История и современность. Проблемы. Тенденции. Перспективы

И вот -- главный, ключевой вопрос, относящийся к марксизму: если эта формулировка верна, то, спрашивается, не здесь ли, не в указанных ли исторических и социальных предпосылках, кроются основания для революционного перехода существующего к совершенному строю? И не эти ли исторические и социальные предпосылки выдвинули на авансцену исторического развития определенный слой людей -- класс (пролетариат), который самой историей уполномочен на то, чтобы революционным путем коренным образом изменить мир -- кардинально преобразовать, во многом "до основания" разрушить существующее частнособственническое общество и создать новое, совершенное и разумное общество, построенное на общественной собственности, разумном управлении всеми процессами и общественном труде?

И именно потому, что Маркс, его сподвижники и продолжатели (главным образом большевики) по сути дела возвестили о том, что пролетариат -- класс, лишенный средств производства, вместе со своими союзниками имеет "мандат" на глубокие революционные преобразования действительности, именно по этой причине марксизм, в особенности радикальное большевистское направление, и оказал столь сильное влияние на весь мир. Наверное, самое сильное -- прошу прощения за кощунственное (по сути) сопоставление -- после Христа. Маркс, его учение в нынешнем мире, где свобода, провозглашенная буржуазными революциями, как будто бы принесла новые беды большинству людей, представились в коммунистической пропаганде и в воображении обездоленных людей как мессия, откровение, быстрый путь к избавлению от эксплуатации и угнетения, надежда на светлое будущее людей труда.

Но что же представляет собой вот это самое "основание, предопределенное историей", "мандат" пролетариата, ("людей труда на революционное изменение мира, на социальную революцию?

Здесь-то и хотелось бы обратить внимание на то, что: марксистские взгляды, многократно и скрупулезно проанализированные с различных науковедческих позиций (экономических, политических, моральных, психологических и др.), по-настоящему не становились предметом научного освещения и оценки со стороны права.

Между тем, когда Маркс возвестил о том, что задача философов не объяснять действительность, а изменять ее, он тем самым уже сообщил философскому обоснованию действительности смысл достаточного основания -- такого, когда философские, научные выводы "дают право" на практические действования. И с этих позиций "основание, предопределенное историей", "мандат на революционное преобразование" -- все то, что в соответствии с марксистско-большевистскими взглядами лежит в основе кардинальных революционных преобразований, не может быть определено иначе, как право. Право в широком значении, выражающее обоснованность, оправданность соответствующих действий, наличия для них достаточного основания.

Марксизм, таким образом, может быть охарактеризован как философское и политическое учение, обосновывающее революционное право пролетариата на коренное преобразование мира (что прямо или косвенно утверждалось всеми сторонниками революционного марксизма). Более того, если попытаться вычленить в ортодоксальных марксистских взглядах главное, определяющее звено, то оно по всем данным заключено именно здесь, в обосновании революционного права пролетариата.

Сейчас на Западе получил распространение чисто академический подход к творчеству Маркса. Так, Ю. Хабермас считает, что "идея свободного общества была понята ими (Марксом и его сторонниками. -- С.А.) неверно" и основной порок Маркса в том, что, по его мнению, "правильно устроенный процесс производства сам собой породит соответствующие ему жизненные формы"¹. Маркс и со стороны основательных ученых удостаивается подчас весьма высоких оценок. Как полагает П. Рикёр, Маркс является крупнейшим ниспровергателем ложного сознания. "Благодаря Марксу, Ницше и Фрейду, -- пишет автор, -- мы стали сомневаться"; "родство между этими тремя критиками "ложного" сознания поразительно"². По мнению B.C. Барулина, творческие свершения Маркса имеют характер социально-философского прорыва, находящегося в одной плоскости с творческими свершениями Гегеля, Конта и Спенсера³.

¹ Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. С 43, 44.

² Рикёр П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. М., 1995. С. 230.

³ См.: Барулин B.C. Социальная философия. Ч. 1. М., 1993. С. 26.

Да, Маркс -- создатель высокозначимых научных положений по экономической теории, по философии, особенно по проблемам отчуждения (и здесь оправданны известные позитивные оценки).

Но ведь главное (самое главное!) во взглядах Маркса и его наиболее непоколебимо последовательных (ортодоксальных) сторонников и продолжателей совсем другое. Ныне как-то забывается, что, по Ленину -- наиболее верному последователю Маркса, основателю большевизма, главное

в марксизме -- идея диктатуры пролетариата, то есть власти, по ленинским же словам, не ограниченной законом. Власть же, не ограниченная законом (диктатура пролетариата), -- это и есть право во имя коммунизма идти на любые шаги, на любые акции для торжества светлых идей, всеобщего счастья.

Именно отсюда происходят и все другие слагаемые ортодоксального марксизма, с наибольшей точностью выраженные в идеологии большевизма, ленинизма, -- право вооруженный захват власти, право на прямое революционное насилие во всех его многообразных формах, право на беспощадные репрессии в отношении врагов революции, классово чуждых слоев населения, право на изъятие имущества у нетрудящихся слоев населения, право на красный террор, право на революционные войны, на инициирование и поддержку "мирового пожара", экспорта революции, всемогущество коммунистического интернационала. И именно так, в таком духе, без колебаний поступали Ленин, его сподвижники; так поступали и все верные, ортодоксальные последователи Маркса и Ленина -- Сталин, Мао Цзэдун, Пол Пот, многие нынешние революционно-террористические группы, с полным основанием именующие себя "марксистскими".

И нужно заметить: именно для того, чтобы оттенить революционную сущность партий, призванных вершить великое мессианское дело марксизма-ленинизма, стать выразителями исторического предназначения и великого революционного права пролетариата, подчеркнуть их приверженность идее диктатуры пролетариата, в 1918 году марксистские партии, придерживающиеся радикального революционного большевизма, были переименованы из "социал-демократических" в "коммунистические". Именно по этой причине, а не по какой-то другой -- запомним этот факт возможно, неожиданный для многих нынешних сторонников коммунистической партии).

В последующем многие коммунистические партии, особенно западноевропейские, а затем коммунистическая партия нашей страны трансформировали формулировки своих программ -- скажем, поменяли формулу "диктатура пролетариата" на "общенародное государство", сделали акцент на приоритете парламентских методов и даже на уважении к праву и закону. Но, насколько известно, никто из них, не порвав с марксизмом, не отказался от коммунизма как практической задачи и, главное, от "своего права" в конечном итоге переделать жизнь общества во имя коммунизма, интересов людей труда.

И в этой связи, думается, уместно вот какое замечание, относящееся к сегодняшнему дню. В настоящее время приверженцы коммунистической партии заявляют о себе как о сторонниках такого политического движения, которое наиболее последовательно выступает "за закон", "за Конституцию", "за законность" и т. д., а некоторые из них даже утверждают, что коммунизм в их понимании -- воплощение не утопически-библейских идеалов, а собственно отечественных национальных и даже "патриотических" идей.

Но как быть в таком случае с тем, что провозглашенная, как и ранее, в качестве высшего идеала партии "коммунистическая перспектива" предполагает коренную революционную переделку действительности, и при этом, как говорил Ленин, плох тот революционер, который останавливается перед незыблемостью закона? И вообще -- какова в этом случае судьба высшего права -- революционного права, служащего делу коммунизма? Если же коммунисты теперь отказываются от того и другого (вместе с диктатурой пролетариата), то тогда встает другой вопрос: могут ли они в этом случае в принципе считаться и именовать себя "коммунистами", коль скоро коммунистическое движение для того и обособилось, присвоив себе такое имя, чтобы связать свое дело с коренной революционной переделкой мира?

Итак, если рассматривается вопрос о коммунистической, марксистской философии права в ее исходном (ортодоксальном) значении, то речь должна идти в данном случае о революционном праве, служащем делу коммунизма, -- о праве марксистской революционной диктатуры, не ограниченной законом.

При этом следует еще раз напомнить о том, что здесь, разумеется, термин "право" берется не в его строго юридическом значении, даже не просто в значении права власти, а в широком смысле, то есть в смысле обоснованности, оправданности тех или иных явлений, наличия у них достаточного основания.

По привычной, распространенной иерархии правовых явлений такое революционное право ближе всего к понятию правосознания -- к субъективным представлениям людей, их групп о реальном, желаемом и допустимом праве.

Но фактически оно означает нечто значительно большее, чем просто "сознание", что-то вроде революционного естественного права, так как, по представлениям его носителей, оно, такое высшее революционное право, служащее делу коммунизма, дозволяет то, что не допускает ни одна из систем позитивного права и никакое сознание, содержащее определение "право" в строго юридическом его значении, -- прямое, неконтролируемое, беспредельное и массовое насилие, открывает безбрежный неограниченный простор для любых, каких угодно акций. Пожалуй, только смысл "революционного правосознания", использованного в ходе большевистской революции и ленинско-сталинской диктатуры, соответствует содержанию рассматриваемой марксистской категории.

Именно потому большевики, марксисты-ленинцы считали себя вправе поступать сообразно своим идеологическим представлениям и делать со всем обществом, его институтами, с отдельными людьми что угодно -- захватывать путем заговора и вооруженного насилия власть, идти реализацию утопии, на фантастический эксперимент в отношении всего народа, ликвидировать естественные механизмы и стимулы жизнедеятельности -- частную собственность, рынок, предпринимательство, заменяя все это искусственно-принудительными фантомами, развязывать войну, применять массовые вооруженные насильственные акции, террор, чинить расправу над классово чуждыми элементами и единомышленниками-отступниками. Вот что говорил известный деятель Октябрьской революции, член ВЧК М.Лацис: "Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора"¹.

¹ Цит. по: Мельгунов С.П. Красный террор в России. 1918--1923. М, 1390. С. 44.

А в этой связи -- еще одна особенность высшего революционного права коммунизма в том виде, в каком оно в 1917 году стало реализовываться в России. Это -- придание идеологии (марксизму, партийным программам) непосредственного юридического значения и действия. Ведь согласно Декрету о суде № 1, все законоположения и юрисдикционные решения должны были соответствовать не только декретам советской власти, но в первую очередь программе (программе-минимум) коммунистической партии.

Отсюда -- господство неограниченной партократической диктатуры (власти, не ограниченной законом, открыто в то время названной "диктатурой пролетариата"), когда руководящие органы партии становились правящими, обладающими высшей супервластью в государстве. Причем -- такой могущественной бесконтрольной супервластъю, которая находится "над" законом, действует вне какого-либо юридического регулирования и в то же время открывает беспрепятственную возможность непосредственного, прямого (именно - непосредственного, прямого, минуя официальные советские инстанции) командования машиной государственного насилия, репрессивным аппаратом -- вооруженными силами, всеми карательными учреждениями (ВЧК, прокуратурой, учреждениями внутренних дел), всеми административно-управленческими учреждениями и институтами.

Советы -- представительные органы -- в таких условиях играли в основном декоративную роль, их декларируемое "всевластие" прикрывало и в какой-то мере легализовывало всемогущество партократического аппарата, всей партгосноменклатуры.

Итак, хотя марксисты, теоретики и революционеры-практики, почти не употребляли здесь слово "право" (впрочем, и оно порой прорывалось то там, то здесь, вспомним; "владеть землей имеем право, а паразиты -- никогда"), именно оно, право, в указанном ранее широком значении имелось в виду при обосновании пролетарской революции и диктатуры пролетариата, и именно по отношению к нему, к праву, понимаемому в широком смысле, строились основные философские и политические рассуждения Маркса, его сподвижников и ортодоксальных последователей. Так что Маркс и его последователи вопреки общепринятым представлениям вполне могут быть названы создателями особой философии права, противостоящей философии, рожденной эпохой Просвещения и французской революцией, -- коммунистической философии права.

Революционное право в действии. Надо отдать должное ленинцам-большевикам: захватив в России в октябре 1917 года власть путем заговора и вооруженного восстания, они с предельной пунктуальностью реализовали марксистские представления о революционном праве.

Право советской России 1917 -- конца 1920-х годов, которое именовалось "революционным", в то время оценивалось в чем-то открыто и честно. Оно характеризовалось как "революционное правосознание", а порой -- совсем уже открыто и честно -- как "революционная целесообразность"¹.

В таком "праве" мало чего было от права в строго юридическом его значении, а больше -- от непосредственного неконтролируемого революционного действования, прямого насилия. Советская власть признавала обязательными только свои, советской власти, юридические установления, да и те могли не соблюдаться по мотивам революционной целесообразности, чрезвычайных обстоятельств, исключительных случаев², то есть не соблюдаться по усмотрению самой власти, партийных и советских чиновников.

Здесь опять-таки все строго согласуется с философией марксизма, большевизма. Поскольку коммунизм, по представлениям ортодоксальных марксистов, -- величайшая цель всех возможных человеческих устремлений и задач, то во имя достижения такой величайшей цели все средства хороши и допустимы. Тем более что они, эти "все средства", могут быть и в пропагандистском ракурсе преподаны просто как ответ на такие же действия эксплуататоров и угнетателей: насильственный захват власти -- всего лишь ответ на господство угнетателей-эксплуататоров; национализация собственности -- ответ на грабеж эксплуатируемых; революционная война -- на грабительские войны господствующего меньшинства и т. п. Главное же -- великая цель, да еще в ужасающих условиях эксплуататорского общества, попускает и оправдывает насилие (которое, по словам Маркса, является всего лишь "повивальной бабкой истории"). Насилие, следовательно, выступает в виде необходимого и оправданного элемента идеологии и практики коммунизма, составной части коммунистической философии права.

¹ В самый канун октябрьского переворота идеолог революционного права советского образца П.И.Стучка писал: "... мы вслед за Марксом заявляем, что мы должны стоять не на почве законности, а стать на почву революции" (Стучка П.И. Избранные произведения по марксистско-ленинской теории права. Рига, 1964. С. 227).

² Там же. С. 350. В другом месте автор замечает: "С первых же дней революции 1917 г. еще в марте и позже мне неоднократно приходилось возражать против сознательного или невольного лицемерия тех революционеров, которые привыкли говорить о строгой законности в самый разгар революции" (с. 232).

Насилие подкралось к реальной жизни и вошло в коммунизм еще с одной стороны. Реальная жизнь показала, что коммунистические ослепительно-чарующие проекты все-таки (несмотря на попытки возвысить марксизм над утопическими воззрениями социалистов и коммунистов прежнего времени) тоже всего лишь мечта, утопия. Они никак не согласуются с естественными основами и стимулами жизнедеятельности людей, имеющими биологические предпосылки и выраженными в соответствии с "замыслом природы" в свободе поведения, конкуренции, соревновании, которые только и способны раскрыть человеческие задатки, "окунуть людей", по словам Канта, "в трудности и работу" и создать мощную энергию развития сообщества людей.

И потому пришлось и тут во имя великой цели, во имя демонстрации хотя бы каких-то успехов коммунизма, а по сути дела -- для преодоления нарастающего сопротивления коммунистическим акциям, во имя всего этого пришлось опять-таки прибегать к массовому насилию, причем к насилию самому мощному -- государственному, выраженному в организации и деятельности концентрационных лагерей, вооруженном подавлении восстаний, государственных повинностях, расправах над непокорными, разнообразных формах принуждения к труду.

Плюс к этому -- прокатившаяся кровавыми волнами в 1918--1921 годы по всей территории былой российской империи самая чудовищная из войн -- братоубийственная Гражданская война, превратившая вооруженные расправы, смерть и кровь чуть ли не в обыденное житейское и даже романтическое дело.

Не изменила хода событий и введенная в начале 1920-х годов нэп -- новая экономическая политика, которая представляла собой на деле не некий гуманный "ленинский план строительства социализма", будто бы "строя цивилизованных кооператоров", а всего лишь тактический маневр -- временное и частичное отступление после, в общем-то, неудачной массированной красногвардейской коммунистической атаки и последовавшей затем тотальной разрухи экономики страны. Отступление, которое с самого начала предполагалось вскоре остановить и которое действительно уже в конце 1920-х годов по наказу Ленина было остановлено сталинским режимом.

Все это -- если суммировать существо событий с октября 1917 до 1921 года -- означало не только слом, разрыв закономерно-естественного развития в сторону свободы и поворот назад, пусть и к модернизированному строю тиранической власти и фанатичной идеологии, но и формирование при господстве такого строя искусственного общества, основанного на фанатизме, насилии и фальсификациях.

"Отмирающее" право. Каково же отношение ортодоксального марксизма и большевистской практики к праву в строго юридическом значении -- к законам, суду и т.д.? После Октября 1917 года в официальной науке, пропаганде, господствующем общественном мнении утвердился взгляд о том, что: да, декреты, кодексы, суды, другие институты юриспруденции, пришедшие к нам из прошлого, пока нужны революционному пролетариату, но нужны -- временно, им суждено сойти со сцены, они уже сейчас отмирают.

Вот несколько высказываний правоведов того времени.

В 1918 году А.Г.Гойхбарг, отмечая ущербность и обреченность индивидуалистического буржуазного права, писал: "Окончательный, смертельный удар наносит ему власть нового класса -- пролетариата. Во время пролетарской революции это право находится в агонии и заменяется социальным правом переходного периода..." ¹. Спустя десятилетие другой советский правовед, Ю.Гейман, как бы продолжил эту мысль: "Хозяйственное законодательство военного коммунизма, -- писал он, -- представляет сложный замкнутый круг |внеправовых по своей природе норм и норм публично-правовых, крайне ограниченных в своем объеме", и, указывая на характер планово-договорных отношений, отмечал: "... они просто указывают путь, по которому пойдет хозяйственное право пролетарского государства к неправу, к административно-техническому регулированию, к своей противоположности"². Такого же взгляда придерживался в то время и другой автор (вскоре, впрочем, пересмотревший эти взгляды и ставки основателем ряда конструктивных теорий). Указывая на то, что в условиях "укрепления и роста социалистических (элементов в хозяйстве "правовая форма сворачивается, отмирает", он утверждал: "настоящее регулирование социалистического хозяйства начинается там, где закон превращается в техническое правило, сливается с процессом непосредственного управления производством"³.

¹ Гойхбарг А.Г. Пролетарская революция и гражданское право // Пролетарская революция и право, 1918. № 1. С. 17,

² Гейман Ю. Хозяйственное право к 12-летию Октября // Е.С. Ю.1929.

№ 44. С. 1030, 1032.

³ Братусь С.Н. К проблеме хозяйственно-административного права // Советское государство и революция права. 1930. № 11--12. С. 149, 167.

Трактовка права как права отмирающего, сходящего со сцены жизни общества, в котором побеждает социализм, была господствующей, доминирующей в коммунистической идеологии, в официальной юридической науке того времени. Более того, под такое понимание права подстраивались и более общие правовые воззрения. Одним из наиболее влиятельных среди них стала "меновая" концепция права Е.Б. Пашуканиса, который в своем обширном исследовании "Общая теория права и марксизм" обосновывал взгляд, в соответствии с которым право вообще строится на основе меновых, рыночных отношений, и поэтому устранение при социализме товарно-рыночного хозяйства означает также и "отмирание" права¹.

Взгляд на право в революционно-российских условиях (резко контрастирующий с линией на возвышение права, характерной для буржуазных революций, для дооктябрьской российской истории) едва ли имел безобидный характер некоего экзотического изыска, простого интеллектуального заблуждения, как это пытаются представить некоторые западные авторы. К сожалению, этот взгляд стал не только отражением наивно-утопических представлений о благостном "полном коммунизме" в облике библейского рая, но и жестко-суровой наукообразной констатацией действительных советских реалий -- приниженного, убогого фактического положения правовых форм в условиях господства всемогущей партократической власти.

Советские гражданские законы. Было бы грубой ошибкой изображать реальное положение дел в юридической системе советской России в одной лишь густо-черной тональности под рубриками "партократическая власть", "тирания" и т. д. В области социального законодательства (трудового, семейного, по социальному обеспечению) в России после 1917 года вводилось немало прогрессивных положений, прежде всего тех, которые направлены на защиту интересов людей труда, материнства и детства, малообеспеченных, обездоленных, то есть положений, отвечающих исконному предназначению права.

На первый взгляд, как будто бы такую же позитивную оценку должно было бы получить и то обстоятельство, что вслед за Конституцией 1918 года, кодексами о труде, о браке и семье в 1922 году принимается Гражданский кодекс, которому -- хотелось бы напомнить -- (принадлежит первостепенное значение в утверждении и развитии принципов гражданского общества, прав и свобод личности.

¹ См.: Пашуканис Е.Б. Общая теория права и марксизм // Избранные произведения по общей теории государства и права. М., 1980.

Но тут мы как раз встречаемся с одним из коварных ''свойств советского права, которое уже с того времени станет его неотъемлемой и определяющей чертой. Суть дела в том, что общепризнанная миссия и престиж гражданских законов (точно так же, как и Конституции) никак не соответствовали в условиях коммунистического партократического господства их фактической роли и реальному значению, создавая тем самым в основном видимость, иллюзию современного и отработанного правового устройства.

Гражданский кодекс был принят в 1922 году исключительно для того, чтобы ввести в жизнь общества нормы и позволяющие каким-то образом упорядочить, вести в известные рамки собственнические и рыночные отношения, которые стали складываться в условиях нэпа. Только это -- исключительно регулятивная функция в коммерческих делах, и больше ничего. В советском обществе уже не возникала, да и не могла возникнуть, задача внедрить во все подразделения общественной жизни принципы и критерии поведения, образующие само содержание гражданского общества -- экономическую свободу и юридическое равенство всех субъектов, их возможность самим, своей волей и в своем интересе создавать для себя права и обязанности, нести персональную ответственность за свои действия.

Более того, по прямой, жестко определенной партийной установке, безапелляционно сформулированной Лениным, из кодекса была устранена его душа, его гражданственная и социальная суть -- его назначение быть носителем, хранителем и защитой важнейшего устоя гражданского общества и свободного рынка -- частного права.

Вместо безусловного, твердого обеспечения самостоятельности и суверенного статуса субъектов гражданского права кодекс открывал возможность для прямого вмешательства органов власти в гражданские правоотношения. Это случилось в гигантских масштабах, когда гражданские правоотношения были поставлены в полную зависимость от "планов", то есть от произвольных императивных команд властных хозяйственных инстанций.

Да и вся правовая жизнь российского общества получила из уст Ленина четкую установку: "Мы ничего частного не признаем, для нас все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное"; и по множеству каналов: и в законодательной работе, и в практической юриспруденции, и в области юридической науки и образования -- везде такого рода директивная идеологическая установка была внедрена во все сферы правовой жизни, везде стала непререкаемым постулатом.

Понятно, сам факт издания в советской России Гражданского кодекса, даже при указанной политической интерпретации и идеологической атмосфере имел серьезный положительный эффект. Гражданский кодекс, пусть в урезанном виде, внес в экономическую жизнь некоторые гражданско-правовые ценности, элементы цивилистической культуры. Тем более что фактическое содержание кодекса образовали добротные проектные заготовки, сделанные видными русскими цивилистами в дореволюционное время. Деятельность судов по гражданским делам получила известную, относительно твердую и престижную, нормативную основу. Оживились юридическая наука и преподавание цивилистических дисциплин. В середине 1920-х годов в России вышел ряд крупных исследований по гражданскому праву. И, быть может, самое существенное состояло в том, что в отличие от ряда других областей гуманитарных знаний, где дальнейшее развитие дооктябрьской науки не имело никакой перспективы, здесь в науку, пусть и не на долгое время, вернулся ряд крупных правоведов (таких, как А.В.Венедиктов, М.М.Агарков, С.И.Аскназий, Е.А.Флейшин, В.К.Райхер, Б.Б.Черепахин и др.). *

В целом же, однако, Гражданский кодекс 1922 года не оказал на советское общество сколько-нибудь заметного влияния. Тотально огосударствленная, скованная идеологией и диктатурой жизнь общества оставляла лишь узкие участки реальных отношений (споры между трестированными предприятиями, бытовые сделки, наследственные дела), где гражданско-правовые нормы работали, давали заметный эффект в жизни людей, общества. Да и сам Гражданский кодекс, лишенный своей души -- частного права и потому обескровленный, немощный, во многом обрел, как и все право того времени, "опубличенный" характер, не стал, как говорится, явлением -- юридическим документом, который бы выбивался из общего "опубличенного" массива законодательства советской России и заложил основу для оптимизма в отношении правового будущего российского общества¹.

Императивы коммунистической философии права. Философия права, сложившаяся на основе марксистской доктрины в ее ленинско-сталинской, большевистской интерпретации, представляет собой результат сложного, на протяжении многих десятилетий, развития от права романтизированной революционной диктатуры к феномену "советское право", к идеологии социалистической законности, развившейся при сталинской тирании и утвердившейся в обстановке брежневского неосталинизма.

Принципиальные основы этой коммунистической, марксистской философии права были заложены уже после октябрьского переворота, в 1920--1930-х годах, когда торжествовали революционные романтика и фанатизм, идеи "отмирания права", революционного правосознания и революционной законности. Суть такой идеологии заключается в придании величайшего значения не позитивному праву, а некоему высшему праву -- революционному праву, служащему коммунизму, дающему непосредственное обоснование оправдание каким угодно акциям в отношении всего общества, всего населения, любых его групп, любого человека, на таком "праве" были построены идеи вооруженного захвата власти, диктатуры пролетариата, мирового пожара, революционных войн, беспощадного подавления контрреволюции, красного террора, физического уничтожения классово чуждых элементов и сотоварищей-отступников от генеральной линии партии.

¹ Впрочем, в юридической литературе того времени можно найти и высказывания оптимистического характера. "… Наше имущественное право, -- писал в 1928 году один из правоведов, --как в общих терминологических очертаниях своих, так и по содержанию своих нормативных постановлений, будет все более приближаться к обычным типам гражданских институтов, свойственных частноправовому строю капиталистических стран" (Канторович Я. Основные идеи гражданского права. Харьков, 1928. С. 6). Примечательно, что в 1926 году Б.Б. Черепахин издал в Иркутске брошюру "К вопросу о частном и публичном праве", в которой на основе обширных научных материалов дал обстоятельную характеристику гражданско-правовым началам -- началам координации воли и интересов субъектов (X сб. трудов профессоров и преподавателей Иркутского гос. ун-та. 1926. С. 258--281; отд. оттиск).

Ранее уже говорилось, что такого рода высшее революционное право может быть охарактеризовано как нечто близкое к правосознанию и даже к некоему революционному естественному праву (в которое в обстановке революционных перемен включалось "право свергать тирана", устранять "неугодного правителя", вести "революционную войну" и т. д.).

Но именно -- в чем-то близкое к естественному праву, обосновываемое естественным сопротивлением существующему насилию, возведенному во власть, -- близкое, но не более того. Ибо, в отличие от естественного права в строгом значении, коренящегося в требованиях окружающих человека естественных факторов, природы, здесь правообосновывающим базисом революционных акций являются иллюзорные идеологические догмы, постулаты идеологии (как система идей, пребывающая и саморазвивающаяся в "своей классово-утопической логике"). Той идеологии, глубокие исторические основы которой коренятся в этике, религиозно-этических представлениях, идеологизированных философских системах и взглядах -- таких, как платоновский взгляд на идеальное государство, воззрения Ж.-Ж. Руссо о народном суверенитете, католические представления о Спасении, марксистские утопии о полном коммунизме, для достижения которого все средства хороши и допустимы¹.

И не менее важно здесь то, что указанное "высшее право" как таковое является непосредственным, без каких-либо промежуточных звеньев, основанием для насильственных акций любой мощности и интенсивности -- вплоть до ведения войны с использованием всех самых мощных средств поражения, массированного физического уничтожения врага (например, газов при подавлении крестьянских восстаний), тотального истребления всего и вся, способного оказать сопротивление.

¹ Знаменательно, что некоторые направления религиозной идеологии по известным параллелям смыкались с коммунизмом. Эта общность религиозных воззрений и коммунизма справедливо была подмечена русскими либеральными правоведами-философами, а в области художественного творчества -- Ф.Достоевским. Как верно отмечено в современной литературе, "в глазах Чичерина (одного из самых видных русских правоведов либерального направления, критиковавшего Соловьева за увлечение католицизмом. -- С. Л.) общей чертой католицизма и социализма было стремление к насильственной организации Добра; в этом пункте он полностью соглашался с Достоевским... Социализм и коммунизм, по его словам, это явная попытка возврата к теократическим устремлениям католического средневековья, т. е. насильственного насаждения Царства Божия, исключительно опасного ввиду развития современного государственного аппарата. Удача такого эксперимента была бы огосударствлением всего и повлекла за собой всеобщее порабощение и экономическую катастрофу". И дальше: "Соловьев обвинялся Чичериным не только за увлечение католическим теократизмом, но и за прокладывание дороги социализму и даже коммунизму" (Валицкий А. Нравственность и право в теориях русских либералов конца ХІХ -- начала XX века//Вопросы философии. 1991. №8. С. 33).

Что же касается позитивного права, то при таких бескрайних возможностях, которые дает указанное "высшее право", оно требуется только как некоторое вспомогательное, подсобное средство -- для прикрытия совершаемых акций, для придания им некой "легитимности", для некоторого упорядочения, устранения крайностей, известного оправдания, придания -- если удастся -- даже какой-то респектабельности. А коль скоро действующие законы, иные нормативные документы, правосудная деятельность для подобных вспомогательных операций не очень-то нужны, то и позитивное право в таком случае вообще оказывается излишним, призванным выполнять некоторую регулятивную и в основном декоративную роль, или даже -- таким, которое создает ненужные помехи, мешает великому революционному делу.

Это, помимо всего иного, объясняет сдержанное, а нередко и прямо отрицательное отношение ортодоксальных марксистов, большевиков к закону, к позитивному праву -- что особо примечательно -- к естественному праву, к неотъемлемым правам человека. Маркс и Энгельс без обиняков говорили так: "Что касается права, то мы, наряду со многими другими, подчеркнули оппозицию коммунизма против права как политического и частного, так и в его наиболее общей форме -- в смысле права человека"¹ (да-да, были сказаны и такие слова! И не опрометчиво, не случайно: они точь-в-точь согласуются с исходными марксистскими идеологическими положениями).

Конечно, кратко обрисованная схема императивов, вытекающих из марксистской революционной доктрины в ее большевистской, ленинско-сталинской интерпретации, -- (именно схема, обнаженная суть, сама логика действий и поведения. Такая схема, логика во время вооруженного захвата большевиками власти, в последующих насильственных, порой открыто террористических акциях нередко к давала о себе знать на деле именно так, в самом что ни на есть своем естестве, в своем открытом, обнаженно-кровавом виде.

И хотя затем, в ходе последующего развития, когда в жизнь советского общества стал все более входить феномен "советское право", многие из обрисованных черт революционной законности оказались перекрытыми относительно развитыми, более или менее отработанными технико-юридическими формами, глубинная суть "новой правовой идеологии" осталась неизменной, и именно она определяет ее действительную природу и назначение. Впрочем, более подробный разговор обо всем этом дальше.

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. З.С. 197.

4.2 Смена координат. Феномен "советское право"

Новая полоса. -- Новые идолы. Всесильная Государственность -- "Идол" социализма. -- Советское право -- право "нового" типа. -- Право-невидимка. -- Ущербное право.

Новая полоса. В конце 1920 -- начале 1930-х годов в марксистских воззрениях на право, как и во всей системе марксистско-ленинской, большевистской идеологии, произошли изменения. В это время, по сути дела, началось формирование нового, государственнического варианта большевистской идеологии. Отсюда -- соответствующие изменения и в коммунистической философии права, которая, сохранив императивы ортодоксальной теории, в чем-то преобразовалась, по ряду существенных позиций сменила саму систему координат, и прежде всего своих "идолов", символы, терминологические обозначения.

Такая смена системы координат, "идолов" и словесных символов связана с тем, что в указанное время все советское общество вступило в новую полосу развития.

Обычно при освещении истории советского общества ее первые фазы (с октября 1917 года до смерти Сталина в 1953 году) рассматриваются как некая единая эпоха -- эпоха большевизма, на протяжении которой менялись, пожалуй, лишь события экономического и военного порядка, партийные форумы, схватки между партийными лидерами за власть, а главное -- осуществился переход власти от одного большевистского вождя -- Ленина к другому -- Сталину.

Между тем при действительно большой общности экономико-политических и особенно идеологических реалий того времени и необходимости учета всех только что упомянутых обстоятельств следует прежде всего видеть существенные отличия между двумя полосами этой эпохи (особо важные с точки зрения проблем данной работы), разграничивая:

во-первых, время прямой революционно-большевистской диктатуры, ленинского вождизма, когда при всех ужасах порядков революционного правосознания все же шел какой-то поиск нового, царил романтический настрои, скрывавший кровавую схватку коммунистов за выбор пути "социалистического и коммунистического строительства" и за власть;

и, во-вторых, новую полосу -- время единодержавной сталинской тирании, когда, одолев всех других претендентов на верховную власть в обществе (и по единодержавным восточно-византийским нравам физически уничтожив их), единоличный вождь -- Сталин встал на путь известной стабилизации в жизни общества, создания мощной военно-коммунистической общественной системы, основанной на модернизированной государственной экономике и выраженной во всесильной партийно-идеологизированной государственности и социалистической законности (обеспечивающих в новых формах господство революционного права, служащего коммунизму, его победе во всем мире).

Эта искусно созданная модернизированная система единодержавной власти и соответствующие ей общественные порядки, получившие официальное имя "советское социалистическое общество", могут быть охарактеризованы в качестве относительно сложившегося, институционально отработанного случая современной цивилизации. Такого случая, который, отличаясь причудливым сочетанием некоторых положительных, привлекательных и одновременно -- бесчеловечных, чудовищно отвратительных черт, представляет собой один на время укоренившийся, но все же ошибочный опыт Истории, свершившийся в ответ на потребности и вызов современности. Этот феномен современной цивилизации, к сожалению, до сих пор -- ни в нашем Отечестве, ни за рубежом -- не получил достаточно верного и строгого научного осмысления.

Между тем, хотя в настоящей работе и приходится ограничиться только приведенными общими констатациями (здесь по каждому пункту нужны более подробные пояснения), есть основания полагать, что ни один вопрос нашего советского прошлого и вопросов нынешней поры не может получить удовлетворительного решения, если не исходить из основательного анализа особенностей советской цивилизации.

Это относится и к праву советского общества. Тому праву, которое стало утверждаться в 1930-х годах, а затем обрело некоторые, относительно развернутые, в какой-то мере законченные, формы через два-три десятилетия -- в условиях брежневского неосталинского режима власти.

Новые идолы. Всесильная государственность. Новая полоса развития коммунистической системы, выраженная в утверждении единодержавной сталинской тирании, сопровождалась сменой идейных символов-"идолов", с которыми связывается высшее революционное право, вытекающее из революционного марксизма, большевизма.

До конца 1920-х годов в условиях романтизированной революционно-большевистской диктатуры развитие советского общества непосредственно связывалось с высокими коммунистическими идеалами и необходимостью кардинального преобразования общества и человека во имя их достижения. Теперь же, в условиях новой полосы развития, эти идеалы стали рассматриваться как отдаленные во времени, официально трактоваться в качестве перспективы, следующей "фазы" развития общества.

В качестве же непосредственных идейных задач-символов выступили новые категории, напрямую относящиеся к существующей властно-тиранической системе и связанные с необходимостью ее сохранения, упрочения и усиления, которые и стали новыми "идолами". Это, во-первых, всесильная партийно-идеологизированная государственность и, во-вторых, "идол" социализма. Остановимся сначала на первом из них -- на государственности, имеющей ключевое значение для коммунистической философии права в ее новом, осовремененном облике.

Всесильная партийно--идеологизированная государственность, официально именуемая "социалистической", стала с середины 1930-х годов (и в немалой мере вплоть до настоящего времени) носительницей господствующей идеологии, а практически -- инструментом придания статуса незыблемости и святости, всемерного упрочения и усиления единодержавной имперской тирании, военно-коммунистической системы, существующей в ней партократической, партийно-советской власти.

При этом власть, получившая имя "социалистической", очутилась перед необходимостью интенсивной модернизации и по содержанию, и по форме. В частности, потому, что Советы (официально провозглашенные в качестве нового типа власти -- власти самих трудящихся) по сути дела оказались такими вече-митинговыми институтами непосредственной демократии, которые хотя и были объявлены "всевластными", но продемонстрировали свою неспособность осуществлять государственно-профессиональное руководство делами общества, и которые к тому же по-прежнему причислялись к одному из "приводных ремней" механизма диктатуры пролетариата.

Да и вообще оказалось полезным во имя придания святости и внешнего престижа облагородить эту военно-коммунистическую власть рядом респектабельных, внешне демократических институтов и форм, в том числе престижно юридических, -- процесс, который стал особо заметным и внешне впечатляющим в связи с принятием сталинской Конституции 1936 года.

И вот с середины 1930-х годов центральным звеном марксистской философии права, с ее визитной карточкой социалистическая законность", стало государство, притом пенно всесильное государство, именуемое советским, социалистическим. "Всесильное" в том строгом значении этого слова, в соответствии с которым ему дозволено веек оно может все.

Такой поворот событий в мире марксистских идей и реалий представляется на первый взгляд неожиданным, нелогичным и даже странным, если исходить из ортодоксальных марксистских взглядов на государство. Ведь государство с этих позиций изначально рассматривалось как институт временный, рассчитанный лишь на переходный период и обреченный по мере успехов коммунизма на отмирание. В нем не предполагалось иметь ни постоянного привилегированного аппарата, ни постоянной армии -- словом, не государство в строгом смысле, а, по словам Ленина, "полугосударство", формой которого и должны были стать образования непосредственной демократии самих трудящих масс -- Советы.

Чем же можно объяснить такого рода поворот?

Понятно, решающую роль сыграл здесь сам факт появления мощной военно-коммунистической властной системы -- то обстоятельство, что революционно-романтический порыв к коммунизму на деле обернулся формированием тиранической военно-коммунистической системы власти во главе с единодержавным правителем, вождем -- генеральным секретарем коммунистической партии.

Но сам по себе этот факт едва ли был бы возведен в ореол всесильной священной власти, если бы он не был преподан с позиций коммунистической идеологии. Ведь при указанной ранее философской переориентации произошла не замена былой утопической философии на обычную государственную идеологию, возвеличивающую власть (такая идеология при абсолютизации власти -- вещь распространенная), а явление совсем иного порядка. Марксистские философские догмы и определения стали своего рода обоснованием всемогущества власти. Советское государство, возглавляемое вождем коммунистической партии, было объявлено главным орудием строительства коммунизма. А потому именно оно, государство "во главе с партией", стало выражением и носителем указанного ранее высшего революционного права, дозволяющего в отношении общества, Населения, каждого человека совершать любые, какие угодно акции, лишь бы они сообразовывались с марксизмом, ленинизмом, большевистскими взглядами и практикой.

Да и по своему существу государственная идеология в сталинскую эпоху -- в периоды, начавшиеся со сталинской единодержавной тирании, а затем во время брежневского неосталинизма, связывалась не столько с дальними коммунистическими идеалами (они приобрели в основном декларативный, лозунговый характер, и только в хрущевское время было воспламенились живой романтикой), сколько с существованием и функционированием модернизированной военно-коммунистической системы власти, выраженной в социалистической державной государственности.

Из этого можно понять, почему в советском обществе с середины 1930-х годов в официальных документах и коммунистической пропаганде внимание все более концентрируется не на коммунизме, а на "социалистическом государстве", "функциях государства", "государственной дисциплине", "государстве при коммунизме".

Итак, главное в модернизации власти и всей военно-коммунистической системы, начавшейся в 1930-е годы, состояло в сохранении в новом, осовремененном варианте марксистско-ортодоксальной сущности коммунистической идеологии, выраженной в высшем революционном праве на кардинальное ("во имя коммунизма", но теперь -- по воле вождя и партии) преобразование общества. Именно поэтому, начиная с 1930-х годов, государственность неизменно понималась как:

партийно-идеологизированная власть -- власть, центром, ядром которой является коммунистическая партия, практически -- генеральный секретарь, политбюро, секретари ЦК, первые секретари обкомов (и все это стало синонимом определению "социалистическое государство");

власть, единая с идеями коммунизма (в "обоснование" этого Сталин в конце 1930-х годов дополнил марксистские догмы положением о "сохранении государства при коммунизме");

власть всесильная -- такая, которой, как главному орудию строительства коммунизма с опорой на карательно-репрессивный и чиновничий аппарат, "по плечу" решение любых задач и которой напрямую, при сохранении верховенства партии, подконтрольны все сферы общественной жизни, в том числе экономика, культура, духовная жизнь;

власть, которой дозволено "все" -- применение любых насильственных действий против тех или иных лиц, языческое уничтожение целых групп населения, переселение народов, любые "преобразования" природы и т. д.

"Идол" социализма. Со временем, уже к концу 1930-х годов (а с предельной определенностью -- в послевоенное время, в 1950--1960-е годы), в советском обществе в ходе самой практики и в результате усилий партийных идеологов оказался найденным еще один "идол" -- критерий-основание, выражающий существование и действие высшего революционного права -- носителя современного большевизма.

Ведь при наличии относительно развитой и превозносимой на все лады советской юридической системы открыто говорить о "революционном правосознании" и "революционной законности" было делом совсем уж порочным; и потому указанные формулировки незаметно были заменены на те, которые соответствовали новой лексике, -- "социалистическое правосознание" и "социалистическая законность".

Да к тому же прежние революционные лозунги в их первозданном виде сохранялись, пожалуй, лишь в пропагандистском и литературно-научном обиходе. Судя по всему, новая полоса развития -- время осознания провала Быстрого коммунистического эксперимента и необходимости "сталинской стабилизации", всемогущей державной власти -- вообще все более переводила былые романтические коммуно-утопические расчеты в плоскость диктуемых жизнью реальных большевистских дел: сохранение и "упрочение тиранической власти, обеспечение четкой работы всей машины всевластия, придание ей современного респектабельного облика, наращивание экономического и военного могущества, новые территориальные приобретения во имя победы всемирного пролетариата, какие-то, пусть и убогие, мизерные, "социалистические завоевания" внутри страны -- бесплатные медицина и образование, символическая плата за жилье, гарантированные выплаты зарплаты и пенсий.

И вот все это стало охватываться формулой "социализм".

Поэтому с 1930-х годов в советском обществе с нарастающими энтузиазмом и категоричностью провозглашаются официозные формулировки о его победах. Сначала -- о победах "основ социализма", затем о "победе в основном", о "полной победе", наконец -- уже в послевоенное время -- о "полной и окончательной" победе, о "развитом" социализме, когда он становится "необратимым" и выражает "социалистический выбор" всего народа. Такие определения стали распространяться и на другие страны Восточной и Центральной Европы, Азии, втянутые, преимущественно по-большевистски, военным, насильственным путем в единый "социалистический лагерь".

И вот тогда формально провозглашенным основанием-критерием, необходимым для того, чтобы запускать в дело высшее революционное право с использованием всей мощи вооруженных, карательных сил, всей репрессивно-чиновничьей машины, стали интересы победившего социализма, его незыблемость, "окончательный и необратимый выбор" его народом.

Это основание-критерий сказалось на решении ряда юридических проблем, в том числе конституционных. Само существование, казалось бы, широких социально-экономических и иных прав граждан и тем более их фактическая реализация напрямую связывались в формулировках юридических текстов (особенно Конституции 1977,года) с тем юридически значимым условием, что они должны соответствовать "интересам социализма".

Но в наибольшей степени, пожалуй, аргумент "социализма", точнее "угрозы социализму", проявил свою большевистскую суть в критических, кризисных ситуациях. Причем, что весьма показательно, прежде всего именно в тех областях отношений, где твердость правовых норм и принципов имеет, казалось бы, неоспоримую значимость, -- в межгосударственных отношениях, между странами социалистического лагеря. Ведь туманные брежневско-сусловские рассуждения о достоинствах социалистического строя, а затем "доктрина Брежнева", послужившие основой вторжения вооруженных сил в Венгрию (1956 г.) и в Чехословакию (1968 г.), и беспощадная расправа с народным сопротивлением обосновывались наряду с некоторыми иными невразумительными доводами тем, что возникла "угроза социализму". И это будто бы в достаточной мере оправдывает массовые вооруженные насильственные акции "братьев по социализму" во главе с СССР в отношении любой страны социалистического лагеря, коль скоро, по мнению "братьев", прежде всего лидеров КПСС, подобная угроза социализму возникла.