История и современность. Проблемы. Тенденции. Перспективы

Выстраданное право. -- Немощные, "униженные" кодексы. -- Арьергардные столкновения. -- Схватка всерьез. -- Крупная веха.

Выстраданное право. Трудная судьба гражданских законов в России имеет несколько граней.

Одна из них относится к попыткам, предпринятым в России в XIX--XX веках, создать современное гражданское законодательство. Сначала -- в неосуществившейся попытке выработать и принять передовое Гражданское уложение дореволюционной России; затем -- в реальных действиях созданию гражданского права советского образца, выраженных в принятии в РСФСР Гражданских кодексов (1922 и 1964 годов), но кодексов ограниченного действия, деформированных, лишенных своего исконного предназначения -- функций и миссии законов частного права.

В этой связи другая важнейшая грань трудной судьбы гражданских законов в России заключается в том, что в России, несмотря на, казалось бы, упорные попытки, до конца XX века так и не сформировалось достаточно развитое, гражданское законодательство, отвечающее требованиям современного гражданского общества, рыночной экономики.

Между тем, как не раз уже говорилось, гражданские законы играют ключевую роль в переходе от традиционной к либеральной цивилизации; и напротив, отсутствие таких законов -- серьезный тормоз в формировании современного гражданского общества, в становлении свободной рыночной экономики.

Негативная роль этого фактора отчетливо выявляется при сопоставлении положения дел с гражданскими законами в соседних с Россией европейских регионах -- во Франции и Германии.

Ведь и Германия, по сравнению с Францией, где Кодекс Наполеона вступил в действие в 1804 году, на целое столетие отстала с выработкой и введением в жизнь гражданского законодательства, отвечающего требованиям новой эпохи: ГГУ -- Германское гражданское уложение -- было принято лишь на пороге нового века, в 1900 году. И такое отставание не только "законсервировало" разобщенность немецких земель, но и отрицательно сказалось на экономико-социальном развитии Германии, для придания должной устойчивости, динамизма которому не были созданы правовые предпосылки.

Зато вступление в 1900 году в действие ГГУ не только способствовало, а быть может, и сыграло решающую роль в реализации политических акций, связанных с именем Бисмарка, по объединению земель, консолидации немецкой территориально-государственной общности, но и образовало прочную юридическую основу для интенсивного экономико-социального развития, а в последующем, несмотря на чудовищные катаклизмы, связанные с гитлеровским тоталитаризмом, опустошительной войной и экономической разрухой, стало одной из предпосылок для быстрого послевоенного возрождения Германии, бурного и стремительного экономического подъема, упрочения в обществе правовых традиций и ценностей, становления правозаконности -- определяющего звена современного гражданского общества.

Ничего подобного не произошло в России. Более того, советские гражданские кодексы не только не стали толчком к возрожденческим (для гражданского общества, рыночной экономики) процессам, к интенсивному естественно-индустриальному и постиндустриальному развитию, но, напротив, серьезно осложнили эти процессы. Советское гражданское законодательство, ставшее органической частью ущербного советского права, находящегося в глубокой зависимости от высшего революционно-коммунистического права, оказалось в стороне -- и то благо! -- от созданной до-сталински, революционным путем, социалистической индустрии как "одной фабрики". Именно в связи с созданием и функционированием социалистической индустрии, а затем системы колхозно-совхозного хозяйства в правовом бытии советского общества утвердились не гражданские, пусть и урезанные, законы, а прямые команды, в основном в виде плановых директив, распоряжений партийных инстанций и хозяйственных ведомств, правительственных нормативных циркуляров, ведомственных инструкций.

Но есть тут и иная (теперь уже положительная) грань советских реалий, связанная с трудной судьбой гражданских законов. Это -- глубокие цивилистические традиции, происшедшие в наше время из дореволюционной поры, и вытекающее из них стремление к передовому гражданскому праву, построенному на частноправовых началах. Это великая удача, что пусть и несколько "запозднившиеся" передовые гражданско-правовые начала были уже прописаны дореволюционном российском Гражданском уложении, представляемом в преддверии 1917 года в Государственную Думу. И не менее крупная удача -- это то, что в советское время сохранились и продолжали работать крупные русские специалисты по частному гражданскому праву, которые, хотя и были лишены возможности отработать и внедрить адекватные законодательные решения, все же сыграли выдающуюся роль: дали новую жизнь передовым цивилистическим традициям, создали вместе со своими коллегами и учениками перспективные научные школы цивилистов, что стало предпосылкой для возрождения в новых российских условиях передового современного гражданского права.

Но все это, вплоть до конца 1980-х годов, происходило в гибельной, невыносимой обстановке господства ленинско-сталинского тоталитаризма, незримого, но неуклонного доминирования "революционного права".

История с горечью свидетельствует о том, что важнейшие ценности человеческого бытия тогда обретают истинное значение и непреложность, когда они проходят через трудные испытания, беды и тернии, -- словом, тогда, когда они выстраданы народом, обществом, людьми.

И в этой связи можно с полной определенностью сказать, что в жуткой обстановке марксистско-большевистского тоталитарного режима, для которого частное право -- нетерпимый, смертельный, передовое современное гражданское законодательство, появившееся в России, -- право именно выстраданное, пробившее себе дорогу вопреки всем тем, казалось бы, непреодолимым преградам, которые возводила на пути правового развития советская и постсоветская действительность.

Немощные, "униженные" кодексы. Гражданский кодекс РСФСР 1922 года, принятый в силу острой экономической необходимости, был построен на добротных отработанных материалах, подготовленных уже к принятию российского Гражданского уложения.

И это, по сути дела, было вызовом коммунизму, коммунистической идеологии, революционному праву коммунизма творить и перекраивать по своему образу и подобию общество и историю (ведь вводилось право, которое по своей исконной природе способно противостоять партийно-государственному всевластию, безбрежной пролетарской диктатуре). Потому-то так встревожился Ленин, когда ознакомился с первыми вариантами кодекса ("кодекс изгадили"). И потому-то он так яростно, с таким напором и, что характерно, именно через своих партийных сподвижников, партийный аппарат потребовал исправить положение дел.

И положение дел с Гражданским кодексом было тут же исправлено.

Каким образом? Внесением корректив в текст проекта -- таких, как установление в первой же статье зависимости самой возможности защиты гражданских прав от их социального назначения? Или записью о кабальных сделках, других коррективах? Нет. Самое главное, что в проекте кодекса не оказалось ничего такого, что бы препятствовало вмешательству государственной власти в "частные сделки", "отмене" неугодных власти договоров, признанию недействительными неугодных власти отношений собственности. Словом, не было ничего юридически значимого, что обеспечивало и гарантировало бы через действующее гражданское законодательство саму основу свободной рыночной экономики и гражданского общества, -- не было частного права.

Сверх того, рядом жестких, безапелляционно-категорических высказываний вождь пролетарской революции Ленин придал такой направленности советских гражданских законов повышенное, принципиальное значение ("мы ничего... частного не признаем", "обеспечить вмешательство правительства...", "отменять сделки..."). И вот в результате всего этого перед нами появился невообразимый юридический феномен -- бессильный правовой инвалид - Гражданский кодекс, который не является сводом частного права.

Впрочем, в самой догматике гражданско-правовых институтов, их юридических механизмах и инструментарии, относящихся к правомочиям собственника, договорным отношениям, некоторым односторонним сделкам, какие-то частноправовые начала -- пусть и в скрытом виде, изложенные "юридико-эзоповским" языком -- все же наличествовали в советских кодексах. Потом они, особенно в юридической литературе, сводились к идейно-политически нейтральным категориям: "юридическое равенство субъектов', "диспозитивность".

Но как бы то ни было, гражданское законодательство, лишенное своей души -- частного права, -- это право не просто бессильное, ущербное; с позиций высокой юридической материи и ценностей это право -- униженное, "гонимое".

Таким -- бессильным, ущербным -- оно и оказалось в практической жизни. Сфера его реального действия была до чрезвычайности узкой, оно не только не сыграло -- и не могло сыграть -- какой-либо роли в становлении гражданского общества, но и в практической юриспруденции, при регулировании конкретных ситуаций, относящихся к конфликтам в области собственности, договорных обязательств, действие его ограничивалось главным образом бытовой сферой.

В главных же секторах имущественных отношений, участниками которых выступали социалистические государственные предприятия, господствовали не некие абстрактные гражданско-правовые формулы, а по канонам арбитражного процесса (монополизировавшего "обобществленный" сектор) -- принципы государственной целесообразности, прямые указания директивных органов, ведомственные инструкции и циркуляры

Такое прискорбное для классической цивилистики положение вещей ничуть не улучшилось в то время, когда не устранения крайностей сталинского тоталитарного режима, в 1964 году был принят новый Гражданский кодекс РСФСР. Хотя в его подготовке принимал участие ряд видных ученых-цивилистов, в том числе работавших и в дореволюционное время, и некоторые гражданско-правовые институты получили достаточно высокую технико-юридическую отработку, в целом новый Кодекс оказался в атмосфере непоколебленного партийно-идеологического господства догм коммунизма, пожалуй, еще более ущербным, униженным, юридически беспомощным. Из него в угоду бдительным юридико-партийным ортодоксам был исключен ряд положений и конструкций, на которых лежал отблеск древнеримского юридического искусства. Зато все содержание Кодекса было "нашпиговано" коммуно-идеологизированными категориями -- "социалистический", "плановый" и др. А главное, по всем направлениям регулирования имущественных отношений (статуса и приобретения объектов собственности, гражданского оборота) в особое, привилегированное положение была поставлена материальная основа коммуно-бюрократической системы -- государственная собственность.

И, пожалуй, именно это, как ничто другое, свидетельствовало о том, что уже появившиеся в то время термины и штампы официально-директивного и официально-научного лексикона -- "правовой порядок", "правовая основа", "гражданское общество" и т. д. -- не более чем престижный словесный камуфляж, призванный придать какую-то респектабельность продолжающему господствовать неосталинскому коммунистическому режиму.

Арьергардные столкновения. Но как бы то ни было (несмотря на "опубличенный" характер советского Гражданского кодекса, его ущербность) все же именно он, Гражданский кодекс, некоторые позитивные его положения, стали знаком того, что и в условиях ленинско-сталинского тоталитарного общества существуют какие-то ростки (по терминологии коммунистической пропаганды -- "родимые пятна") гуманистического права -- предвестника свободного гражданского общества.

Именно поэтому коммунисты-ортодоксы, разумеется, прежде всего из числа правоведов-ленинцев -- Стучка, Пашуканис, Крыленко и др., с неудержимой яростью уже в 1920-е годы обрушились на кадетов-профессоров, поклонников древнеримского "хлама", адептов буржуазного гражданского права -- тех "недобитых контрреволюционеров-рыночников", которые являлись классовыми врагами Ленина и коммунизма.

Уже здесь, на мой взгляд, произошли первые, пока еще арьергардные схватки двух противостоящих друг другу направлений философии права -- философии гуманистического права (правозаконности) и марксистской правовой философии. И то обстоятельство, что в данном случае перед нами не просто стычка двух враждебных мировоззренческих систем вообще, а столкновение мировоззренческих по острым проблемам действительности, подтверждается тем, что это столкновение произошло на почве юриспруденции.

Сообразно юридико-марксистским представлениям, доминирующий характер при регламентации в обобществленном секторе стали приобретать не абстрактные цивильные нормы, а тот неправовой инструментарий, которым нередко оперируют арбитражи, -- экономическая и политическая целесообразность, государственные директивы, ведомственные инструкции. Вспомним ранее приведенные выдержки из юридических произведений авторов того времени: большинство из них, по сути дела, как раз и сводятся , что в точном согласии с ленинско-сталинскими взглядами уже происходит и по мере успехов социализма будет более интенсивно происходить -- сообразно ортодоксальным марксистским канонам -- закономерная замена абстрактных норм буржуазного гражданского права сугубо организованными правилами, техническими императивами, другими неправовыми критериями. А все это как раз и выражает в хозяйственной области высшее революционное право, служащее коммунизму, -- тот канал социальной регуляции при помощи которого оказываются возможными отказ от буржуазного, эксплуататорского хлама и коренная переделка всего общества, общественного строя и самих людей на коммунистической основе.

Уже в то время по характеру ведущейся в 1920-е -- начале 1930-х годов полемики, по остроте и накалу бушующих среди правоведов страстей было видно, что здесь происходит не обычная творческая дискуссия. Столкнулись две мировоззренческие системы, две "философии права" -- одна -- коренящаяся в прошлой юридической культуре, другая -- устремленная в светлое неправовое будущее, построенная на "праве" пролетариата переделать мир по меркам высшей библейско-сказочной справедливости и всеобщего счастья -- земного коммунистического рая.

Ударным отрядом в борьбе со старорежимной, замшелой цивилистикой -- прямым порождением рыночной экономики и эксплуататорского строя -- стала теория хозяйственного права.

Правда, в 1920-е годы выражения "хозяйственное право" и "гражданское право" нередко понимались как тождественные: под "хозяйственным правом", по представлению правоведов, надо понимать те институты и нормы, которые действуют в области экономики, хозяйствования, а это и есть цивилистика, гражданское право.

Но как раз в условиях, когда в жизнь общества вторглась марксистская идеология, да еще в наступательно-агрессивном виде, в ее ленинско-сталинском, большевистском обличье, хозяйственное право стало трактоваться правоведами-марксистами в качестве юридической сферы, призванной воплотить принципиально новые, большевистские директивно-плановые начала в экономике, при помощи которых только и возможно "до основания" разрушить эксплуататорский строй и создать светлый строй коммунизма.

Противопоставляя себя науке гражданского права, исповедующей экономическую свободу, рыночную состязательность, свободу договоров, теория хозяйственного права выдвинула на первое место коммунистическую партийность, принципиальную неприемлемость товарно-рыночной экономики, безусловное господство в хозяйственной жизни государственного плана (трактуемого как "закон"), возможность использования на основе плана, и только плана, некоторых коммерческих рычагов и инструментов.

В Советском Союзе в начале 1930-х годов хозяйственное право стало официально господствующей, поддерживаемой партией и властью теорией, входящей в состав дисциплин (в научной иерархии, в преподавании) последовательно-коммунистического характера. В этих условиях крупные правоведы цивилистического направления были подвергнуты "разносной" критике, осуждены, отстранены от работы, от преподавания. По сути дела, преодолевая остатки классово враждебных взглядов в основном старорежимной, прокадетской юриспруденции (с ориентацией на гуманистическую правовую философию), в советском обществе в 1930-е годы всецело утвердилась марксистская философия права, да притом в ее наиболее идеологически-остром, ленинско-сталинском, большевистском виде.

Не помешали этой победе марксистской философии и зловеще-саркастические события конца 30-х годов, когда наиболее последовательные, неистово фанатичные теоретики хозяйственного права вдруг сами (в качестве "троцкистов", "бухаринцев") пали жертвами безумия сталинского террора и когда вследствие этого сама наука хозяйственного права была объявлена "троцкистско-бухаринской". В то время -- в силу потрясающих исторических парадоксов, вопреки всякой логике -- произошло отмеченное ранее возрождение науки гражданского права, известных позитивных элементов гуманистического правового прогресса, нити которого дотянулись, к счастью, до наших дней.

Но вот что, быть может, является одним из свидетельств нетленности и непобедимости марксистско-философских представлений в условиях того времени. Не минуло и десятка лет, как хозяйственно-правовая концепция при поддержке партийно-советских инстанций стала неуклонно возрождаться, а в начале 1950-х годов, после смерти Сталина, ее недавние злоключения были объявлены "нарушениями социалистической законности", и эта концепция получила марку неоправданной жертвы культа личности и чуть ли не образца истинного ленинизма.

Вновь в научных учреждениях и учебных заведениях появились подразделения и кафедры под именем "хозяйственное право". Соответствующая теория все более поднималась на щит как "по-настоящему антикапиталистическая", марксистско-ленинская, антирыночная. Ее представители выдвигались партийно-советскими учреждениями на руководящие научные посты. В печати, в научных кругах прекратились разговоры о Гражданском кодексе. К началу 1980-х годов был подготовлен от имени двух отделений общесоюзной Академии наук (философско-правового и экономического) и представлен в партийно-правительственные учреждения проект Хозяйственного кодекса, который в области имущественного оборота между государственными социалистическими предприятиями должен был регулировать вместо Гражданского кодекса (кодекса только для граждан!) социалистические хозяйственные отношения.

Схватка всерьез. В середине 1980-х годов в Советском Союзе начались демократические преобразования, которые в своем "экономическом блоке" предполагали развертывание "экономических методов", углубление хозрасчета, самоокупаемости предприятий, инициирование кооперативной и индивидуально-трудовой деятельности -- словом, легализацию и развитие определенного круга частнособственнических и рыночных отношений.

Как будто бы настал звездный час и для гражданского права, для подготовки Гражданского кодекса, который отвечал бы требованиям современной товарно-рыночной экономики.

Увы, надеждам на скорые изменения в этой области не довелось сбыться. Господствовало мнение, что у нас в экономической области существует в общем приемлемое, неплохое законодательство, действует принятый не так уж давно (уже в послесталинское время) Гражданский кодекс. Нужно лишь Кодекс в чем-то подправить.

Главное же, как было принято считать в 1980-е годы, -- это быстро подготовить и издать новые "перестроечные" законы по отдельным горячим проблемам экономической жизни. И они, такие законы и правительственные постановления, действительно один за другим стали появляться на свет: о социалистическом предприятии, о кооперации, об индивидуально-трудовой деятельности. Наконец, в 1991 году в последние месяцы функционирования Верховного Совета СССР были приняты в довольно кратком виде общесоюзные "Основы гражданского законодательства", которые хотя и включили ряд цивилистических новаций, соответствующих требованиям развивающихся товарно-рыночных отношений, но в целом базировались на постулатах социалистического права и социалистической законности, на ленинской установке о том, что "мы ничего частного в хозяйстве не признаем".

Лишь в самом конце 1991 -- начале 1992 года (чуть ли не в самые дни распада союзного государства) началась в России работа над Гражданским кодексом, отвечающим требованиям современного гражданского общества и общемировым стандартам.

Во многих отношениях эта работа стала возможной в связи с теми крупными общественно-политическими событиями, которые произошли в советском обществе во второй половине 1991 года. Событиями, исторический смысл которых состоял в крушении самих политических религиозно-идеологизированных основ большевистского партократического строя и, что особо существенно (хотя это, кажется, толком и не было замечено), основ того высшего революционного права, которое ленинцы-большевики присвоили себе, -- права по собственному произволу творить с обществом, с людьми все, что "в интересах народа" и светлого будущего придет им в голову в их прожектерских, якобы строго научных, а в действительности утопических доктринерских фантазиях.

Кстати -- такой штрих. Когда несколько позже Конституционный Суд Российской Федерации рассматривал дело о конституционности государственных актов, которыми после августовского путча 1991 года запрещалась коммунистическая партия, и сторонники партии и государственной власти приводили многие тысячи аргументов "за" и "против", так и не был затронут, даже упомянут самый главный вопрос, от которого зависела перспектива рассмотрения дела и сама возможность вынесения принципиально важного решения, -- вопрос о том, каковы основания, природа и пределы того "права" -- в сущности, высшего революционного права, служащего коммунизму, которое позволило им, коммунистам, упражняться над обществом и людьми: идти на "классовых врагов" истребительной войной, творить произвол и своеволие над миллионами людей? А ведь именно здесь кроется ответ на поистине гамлетовский вопрос -- быть или не быть коммунизму вообще? Что это? Некое мессианское учение? Или вселенская смертоносная болезнь и бесовское искушение, которые неотвратимо влекут разрушения общества и человека, и которым поэтому нет места в жизни людей?

Но это попутное замечание (вполне достойное, впрочем, самостоятельного рассмотрения). Суть же дела заключается в том, что после неотвратимого и правомерного крушения (увы, в полной мере Конституционным Судом не подтвержденного) политических и идеологических основ большевизма, выраженного в советской партократической системе, оказалось возможным преодолеть ряд юридико-политических постулатов, в том числе -- о якобы оправданной недопустимости существования в нашем обществе частного права.

И вот уже в октябре -- ноябре 1991 года в печати появились разработки, обосновывающие необходимость восстановления этого, общепризнанного в мировой науке, деления права на публичное и частное (примечательно -- разработки, не встретившие возражений, сразу же принятые). А значит, была восстановлена теоретико-правовая основа для подготовки проекта современного Гражданского кодекса, который (если не отходить от научных основ его построения) и призван быть нормативным выражением частного права.

Кроме того, в конце 1991 года при главе государства -- Президенте (сначала -- СССР, а затем -- Российской Федерации) был создан Исследовательский центр частного права, который объединил наиболее квалифицированных и влиятельных специалистов по гражданскому праву (А.Л. Маковского, В.А. Дозорцева, В.Ф. Яковлева, Ю.Х. Калмыкова, М.И. Брагинского, В.В. Витрянского, С.А. Хохлова, Д.Н. Сафиуллина и ряд других крупных правоведов).

Работа над проектом Кодекса в 1992 году началась. Она проходила довольно интенсивно в содружестве с юристами-практиками, видными зарубежными цивилистами и привела к тому, что к 1994--1996 годам были подготовлены две (из трех) части проекта этого крупного, надо полагать, самого крупного за всю историю нашего Отечества, законодательного документа.

Но именно здесь, при подготовке проекта Гражданского кодекса (ГК), при принятии его в Федеральном Собрании, а затем -- при его реализации как действующего закона, произошло наиболее жесткое, даже яростное, столкновение "двух философий права", так и находящихся в неизменном противостоянии.

Не буду касаться всех фактов, подробностей этого поединка (увы, нравы и действия здесь далеко не всегда отличались благородством). Надо сказать лишь о некоторых существенных, порой принципиальных вещах.

Сначала о самой расстановке сил.

С одной стороны (со стороны сторонников нового Гражданского кодекса) -- это группа правоведов-специалистов по гражданскому праву, открыто заявившая о своих целях подготовить современный кодекс и, к счастью, поддержанная властью, ее руководящими инстанциями, демократически настроенными общественными кругами.

А другая сторона? А вот облик и даже очертания "другой стороны" были не столь очевидны. Ясно, что ее мозговой центр образовали былые приверженцы хозяйственного права, многие из которых сохранили свои посты и науковедческие позиции. Оправившись от понятного шока в связи с официальной политикой, направленной на возвеличивание "рынка", и делая вид, что ничего не случилось, они развернули довольно интенсивную деятельность по продвижению своих давних, чуть обновленных и подкрашенных на современный манер, проектов. То в печати появляется статья с рассуждениями о том, что для области хозяйства целесообразнее разработать не Гражданский кодекс, а Торговый кодекс, а еще лучше прямо Хозяйственный кодекс. То под эгидой каких-то правительственных учреждений проходит широковещательная конференция, кредо которой -- необходимость "двух систем частного права" (одна для граждан, другая для предприятий). Наконец, в одной из президентских программ появляется строчка, привязанная к ведущему академическому институту, о необходимости подготовки наряду с Гражданским кодексом также Кодекса предпринимательства.

Сопротивление подготовке Гражданского кодекса ощущалось и со стороны околопрезидентского управления по вопросам права, претендующего на верховенство в решении всех юридических проблем, -- ГПУ. Впрочем, в его действиях, доходивших до Президента в виде записок, докладов, сказывалось, пожалуй, не столько влияние упомянутых академических кругов -- авторов идеи Кодекса предпринимательства (аналога Хозяйственного кодекса), сколько, пожалуй, собственные амбиции, желание не допустить того, чтобы важнейший законопроект вышел не из рук данного подразделения, претендующего на то, чтобы по всем юридическим вопросам за ним оставалось "позднее слово".

И все же по всему было видно, хотя нигде это не проявлялось открыто и определенно, что в качестве основной противодействующей Гражданскому кодексу силы выступали прокоммунистическая номенклатура, околоправительственное чиновничество (даже, как это ни поразительно, деятели из Госкомимущества, как будто бы острее других заинтересованные в отлаженном правовом регулировании частнособственнических отношений).

Сопротивление подготовке Гражданского кодекса было хоть в основном и незримым, но изощренным и мощным. Настолько мощным, что в апреле -- мае 1994 года, когда первая часть Кодекса была полностью отработана, а вторая находилась на стадии завершения, неожиданно выяснилось, что чуть ли не в самых высоких государственных инстанциях уже принято решение: проект Гражданского кодекса и Федеральное Собрание не представлять. И только прямое вмешательство в это дело Президента резко изменило неблагоприятную ситуацию, проект первой части Кодекса был передан в Государственную Думу, которая спустя короткое время (всего через месяц-полтора) приняла первую часть Кодекса в первом чтении.

Впрочем, вскоре все карты были раскрыты.

В ходе принятия в Государственной Думе первой части Кодекса во втором и третьем чтениях против него, не очень стесняясь в аргументах и не скрывая истинных мотивов, единодушно, по строгим правилам партийной дисциплины, выступила коммунистическая фракция.

Чем объяснить это активное выступление коммунистов?

Думается, здесь все просто.

Гражданский кодекс впервые в непростой российской действительности (впервые!) открыто и в наиболее чистом виде закрепил такие юридические принципы и нормы, которые провозглашают и обеспечивают практическую реализацию начал действительной свободы, -- юридические принципы и нормы гуманистического права, в центре которого -- человек, его высокий статус, неотъемлемые права.

Вот и появился на поле брани истинный враг-антагонист.

Это уже не Конституция, где основные содержательные институты оказались закрученными вокруг власти, ее дележа между "ветвями", и вследствие этого фундаментальные положения о правах и свободах человека, определяющих перспективу демократического развития, оказались отодвинуты, "затенены" формулами о государстве, всем тем что раздувает политические страсти. И где внеси в конституционный текст две-три поправки, касающиеся полномочий представительных органов, -- и не исключено, что можно шаг за шагом вернуться к "настоящей государственности", к "власти Советов", той власти, которая не может быть ничем иным, как прикрытием для всемогущей партократической диктатуры с ее высшим революционным правом.

Здесь же -- вот он, Гражданский кодекс, предназначенный не для манипуляций и "подковровых" схваток вокруг власти, а для повседневной жизни людей. И с ним уже теперь придется в открытую (а не окольным путем, через всякие "звенья") вести непримиримую, как и положено коммунистам, борьбу, борьбу на уничтожение. Да и реальная опасность теперь уж слишком велика. Исторический опыт свидетельствует: вступит в действие гражданское законодательство, поработает оно в самой гуще жизни год-другой-третий -- и реальная свобода начнет внедряться во все многообразие жизненных отношений, в жизненную практику, где люди обретут реально высокий статус самостоятельности и личного достоинства, независимость от чиновников, от произвольного усмотрения власти, вольного командования начальников.

Так что реальное и наиболее мощное столкновение противостоящих друг другу "двух философий" произошло именно здесь, на почве принятия Федеральным Собранием, прежде всего Государственной Думой, первой, а потом и второй частей российского Гражданского кодекса. Свидетельством тому стали трудные голосования по проектам, когда выступления высококлассных специалистов-правоведов перемежевывались с "пожарно-мобилизационными" мерами по привлечению сторонников и противников Кодекса к самой процедуре голосования.

К счастью, на мой взгляд, не сработала в полной мере партийная дисциплина в коммунистической фракции: в ее составе оказались юристы, специалисты, имеющие представление об общецивилизационных ценностях, отдающие себе отчет в том, что гражданское законодательство -- общечеловеческое достижение человеческой культуры.

В чем-то члены коммунистической фракции стали заложниками своих лукавых лозунгов о законе, его цивилизационной миссии, и голосовать в такой обстановке против Гражданского кодекса значило уж очень открыто обнажать революционно-насильственную суть марксистской философии, большевизма.

Принятие Гражданского кодекса в посттоталитарной России, происшедшее в жестокой борьбе со сторонниками коммунистической философии права, -- это по большому первая крупная победа гуманистического права в российском обществе -- права Свободы, последовательной правозаконности.

Крупная веха. Из достоинств Гражданского кодекса, принятого в канун нового тысячелетия в России, прежде то привлекают внимание его содержательная и технико-юридическая стороны.

С содержательной и технико-юридической точек зрения Кодекс отвечает всем основным запросам и требованиям современной рыночной экономики.

Он включает основные институты правосубъектности, собственности, вещных прав, договорных и внедоговорных обязательств, правопреемства, все иные институты, включая "юридическую мелочевку" (скажем, исчисление сроков), которые вводят все многообразные имущественные и личные неимущественные отношения, складывающиеся в условиях временной частнособственнической, товарно-рыночной экономики, в русло стабильных юридических отношений.

Причем отношений, тщательно отработанных с этой, юридической, стороны, соответствующих международно-правовым стандартам, -- тому уровню их правового опосредствования и обеспечения, который принят в странах с развитой рыночной экономикой и высокой юридической культурой.

И уже эти содержательные и технико-юридические характеристики российского гражданского законодательства, поставившие его на одно из первых мест в мире, сами по себе, как говорится, "дорогого стоят". Они позволяют на твердой, отработанной юридической основе продолжать нелегкое дело -- формирование в России современной цивилизованной рыночной экономики.

Но российский Гражданский кодекс -- крупная веха в демократическом развитии России и по другой причине, прямо относящейся к основам гуманистического права.

Дело в том, что Кодекс в обобщенном виде непосредственно в законодательном тексте закрепил основные начала гражданского законодательства.

Насколько это существенно, видно хотя бы из того, что во всем мире -- и это вполне-закономерно -- происходит своего рода возрождение гражданского права (уже полностью преодолена тенденция раздробления гражданского законодательства, отсечения от него отдельных "кусков", например, торгового законодательства).

Но основания такого возрождения нигде в законах не закреплены; пожалуй, шаг в этом направлении сделан лишь в Гражданском кодексе провинции Квебек (Канада): его заглавная часть начинается со статей, посвященных правам и свободам человека.

Между тем возрождение в нынешнее время гражданского законодательства, помимо содержательных и технико-юридических оснований, сопряжено как раз с тем, что заложенные в нем начала еще в большей степени, чем ранее, способны укрепить, укоренить правовую свободу в современном гражданском обществе, то есть углубить саму суть философии гуманистического права.

И с данных позиций существенное достоинство новейшего российского гражданского законодательства заключено именно в том, что основные его начала, реализующие последовательно гуманистическую концепцию, выражены в виде законодательных формул.

Эти формулы содержатся в ст. 1 (п.1 и 2) и ст. 2 (п.1) Гражданского кодекса.

Одна из них ("недопустимость произвольного вмешательства кого-либо в частные дела") имеет для российского гражданского законодательства особое принципиальное значение по той причине, что, утверждая частноправовой характер гражданского права, открыто отвергает ленинскую директиву о том, что Гражданский кодекс (ГК 1922 года) должен обеспечивать прямое вмешательство пролетарской власти в любые имущественные отношения, любые сделки и обязательства.

Принципиальное значение имеет и другая формула -- "неприкосновенность собственности", прямо отвергающая одну из центральных марксистских догм (примечательно, что подобного положения, в столь жесткой и категоричной формулировке, нет и в Конституции).

Ряд других формул ст.1 и 2 обрисовывают общие особенности гражданско-правового регулирования: необходимость беспрепятственного осуществления гражданских прав, обеспечение восстановления нарушенных прав, их судебную защиту.

Вместе с тем представляется особо важным сосредоточить внимание на тех "основных началах", которые напрямую выражают правовую свободу сообразно особенностям частного права.

Пользуясь в этой связи по ряду положений терминологией более обобщающего характера, выделим три главных исходных пункта:

во-первых, это юридическое равенство участников гражданских отношений, причем такое равенство, при котором не только ни у кого из участников отношений нет привилегий, преимуществ, но и все они одинаково имущественно самостоятельны, самодостаточны в имущественном и правовом отношениях;

во-вторых, это неприкосновенность, юридическая бронированностъ гражданских прав (здесь, кстати, заключен юридический смысл формулы "неприкосновенность собственности"). В этом отношении гражданские права обладают той степенью абсолютности, нерушимости, защищенности, которая близка к статусу неотъемлемых прав человека, с которыми они по ряду юридических свойств (например, по основаниям и порядку ограничений) поставлены Кодексом на один уровень;

и, в-третьих, это -- такая высоко юридически значимая свобода воли участников отношений (диспозитивность), в соответствии с которой они приобретают и осуществляют свои гражданские права своей волей и в своем интересе. Более того, в кодексе закреплена и более широкая и в чем-то даже более значимая законодательная формула -- свобода договора как высшее выражение юридически значимой свободы воли участников гражданских отношений.

Приведенные три ведущих исходных начала (рассматриваемые в обобщенном виде) -- важнейшее демократическое завоевание России, пожалуй, не менее значимое, чем ранее упомянутые конституционные положения (ст.18, 55), предназначенные по первоначальному замыслу для конституирования последовательно демократического правового и политического строя российского общества.

И, будем надеяться (как и в связи с указанными конституционными положениями), можно ожидать благоприятного развития событий в российском обществе, когда эти начала утвердятся в нашем юридическом бытии в результате принятых непосредственно на их основе решений компетентных правосудных органов.

5.4 Чечня

Цена философии. -- "Обнаженное" Право. -- Война и право.

Цена философии. Война в Чечне 1994--1996 годов -- трагедия России.

Чеченцы -- гордая, свободолюбивая, непокоренная нация. В результате невообразимых изломов исторической судьбы чеченцы в конце концов оказались "в составе" России, да притом в виде народа, входящего вместе с родственным народом -- ингушами в единую "чечено-ингушскую" автономную республику.

Но как только над Россией повеяло ветром свободы, а гигантская евразийская империя -- Советский Союз--в 1991 году начала разрушаться, так тотчас же, в том же 1991 году, "чеченская часть" упомянутой автономной республики обособилась, наскоро сформировала свою государственную инфраструктуру и атрибутику, руководящие органы под предводительством радикально настроенных деятелей, создала собственные вооруженные силы и провозгласила себя самостоятельным суверенным государством, "вне состава" Российской Федерации, -- Ичкерией.

С каким сочувствием ни относись к многострадальному чеченскому народу и как предельно широко ни интерпретируй естественное, международно признанное право народов на самоопределение, -- все равно односторонняя акция на государственное обособление части территории федеративного государства (без каких-либо "разводных" процессов) -- акция, не укладывающаяся в общепризнанные правовые рамки, юридически неприемлемая -- ни по нормам внутригосударственного федеративного права, ни по нормам международного права.

Какие же юридически оправданные меры в этом случае могут принять федеральные органы -- "центр"? Особенно с учетом того, что самопровозглашенное государство юридически самоорганизовалось, уже имеет свои вооруженные силы и отчетливо демонстрирует свою решимость отстоять провозглашенную государственную независимость?

И вот тут, при ответе на поставленные вопросы, сразу же дают о себе знать решения, продиктованные "философией", если угодно, дает о себе знать цена философии.

Для марксистской доктрины, теории и практики большевизма проблемы здесь нет никакой. При ситуации, сложившейся в Чечне в 1991--1994 годах, должна быть приведена в действие вся мощь государства, лучше всего -- сразу армия. Именно так и происходило во всех случаях, когда на пути победоносного шествия Советской власти и Красной армии встречались препятствия, не дай Бог -- вооруженные выступления (да и любые выступления против Советской власти -- Кронштадте, на Кавказе, в Средней Азии, Тамбовских краях, в Новочеркасске, которые объявлялись "мятежом", "контрреволюционным восстанием" и т. д.), и когда против врагов советской власти без каких-либо ограничений применялись артиллерия, газовые атаки, танки. Даже попытка в 1975 году капитана Саблина привести военный противолодочный корабль Ленинград и оттуда обратиться по радио к народу со словами о положении в стране вызвала в качестве ответной партийной реакции постановку перед военной авиацией задачи в случае неповиновения потопить корабль.

Положение дел резко меняется, если при выработке возможных в данной ситуации решений за их основу берется другая философия -- философия гуманистического права.

Прежде всего здесь, вопреки всем амбициям, соображениям престижа и тем более личностным мотивам руководящих деятелей, должны быть до конца использованы возможности согласия, взаимных уступок, консенсуса -- словом, переговоры, пусть даже контрагенты по переговорам названы "бандитами", "мятежниками" (что, кстати, и произошло при завершении чеченской войны). Потом -- арбитраж, решения (лучше всего рекомендательные, констатирующие) беспристрастных правосудных органов.

Далее, если уж применение силы для разрешения конфликта становится совершенно неизбежным, то на основе правовых начал -- нормативных и судебных решений в первую очередь должны быть приведены в действие "мягкие" государственно-принудительные методы, такие, как признание юридически ничтожными соответствующих актов, общая или выборочная экономическая блокада, режим санитарного кордона, закрытие административной границы и др.

А вооруженные силы? Допустимо ли их использование в ситуации, которая аналогична положению дел в Чечне в 1991--1994 годах?

На мой взгляд, при ответе на подобные вопросы следует исходить из правового принципа об ограниченности использования вооруженных сил при решении внутригосударственных конфликтов. Здесь, пожалуй, можно настаивать даже на существовании на этот счет общего запрета. Такого запрета, который хотя прямо и не сформулирован в тексте действующего Основного закона, но сообразно конституционной практике демократических стран "выводим" из самой природы конституционных отношений государства, объявившего себя "демократическим" и "правовым". Кстати сказать, такой запрет был сформулирован Комитетом конституционного надзора в марте -- апреле 1991 года, и, что примечательно, именно по запросу руководства России, когда армия во имя интересов единого советского государства, его "целостности" начала военные действия в Вильнюсе, а в городах вводились "совместные патрули". Такой же запрет был прямо записан в альтернативном проекте Конституции, и он, могу свидетельствовать, не попал в последующие варианты только по той причине, что, по мнению ряда правоведов, был признан само собой разумеющимся в государстве, объявившем себя "демократическим" и "правовым".

Из указанного общего запрета, естественно, могут и должны быть сделаны исключения. Но такие исключения должны быть не только точно, исчерпывающим образом, не допускающим расширительного толкования, указаны в федеральном законе (без чего, помимо всего прочего, невозможна юридическая квалификация соответствующих действий и ситуаций, например, в качестве "вооруженного мятежа"). И не только каждый случай использования вооруженных сил внутри страны по фактам, предусмотренным законом и установленным судом, может допускаться лишь на основании решения парламента, его палаты, ответственной за вопросы войны и мира (Совета Федерации). Но -- и это главное -- даже при наличии указанных оснований вооруженные силы должны использоваться не в качестве регулярной армии, действующей по своему прямому предназначению, то есть осуществляющей военные действия ("ведущие войну"), а в качестве специальных войск полицейского типа, не имеющих на вооружении средств широкого, массового поражения и осуществляющих акции полицейского характера. При этом необходима разработка строгих правил, которые бы и в данной ситуации предупреждали потери среди мирного населения и предусматривали превентивные, восстановительные и жесткие карательные меры в каждом случае допущенных нарушений.

"Обнаженное" право. Война в Чечне потрясла Россию, сбросила с общества жалкий "маскарадный костюм", разом раскрыла, "кто есть кто" и "что есть что".

В результате войны в Чечне в обнаженном, во многом неприглядном виде предстала перед всем миром российская юридическая система. Она не только оказалась немощной, неспособной реализовать свое исконно правовое предназначение -- предотвратить или хотя бы должным образом отреагировать на массовые нарушения прав человека, произвол власти и отдельных лиц. Российская юридическая система вообще оказалась другой -- не той, какой ока выглядит по общим декларациям, когда Россия объявляется демократическим и правовым государством, в котором, по Конституции, "человек, его права и свободы являются высшей ценностью".

Уже сам по себе тот факт, что действующая российская Конституция и федеральные законы позволили принять решения о вводе войск в Чечню и о начале на ее территории боевых действий на основании президентских указов и правительственных постановлений, -- свидетельство того, что существующий в России правопорядок еще далек от права современного гражданского общества.

Не меняет оценку действующего в российском обществе правопорядка и то обстоятельство, что в данном случае, как утверждает ряд специалистов, существует законодательный пробел: основания и порядок использования вооруженных сил внутри страны действительно не получили до сих пор достаточно полной законодательной регламентации.

Но, во-первых, если и есть в данном случае законодательный пробел, то он затрагивает именно основания и порядок использования войск, ибо сам принцип -- недопустимость использования вооруженных сил без особого разрешения закона -- вытекает из строго разрешительного характера регулирования деятельности государственных органов и должностных лиц: они вправе совершать только такие действия, которые прямо предусмотрены законом. Во-вторых, за три года конституционного кризиса в Чечне, предшествующих началу военных действий, соответствующие законодательные проблемы (в том числе об определении самого понятия "вооруженный мятеж" и о характере применяемых этом случае санкций), а также юридическая констатация соответствующих действий в правосудном порядке могли получить полную и конкретизированную и к тому же многократную реализацию. И наконец, в-третьих, в любом случае при отсутствии достаточных узаконений решающее значение приобретают природа и суть действующей юридической системы -- те главные правовые идеи, которые лежат в ее основе, являются ее стержнем, определяющим звеном, влияющим на все стороны, грани правовой материи.

Последний из указанных пунктов является наиболее существенным для понимания особенностей юридической системы современной России.

Если бы в нынешней России возобладали начала гуманистического права, отвечающего требованиям современного гражданского общества, то проблема была бы предельно ясной: все вопросы, связанные с использованием вооруженных сил внутри страны, должны решаться исходя из того, что "человек, его права и свободы являются высшей ценностью" (ст.2) и что права и свободы человека "определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти..." (ст. 18). Добавим сюда и то, что по Конституции вопросы войны и мира относятся к ведению Федерального Собрания, его верхней палаты -- Совета Федерации.

Увы, при обсуждении правовых вопросов, связанных с войной в Чечне, в официальных инстанциях доминирующее значение приобрел иной подход. И вовсе не такой уж "академической", оторванной от жизненных реалий была в свое время тревога в связи с тем, что положения о правах человека отодвигаются в конституционном тексте на более отдаленные позиции, а на первое место, как и в советских конституциях, возвращаются общие, декларативные положения. Ибо эти общие, декларативные положения в основном посвящены государству, его чертам и характеристикам в том числе и тому, что "Российская Федерация обеспечивает целостность и неприкосновенность своей территории" (ст.4).

Эта конституционная запись ("обеспечение целостности территории") и стала центральной при решении вопроса о конституционности ввода регулярных вооруженных сил на территорию Чечни и развертывания там широкомасштабных военных действий с использованием тяжелой техники -- фронтовой и вертолетной авиации, тяжелой артиллерии, бронетанковых войск.

В этой связи и вся официальная правовая оценка чеченских событий, в том числе правовых актов, создавших юридическую предпосылку для использования с целью "наведения конституционного порядка" регулярных вооруженных сил, оказалась сориентированной не на права человека, а на категории государственности¹.

А если это так, если первостепенное значение в конституционно-правовой материи придается категориям государственности, то, следовательно, -- и "все другое" в области государственно-правовой действительности начинает возвращаться на круги своя -- к тем критериям и ценностям, которые являются выражением коммунистической доктрины в праве: ко всесильному государству, порядку и дисциплине как высшему правовому идеалу, допустимости насилия во имя этих ценностей и идеалов (теперь уже относящихся к государству, а не к человеку, его правам и свободам).

Война и право. Разрушительные последствия, связанные с участием в 1994--1996 годах регулярных вооруженных сил в конституционно-правовом конфликте, возникшем на чеченской земле, обычно рассматриваются с точки зрения тех людских и материальных потерь, которые понесли и федеральные вооруженные силы, и особенно чеченский народ, города и села этого многострадального горного края, северокавказская земля. Десятки тысяч убитых и раненых, разрушенные дома и дороги, исковерканные снарядами поля и сады.

И за всеми этими чудовищными, невосполнимыми потерями порой из поля зрения упускается самое страшное -- то, что стоит за всеми этими и другими потерями, -- сема война.

¹ Обоснованные соображения о несовершенстве с конституционно-правовых позиций нормативных актов, положивших начало войне в Чечне, высказаны в литературе. См.: Общая теории прав человека / Под ред. И.А. Лукашевой. С. 164,165. По поводу позиции Конституционного Суда, признавшего конституционность указанных актов, в книге, в частности, говорится: "... положив в основу своего решения по чеченскому делу иные принципы и нормы Конституции (не принципы и нормы о правах человека. -- С. А.) -- о территориальной целостности, неделимости государства, суверенитете -- и ссылаясь на полномочия Президента, а также на несовершенство правовых норм по обеспечению безопасности и использованию вооруженных сил и пробелы в законодательстве, Конституционный Суд отказался от анализа и учета наступивших в результате использования этих полномочий и применения оспариваемых нормативных актов последствий, связанных с массовым нарушением прав человека" (там же. С. 165).