Ульрих фон Гуттен об Империи и Императорской Власти

Гуттен: И я тоже знаю не больше того, о чем говорил раньше, когда -- помнишь?-- рассказывал, что уносят с собою паломники из Вечного Города. Но есть три вещи, которые, как утверждает Вадиск, вывозить из Рима запрещается, хотя в таком запрете и нужды никакой нет: реликвии,-- вследствие двусмысленной репутации, которой пользуется повсюду римская вера, неизвестно, являются ли эти реликвии тем, за что их выдают; большие камни, -- их и без того не просто увезти; и, наконец, благочестие -- его в Риме нечего и искать.

Эрнгольд: В храмах и на площадях -- конечно, нет, но в домах у некоторых честных матерей семейства -- может быть, и сыщется. Но я сильно сомневаюсь, чтобы из сотни нынешних римлян хоть один оказался человеком мало-мальски благочестивым и богобоязненным.

Гуттен: О том же самом и я хотел сказать: в три вещи, говорит Вадиск, почти никто в Риме не верит -- в бессмертие души, в сонм святых и в адские муки.

Эрнгольд: Я с ним совершенно согласен. Ведь если бы они верили в бессмертие души, то каждый всемерно заботился бы о ней, ублаготворял ее; ныне же они настолько преданы наслаждениям плоти, что всячески утесняют душу. Что до святых, то если бы они хоть сколько-нибудь их чтили, они бы стремились и сопричислиться их сонму. А об адских муках лучше и не заикайся: преславные квириты1 поднимут тебя насмех, словно старую бабу, рассказывающую сказки.

Гуттен: А между тем как там хвастаются благочестием, как красно рассуждают о нем перед публикой! Поэтому Вадиск говорит о трех вещах, которых в Риме днем с огнем не сыщешь, но которыми хвастаются нестерпимо: благочестии, вере и невинности.

Эрнгольд: Разумеется, их там нет и в помине, а это хвастовство напоминает, на мой взгляд, знаменитое Вергилиево чудище: «Сверху лицом,-- человек, а грудью прекрасною -- дева, Ниже, от бедер, она --ужасного образа рыба».

Гуттен: И наоборот, трех вещей почитай что нигде, кроме Рима, и нет -- а увидишь их там чрезвычайно редко: старинное золото (его скрыли у себя куртизаны, попы и ростовщики), папу (он почти не появляется на людях, дабы лицезрение его казалось толпе особенно драгоценным) и красивых женщин (ревнуя и опасаясь измен, которые там совершаются с необыкновенною легкостью, мужья держат их взаперти и зорко стерегут).

Эрнгольд: Раз Вадиск все разбил на триады, скажи, что считает он самым дорогим в Риме?

Гуттен: Тоже три вещи: одолжения, справедливость и дружбу. Они такая редкость в Риме, что того, кому на долю выпадает пользоваться ими, можно назвать чуть ли не блаженным.

Эрнгольд: Я бы, по крайней мере, не колеблясь назвал его блаженным -- в городе, где все столь испорчены, где такие ужасные нравы. Но при этом -- какие повсюду громкие изъявления мнимой дружбы, кто только (в особенности из числа людей известных) не обнимал и не целовал нас при встрече! Да, я знаю, в Риме губы целуют в тот самый миг, когда сердце исходит лютой враждой.

Гуттен: Три вещи, по словам Вадиска, целуют в Риме люди: руки, алтари и щеки.

Эрнгольд: Как, а ноги разве не целуют?

Гуттен: Верно, но -- лишь у папы, да и то -- очень немногие: знатные господа или те, к кому почему-либо благоволит его святейшество.

Эрнгольд: Всякий раз я слышу либо о трех безобразиях, либо о трех пустейших суевериях. Неужели Вадиск не нашел в Риме ничего хорошего?

Гуттен: Найти-то нашел, но до того мало, что даже не сумел составить триаду, и я был немало изумлен, когда он сказал, что три дела милосердия творятся в Риме. «Да неужели, -- подумал я, -- он и впрямь назовет что-то святое?»

Эрнгольд: Ну, ну, и что же?

Гуттен: Вот, продолжал он, дела милосердия в Риме: доходы особенно богатых монастырей отдают кардиналам в качестве так называемой коммендации, должности каноников и вообще выгодные должности во всех странах обращают в собственность папы, поднося их ему как пожертвования, и души верующих, доведенные до отчаяния бессмысленными предрассудками, запуганные настоящим колдовством, врачуют отпущениями и папскими милостями.

Эрнгольд: Никакого милосердия я здесь не вижу; вижу лишь алчность и самый непростительный обман.

Гуттен: И я тоже.

Эрнгольд: Так зачем же мир позволяет и дальше себя обморочивать?! Что мешает ему, не медля ни минуты, повергнуть в прах тех, кто все извращает и губит?! И какая обида, что, желая принести облегчение всему телу, нельзя отделаться от больной головы!

Гуттен: Как бы мир ни старался -- а от папы не отделаться: помешают предусмотрительные хитросплетения декретов и канонического права, которые легко люразят'любое нападение, в том числе -- и угрозу Собора.

Эрнгольд: О несчастный христианский люд, который верит, что он не должен даже пытаться оградить себя от всех этих вопиющих несправедливостей, не должен им противиться! Но я надеюсь, что всеблагой и всемогущий Христос внушит людям другой образ мыслей и они сотрут в порошок сначала декреты, а потом тех, кто их издает и сочиняет, -- копиистов и нотариев, князей римской церкви.

Гуттен: Они пока еще не опасаются ничего подобного и полны каких-то удивительных упований.

Эрнгольд: На что же они уповают?

Гуттен: На три вещи, которые в Риме считаются непреходящими: на доблесть римлян, лукавство итальянцев и неповоротливость немцев.

Эрнгольд: Так вот, на что они рассчитывают!

Гуттен: Да, и отсюда их уверенность в будущем.

Эрнгольд: Но ведь каждый убежден, что римская доблесть иссякла, и даже пословица есть, подходящая к случаю: «Когда-то и Милет блистал отвагою» (греч).

Гуттен: Сами они придерживаются другого мнения и, точно законное наследство, присваивают славу и блеск римского имени, даже звуки слов: «величие Рима» их успокаивают.

Эрнгольд: Сколь беззащитными окажутся те, кто полагается на оплот слов!.. Вот лукавство итальянцев -- дело другое, оно не раз оставляло в дураках целые армии наши. А немцы, я надеюсь, не всегда будут так тяжелы на подъем.

Гуттен: Но римляне питают другие надежды, иначе они страшились бы наших сил.

Эрнгольд: Пусть не страшатся -- лишь бы поняли, что вся земля на них сетует.

Гуттен: Знаешь ли, о каких изъянах римского правления следовало бы особенно сокрушаться миру, будь он разумен?

Эрнгольд: Я знаю многое из того, что тяжело терпеть, но, вероятно, наш составитель триад выразил это как-то по иному. Как же все-таки?

Гуттен: Прежде всего -- три обстоятельства: то, что в городе хозяйничает гнусная шайка флорентийцев, что льстецы папы римского учат людей чтить его как самого Бога, и что папа слишком своевольно рассыпает отпущения и анафемы.

Эрнгольд: Я в восторге от остроты ума Вадиска, хвалю твое усердие и не могу надивиться твоей памяти. Но скажи мне, тот, кто все в Риме сделал тройственным, вероятно, наделил папу тремя мечами, хотя сам папа до сих пор утверждал, что их два -- мирской и духовный?

Гуттен: Да, теперь их у него три -- в соответствии с короной, которая уже давно тройная: к двум присоединился третий, которым славный пастырь, Христов наместник, стрижет свое стадо и отсекает изъязвленную плоть, чтобы зараза не шла дальше.

Эрнгольд: Значит он стрижет овец не ножницами, как другие пастыри?

Гуттен: Он орудует мечом, чтобы заодно уж и страху на них нагнать,-- иначе они не дали бы стричь себя; к тому же ему нередко бывает нужно зарезать какую-нибудь из них, а тут сподручнее меч.

Эрнгольд: Меч -- и пастырь, стричь -- и отсекать!-- как это все противно Христу, Который оставил Своим Апостолам меч духовный, который есть Слово Божие! Но кто убивает мечом, тот сам примет смерть от меча,-- так да учинит Христос!.. После стольких триад, обличающих нравы Рима, я желаю трех напастей этой помойной яме, которая развращает и отравляет мир,-- чумы, голода и войны. И пусть это будет моей триадой!

Гуттен: Рим и без того, по словам Вадиска, подвержен трем недугам: лихорадке, нужде и коварству.

Эрнгольд: Да, эти недуги прочно там обосновались: ведь и нас в Риме жестоко скрутила нужда, раз-другой трясла лихорадка, а от коварства у нас на глазах, к великой нашей скорби, погибло несколько близких друзей.

Гуттен: Вадиск упоминал еще о трех напастях: дороговизне, вероломстве и нездоровом климате.

Эрнгольд: Что же папа, который так легко всех и вся отлучает, воле которого покорны не только земли, но и небеса, -- что же он не изгонит эти напасти, не покончит с заразой, не отвратит недуги? И как это он бахвалится властью над душами, не доказав еще, что имеет власть хотя бы над телами?!

Гуттен: Он бы, конечно, доказал, если бы вообще был способен что-нибудь доказать, но, как шутит Вадиск, три вещи отлучил и изгнал из стен своих Рим: бедность, раннюю Церковь и проповедь истины.

Эрнгольд: И все благочестие, добавлю я, все законы, а учение Христово он и близко не подпускает, чтобы уверенно править в сознании невозбранности любых преступлений.

Гуттен: Но мы с тобой засиделись до поздней ночи, и тебя, я полагаю, ждет жена, а меня Штромер, которому кажется, что он один при дворе, когда я далеко, да и сам я не меньше дорожу его дружбой и люблю этого человека сильнее, чем кого бы то ни было во Франкфурте. Ступай же домой, теперь ты по горло сыт триадами и пылаешь таким гневом против Рима, так кипишь желчью, что достанется, наверное, и твоим домашним. А я потерял целый день.

Эрнгольд: Потерял? Ах, если бы ты почаще терял дни подобным образом! Но жена-то всегда у меня под боком, а твоим обществом я наслаждаюсь редко. Давай вместе переночуем здесь и прямо так и уснем над этими проклятыми триадами.

Гуттен: А завтра твоя жена мне глаза выцарапает за то, что я тебя тут задержал и на одну ночь оторвал от нее?

Эрнгольд: Ничего подобного! И слова не скажет!

Гуттен: Знаю я женский нрав: она решит, что я водил тебя куда-нибудь к девкам в бардак. Брось ты эту затею, пойдем-ка лучше -- ты к себе, а я к Штромеру, которому пока еще плевать на женские подозрения. Пойдем!

Гуттен: Есть еще несколько, но совсем неинтересные -- и вспоминать не хочется.

Эрнгольд: А триад больше не осталось?

Гуттен:

Эрнгольд: А мне хочется услышать даже неинтересные.

Гуттен: Идем, по пути скажу. Три орудия у римской алчности: воск, пергамент и свинец.

Эрнгольд: Верно!

Гуттен: И три вещи римляне глубочайшим образом презирают: бедность, страх Божий и справедливость.

Эрнгольд: Увы!

Гуттен: И трем вещам в Риме выучат как нигде: пьянствовать, не держать слово и предаваться всяческому, непотребству.

Эрнгольд: Стоило тебе опустить последнюю триаду -- и я бы мог сказать, что ты вообще ничему от Вадиска не научился. Ведь это -- те самые яды, которыми Рим отравил сначала прочие народы, а потом -- и немцев, словно заразив воздух смертоносным дыханием чумы. Это, повторяю, тот источник величайших бедствий, из которых выходят на свет недуги христианского мира, берут начало его пороки. Одним словом, это Рим -- вместилище всяческой грязи, клоака гнусности, неисчерпаемое озеро бедствий,-- и чтобы стереть его с лица земли разве не соберутся люди отовсюду, словно на пожар, угрожающий каждому? Разве не приплывут под парусами, «е прискачут на конях? Не обрушатся огнем и мечом? Мы видим в Германии священников, о которых говорят, что они собственным телом заплатили в Риме за свой приход; мы видим, как куртизаны на немецкой земле вытворяют (и над собой разрешают вытворять) такие вещи, о которых прежде наш народ и понятия не имел,-- никто и никогда не поверил бы, что наши нравы примирятся с подобной мерзостью; мы видим, как индульгенции освобождают людей от обязанности делать добро и многим внушают мысль, что можно быть злыми и подлыми. О, губительный для мира театр, побывав в котором, люди считают дозволенным подражать всему, что они там увидели! О преславная житница всего света, в которую отовсюду сносят украденное и похищенное и посреди которой восседает ненасытный обжора; он «...истребляет целые горы хлеба» при содействии бесчисленных сотрапезников, которые сначала выпили нашу кровь, потом объели мясо, а теперь, Христом клянусь! добрались до костей -- крушат их и высасывают мозг, и дробят на куски все, что еще уцелело. Что же, немцы так и не возьмутся за оружие? Не ворвутся к ним с огнем и мечом?.. Это грабители нашего Отечества, которые сначала просто с жадностью, а теперь уже с наглыми угрозами обирают народ, властвующий над миром; они услаждают себя кровью и потом немцев, потрохами бедняков набивают себе утробу и питают свою распущенность. Вот кому даем мы золото! А они за наш счет кормят коней, собак, мулов и -- какой срам!-- содержат потаскух и развратных мальчишек! На наши деньги они изощряются в пороках, живут припеваючи, одеваются в пурпур, украшают коней и мулов золотыми уздечками, воздвигают дворцы из мрамора. Стоя во главе нашей религии, они не только равнодушны к ней,-- что уже само по себе немалый грех,-- но даже презирают ее, и более того -- бесчестят, оскверняют, позорят! Сперва они ловили нас на приманку и выдаивали деньги с помощью лжи, хитростей и обманов, а теперь выдирают силой, запугивая и стращая, и грабят нас словно волки «Хищные в черном тумане, коих чрезмерная гонит Чрева прожорливость слепо и коих в берлогах волчата...». И таких-то волков мы должны еще гладить по шерсти, и не то, чтобы ткнуть кинжалом или спустить шкуру -- пальцем их тронуть не смеем. Когда же мы, наконец, очнемся и отомстим за наш позор, за ущерб, который наносят Германии? Если прежде нас удерживало от этого почтение к религии и святое благоговение, то теперь подталкивает и торопит сама Необходимость.

Гуттен: Разгневанного мужа отправляю я домой к супруге.

Эрнгольд: Да как же не гневаться? И найдется ли человек, настолько терпеливый, чтобы все это не вывело его из себя?!

Гуттен: Ну ничего, ты позволишь жене утешить тебя.

Эрнгольд: Ты еще шутишь!

Гуттен: Но я перестану шутить в тот час, когда можно будет приложить к этому делу руки!

Эрнгольд: И будешь действовать не менее решительно, чем не так давно против швабского тирана?

Гуттен: Еще решительнее: ведь то были дела семейные, домашние, частные, а здесь речь идет об интересах всего Отечества.

Эрнгольд: Ну как, остались еще триады? Давай-ка уж подберем все дочиста.

Гуттен: Остались одни одонья: тремя вещами Рим изобилует -- мулами, буллами и прокурациями.

Эрнгольд: Правильно.

Гуттен: Три категории людей в Риме носят пестрые одежды: слуги, женщины и монахи. И три вещи в Риме обшиты бахромой: пояса мужчин, кошельки куртизанов и поводья коней. Вот тебе все, что я запомнил из речи Вадиска.

Эрнгольд: Итак, мы выпили эту горечь, как говорится, вместе с одоньями.

Гуттен: Да, по твоей просьбе.

Эрнгольд: Что ж, такая просьба не должна казаться тебе докучной, равно как и я не чувствую себя неловко, утруждая друга по такому поводу. Благодарю тебя за все, что ты здесь передо мною изверг.

Гуттен: Ну, прощай.

Эрнгольд: Прощай и ты. Да, послушай, о каком воздаянии для куртизанов просить мне Бога сегодня ночью?

Гуттен: О каком же ином, кроме того, чтобы, вечно домогаясь бенефициев, они никогда их не получали и жестоко томились этой неутоленною страстью!

Эрнгольд: И жене сказать, чтобы она молилась вместе со мной?

Гуттен: Скажи, если хочешь.

ПРИЛОЖЕНИЕ 3

Предисловие Ульриха Гуттена к книге Лоренцо1 о подложном и вымышленном Константиновом даре

Посвящается папе Льву Десятому

Наконец-то мнение тех, кто препятствовал обнародованию книги Лоренцо Валлы о Константиновом даре, побеждено, блаженнейший отче, твоими славными и полными утешения обещаниями, о которых ты повелел оповестить в начале своего понтификата. После того как умолкли военные трубы Юлия Второго и ты, словно ударив в кимвал мира, вернул своему христианству упования на свободу, каждый решил, что пришло время заявить о своих законных правах и претензиях. Я и прежде был убежден, что, если доведется тебе встать у кормила высшей власти, ты не позволишь погибнуть ни единому из старинных сочинений, ибо сам всегда так усердно занимался науками, что достигнутое тобою заслуживает сравнения с успехами самых образованных людей нашего времени; и все же, прочтя начертанную в Италии надпись: «Папе Льву Десятому, возобновителю мира», я встрепенулся, охваченный какой-то удивительной и неожиданной радостью и избавленный от душевного смятения, томившего меня всякий раз, как я задумывался о многочисленных несправедливостях, которые претерпевал немецкий народ под властью пап-тиранов.

Итак, я приношу хвалу нашему веку, который, родив тебя под счастливейшею звездою мира, от многолетнего мрака тирании обращается к невиданному доселе свету свободы, обращается к тебе -- поистине папе, ибо ты несешь мир, а предшественники твои, которые мира не имели, не были папами. Да, не были, потому что не шли по стопам Христа, даровавшего ученикам своим мир и мир завещавшего им в наследие: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам»,-- говорил Христос1. Стало быть, и наместниками Его не были те, кто не блюли места Христова. Скажу более, никто так не чужд спасителю, как они, ибо, презрев то, что он любил, эти люди следовали противоположным правилам жизни: ему дорог мир -- они искали войны, он хотел спасти людей словом поучения -- они старались погубить силой оружия, он объявил, что его царство не от мира сего,-- они ничего так жадно не домогались, как царств земных. Итак, они не были блаженны, ибо не были миротворцами. Не были они и сынами Божиими, ибо Христос сказал: «Блаженны миротворцы, они будут наречены сынами Божиими»2.

И вот тобою восстановлен мир, который их испорченность заставляла почитать погибшим. Раньше всего с великою радостью его приняли из твоих рук ученые; далее те, кого в прошлом несправедливо и коварно лишили многих и многих благ, жадно за него ухватились, ибо вместе с Миром приходит возрождаемая тобою Справедливость, и в наши дни исполнилось слово Пророка, гласящее, что Справедливость и Мир облобызаются. Приходит и Верность, и славная дщерь счастливых времен -- Истина, и подлинно царственные добродетели Милосердие и Кротость. Видишь, сколько благ ты разом породил, о Лев Десятый?! Неся Мир, ты вызвал к жизни мирные занятия, то есть -- занятия науками, ты вернул нам Справедливость, ибо в мире заключены законы, а справедливость появляется из законов, и привел обратно Свободу в сопровождении Истины, которая я сама по себе -- немалый дар людям твоего времени. В тирании же никакого мира быть не может, ибо в ней нет верности; не может быть и справедливости, ибо никто не распоряжается своим достоянием и законы -- под каблуком у тиранов; нельзя говорить правду, ибо нет свободы, а теперь мы поистине свободны, ибо владеем миром, а владея миром -- погружаемся в приличествующие миру занятия.

То, что было недосягаемо при Юлии, виновнике и источнике войн, стало возможно в твое правление, о возобновитель мира, -- я говорю о тишине и обретаемом в науках спокойствии духа. Что ж удивительного, если теперь выходит в свет то, что долгое время пряталось, выходит с тем большею уверенностью, чем правдивее, чем искреннее написано. Такова и эта книга, которую другие папы не выносили потому, что не желали слушать правду, а ты одобришь по той причине, что еще прежде, сам, поднес нам кубок истины. И верно, какое дело тебе -- папе с чистою совестью -- до того, что, по их словам, она подрывает достоинсгво духовного сословия или возводит хулу на пап? Ведь каждому ясно: не были папами те, кто выдумал Константинов дар, ибо они не были пастырями, и Церковью не были те, кто этот дар принял, ибо не были они общиною верных Христовых. Будь те пастырями, они пасли бы овец Христовых, а не пожирали бы, набрасываясь, как волки. Будь эти Церковью, они звали бы народы к жизни и свободе, а не тащили бы под ярмо Империи и языки. Да, потому что Церковь говорит так: «Приступите ко Мне, желающие Меня, и насыщайтесь плодами Моими» (Сир. 24, 21). И доподлинно, она насыщает тех, кого примет, а это сборище злых только опорожняло и грабило. Далее Христос повелел, чтобы его наместники были добрыми пастырями, а не прожорливыми волками. Вот как сказал он Петру: «Петр, любишь ли ты Меня? Паси овец Моих»2. Слышишь -- «Паси овец Моих», а не «Пожирай народ Мой, словно хлеб». И, обращаясь к Апостолам, посулил: «Сделаю вас ловцами человеков»3, то есть сделаю так, что проповедью и добрым примером вы будете привлекать к истине заблудших и потерявших веру. И так как ты следуешь этим заветам и благодаря трудам твоим дyxoвнoe сословие возвращается к исполнению своих обязанностей, так как ты вернул нам мир, вернул свободу, вернул истину и справедливость, -- мы радуемся и ликуем. Могут ли быть вести отраднее? Или слова слаще?... Так, с помощью одного лишь словечка ты погасил направленное против вас великое негодование, утишил ярость, предотвратил роковой исход, усмирил мятеж. Если бы таковые чувства и помыслы народа пришли в столкновение с папою злым и коварным, дело бы кончилось тем, что мы силою исторгли многое из рук незаконных владельцев, ныне же благодаря тебе всего достигли миром, без боя. Видишь, как я толкую твои действия, о Лев, наш истинный папа?!. То, чего следовало домогаться с оружием в руках, даровано твоим благодеянием. Пусть же перестанут страшиться, как бы ты не разгневался, если вновь будет издана эта книга, которую прежние папы бессмысленно и нелепо запрещали: у тебя нет с ними ничего общего, равно как у них -- со Христом. Они обманом стяжали светскую власть, ты, в неподдельном сиянии истины, открыл нам небесное владычество, или царство мира. Иными словами, через тебя возвращается к жизни та христианская истина, которая так долго терпела жестокие притеснения, а теперь собирается с силами и, выходя из мрачной темницы, где томилась в плену, снова видит свет.

Одушевляемый подобными упованиями, дерзает и Валла, восставши из мертвых, снова занять собою уши и глаза людей, дерзает тем смелее, что некогда пользовался благосклонностью твоих предков, от которых ты словно бы унаследовал как это доброе свойство, так и в остальном нисколько их не посрамил. Ученостью ты живо напоминаешь славного наставника твоего Полициано, а характером удивительно близок к прапрапрадеду Козимо, величайшая слава которого состояла в том, что, хотя он был всемогущ у себя в государстве, желания его были умеренны; пусть же и тебе принесет хвалу то, что отдаешь предпочтение пастырскому надзору, хотя мог бы править по-императорски... Однако в Козимо особенного восхищения заслуживает забота об ученых, которых он отовсюду приглашал к своему двору и всячески поддерживал, сам будучи человеком необразованным, меж тем как твой отец Лоренцо и об ученых заботился, и сам по праву упоминался среди просвещеннейших мужей своего времени. О, счастливый дом, основанный для помощи наукам! Кому еще обязаны в той же мере таланты нашего века? Чьими еще благодеяниями поднята из праха как греческая, так равно и латинская литература? Да, во всей Италии одни лишь флорентийцы не должны скорбеть о прошлом, раз тирания сопряжена для них с такими выгодами и преимуществами! Итак, Валла был любезен твоим предкам при жизни и, следовательно, не может быть безразличен тебе после смерти -- почтение к предкам этого не допустит. Где же те, которые считали небезопасным обнародование сочинения Валлы, не зная, как ты к этому отнесешься? Как будто то в душу тебе уже запали слова преступных лжецов, выдумавших басню о [Императоре] Константине! Как будто эта книга не из числа тех, которые каждый не только может читать, но должен, обязан, ибо она открывает людям истину и, стало быть, приносит неоценимую пользу. «Но она злоречива!» Напротив, именно тем и хороша, что жестоко язвит зло! «Но она враждебна папам!» Ничуть не бывало -- тиранам! И если в городах Греции тираноубийцам полагалась награда, чем одарим мы тех, кто восстает против самой тирании? И если любовь к родине благочестива, то разве ненавидеть ее врага -- признак нечестия? А разве не враги христиан те папы, которые всех подряд обирали, всем свободным готовили рабство? Которые лишали Государей власти, а граждан -- денег? Которые посылали нам епископов из Рима -- в паллиях, стоивших нам так дорого? И разве были наместниками Христа те, кто не блюли Его места, о коем написано: «В мире сотворено жилище Его». И коль скоро присваивающие себе власть над свободными людьми суть тираны, есть ли больший тиран, нежели тот, кто порабощает охранителя свободы -- римского государя?! Значит, Валла не злословит пап, но справедливо обличает тиранов, и по этой причине должен быть особенно тебе дорог. Тебе -- повторяю я -- отпрыску такого рода, потомку таких предков, такому кладезю учености, наследнику такого имени, наконец! Не может ложь приличествовать кому бы то ни было из Медичи, не допускает кривых путей столь глубокая образованность, не мирится с подлостью обмана львиное величие того, с чьих уст не сходят слова греческого поэта: «Ложь Недостойна свободного человека, истина сродни благородному» (греч). Далее из этой книги, скорее чем из какой-либо иной, явствует, что за муж был Лоренцо, что за сила духа жила в том, кто, сознавая величайшую опасность, грозящую ему, не пожелал отречься от истины, насколько честнее и в большем согласии с духом христианства держал себя он, чем тот осел, который недавно посвятил Юлию Второму латинский перевод этой достославной привилегии (а мы-то и не знали, что она существует по гречески!) -- не без злых поношений ученейшего мужа, во всех отношениях стоящего выше, нежели хулитель: этот льстил, чтобы угодить одному, тот сказал правду, чтобы принести пользу многим. Чего же еще не достает до идеала христианина и добропорядочного человека?! О, как плохо знали тебя те, кто опасались, что труд Валлы вызовет твое неудовольствие, а в противном случае не мерили бы они твою жизнь меркою, пригодной для нравов пап-разбойников! Я чувствую, что они заблуждались, и когда слышу добрую молву о тебе и когда размышляю о твоем славном обещании, несущем самые добрые чаяния. Ведь ты возрождаешь мир, но не может быть никакого мира между грабителями и ограбленными, если захваченное не будет возвращено хозяевам. Равно и ты лишь обольщал бы нас пустыми посулами, если бы не намерение слова свои подкрепить делом. Вот почему, я полагаю, ты бы сильно разгневался на меня, ежели бы вопреки не только собственному убеждению, но и здравому смыслу (ибо какой здравомыслящий человек рассудит иначе?) я с похвалою отозвался о том проклятом вымысле, который лжепапы связали с именем [Императора] Константина, уверяя, будто он уступил им всю Западную Империю вместе с городом Римом -- владыкою народов. И что меня особенно изумляет, так это их наглость: они не постеснялись выступить с утверждениями, которым -- им это было заведомо известно -- никто не поверит. И все же немцев они надеялись убедить, веря слухам, что те мол вовсе безмозглые, а потому и не считая нужным особенно с ними хитрить. Если бы они имели в виду прочие народы, то уж во всяком случае выдумка не была бы столь пошлой; и они лгали бы с большею осмотрительностью, если бы не люди, которые внушали им, будто этот обман, еще до того, как имперское достоинство перешло к немцам, был испробован на ком-то из императоров. Мне нестерпимо, нестерпимо, клянусь Богом, обидно за наших предков, оказавших такое тупоумие и попавшихся на приманку, которую без труда мог бы распознать и мальчишка! Однако чем гнуснее злоупотребили они нашею простотой, тем большего гнева заслуживает их обман!

Но кто, о блаженнейший Лев, кто может вдосталь надивиться удаче, благодаря которой через тебя одного совершилось изменение к лучшему всего папства?! Да, впредь у Церкви будут лучшие папы, если только от сердца идет твое обещание. Но я знаю -- оно от сердца, и потому до какой-то степени даже оскорбляют тебя люди, которые сомневаются, спокойно ли ты отнесешься к писаниям, обличающим бессовестные измышления касательно дара Императора Константина. Ибо тем папам, виновникам гнусного преступления, поделом любая, даже самая жестокая брань, любая, даже самая суровая кара! И разве заслуживают иного грабители, воры, тираны, разбойники?! Бывает ли, на самом деле, разбойник свирепее того, который в хищениях своих не знает никакой меры? А ведь это они, подстерегши удобный случай и начав с самого малого, дошли Бог знает до чего в своем произволе, они пустили в продажу благодать, они уже столько времени безнаказанно торгуют дарами, диспенсациями и всевозможнейшими буллами; это они установили цену на отпущение грехов и в адских муках нашли источник наживы, они разрешают покупать приходы и должности в Германии -- милостыню, некогда поданную отцами нашими, они внушили немцам, будто тот не епископ, кто не уплатил им за паллий много тысяч дукатов, они, не довольствуясь экстраординарным налогом, взимаемым раз в год, посылают, когда вздумается, сборщиков, вымогающих у нас деньги под разными предлогами,-- те на войну с турками, к которой они якобы готовятся, эти на построение храма Святого Петра в Риме, о завершении коего никто и не думает. И, несмотря на все это, они требуют, чтобы их величали блаженнейшими и святейшими, и не дозволяют ни единого слова вымолвить в обличение их нравов, не Говоря уже о более решительных протестах. Если кто-нибудь вспоминал о свободе, или противился грабежам, или вообще как-то вставал им поперек дороги, они тотчас воздвигали на него свирепые гонения, замышляя гибель душе. Так разве не сочтешь ты злым врагом того, кто сопричисляет тебя к этим ненасытным разбойникам, к этим безжалостным тиранам, о Лев Великий? И разве не думаешь ты, что оказывает важную услугу папскому престолу тот, кто тебя во всеуслышание прославляет, ибо ты ничего общего с ними не имеешь, а их, напротив, лишает права на все, что относится к наследию Петрову? Неужели, возобновитель мира, ты не благословишь того, кто проклял виновников войн и раздоров? И даже, если я в тебе не ошибаюсь, ты сам их проклянешь, ибо к любому из этих людей подходит слово Пророка: «Возлюбил проклятие -- оно и придет на него, не восхотел благословения -- оно и удалится прочь». Проклятиями они губили души человеческие, словно не было дорого Господу это имение. Стало быть, пастырями они не были, ибо души не блюли, а губили и Христовых овец бросали на пожрание волкам, рыскающим вокруг стада Божия. Не пастырями были они, повторяю, но волками, не стражами, но предателями и ворами. А потому мы вправе проклинать их, ибо Бог отворачивается от тех, кто отвернулся от мира Божия.

И, наконец, дотоле не было в Церкви папы, доколе не было мира. Нельзя было ни проповедовать, ни творить добро, пока эти алчные волки бесчинствовали в овчарне Господней, пока опустошали виноградник Божий эти дикие звери, пока над христианским миром владычествовали эти неслыханно свирепые тираны, о которых Иеремия изрек: «Множество пастухов разорили Мой виноградник, истоптали ногами участок Мой»2. Ибо если тот из тиранов страшнее других, который перерезал больше глоток, чтобы самому буйствовать, ничего не страшась, что же сказать о людях, повсеместно учинявших резню душ ради одной лишь корысти?! О людях, которые, притязая на обладание истиной, не довольствовались умерщвлением тела человеческого, но убивали и душу -- подругу Божию, невесту Господа, этот славный трофей преисподней, эту плату за великий труд, эту награду, купленную ценою крови Христовой, -- губили, истребляли, пожирали? А мы -- мы никогда не завидовали их могуществу, ненавидели зло, которое они причиняли.

Достанет ли у меня сил и воодушевления, о Лев, блаженнейший отче, чтобы описать любовь к тебе, уже столь глубоко укоренившуюся в душах христиан? Ты -- любовь всей земли, услада рода человеческого, возобновитель мира, усмиритель войны, устроитель безопасности, утешитель распрей, отец наук, трут, возжигающий пламя искусств и литературы, садовник, вновь разбивающий счастливый сад талантов. О тебе сказано чрез Пророка: «Во дни его процветет справедливость и будет обилие мира».

Насколько же это похвальнее, чем войны и триумфы Юлия, недавно воспетые его льстецами! Твои деяния -- это достославные труды святого отца, его -- наглые буйства тирана. Я хочу сказать, что не был папою ни один из тех, кто каким бы то ни было способом домогался царств земных; не был наместником Христовым, ни преемником Петра тот, кто заявлял притязания на Константинов дар, коего никогда не существовало на свете! Осуждение этой преступной выдумки я считаю делом настолько благочестивым, что всякий одобряющий ее наносит, на мой взгляд, огромный ущерб достоинству папы; и я надеюсь снискать твою милость и расположение тем, что словно бы вывожу из мрака на свет и возвращаю к жизни книгу Валлы, прежде отвергавшуюся и запрещенную по той самой причине, о какой говорилось выше. Более того,-- я посвящаю ее тебе, чтобы дать ясное свидетельство, что в твой понтификат, когда свобода вновь ожила, каждому дозволено и говорить и писать правду. Я не сомневаюсь, что мой поступок придется тебе по душе, но если узнаю, что ты одобрил его публично, я приложу все усилия к тому, чтобы почаще радовать тебя подобными находками. А пока да хранит нам Всеблагой и Всемогущий Христос на долгие годы и в добром здравии нашего славного папу Льва -- поистине папу.

ПРИЛОЖЕНИЕ 4

Указание господина Ульриха фон Гуттена на всегдашний образ действия римских епископов или пап по отношению к Германским Императорам

Перевод с немецкого Е.И.Маркович

Краткое извлечение из хроник и исторических сочинений, сделанное для его величества Императора. Я дерзнул! Искреннее предостережение Его Величеству Императору по поводу всегдашнего отношения пап к германским Императорам. Краткое извлечение из всех хроник. Равным образом и о том, как Императоры владели правом назначать и смещать пап, о чем свидетельствует Папская хроника, и как, благодаря обману Бонифация Третьего, это право перешло к папам, и они сохраняли его вплоть до Иоанна Двенадцатого, который совсем подчинил Императора и выманил право требовать от него присяги на верность. И, в заключение, папские постановления сравниваются с учением Иисуса Христа.

Если (как говорит один из мудрецов) счастливец тот, кого научила мудрости чужая беда, то не менее удачливым должен почитаться и тот, кто выбрался из несчастья с небольшими потерями, научился благодаря ему действовать во всех делах с осторожностью, и, навсегда запомнив предыдущий случай, накрепко остерегаться в будущем повторения подобных несчастий. Но если бы нашелся человек, который, будучи предостережен двояким образом: как чужими, так и своими собственными несчастьями, все-таки не остерегся бы и предал забвению все прошедшее, то, конечно, опечалились бы этим его друзья и доброжелатели, приписали бы это своим заслугам его враги, а остальные люди, не друзья ему и не враги, сказали бы: «Поделом ему досталось, ибо, достаточно наученный жизнью, он свободно и по собственной воле впал в заблуждение:». Поэтому следует посоветовать Его Императорскому Величеству прежде всего хорошенько вспомнить, что пришлось испытать от папы ему самому. И из этого заключить, какой любви, каких благодеяний, веры и верности можно ожидать от последнего и впредь. Затем из старинных хроник и жизнеописаний прежних Императоров почерпнуть сведения о том, что было прежде, и тогда он узнает, что ни одному из ранее живших Германских Императоров не воздавали палы добром за добро (даже если это и было к их собственной выгоде), но зато часто предавали и обманывали их в награду за верность, одурачивали их, прикрываясь духовностью, приводили к насмешкам или позору. Некоторым Императорам папы отплатили за их благодеяния особенно жестоко и подло, нападая на них с оружием и злоумышляя против самой их жизни. И если перечислить здесь все такие случаи, то это займет слишком уж много времени; поэтому мы расскажем обо всем вкратце и только о самых известных и крупных их проделках и плутнях, что и сделано в следующем указании.

Начнем с упоминания Императора Оттона I, которого я почитаю за самого первого из тех, кто сотворил папам добро и получил от них зло в награду. Когда этот Император в ответ на мольбы и просьбы папы Иоанна Двенадцатого пришел со своим войском в Италию, чтобы помочь церкви в ее борьбе против сарацин, короля Беренгара и его сына Альбрехта, и затем освободил Рим от обоих врагов и даровал Италии мир, папа Иоанн перекинулся он него к королю Альбрехту, бежавшему на Корсику, и поднял против благочестивого Оттона великое возмущение и войну. Только эту награду и получил Оттон от своего папы.

При этом папе и Императоре была составлена великая присяга на верность, которую все Императоры, начиная с Оттона, должны были приносить папам, и в папском Праве, разд. 63'c Tibi Domino» она гласит:

«Я, Оттон Добрый, обещаю и клянусь тебе, папе Иоанну, своему господину, Отцом, Сыном и Духом Святым, и Древом этого Животворщего Креста, и этой святыней, что я (если случится мне прийти в Рим) буду возвышать насколько хватят мне моих сил святую Римскую церковь и тебя, ее повелителя, и что ты не лишишься ни жизни, ни членов своих, ни сана по моему побуждению, с моего гения или по моей воле; что без твоего совета я не буду приказывать или учреждать в городе Риме, что бы касалось или римлян; и что я возвращу тебе все владения св. Петра, которые случайно окажутся в нашей власти. И кого бы ни поставил и править в Италии, я возьму с него клятву быть твоим верным помощником и по своим возможностям всегда защищать землю Святого Петра».

Этой присяге папа дал законную силу, поместив ее в главе XII своего Духовного Права, пар. 1. "Clericus". Он, как жадный ворон, набросился на добычу. Оттон I, Император германский, со всеми преемниками стали отныне его вассалами, государство, богаче и могущественнее которого нет в целом мире, сделалось его вотчиной и само Императорское достоинство попало под власть святого отца -- папы.

Так верховная власть перешла из рук в руки. Если когда-то [Император] Константин I и все его преемники, бывшие христианами, назначали и утверждали Римских и прочих епископов, то теперь папы стали утверждать всех королей, Императоров и епископов.

Внуку Оттона Первого Оттону Третьему не только не помогли те многочисленные благодеяния, которые оказали папам его дед и отец, но ему чаще других приходилось переноснть от пап мятежи и измены, и папы оскорбляли его до тех пор, пока он, движимый серьезными причинами, не приказал выколоть глаза папе Иоанну Четырнадцатому. Это наказание держало их в страхе до той поры, пока правление не перешло к достойному герою, Императору Генриху Четвертому, равного которому никогда еще не рождалось в Немецкой земле. Ему воздают хвалу даже его собственные враги итальянцы, говоря, что довелось ему сражаться с большинством самых великих героев, когда-либо живших на свете, и он всех их своими сражениями и подвигами превзошел. Ибо он дал на своем веку 62 сражения и выиграл большую часть из них, почти все. Но чем смелее, великодушнее и честнее он был, тем ожесточеннее преследовали его папы, которые, проведав о его великом духе и воинском искусстве, стали его противниками, чтобы он не оказался сильнее их. Первой их интригой было то, что они тайно откололи от него саксонцев (в то время самый могущественный народ Немецкой нации). Они добились и того, что многие другие князья и рыцари объединились и заключили против Императора союз. Папа и его люди убедили их, что Генрих Четвертый от природы склонен к тирании и собирается лишить их старых свобод. Этой политике помогали также некоторые духовные князья. Затем папа призвал Императора в Рим и обвинил его в симонии, так как тот иногда наделял своих слуг духовными приходами. Папы погубили также мать достойного Императора, наполнив, ее душу суеверием и побудив ее совершить паломничество в Италию, что стоило ей жизни. Они сделали врагами Императора и мятежниками очень многих немецких князей. Это послужило причиной жестоких убийств, многих больших сражений и достойных сожаления кровопролитий. И все это вытерпел он не от одного или двух пап, а от четырех или пяти. Среди них больше всего досадил ему монах по имени Гильдебранд, самый зловредный из всех монахов, когда-либо живших на свете. Он не посмотрел на то, что еще перед своим папством получил от Императора много добра и благодеяний, и потребовал впоследствии, чтобы Император пришел к нему в Италию, чтобы унижался перед ним, прося прощения за все, что когда-либо против него совершал, и затем, наконец, они оба заключили соглашение по всем вопросам, верность которому поклялись хранить, и скрепили договор свой перстнем и печатью. Однако не успел Император возвратиться в Германию, как папа уже разослал тайные послания всем князьям с обещанием им всяческих благ, если они сместят Императора. И пока благочестивый Император наслаждался всеобщим миром и не предвидел подобного оборота дел, дошло до того, что в Германии вопреки ему посадили нового Императора, затем еще одного, и, наконец, третьего. Так что ему пришлось всех их поочередно разбить, изгнать и предать смерти.

Итак, все не достигало цели, и тогда лукавый папа постарался восстановить против Императора его сына и так настроил короля Конрада, бывшего в это время в Италии, что тот поднял на восстание всю Италию и пошел войной на своего собственного отца. Когда же король Конрад вскоре после этого умер, итальянцы были разбиты, а Рим взят Императором, богобоязненный святой отец бежал и искал прибежище в замке св. Ангела, откуда сумел затем тайком улизнуть. Таким образом, сам он вышел сухим из воды, после того как по его вине было пролито такое множество христианской крови. После его смерти на Императора ополчился следующий папа, а именно Урбан, настроенный столь же зловредным образом. Он также строил ему всяческие козни, восстановил против него, в конце концов, его сына Генриха, и дело дошло до того, что вышеупомянутый юноша получил в качестве прибавки солидную толику немецких земель за то лишь, что, победив своего старого отца, обращался с ним настолько подло и жестоко, что об этом сказать невозможно, и довел его до смерти. Такая печальная судьба выпала на долю этому достойному герою.

Когда папа и его клика расправились таким образом с Генрихом Четвертым, и на его место встал Генрих Пятый, тот самый его сын, они и его терпеть не могли, хотя сами помогли ему прийти к власти, я начали всячески ему, так что Императору пришлось сурово наказать их и всыпать им по первое число, как они того заслужили. Но эти раздоры отвлекли его от многих блестящих дел, которые он мог бы совершить. Все дни своей жизни ему пришлось провести в беспокойстве, опасаясь коварства и хитростей со стороны пап. Однако во многом это ему поделом, ибо он заслужил кару за свое варварское обращение со своим старым благочестивым отцом. После смерти Генриха Пятого папа натравил друг на друга герцога Лотаря из Саксонии и Конрада из Швабии, добиваясь, чтобы между ними ни в коем случае не установилось согласие, и чтобы ни один из них не возвысился над другим и не стал слишком сильным. Когда же Император Лотарь победил и завоевал Империю, хотя папа всячески поддерживал против него герцога Конрада, он отомстил за это папской клике и жестоко покарал их. После того в Германии правил избранный сеймом Император Фридрих Первый, которого я почитаю сразу вслед за Императором Генрихом Четвертым самым мужественным из германских Императоров, когда-либо живших. По сравнению с Императором Генрихом его судьба была более счастливой. Как только обнаружились его высокий разум, мужество и упорство; папы повели себя как обычно и начали строить козни также и ему. Поскольку дела этого Императора хорошо известны у нас всем, даже детям, я не буду тратить на рассказ о них много слов. Напомню только вкратце, что папы поклялись ему в верности и не сдержали своей клятвы; если Рим когда-либо был хитер и коварен, то можно с полным правом сказать, что он проявил это по отношению к названному Императору и держался такой политики упорно и с редкостным постоянством. Он даже подло предал его языческому султану, и Император на некоторое время оказался во власти последнего (о чем я отыскал запись в одной из хроник), но с Божьей помощью был снова освобожден. Его всячески пытались обратить в чуждую веру, но господь охранил его и помог одолеть всех врагов. У меня перед глазами многие письма и послания, которыми обменивались этот Император и папа. Из них можно узнать, какие нечестные проделки позволял себе последний по отношению к Императору. Однако этот доблестный герой сумел усмирить папу, разбить в бою римлян и успокоить Италию, и, когда после одоления всех своих врагов он принял благостную кончину, следующие папы припомнили все его сыну и выместили на нем то, что они не смогли выместить на его отце. Они столкнулись с королем Генрихом в борьбе за Неаполь и принудили его принять навязанный ими мир. После его смерти они с великими хитростями достигли того, что по вопросу о выборе Императора между германскими князьями снова возникли споры и разногласия. Когда всех одолел и получил наибольший перевес над всеми в немецких землях король Филипп, брат вышеупомянутого Императора Генриха, они в пику ему провозгласили Императором герцога Оттона Саксонского. Когда же король Филипп победил герцога и предал его изгнанию, папы и их сторонники преследовали Филиппа уже не открыто, а тайно, и не пропускали ни единого случая повредить ему, когда могли. Они часто бывали по отношению к нему коварными и вероломными. Им была ненавистна в нем кровь Императора Фридриха, и они преследовали его до тех пор, пока он не был, наконец, заколот одним пфальцграфом по наущению и подстрекательству папы Иннокентия (как полагают некоторые). И тогда, согласно их воле, в угоду папе, хотя и против желания немецких князей, королем и Императором сделался герцог Оттон. Однако недолго и над ним сохранялось благоволение Рима. Поскольку он не отторгал от себя интересов Империи и не действовал во всех делах по указке папы, последний начал и его преследовать как врага и покарал отлучением. Более того, он до тех пор не оставлял своих происков в Германии, пока князья не выбрали, невзирая на Оттона, нового Императора -- молодого герцога Фридриха, сына Филиппа. Но вместе с этим избранием пришла к палам расплата, ибо обрели они в нем крепкую дубину на свою спину. Ведь это был тот самый Фридрих Второй, который на протяжении всей своей жизни ревностно дрался с папами (из них трое, один за другим, были его заклятыми врагами и супротивниками) и был настолько зол на них, что зубами готов был их разорвать. Он был ловок телом и разумен душой, и поистине мир должен был бы радоваться подобному князю. Но папы посмели оскорбить его своим гнусным дурацким пустопорожним декретом, который они затем включили в свое Духовное Право, где он помещается до сих пор. Они, которые никогда не сохраняли ему верности, смеют называть его там клятвопреступником и изменником. И еще во многих других случаях они виновны перед ним, когда, как следует из подлинных историй и хроник, они чинили ему всякое насилие и обман. Ибо он всегда был прямодушным, мужественным и честным князем. Поскольку они не сумели отомстить ему, пока он был жив, весь этот яд своей злобы они вылили на него после его кончины, надеясь сохранить правоту в будущем в глазах своих далеких потомков. Чтобы нужным образом все это описать, они отыскали и наняли нескольких исторических сочинителей. Но в отдельных старинных хрониках, составленных добросовестными и не заинтересованными в искажении истины летописцами, а также в собственноручных письмах Императора Фридриха, которых у меня имеется Целая книга, и, если Бог даст, я ее скоро опубликую, можно отыскать правду о том, как позорно и подло обращались с ним папы (хотя бы папа Гонорий, который восстановил против него ландграфа Оттона, а затем организовал мятеж в нескольких городах Италии). Когда же Император с помощью Бога и не без обильного кровопролития одолел мятежные города, затем с невероятными Расходами снарядился в путь для освобождения Святой Земли от неверных и был уже в море со всеми своими людьми, папа вновь поднял против него мятеж в Италии, и это заставило Фридриха прервать свой достославный поход и возвратиться вспять. Так, из-за зависти и злобы папы, все христианство потерпело великий урон. Однако Фридрих поступил как великодушный князь, которому общее благо дороже собственной выгоды, ибо он заставил себя после этого с величайшей кротостью примириться с папой, снова отправился походом в святую землю и вернул христианству Иерусалим и прочие города. А в это время, в благодарность за все эти благодеяния, папа Григорий продолжал строить ему всяческие козни, и, прежде всего, через посредство служителей Иерусалимского храма попытался предать его языческому королю. Затем он восстановил против Фридриха его сына, короля Генриха, поднял восстание в Милане, Болонье, Парме, Венеции и других итальянских городах, отлучил его от церкви и предал проклятию. И когда Император все-таки сумел одолеть всех своих врагов, с успехом противостоял всем интригам, которые возбуждали против него в Германии сначала папа Григорий, затем Целестин, и держал себя так, что повсюду признали его великодушие и правоту, папа Иннокентий собрал во Франции Собор, на котором объявил его смещенным и отлученным. А ведь незадолго до этого Император Фридрих оказал Иннокентию много бескорыстных услуг, и нет сомнения, что последний не смог бы стать папой без его помощи. Такое обращение благочестивый Император терпел от пап до самой своей смерти.

Но и после его смерти не утихла ненависть, которую папы к нему питали, и они заставили за нее поплатиться его сына, короля Конрада, натравив на него бастарда Манфреда. В этой распре Конрад погиб от яда, без сомнения благодаря предательству Иннокентия.

Но ненависть их не прошла, и за отца они заставили поплатиться его сына, короля Конрада, натравив на него бастарда Манфреда. В этой распре его осмелились отравить ядом, без сомнения, благодаря подстрекательству папы Иннокентия.

Многие папы были убийцами Императоров, и хотя не всегда это происходило открыто, тайно эти убийства совершались по их наущению. Папа же Климент Четвертый публично приказал обезглавить мечом Конрада Четвертого, сына Фридриха Второго, бывшего последним герцогом Швабским и наследным королем Неаполя.

Когда король Конрад был устранен, они Обращались подобным же образом с бастардом Манфредом. Так папа Александр накликал ему на голову мятежников флорентийцев и многие другие итальянские города. Затем он восстановил против него французского короля. Эту же политику продолжали папа Урбан и, наконец, Климент до тех пор, пока Император не был побежден французами и убит в битве при Беневенте. После, этого они преследовали в Италии Императора Рудольфа, Однако только втайне осмеливались они его позорить (за то, что он освободил из под своей власти некоторых итальянцев, от которых получил деньги). Особенно приложил к этому руку папа Гонорий. До сих пор не выяснено также как следует, кто виновен в смерти Императора Генриха Седьмого, хотя никто не сомневался, что того монаха, который поднёс ему яд во время причащения святыми дарами.