнуть блаженства богачам, сынам века, нежели беднякам, избранным Богом, ибо первые могут больше тратить, покупать больше индульгенций и вести более разнообразные дела с теми, кто облечен факультатными полномочиями. Но Христос мыслил совсем по-другому и называл блаженными нищих, говоря, что их есть Царствие Небесное.

Гуттен: Однако торговцы индульгенциями нищих не гонят.

Эрнгольд: Знаю, такую хитрость они придумали недавно, чтобы убедить толпу, будто торговля эта заведена не ради денег: вот, мол, мы же не берем денег с тех, у кого их нет, и они получают индульгенции даром, а платят лишь те, кто может. Но, действуя таким образом, они собирают больше, чем при ином положении дел, так как никто не верит, что получит отпущение, не заплатив. Впрочем, они никому и не дают индульгенций даром. Каждый платит понемногу, это верно, но сочти-ка всё вместе, и получится чудовищная сумма. Это основное средство, к которому прибегают коварные римляне, чтобы сделать хоть мало-мальски терпимыми свои вымогательства. Итак, каждый хочет что-нибудь дать,-- откуда он возьмет, это неважно: какая-то мелочь у каждого найдется, -- в надежде обрести благодать Божию, если благочестие будет подкреплено золотом. Они нимало не сомневаются, что их деньги идут на святые нужды, особенно -- женщины, которых жестоко надувают исповедники, обольщая своих духовных дочерей самыми невероятными посулами и выкачивая из них, сколько вздумается, а те с чистой совестью грабят своих мужей, обирают детей и опустошают дома, чтобы щедро ублаготворять торговцев вздором. Мало того -- это именуется благочестием, именуется милосердием, и превозносится в проповедях до самых Небес, как ни одна из прочих добродетелей. Что в сравнении с этим неприступное женское целомудрие? Что воспитание детей в духе порядочности и благонравия? Что соблюдение супружеской верности и единомыслие с мужем, ничем не нарушаемое до последнего вздоха? -- все ничто, все ерунда, главное -- уплатить за индульгенции, хоть украсть, но уплатить! Этого ли хотел Христос? И что может грубее противоречить его учению?

Гуттен: Можно подумать, что ты слышал Вадиска.

Эрнгольд: Его-то я не слышал, но зато все видел сам, собственными глазами.

Гуттен: Почти в тех же словах говорил и он: «Где ныне соль земли, о которой Христос вещал апостолам: «Вы соль земли, если же соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленой?»1. Разве она уже не потеряла силу и разве не заменила ее соль поддельная, негодная, безвкусная? Разве не пришло время выбросить ее вон на попрание людям? Теперь о факультетах: хоть это не что иное, как разрешения творить любые бесчинства (я уже приводил тебе эти слова из речи Вадиска), тем не менее дают их легко, дают часто и многократно. Но прежде диспенсации были заперты в стенах Рима, и желающие могли получить их только там; а недавно, сочтя, что недостаточно много народу приезжает за ними в Рим, папа начал рассылать легатов, и они за деньги милостиво дозволяют то, что запрещено законами Божественными или человеческими. Вот что такое факультаты: человек хочет питаться в постные дни мясом, молоком, яйцами, маслом, или дал обет, а теперь раскаивается и не желает его исполнять, нли поклялся, но тяготится этой клятвой, или собирается взять себе в жены женщину, жениться на которой ему не позволяет закон, или хотел бы иметь сразу двадцать так называемых куратных приходов, а священнических обязанностей не желает исполнять ни в одном (ибо многим духовным лицам, особенно в Германии, неприятно и даже стыдно служить Богу у алтаря),-- во всех этих случаях у легата покупается соответствующее разрешение.

Эрнгольд: Если таковы эти легаты, то, принимая их, чем отличаемся мы от троянцев, которые сами ввезли в свой город и поставили посреди крепости рокового коня с заключенными в его чреве данайцами?

Гуттен: Ничем. Однако пойдем дальше: любой злодей освобождается от грехов и делается чист, хотя бы он и убил человека, или даже родного отца убил, или, -- еще того хуже, -- подстрекаемый диаволом избил священника, или находился в преступной связи с собственной матерью, сестрой или дочерью, или, наконец, был отлучен от церкви самим наместником Христовым; короче говоря, нет такого деяния, которое с помощью факультатов не могло бы обратиться в несодеянное. Здесь стоило бы вспомнить о так называемых папских казусах -- ведь именно из них-то и вышли факультаты, и если так, то, казалось бы, никто, кроме легатов от ребра апостольского, не должен их сюда привозить, а между тем мы страдаем и от перекупщиков: нищенствующая братия и другие ордена и конгрегации закупают в Риме диспенсации, чтобы перепродать у нас, больше всего -- нищенствующие монахи, потому что они лучше других умеют расхвалить товар. Они честно блюдут интересы папы, рассказывая небылицы об индульгенциях грубой черни и бабам, которые не осмеливаются сказать «да» или «нет» без их согласия и беспрекословно повинуются всякому слову своих исповедников.

Эрнгольд: Я не вижу ни малейшей разницы между обыкновенными купцами и этими торговцами диспенсациями.

Гуттен: А ее и нет, не считая лишь того, что получение денег за разрешительную грамоту не называется у них словом «продажа», -- иначе преступление стало бы очевидным и им пришлось бы несладко.

Эрнгольд: Но разве существо дела меняется, если вещи запрещают называть своими именами? И кого эти вампиры надеются обморочить настолько, чтобы можно было, не встречая возражений, доказывать, будто брать деньги за товар не значит продавать его?

Гуттен: Простодушную толпу и кое-каких дураков и пьяниц среди государей, -- к этому прилагаются все усилия. А сколько раз они вымогали у нас деньги под предлогом войны с турками, меж тем как начнись она с общего согласия всех христиан -- и единственной помехой окажутся эти же самые подстрекатели, можешь быть уверен. Ведь турки выгодны Риму по многим и важным соображениям, прежде всего потому, что благодаря им можно взимать деньги с немцев. С итальянцев-то они не взимают, да и с других народов почитай что не взимают, и лишь над немцами издеваются как хотят, находя это удобным и безопасным. Да что там! Канонизацию святых (иными словами -- причисление усопшего к лику блаженных небожителей) -- и ту они ухитрились превратить в источник наживы!

Эрнгольд: Значит, в наше время, даром святыми не делаются?

Гуттен: Как видишь. И лучше бы собственные заслуги человека обращали его в святого, чем создавать у людей такое мнение с помощью чужих денег. Недавно братья-проповедники захотели причислить к лику святых какого-то своего Антония и просили Максимилиана написать по этому поводу Льву Десятому; но нам известно, сколько денег они отвалили папе немного спустя. А «цельнотканный хитон», который несколько лет назад откопали в Трире -- ведь у папы тайком купили согласие считать его поистине облачением Христовым. И разве до сих пор часть приношений, которые делают прибывающие в Трир паломники, не уходит к папе в Рим? Итальянцы пожертвовали бы чем угодно, но ни за что не позволили бы так себя одурачить и потому смеются до упаду над нашей податливостью.

Эрнгольд: Я ни разу не видел, чтобы в Италии творились такие безобразия, какие, с согласия наших соотечественников и к величайшему для каждого из них в отдельности и для всего государства ущербу, творятся в Германии. Индульгенций итальянцы не покупают и даже даром брать не хотят, на войну с турками взносов не делают и твердо знают, что факультаты выдуманы специально для варваров, чтобы их обманывать и обирать, а посему уверены, что к ним это ни малейшего отношения не имеет. И на построение храмов они ни гроша не дают -- не то, что мы здесь.

Гуттен: Ты напомнил мне еще об одной триаде. Вадиск говорит: «Тремя вещами беспрерывно занимаются в Риме, а конца все не видно; спасением душ, восстановлением обветшалых церковных строений и снаряжением войска в поход на турок».

Эрнгольд: Под этими тремя предлогами они и тянут из нас деньги.

Гуттен: Вот именно. Недавно, к примеру, они переправили к нам через Альпы поистине божественные факультаты, лицемерно заверяя, что деньги, которые будут получены за диспенсации, пойдут на построение Собора святого Петра в Риме, фундамент которого заложил Юлий Второй.

Эрнгольд: Да если бы и правду говорили, -- с какой стати мы должны строить на свои деньги церкви в Риме? И почему бы в богатой Италии не выклянчить подаяния на это благочестивое дело? Или, может, в Германии мало церквей, которые пришли в ветхость и нуждаются в восстановлении? Как только папе не стыдно обращаться к нам с подобными просьбами!

Гуттен: Было бы стыдно, если бы хоть один человек в Риме знал, что такое стыд и страх перед позором. Ну ладно, а поход на турок когда начнется?

Эрнгольд: Спроси лучше, сколько раз они мешали ему начаться!

Гуттен: А как они спасают души?

Эрнгольд: Разве могут спасти чужие души те, кто сам так далек от истинного спасения, более того -- окончательно забыли совесть и честь?

Гуттен: Ты затрагиваешь вещи, правды о которых римляне не выносят, слышать не могут.

Эрнгольд: Что же это за вещи?

Гуттен: Вадиск называл три: папа римский, индульгенции и, наконец, грехи, которые каждому в Риме приносят выгоду.

Эрнгольд: И, наконец, они полагают, что в интересах всего христианского мира, чтобы притязающие быть наместниками Христа, следовали по стопам его; да и вообще незачем притязать -- пусть лучше поскорее приступят к исполнению своих обязанностей.

Гуттен: Надеюсь, что в конце гонцов так и будет: ведь иногда «из медлительного осла лошадь выходит»(греч). Но, как по-твоему, если наши земляки возьмутся за них, чем они на это ответят?

Эрнгольд: Станут как шелковые и «...уже не с оружием боле, Но с мольбами и клятвами будут о мире стараться».

Гуттен: Ничего подобного! Они будут защищаться с великим упорством, накупят оружия и коней, наймут солдат и поведут войну с нами -- за наш же счет; а если на собственные силы не понадеются, то, как и встарь, будут искать сочувствия и помощи у французов и всех взбудоражат, поднимут на ноги даже камни, прежде чем согласятся с изменением привычного для них порядка вещей. Они объявят нас гонителями церкви (так называют они каждого, кто отваживается тронуть их хоть пальцем) и схизматиками, будут вопить, что мы-де раздираем на части цельнотканный хитон Христов, станут метать в нас молниями своих анафем. Если кому-нибудь случайно неизвестны события отдаленного прошлого и он не знает, что довелось вынести по той же причине многим Германским Императорам -- людям решительным, которых они позднее помянули в помойных своих декретах и нарекли предателями, чудовищами, еретиками, -- каким несчастием, из-за лукавства врагов, обернулось для многих это дело, -- пусть тому человеку напомнят о сравнительно недавнем эдикте безумного Юлия Второго, в котором он обрекает когтям сатаны всякого, кто подымет оружие против папы и церкви, и, напротив, сулит Небеса и даже нечто превыше Небес тем, которые выступят под его хоругвью. Кто остался безучастным, услышав этот эдикт? -- вероятно никто, но либо соблазнился приманкой, либо в ужасе и отчаянии бежал. Один человек вершил судьбою стольких королей и народов! Тем, кого он удостаивал своим союзом, он разрешал побеждать, но -- лишь до тех пор, пока длилась его дружба; когда же ему бывало угодно расторгнуть союз и примкнуть к противной стороне, он возвращал все права и преимущества этой последней; так, куда бы он ни двинулся, вслед за ним шли победа, главенство и господство.

Эрнгольд: Я это знаю; однако успеху Юлия способствовал не тот эдикт и не какое-либо иное из его решений, но случай и удивительно благоприятное стечение обстоятельств. Впрочем, как бы там ни было, а я полагаю, что он последний наслаждался такой удачей и никому из его преемников она уже не выпадет.

Гуттен: А они глубоко уверены в обратном; поэтому, как рассказывал Вадиск, они нас презирают и сами говорят, что тремя вещами укреплен город Рим: мелкими рвами, разрушенными стенами и низкими башнями, -- словно хотят сказать, что для защиты от тяжелых на подъем варваров достаточно любой, самой ничтожной силы, а потому незачем особенно заботиться об укреплениях. Вот как мало боятся нашей доблести в городе, которым правят три государя: сводник, куртизан и ростовщик.

Эрнгольд: Клянусь Богом, верно. Мы же сами видели, что только они и пользуются в Риме почетом.

Гуттен: А пристало ли главе церкви иметь пребывание среди подобных сограждан?

Эрнгольд: На мой взгляд -- ни в какой мере.

Гуттен: Как только живут в городе, где три вещи люди делают лишь поневоле: держат слово, оказывают услугу ближнему и уступают дорогу?!

Эрнгольд: Что может быть противнее христианской непорочности, чем эти нравы? Ведь она-то в том единственно и состоит, чтобы каждый обходился с людьми так, как он хочет, чтобы обходились с ним,а римляне настолько далеки от нее, что им трудно даже дорогу уступить брату своему. Нет, право же, верность и милосердие слишком Божественные добродетели, чтобы город Рим был способен их восприять и вместить.

Гуттен: Зато, тремя другими вещами он переполнен настолько, что им и числа нет: б..., попами и писцами, к величайшему убытку тех, у кого обманом и силою вымогают деньга на содержание этой чумы, этой банды никчемных и прожорливых бездельников!

Эрнгольд: Клянусь, нет сил терпеть этот ущерб! Не буду говорить о других странах, а сколько теряет Германия, мы, наконец, поняли.

Гуттен: Опасаясь, как бы не получилось, что характер нынешних римлян показан лишь в немногих чертах, Вадиск прибавляет: «Три вещи на уме у каждого в Риме: короткое Богослужение, старинное золото и веселая жизнь».

Эрнгольд: Это обличает в них пренебрежение к религии, дух любостяжания и праздности.

Гуттен: Этим порокам ревностно привержен весь город, который, в отличие от других городов, владеет тремя вещами: папой, старинными зданиями и безграничною алчностью.

Эрнгольд: Увы, вот она какова, столица нашей церкви! Настанет ли время, когда мы, наконец, отнимем это верховенство у места, отравленного столькими ядами, зараженного столькими болезнями, столькими пороками телесными и духовными?!

Гуттен: Но иначе я не может быть там, где на каждом шагу -- три вещи, которые нигде больше не встречаются.

Эрнгольд: Что же это за вещи?

Гуттен: Люди всех племен, монеты всех стран и разговоры на всех языках.

Эрнгольд: Пусть он лучше сгинет вместе со своими паломниками, монетами и языками, этот зачумленный Рим, -- только бы не губил больше наших нравов.

Гуттен: А римлянам выгодно, чтобы нравы в Германии окончательно погибли, и потому из трех вещей, которые Рим люто ненавидит,-- так называемого права патроната, свободных выборов прелатов и епископов и трезвости немцев -- более всего ему ненавистна третья, нестерпима настолько, что папа намерен издать эдикт, одобряющий пьянство, опасаясь, как бы, отрезвев, мы быстро не раскусили их коварные приемы. Ведь те, кто меньше пьет, бранят этот грязный омут резче, чем хотелось бы римлянам, и придерживаются мнения, что назначать на духовные должности должны патроны и что епископы, по старинному обычаю, должны выбираться коллегами. Римляне же, повторяю, этого не потерпят.

Эрнгольд: Но и мы, наверное, не станем терпеть их насилий, обманов и преступлений.

Гуттен: Тогда город во многом утратит свое великолепие.

Эрнгольд: Какое великолепие?

Гуттен: Как какое? Будто ты никогда не видал Рима в его блеске! Ну, прежде всего, что ты скажешь о трех вещах, которые там каждому бросаются в глаза, не заметить их невозможно,-- о всадниках, письмоносцах и щедро расточаемых благословениях?

Эрнгольд: Скажу, что не вижу в них никакого проку.

Гуттен: Затем -- проходу нет от святых мест, проституток и досточтимых древностей.

Эрнгольд: А я отнюдь не считаю святыми те места, в которых процветают подобные нравы, и думаю, что правильно сказано в Писании: «Не для места избрал народ Господь, а для народа место». Если бы Христос любил Рим больше, чем какой-нибудь город в Германии или в отдаленнейшей Фуле, он бы уж, наверное, хранил его чистым от стольких гнусностей, стольких пороков такого нечестия, либо же, видя теперешнюю скверну и мерзость, испепелил бы его молнией весь без остатка.

Гуттен: И всю его роскошь, весь его пышный убор?

Эрнгольд: Разумеется, а заодно и всех протонотариев, писцов, попов у алтарей, копиистов, служек, скобаторов, епископов, ростовщиков, сводников и всю эту пакость, которая бременит землю.

Гуттен: Ты мыслишь столь же решительно, как Вадиск. Вернемся, однако, к великолепию города Рима: три вида нарядов там особенно роскошны -- облачения священников, попоны мулов и платья потаскух.

Эрнгольд: А почему бы им и не наряжаться? Пока Германия не очнулась, у них всегда будет вдоволь де нег, чтобы наводить на себя блеск. Но уж если она проснется и почувствует боль, которую ей причиняют, тогда эти негодяи будут жить поскромнее и обходиться свитою поменьше, их кошелек опустеет -- и они сойдут со своих раззолоченных ослов на землю и зашагают пешком. Тогда уж не увидишь кардиналов в пурпурных мантиях, едущих по улицам города в сопровождении эскорта, пышнее королевского; меньше станет бездельников, меньше обманов и преступлений, больше святости, учености и благочестивых молитв; от бдений и постов они ослабеют телом, но зато укрепятся духом, прежде всего -- от трезвости и умеренности, а затем -- от сознания своей невинности и благочестия. Они потеряют богатства, но обретут подлинный авторитет духовных наставников и просияют величием, достойным их высокого положения. О, если бы дожить до этого дня, когда в столице церкви,-- где бы она ни была,-- исчезнут пороки и поселятся добродетели! Такие епископы будут поистине любезны пастве, но не те, что «...в ярких одеждах--пурпурных, шафранных, В сердце праздность у них, на уме лишь песни да пляски».

Гуттен: Но ведь они не только изнежены и развратны, -- они к тому же коварны и более чем кто-либо склонны к воровству и насилию. Страсть к грабежу и разбою и дух любостяжания ослепляют их, и «...отрадно добычу Свежую им приносить и всегда пробавляться хищеньем».

Эрнгольд: Самое главное зло здесь в том, что разбойничая, обманывая и грабя, они твердят, будто умножают достояние церкви и служат Богу; если же, напротив, кто-нибудь у них отберет хоть крошку, они объявят его святотатцем, завопят, что он-де разоряет церковь, что он-де враг Божий. Вот и получается, что они одни грабят безнаказанно и невозбранно, одни ожидают награды за преступление, и всякий раз словно цитируют Вергилия: «Мы нападаем с мечом, и богов на часть и добычу Мы призываем, и даже Юпитера».

Гуттен: Но они-то с мечом не нападают.

Эрнгольд: Так нападают со свинцом. Не все ли равно, каким оружием порабощена Германия?

Гуттен: А ты знаешь, что запрещено буллой «У Трапезы Господней»?.

Эрнгольд: Все, что только может запретить булла!

Гуттен: И все-таки люди боятся ее, как огня.

Эрнгольд: Что же удивительного, если мощь и богатства, приобретенные такими средствами, одним внушают надежды, а другим ужас? Ведь они весь христианский мир, а Германию в особенности, одурачивают и обводят вокруг пальца. Самих государей они сделали чуть ли не идиотами: посылая им в подарок священные розы, мечи или шляпы, -- боги бессмертные! чего только не получают они в ответ, какие богатства, какие выгоды и привилегии! А те, кто привозят дары от папы, -- какого пышного, какого почтительного приема они требуют! Недавно ты видел, как один легатишка, приехавший в Саксонию с папскою розой, отказывался поднести ее иначе, чем во время обедни, которую служил сам князь-епископ. Вот какой торжественностью и всенародным ликованием должны обставляться папские выдумки и римское суеверие. Но это еще пустяки по сравнению с тем, что люди тратят пропасть денег, лишь бы побывать в Риме и поцеловать ноли папы; а что они оттуда привозят домой, я, право же, не знаю.

...