Понятие и политико-правовое значение суверенитета

По мнению Б. С. Эбзеева [297, с. 344], важное значение имеют и факторы социально-психологического характера: вопрос о суверенитете народа возникает тогда, когда общество начинает сознавать необходимость ограничения абсолютной власти государства (независимо от того, в ком эта власть воплощается) и её подчинения определённому правопорядку, в основе которого, как следует из опыта государственного развития человечества, - известная децентрализация и разделение властей, появление конституций, утверждение в общественном сознании и политико-правовой практики прав человека.

Можно утверждать, что современная концепция народного суверенитета подразумевает принадлежность народу учредительной власти, а сама Конституция выступает результатом деятельности этой власти, воплощаемой народом. Не случайно преамбула Конституции Республики Беларусь начинается словами: «Мы, народ Республики Беларусь, …».

Полновластие народа и его верховенство, национальный и государственный суверенитет находятся в органическом единстве, но именно полновластие народа лежит в основе государственного суверенитета, который, в свою очередь, в современном обществе выступает в качестве выразителя суверенной воли народа. Суверенитет един и не может быть разделен между народом, нацией и государством, это - различные стороны одного и того же социально-политического и конституционно-правового явления. Содержание принципа суверенитета исключает одновременное существование нескольких суверенных властей в одном государстве. Речь может идти о разных аспектах одной и той же категории и разных подходах к её обеспечению.

7.Суверенитет, демократия, права человека

В соответствии со ст. 1 Конституции Республики Беларусь наше государство провозглашается демократическим. Народовластие, с нашей точки зрения, составляет лишь одну из основ демократии наряду с принципами верховенства права, разделения властей, местного самоуправления, идеологического и политического многообразия. Статья 3 Конституции провозглашает наше государство государством народовластия или, иначе говоря, демократическим государством (от греч. demos - народ, kratos - власть).

Но между понятиями «народный суверенитет» и «демократия» всё же нельзя ставить знак равенства. Ключевым при раскрытии данного вопроса является следующий тезис: демократия обязательно предполагает признание народного суверенитета, но реализация идеи народовластия вовсе не означает существование демократии. Первоначально уточним терминологию.

По подсчётам ученых [78, с. 23], к настоящему времени сформулировано более 500 определений демократии. Пожалуй, в социальных науках нет другого понятия, содержание которого подвергалось бы столь различным интерпретациям. В большинстве современных словарей демократия определяется как народная форма правления, в которой народ облечен высшей властью и осуществляет её либо непосредственно, либо через своих избранных представителей при свободной избирательной системе.

При всём том, что демократия - явление очень сложное, определить момент её зарождения на удивление просто: город - государство (полис) Афины в V в. до н. э. Перикловы Афины, названные так по имени их наиболее прославленного лидера, послужили источником вдохновения для поколений более поздних политиков - теоретиков и государственных деятелей. Несмотря на наличие врагов и на внутренние слабости, афинская демократия умела за себя постоять. Она просуществовала почти 200 лет, пережив даже поражение в Пелопонесской войне в 404 г. до н. э. и оказавшись в руках своего главного соперника - Спарты. Идеализировать афинскую демократию не стоит, она - продукт своего времени, и для сегодняшнего исследователя многие аспекты афинской демократии кажутся странными и даже чуждыми.

Можно сказать, что идея народного суверенитета была возведена в древних Афинах до абсолюта. Судите сами. Центральным политическим институтом в Афинах VI-V в. до н. э. было Собрание, привлекавшее обычно 5-6 тысяч участников и открытое для всех взрослых свободных граждан мужского пола. Собрание простым большинством голосов могло решать практически любые внутренние проблемы без всяких правовых ограничений (что совершенно неприемлемо для современной демократии). Суды проводились присяжными в составе 501 гражданина, тоже большинством голосов решавших, виновен человек или нет.

Наиболее знаменательным, на наш взгляд, является то, что лидеры Собрания не избирались, а тянули жребий, поскольку афиняне считали, что любой гражданин способен занимать государственную должность. Да и самих должностей было мало: военачальники избирались сроком на один год, во всём остальном Перикловы Афины обходились без таких общеизвестных исполнительных институтов, как президент, премьер-министр, кабинет или постоянная гражданская служба. Получалось, что ответственность за принятие решений ложилась почти исключительно на плечи граждан - членов Собрания - бремя государственной службы, которое для большинства современных людей было бы сегодня непосильным. Остаётся добавить, что Афины времён Перикла не знали конституционных ограничений и имели тенденцию к фракционности и очень часто попадали под влияние дальновидных и красноречивых ораторов.

Афины времён Перикла - классический пример прямой демократии, когда граждане без посредничества избранных или назначенных лиц могут участвовать в принятии общественных решений. Но такая система, предельно полно отражающая идею народного суверенитета, может иметь практический смысл только при относительно небольшом числе людей. В Собрании Афин, по оценкам современников, участвовало не больше шести тысяч человек - вероятно, максимальное число, которое можно собрать физически вместе для проведения в жизнь такой демократии (здесь уместно вспомнить особенности вечевого строя средневековых Полоцка и Витебска).

Но любое современное общество, при его сложности и многочисленности, имеет значительно меньше возможностей для осуществления прямой демократии. Поэтому сегодня наиболее распространённой формой демократии является представительная демократия, при которой граждане избирают официальных лиц для принятия политических решений, формулирования законов и проведения в жизнь программ ради общественного блага. Считается, что от имени народа эти официальные лица (депутаты, президенты, мэры и др.) могут продуманно и упорядоченно разбираться в сложных общественных проблемах (прибегая по необходимости к помощи специалистов), что требует затрат времени и энергии и часто является непрактичным для подавляющего большинства частных лиц.

Можно вспомнить и о том, что участвовавшие в политической жизни древних Афин граждане имели достаточно много свободного времени (работали преимущественно женщины, рабы и иностранцы по найму), и поэтому могли себе позволить целыми днями пребывать в публичных местах и заниматься политикой, творчеством, науками. Наши современники себе такой роскоши позволить просто не могут и вынуждены заниматься делами куда более приземлёнными. Понятно, что в условиях представительной демократии идея народовластия реализуется качественно иным способом, и поэтому афинский термин «демократия» нами должен пониматься очень специфично с поправкой на ту эпоху.

В этой связи очень актуальными нам представляются размышления российского правоведа А. В. Зиновьева, который выясняет проблему соотношения народного суверенитета и полновластия народа через призму демократии и прав человека.

Как полагает ученый, «сложившееся окончательное толкование понятия «демократия» на основе модернизированного перевода двух греческих слов («народ» и «власть») не дает ответа на ряд важнейших вопросов. Во-первых, надо определить цель полновластия народа. Именно оно способно обеспечить государству и обществу беспрепятственное, эффективное и независимое решение всех вопросов внутреннего и внешнего характера. Во-вторых, необходимо иметь возможность наделить человека и гражданина права и свободами. В-третьих, только реальное народовластие способно признавать, соблюдать, сохранять и защищать права и свободы человека и гражданина. Подлинное полновластие народа только ради обладания власти лишено смысла. Поэтому исключить права и свободы человека и гражданина из составляющих демократии - значит, совершать не только политическую, но и правовую ошибку. Демократия, при которой человек и гражданин реально не обладают многими важными правами и свободами, не могут обеспечить себе достойную жизнь, удовлетворить разумные материальные и духовные потребности, по существу, перестаёт быть демократией» [78, с. 22] (см. также работу А.А. Головко [67]).

Из множества определений демократии наиболее распространённым является то, которое 15 ноября 1863 г. в Геттисбурге на последнем поле битвы гражданской войны между Севером и Югом дал Авраам Линкольн в своём обращении, выдержанном в античном стиле: «Демократия - это власть народа посредством народа и для народа». Очевидно, что под народом здесь подразумевается не сумма жителей, а именно сообщество, с которым граждане могли бы себя идентифицировать. Например, ещё Цицерон в Древнем Риме считал наличие сознания общей пользы и необходимости общих организаций достаточным для того, чтобы жители какой-то определённой области стали народом. Хотя, конечно, для того, чтобы создать такое сообщество на современно примитивном уровне, достаточно страха перед врагами, страха перед войной всех против всех («Пока люди живут без общей власти, держащей всех их в страхе, они находятся в том состоянии, которое называется войной, а именно в состоянии войны всех против всех» - Томас Гоббс), заботы об элементарных жизненных потребностях.

По замечанию немецкого профессора Карло Шмида [293, с. 4] всеобщая польза сама по себе ещё не является достаточным условием того, чтобы создать объединение, внутри которого будет сохранена в неприкосновенности индивидуальность каждого отдельного человека. Где сообщество тех, кто к нему принадлежит, требует подчинить себе законы и нормы - даже там, где это ничего не даёт каждому в отдельности, а, напротив, потребует от него только жертв - в основе объединения должен лежать принцип, который означает больше, чем создание пользы, - одно общее представление о ценностях, которые придают особый смысл человеческой жизни и которые необходимо создать на исторически сложившейся территории. Подходящее выражение для этого уже нашёл Святой Августин, когда он написал, что государство только тогда имеет право осуществлять своё предназначение по поддержанию мира и порядка, когда народ этого государства чувствует себя объединённым общей любовью к определённым общим ценностям.

А это уже пример того, как народ интегрируется в нацию, но для этого ему нужно быть независимым от любого проявления чужой воли. Именно здесь и зарождается, с нашей точки зрения, понятие «народного суверенитета», реализация которого немыслима без «государственного суверенитета». Ведь вполне возможно в колонии или в протекторате создать такую организацию общественной жизни, которая позволила бы населению жить при таком же порядке, какой обычно существует в демократическом обществе, но только под верховной властью правителя или протектора, сообществом не избранных. Конечно, в этом случае могут иметь место элементы демократии, но это происходит по воле третьего лица, обладающего верховной властью.

Демократия - это не только народовластие, она включает в себя также целый комплекс идей и принципов о свободе, а также набор практических норм и процедур, сформировавшихся на протяжении человеческой истории. Однако демократию нельзя сводить к этим составляющим. Демократически сформированная власть - это только один элемент, сосуществующий в социальной ткани со многими и различными институтами, политическими партиями, организациями и ассоциациями. Это разнообразие называется плюрализмом, который предполагает, что многие из указанных субъектов играют роль посредников между частными лицами и сложными социальными институтами и государственными структурами, т. е. функционируют в пространстве, не занятом публичной властью.

В авторитарном обществе практически все подобные организации контролируются государственным аппаратом и должны получить от него разрешение на существование. Все они находятся под неусыпным надзором государства или даже ему в чём-то подотчётны.

В демократическом обществе поведение власти точно определено законом, в результате чего самоуправляющиеся общественные организации свободны от государственного контроля. Наоборот, многие из них (например, экологические и правозащитные) имеют возможность влиять на принятие государственных решений и требовать от властных структур отчёта в своих действиях. Более того, многие группы (творческие, религиозные, спортивные, научные) могут вообще не контактировать с властью, что также охватывается понятием народного суверенитета (речь идёт о свободном выборе человека). Часто так бывает, что в этой насыщенной частной сфере демократического общества граждане открывают для себя возможности свободы и обязанности самоуправления, не испытывая при этом давления государственной власти.

К настоящему времени большинство исследователей при изучении современной демократии сходятся во мнении (расхождения незначительны), что её характерными признаками следует считать [25, с. 23]:

выборы

принцип большинства

принцип равенства

свободу мнений

многопартийную систему

самоуправление

гарантии основных прав человека

права меньшинств

Более подробно о качественных характеристиках демократии будет сказано при освещении темы «Формы политической власти». Здесь лишь отметим, что выявление подлинного конституционного содержания демократии как доктриной, так и практикой реализации не может быть оторвано от конкретного развития демократических начал в конституции.

Как верно отмечает Б. С. Эбзеев, «доминирующее значение, особенно для практики правоприменения, имеют не представления, сложившиеся до или вне конституции, а нормативное выражение демократии в конституции, имея в виду также общие принципы права, как они отражены в Основном Законе» [297, с. 368]. С другой стороны, в любой из действующих конституций демократия представлена не как завершённая модель, а, по выражению немецкого государствоведа К. Хессе, «лишь в отдельных, основных чертах как необходимая база для регулирования деятельности демократического строя и обеспечения в соответствии с конституцией основы и структуры этого строя» [282, с. 72].

Здесь необходимо отметить, что в теории и практике государств, провозгласивших себя демократическими, иногда «всплывают» понятия-явления, не поддающиеся однозначной трактовке. В нашем случае речь идёт о так называемой «суверенной демократии».

Как известно, понятие «суверенная демократия» было введено в научный оборот и политический дискурс при обсуждении в Российской Федерации программного заявления пропрезидентской партии «Единая Россия» и озвучено Главой государства В. В. Путиным в 2006 г. Это событие не осталось без внимания со стороны ведущих российских конституционалистов. А. В. Зиновьев заметил, что «такое нововведение нуждается в серьёзной аргументации» [78, с.26], а Ю. А. Тихомиров назвал его «популярным лозунгом, который имеет хождение за рубежом и получил некоторое признание в Российской Федерации. Думается, его новизна относительна, поскольку суверенитет народа, наций и государства органически включает суверенитет экономики, демократических институтов властных структур, законодательства и т. п.» [276, с. 41].

Оба указанных автора согласны с этим нововведением, рассматривая его в качестве защитной реакции, когда «американская позиция давления на другие страны с целью подчинить их универсальным демократическим правилам, подготовленным в США, выглядит как покушение на суверенность государств. В то же время абсолютизация этого принципа позволяет США считать себя не связанными никакими международными правилами, которые вторичны по отношению к их суверенным нормам и институтам. Странный парадокс» [276, с.41].

Иная позиция была высказана российским правоведом профессором В. В. Полянским при обсуждении проблемы адекватного отражения в политико-правовых понятиях и категориях сущности процессов, происходящих в системе публичной власти. Так, ученый акцентирует внимание на том, что «появились новые для российской науки понятия - «правовые позиции», «лоббизм», «благотворительность», «вертикаль власти», «суверенная демократия». Некоторые из упомянутых понятий обладают качествами категории (например, «правовые позиции»). Они несут позитивный политический, социальный потенциал, способствуют модернизации и гармонизации категориального аппарата правовой науки, что является одной из предпосылок гармонизации отношений в системе публичной власти. Наоборот, введение в оборот такого словосочетания, как «суверенная демократия», представляется научно и даже политически необоснованным. Существуют и успешно служат политико-правовым целям категории «суверенитет» (народный, государственный, национальный), «демократия». Именно государственный суверенитет выражает ментальную позицию народов тех стран, которые не хотят утрачивать свою независимость в условиях так называемой глобализации» [302, с. 227].

Позиция В. В. Полянского нам представляется абсолютно точной. Наша же точка зрения такова. Во-первых, нельзя конъюктурно появившемуся политическому «новоязу» с ходу придавать значение юридической категории. Во-вторых, авторы сами ни разу не объяснили его смысловое содержание, поскольку он был просто «вброшен» в политический обиход. В-третьих, этот речевой оборот включает в себя два совершенно разных термина - «суверенитет» и «демократия», никоим образом не объединенных между собой, и поэтому ему нельзя придавать значение научного понятия. В-четвертых, что пожалуй главное, при помощи этого политического слогана находящиеся у власти всего лишь пытаются в очередной раз доказать всему миру особенности развития российской демократии, формирования некой специфической неповторимой национальной модели, что и предусматривает отход от общеевропейских стандартов. Нелишне напомнить, что этот лозунг возник как ответная реакция на критику со стороны Европы по поводу очевидного сворачивания в России демократических преобразований.

Понятие демократии, используемое Основным Законом Беларуси, имеет отношение не только для характеристики государства, но и носит всеобщий в смысле охвата всех аспектов его деятельности характер. Тем самым определяется не только форма правления, но и тип политического режима. При этом если в преамбуле Конституции, как представляется, речь идёт о народовластии как характеристике политической системы общества, то в ст. 1 речь главным образом идёт о демократическом политическом режиме именно как явлении государственной жизни, как совокупности приёмов и способов формирования и функционирования государственной власти.

Демократию нельзя интерпретировать как господство народа, что было характерно, как мы установили, для Афин времён Перикла. Это - архаический взгляд на современную жизнь. Действующая Конституция, как и большинство других европейских конституций, закрепляют демократию не в смысле господства народа, основой которого могла бы быть доминирующая воля большинства; речь идёт о рациональной организации политического процесса и обеспечении политического единства народа в условиях политического плюрализма.

Ранее приведённые черты демократии в её конституционном измерении пронизывают организацию и функционирование власти, реализацию прав и свобод личности, ибо только в этом случае демократия способна содействовать солидаризации всего народа. Но в таком случае, как можно убедиться, идея народного суверенитета находит качественно новое политическое воплощение. И главная причина тому - признание категории прав человека. Она коренным образом видоизменяет традиционные подходы в понимании народовластия.

В своё время дореволюционный русский юрист М. М. Ковалевский в работе «От прямого народоправства к представительному и от патриархальной монархии к парламентаризму» (1906) констатировал, что доктрине народного суверенитета, как она формировалась изначально, долгое время были чужды представления о возможности иной свободы, кроме той, которая состоит в неограниченном подчинении индивида общей воле его сограждан. Социально-историческая практика, однако, убедительно доказала, что неограниченность народного верховенства, даже воплощаемого и реализуемого парламентом, так же опасна, как и при господстве системы единовластия - наследственной монархии или демократического цезаризма.

Как убеждён Б. С. Эбзеев [297, с. 359], именно отсюда проистекало понимание того, что общество не есть простая совокупность индивидов, а неотчуждаемые права человека и гражданина, - как свободы физических и нравственных проявлений личности и неприкосновенности собственности - узда для законодателя и способ ограничения всякой публичной власти, действующей в обществе, если эти права реально интегрированы в конституционный строй государства, систему организации и деятельности законодательной, исполнительной и судебной власти, институты собственности. В связи с этим на передний план проблем, требующих теоретического осмысления и государственно-правового решения, выходит прежде всего вопрос о соотношении суверенитета и прав человека.

Признание основных прав и свобод человека имеет, таким образом, значение для определения внешних границ самого народного суверенитета. Логически рассуждая, народ не может быть действительно суверенным, если каждый член общества не обладает реально гарантированными законом и судом основными правами и свободами или в обществе не обеспечено выполнение гражданами возлагаемых на них законом обязанностей. Большую опасность представляет и абсолютизация суверенитета народа, особенно когда в качестве выразителя его воли выступают различные вожди, партии, движения и т. п. Можно сказать, что соотношение суверенитета и прав народа и человека есть по существу часть извечной проблемы соотношения коллективного и индивидуального в организации общественной и государственной жизни.

Немецкий теоретик Карло Шмид, изначально поддержавший нацистов, но впоследствии ставший разработчиком идей социальной демократии, проблему прав человека в условиях современной демократии видит следующим образом: «Конечный смысл техники демократических процедур в том, чтобы достичь такого устройства совместной жизни людей, при котором бы не пострадало ничьё достоинство и всем - включая меньшинства - официально была дана возможность свободно проявлять свои способности и таким образом самоутвердиться. Сюда же относится и то, что в течение долгого исторического процесса вошло в политическое сознание общества как права человека, поначалу как производное отношение от понятия «терпимость». Терпимость не означает безразличия по отношению к инакомыслящим или тем, кто иначе толкует положение вещей; она означает желание предоставить им возможность открыто проявлять своё инобытие, с условием, что при этом не будут ущемляться соответствующие возможности других» [293, с. 4].

Здесь важно понимать, что всякое преувеличение коллективного начала, в том числе абсолютизация суверенитета народа, чревато тоталитарными формами организации общества, подавлением инакомыслия, игнорированием прав и интересов меньшинства, прав и свобод человека.

В свою очередь, «выпячивание» индивидуального начала в организации общественной жизни способно инициировать анархическое своевластие (охлократию, по выражению Аристотеля), чреватое разрушением государственности и принятых в обществе норм человеческого общежития. Как пишет К. Шмид [293,с. 5] «демократия не является ареной для произвола толпы и необузданных действий; она является законодательно закреплённым порядком. До тех пор, пока действует конституция, невозможны никакие законодательные акты народа, выходящие за её рамки, даже если за них проголосуют все граждане. Любая акция, предпринятая вопреки или наперекор нормам конституции, стала бы государственным конфликтом или революцией. Законным путём конституции могут быть изменены и дополнены только в тех границах и при помощи тех методов, которые предписаны в конституции.

Но всё же никакая конституция не может отнять у народа элементарного права заново взять свою судьбу в свои руки; всякая конституция действительна с оговоркой революции: победного прорыва новых представлений об отношении народа к самому себе и своей роли в истории. Но тогда этот процесс переходит из сферы законности в сферу элементарного, чтобы таким образом определить новые рамки законности в этом своём новом положении».

Поэтому следует согласиться с позицией тех учёных [297, с. 360], которые придерживаются того взгляда, что суверенитет народа не тождествен свободе личности, а суверенные права народа нельзя отождествлять с правами граждан. В правах граждан они конкретизируются, обретают одну из юридически определённых форм своего выражения и реализации, а народный суверенитет выступает одним из оснований прав, их источником и вместе с тем выражает и природу этих прав, характер их действия и меру юридической обязательности для государственной власти.

Именно в соответствии с суверенной волей народа определяется вся система конституционных прав и обязанностей граждан, их характер и социальное, материальное, нормативное содержание. Очевидно, что осуществление суверенитета народа, его полновластия, верховенства и независимости невозможно без обеспечения прав и свобод личности.

Таким образом, соотношение между суверенитетом народа и правами граждан может быть выражено следующим образом: народ на может быть суверенным, если граждане не обладают определённым объёмом прав и свобод (достаточно сопоставить его со Всеобщей Декларацией Прав Человека). В свою очередь, свобода личности в широком социально-юридическом смысле гарантируется именно народным суверенитетом и ограничениями, накладываемыми им на государство. Итак, необходимое условие осуществления народного суверенитета представляет неукоснительное соблюдение членами общества основных обязанностей, а институт конституционных прав и обязанностей граждан - важнейший способ обеспечения суверенитета народа.

Суверенные права народа в результате их конституционного урегулирования приобретают качество юридических прав граждан, а это означает, что Основной Закон устанавливает пределы народного суверенитета и закрепляет границы распространения государственной власти. Только так можно определить масштаб верховенства суверенитета самого государства.

Можно сделать вывод, что идея самореализации человека в политике лежит в рамках такого понимания государства, согласно которому не только основные права и свободы личности касаются государства, но и оно кое-что значит для личности. Только будучи свободным и благодаря своей свободе, люди формируют государство, дают ему жизненные силы и поддерживают его существование. Тем самым преодолевается извечное разделение государства и общества.

Для понимания этого тезиса сошлёмся на мнение немецкого конституционалиста В. - Ш. Глезера [68, с. 84], который, давая общую характеристику основного права гражданина на участие в волеобразовании, особо подчёркивает, что при современной трактовке государства основа всего происходящего в политике рассматривается в аспекте постоянного взаимодействия общих усилий людей, в ходе которого многообразные и разносторонние идеи и интересы как бы выравниваются, сливаясь в целях формирования политического единства в один процесс. Таким образом исчезает альтернатива: общественный фактор - это государство, частный фактор - гражданин.

Разумеется, отмечает здесь же автор, следует отказаться и от другой крайности - отождествления государства и общества, что может привести в результате слияния частного и общественного к тоталитарному государству. В условиях свободы политическое единство может формироваться и сохраняться в конкретном современном государстве только в том случае, если, сознавая взаимозависимость и взаимопроникновение государства и общества, проводят их различение, которое увязывается с конкретным и дифференцированным установлением отношений, приводящих в конце концов к их специфической связи. Эта связь является проблемой политической формы, т. е. демократии, которая в современных условиях может в качестве единственной силы подняться до уровня решения задач сохранения свободы. При этом имеется в виду, конечно, что речь идёт о демократии в рамках правового государства и в форме, определяемой Основным Законом, причём в открытом политическом существовании свободного государства. Вот почему формирование политической воли общества в его отношениях с государством находится в центре внимания современных теорий о демократическом государстве.

Заканчивая рассмотрение этой проблемы, считаем необходимым сделать уточнение по поводу соотношения народного и государственного волеобразования. Эти процессы следует различать. Здесь действует неизбежно то же самое, что и в соотношении «государство - общество», т. е. отсутствует тождество, однако присутствует конкретное и дифференцированное подчинение, которое должно реализовывается в специфически и демократически оформленной связи.

Процессы народного и государственного волеобразования - части одного целого, т. е. единого процесса волеобразования в данном государстве. Это означает, во-первых, что принципиальное различие волеобразующих процессов служит предпосылкой свободы государства в ходе формирования воли народа и условием выполнения основной демократической идеи (ст. 1, 3 Конституции Республики Беларусь), согласно которой власть должна устанавливаться снизу вверх, а не сверху вниз. В соответствии с этим волеобразование должно совершаться по схеме: от народа к государственным органам, а не наоборот. В этом проявляется значение общества и его поддержки для государства.

Во-вторых, государственная власть осуществляется, за исключением выборов и референдумов, не прямо народом, а особыми органами, как то указано ч.1 ст. 3 Конституции Республики Беларусь. А это означает, что выраженный в этой статье принцип построения представительной демократии определяет соотношение процессов народного и государственного волеобразования и гарантирует самостоятельное формирование воли государства. Следовательно, государственные органы являются не просто исполнителями воли народа, и поэтому нередко оказывается необходимым принимать решения вопреки общественному мнению. Подобная независимость процесса государственного волеобразования, гарантируемая нормами Конституции, равно как и влияние народа на волеобразование государства, наглядно показывает переплетение и взаимодействие этих двух достаточно автономных систем.

Но следует особо подчеркнуть опасность коллективного видения свободы вообще и процесса волеобразования народа в частности. Носителем свободы является не коллектив или народ, а отдельно взятый гражданин. Демократия, согласно Конституции, - это не демократия народа, а демократия граждан, носителей индивидуальной, осознанной свободы. Вот что пишет по этому поводу У. Эко: «На самом же деле «народа» как выражения единой воли и чувства, как натуральной живой силы, воплощающей мораль и историю, не существует. Существуют граждане, и в демократическом режиме (который не идеален, но и другие режимы ещё менее идеальны) принято передавать власть тем, кто получил согласие от большинства сограждан. Не от «народа», а от большинства, и часто не в силу количественного перевеса, а вследствие особого расклада сил по одномандатной избирательной системе. […]. Воля народа - фикция; поскольку народа как такового не существует, популисты фабрикуют иллюзию народной воли. […]. Кто-то для создания иллюзии народного консенсуса подделывает данные опросов, кто-то адресуется к фантомному «народу». Действуя таким образом, популист приравнивает собственный замысел к народному волеизъявлению, после чего, в случае успеха (что нередко) - преображает в этот выдуманный им «народ» немалую часть сограждан, очарованных иллюзией и стремящихся с этой иллюзией отождествляться» [300, с. 229-231].

Итак, суверенитет народа неразрывно связан с демократической идеей, где важнейшее место занимает концепция прав и свобод человека, и именно в этом, подчёркивает М. В. Баглай, «его гуманистическая сущность. […]. Народ никогда не бывает един в своих целях, ибо различны интересы его социальных групп, поэтому отличать реализацию суверенитета народа от эгоистических устремлений к власти опытных демагогов часто бывает очень трудно, и юридические принципы здесь помогают лишь в небольшой степени.

Отсюда исключительная важность правовой детализации принципа народного суверенитета, создания надёжных гарантий для реализации этого принципа в жизни. Развитие и защита прав человека и гражданина - самая важная из этих гарантий» [11, с. 105]. Мнение этого учёного авторитетно и вряд ли нуждается в комментировании.

8. Идея национального суверенитета. Нация как новая разновидность коллективной идентичности в истории политико-правовой мысли

Нынешний срез знания о нации в белорусской гуманитарной мысли очень незначителен. В советской науке такой задачи, как исследование истории белорусской нации, попросту не существовало. Большинство белорусских национальных требований последние более чем 100 лет осмеивали, искажали, цензурировали. В период Российской империи и существования СССР (за исключением 20-х годов национально-культурной политики БССР) имперские шовинисты, русификаторы и коммунистические интернационалисты последовательно репрессировали всю проблематику, связанную с решением вопросов белорусской идентичности и национального самоопределения.

Весь указанный период идея национального самосознания зарождалась, конструировалась и материализовывалась с огромными трудностями и лишениями. Ведь, чтобы быть нацией, сообщество людей должно иметь свою отчизну, добиваться получения ею государственного статуса и официального международного признания, а также полноценно развивать национальную культуру. Для нации, как показали финны и поляки в XIX в., не обязательно даже жить в независимом государстве, достаточно добиваться статуса автономии и иметь своё отечество. Как заметил Эдриан Хастингс [26, с. 21], даже когда нация создаётся государством, она становится нацией не раньше, чем осознбет своё верховенство перед государством. Именно стремление к государственности отличает нации от других форм сообществ, основанных на солидарности. Более того, нации «идеологически управляемы» и характеризуются способностью организоваться независимо от государства и не поддаваться государству во время кризиса. Современный белорусский мыслитель П. Рудковский очень точен: «Раслiнка, якая завецца нацыяй, расьце вельмi нетыпова: зьверху ўнiз! Бо спачатку паустае iдэя, вiзiя, уяўленьне нацыi, а потым ужо пачынаюць расцi яе «каранi», г. зн. пiсаньне «нацыянальнай гiсторыi», якая выконвае ня так iнфармацыйна-пазнавальную функцыю, як пэрфармацыйна-iнтэгравальную (паклiкана «выканаць», «спарадзiць» пэўную гаму пачуцьцяу, якiя будуць пачуцьцямi супольнымi, яднальнымi для дадзенай групы людзей)» [247, с. 86].

Одним из первых в европейской политической мысли категорию нации исследовал Эрнест Ренан в своей знаменитой работе «Что такое нация?» (1882) [26, с. 107-121]. Он определил понятие нации как «ежедневный плебисцит». Определение указывает на противопоставление англосаксонскому типу нации, образованной «договорами», свободного волеизъявления: во Франции возникла в ходе плебисцита, в результате которого принадлежность к национальности стала определяться не объективными характеристиками, а субъективной декларацией (такой подход укореняется, к слову сказать, в современной Беларуси).

По Ренану, нации являются духовными сущностями, общностями, которые существуют до тех пор, пока они находят отзвук в сердцах людей. Они угасают, когда люди о них перестают думать и желать участвовать в них. Нации основаны на национальном сознании и узнаются по общей истории, общей славе и общим жертвам. Их общая история во всех случаях является ограниченной реальностью, обязательно скорее вымышленной и конструированной, чем реальной.

Нацию Ренан полагает не тождественной расе, поскольку все современные ведущие европейские нации имеют смешанное этническое происхождение - французы произошли из смешения кельтских, иллирийских и германских племён; немцы - германских, кельтских и славянских; в жилах итальянцев течёт кровь великого множества народностей. Поэтому политика, которая оправдывает достижение национального единства расистскими аргументами, химерна и может привести европейскую цивилизацию к гибели. Нация не тождественна языку - иначе как объяснить, с одной стороны, отделение США от Великобритании, а Латинской Америки от Испании, а с другой - единство Швейцарии? И религия не годится быть основанием нации, ведь границы наций и конфессий расходятся. Не дают ощущения Родины общность экономических интересов и таможенный союз. А география? Не существует теории, как построить нацию в «естественных границах»; прошлое показывает, что жизненные пространства наций изменчивы.

Нацию, делает вывод Ренан, нельзя описать и объяснить при помощи материальных факторов. Нация - это душа, духовный принцип. Две вещи, которые в действительности едины, составляют эту душу, этот духовный принцип. Одна из них относится к прошлому, другая - к будущему. Первая - это совместное обладание богатым наследием памяти, вторая - нынешнее взаимное согласие, желание жить вместе. Нация, таким образом, - это большое солидарное сообщество, основанное на чувстве жертвенности и обусловленное переживанием общего прошлого. Несмотря на это, она воплощается в настоящем в одном осязаемом факте: согласии, явно выраженном желании жить вместе.

В исследовании современного белорусского автора В. Булгакова [26, с. 24] обращается внимание, что на переломе XVIII и XIX веков в Западной Европе в различных исторических условиях возникли две различные концепции нации.

Пример гражданской, или политической нации как политически активного сообщества граждан определённого государства, независимо от собственного языка и этнического происхождения, дала революционная Франция.

В. Акудович полагает: «Французская мадэль найперш трымаецца двух базавых пастулатаў: роўнае для ўсіх чальцоў супольнасці грамадзянства і агульнае для ўсіх права. Усе астатнія чыннікі (этнічнае паходжанне, мова, культурны код, ets.) - другога плану, не - дамінантныя. Яны могуць быць, прысутнічаць і не вытыркацца. Нязменным і абавязковым застаюцца толькі роўнасць у грамадзянстве і аднолькавае падпарадкаванне ўсіх аднаму і таму ж Закону. Адсюль і не этнічны (расавы), а грамадзянскі (паспаліты) нацыяналізм, які перадусім фармуецца супольнай прыналежнасцю да агульнага цэлага» [7, с. 148].

Культурная нация (сообщество носителей единого языка, культуры и национального сознания, независимо от государственных границ) развилась первоначально в раздробленной на 38 княжеств Германии. В данном случае такая нация не обязательно имеет собственное государство, как в случае Германии или Италии первой половины XIX века, раздробленных на мелкие княжества, или славянского Запада (Чехии, Словакии, Словении и т. д.) рубежа XIX и XX веков, который находился в составе тогдашней Австро-Венгрии. Именно в это время в Европе возникли мощные национальные движения, направленные на достижение политического единства путём создания единого национального государства а результате объединения разъединённых (Германия) или оккупированных (Италия, Польша) территорий. Идея «национального государства» трансформировала европейский политический порядок: если в конце XIX в. в Европе было меньше двух десятков государств, то в начале XXI в. их количество перевалило за 40.

Здесь же отметим, что первенство в разработке понятия «культурной нации», единство которой базируется на «святой и вечной» культуре или языке, принадлежит немецким мыслителям Иоганну Готфриду Гердеру и Иоганну Готлибу Фихте. Последний не делал особого различия между народом и нацией, для него народ - носитель и залог земной вечности, а нация - «оболочка вечности».

Ряд серьёзных теоретических замечаний оставил О. Шпенглер: «Лишь исторические народы, народы, существование которых есть всемирная история, являются нациями. […] Народ, по стилю принадлежащий одной культуре, я называю нацией и уже одним этим словом отличаю от образований, имеющих место до и после. Это наизначительнейшее из всех великих объединений внутренне сплачивается не только мощным чувством «мы». В основе нации лежит идея. В этих потоках общего существования имеется глубинная связь с судьбой, с временем и историей, оказывающаяся иной во всяком отдельном случае, определяя также и отношение народа к расе, языку, стране, государству и религии. […] Невозможно, чтобы весь народ, как единое целое, был в равной мере культурным народом, был нацией. Перед историей всякую нацию представляет меньшинство» [295, с. 175-177]. Эти взгляды не утратили своей актуальности и поныне. Так, В. Булгаков убеждён, что «сама же белорусская нация в её нынешней форме фактически состоит из тех, для кого национальные ценности что-то значат. И количественно, и качественно она никак не совпадает с населением Республики Беларусь» [26, с. 27].

Проблема различения «нации» и «народа» имеет давнюю историю, что имеет большое значение для понимания идеи национального суверенитета. При освещении вопроса сошлёмся на единственное в Беларуси по этой теме монографическое исследование В. Булгакова «История белорусского национализма» (2006) [26].

В эпоху Античности понятие «нация» («natio») означало происхождение как отличительный признак людей. Понятия «natione liber» и «natione servus» использовались для обозначения свободных граждан и рабов. С оттенком презрения этим выражением пользовались для обозначения варварских народностей.

Понятие «народ» в социальном измерении распалось на две составные части - собственно «народ», чернь и аристократию, которая противопоставляла себя «черни». В классическом римском лексиконе natio, как и gens, противопоставлялось civitas. В этом смысле нации издревле обозначали сообщества людей одного происхождения, не объединившихся в политическую форму государства, не связанных общей средой обитания, общим языком, обычаями и традициями.

В эпоху Средневековья понятие этничности («gens») получило значение родства по отцовской линии (лат. «gentes» буквально означает род). Понятие natio не означало то, что мы сейчас подразумеваем под этим словом. Как понятие, обозначающее общее происхождение и территорию, оно охватывало несколько национальностей и употреблялось применительно к гильдиям, корпорациям, университетским союзам (студенты делились по нациям согласно региону своего происхождения), феодальным сословиям. Критериями принадлежности к ней были также язык и династическая лояльность, но их значимость со временем изменялась (например, во времена Ф. Скорины студенты из ВКЛ в Болонском университете составляли целое поселение и принадлежали к «немецкой нации»). В XVI в. национального самосознания как массового феномена ещё не существовало, а сам Скорина в зависимости от обстоятельств идентифицировал себя как «литвин», «русин» либо «полочанин».

В феодальных обществах, как верно подметил О. Шпенглер, «нацию» составляла только их верхушка, т. е. влиятельные военные, церковные, бюрократические и аристократические элиты, которые используют культуру - свою культуру, чтобы отделить себя от остального общества. Когда в 1520 г. Мартин Лютер обратился к «Христианскому дворянству немецкой нации», он под немецкой нацией понимал не что иное, как немецкое дворянство. Можно сказать, что в западном мире с конца Высокого Средневековья до конца XVIII века действовал принцип: нацию составлял не весь народ, а его господствующая политическая прослойка. Социальная, семейная, профессиональная идентификация в таком обществе имела больший вес, нежели национальная.

Критерием принадлежности к нации Речи Посполитой были не этничность (gens), язык или вероисповедание, а династическая лояльность. Нацию (natio) Речи Посполитой составляла польская и литовская шляхта, насчитывающая до 8 процентов всего населения и уступавшая численностью в Европе только испанским идальго. Так, в предисловии к третьему изданию «Литовского Статута» (1588) подканцлер Лев Сапега непосредственно связывает понятие «польского и литовского народа» со «славными и благородными панами».

Речь Посполитая была республикой, во главе которой стоял король, но реальный суверенитет принадлежал Сойму - Парламенту. Руский (именно с одним «с») народ официально не был признан нацией, что вызывало политические кризисы, вторжения Московии и стало одной из причин краха этого сословного государства с парламентскими институтами. Мещане и крестьяне к нации также не принадлежали, у них отсутствовала национальная идентичность и чувство принадлежности к определённой национальности. В нижней палате Сейма не было представлено даже духовенство.

Таким образом, «политическая нация» Речи Посполитой была её сувереном и владела такими правами, как личная свобода, монополия на земельную собственность и власть над крестьянами, свобода выражать и представлять свои интересы при помощи государственных институтов. Лица неблагородного происхождения подчинялись феодалу, государству или церкви и трудились в их владениях. Они не имели права на самоуправление, но в то же время были единственными в стране налогоплательщиками. Тем не менее, идея предопределённого с рождения неравенства людей считалась всеми слоями непривилегированного населения естественной. Стремительная полонизация (столица всё же была в Кракове) привела к тому, что термин «польское» получил двойное значение. Он обозначал как этнических поляков, так и всех жителей Речи Посполитой, независимо от происхождения и языка. Ополячивание руской аристократии существенно осложнило впоследствии формирование белорусской нации.

Накануне разделов нацией себя считали правившие страной элиты, уже овладевшие польской идентичностью, а кульминацией польского нациостроительства в XVIII веке была Конституция 3 мая 1791г., сигнализировавшая о переходе от сословного к классовому обществу. Старая шляхетская политическая нация превращалась, по подобию французской модели, в политическую нацию граждан, владеющих определённым имущественным цензом. Эта Конституция была принята от имени нации и провозглашала, что вся власть происходит от нации, и даже крестьянство было названо «самой многочисленной частью нации». Конституция не отвергала концепцию общественных сословий, но утверждением, что все они создают нацию, придавала понятию «нация» современное значение. Только крах государственности в результате разделов страны воспрепятствовал превращению всего его населения в новую польскую нацию.

Идея нации в её современном измерении институционально, культурно и политически существует в сознании и поведении европейцев по крайней мере с XVIII в. Это следует, например, из «Энциклопедии» Дени Дидро, написанной и изданной в период между 1751 и 1766 годами. В ней народ выступает в качестве части нации («сам класс людей, которые составляют народ, более и более сужается…Теперь эта часть нации ограничивается рабочими и землепашцами»), хотя ещё в начале XVIII в. Ш.-Л. Монтескьё категорически заявлял, что нация состоит из дворянства и духовенства. Впрочем, и И. Кант народ (popuvlus) разделял на «нацию» (gens) и «чернь» (vulgus), причём члены последней не могут признаваться гражданами.

Нация как моральная категория стала основной идеей, которую французские просветители противопоставили прежней идеи государства, легитимность которой имела трансцендентное происхождение (т. е. недоступное человеческому познанию). В изданной в 1789 г. брошюре под названием «Что такое третье сословие?» аббат Сийес выдвинул новую, революционную идею нации: из трёх сословий, образующих общество, т. е. духовенства, дворянства и «третьего сословия», т. н. простых людей, благосостояние всего общества обеспечивается именно трудом третьего сословия. Из этого следует: первое и второе сословия не являются частью нации, поскольку не способствуют её благосостоянию; нацию составляет только третье сословие, народ: «Что такое третье сословие? Всё! Нация - это сообщество единомышленников, которые подчиняются одному праву и репрезентуются одним законодательством».

Только народ образует нацию, и только этот народ - нация может в дальнейшем легитимировать государство и власть. Это новая нация даёт начало всему. Её воля всегда законна, поскольку она сама закон. Нация даёт государству его конституцию, из неё вырастают все ветви государственной власти, нация в виде свободного народа является сувереном, что и утвердила Декларация прав человека и гражданина 26 августа 1789 года: «Нация является фундаментальным основанием любого суверенитета. Органы и индивиды не вправе осуществлять власть, если она не исходит от народа».

Итак, легитимность этой основанной на новой и более абстрактной форме социальной интеграции «нации - общности»превосходила легитимность государства и выступала большим моральным авторитетом по сравнению с ним. После Французской революции «нация - народ» как политическое сообщество решительно вытеснило на второй план прежние общественно-нравственные авторитеты: монархию и церковь. Связанные с ними представления угасли. Власть, постепенно освобождаясь от прежних религиозных обязательств, стала инструментом защиты коллективных светских и всё чаще национальных интересов (их понятие как раз и зарождается в это время), а преданность нации становится более высоким долгом, чем повиновение самодержавной власти.

Значимость последствий Французской революции для Европы можно сформулировать следующим образом: а) она утвердила суверенитет личности в обществе; б) поставила на повестку дня вопрос национального мировоззрения; в) дала толчок для создания наций на остальных частях Европы.

Французская революция положила начало не только новой идеологии, но и новой разновидности коллективной идентичности. Её новое понятие не было связано только с такими признаками, как общая культура, язык, происхождение или даже история. Это не немецкий Volk, объединённый единством расы или культуры, к которому индивиды принадлежат независимо от своей воли. Это сообщество создано самосознательными гражданами, которое существует только благодаря их добровольному участию в своеобразном общественном договоре, т. е. их объединяет не раса, язык или история, а права и обязанности.

Так понятный народ (а не дворянская нация, как ещё столетие тому назад) является сувереном, и его отдельные члены не подданные, а «граждане». Правовая и рациональная идея гражданства была одной из самых глубоких идей Французской революции. Кстати, отголосок этих двух концепций нации (французской и германской) можно видеть в современной политике натурализации иммигрантов во Франции и Германии: если в первом случае основанием для получения гражданства является продолжительное проживание в стране, то во втором - этническое происхождение, из-за которого турецким гастарбайтерам отказывали в гражданстве, хотя этнические немцы из бывшего СССР получали его без особых хлопот.