В-третьих, конфликт науки и этики. В сфере медицины этот вопрос был наиболее острым Также очень характерно то, что после выхода «Палаты № 6» современные Чехову критики А. М. Скабичевский, А. Л. Волынский, М. П. Никитин считали доктор Рагина «...однозначно как душевнобольного: для интеллигентов чеховской эпохи тот, кто отказывается от служения другим, ненормален в клиническом смысле» (Степанов А. Д. Указ. соч. С. 116-117).. «Медицинская тема у Чехова имеет, помимо всех прочих аспектов, еще и коммуникативное измерение: всякое обращение к врачу - это просьба о помощи» Там же. С. 196.. Но помощь не всегда может быть осуществима из-за ряда причин, что порождает этические конфликты. А как известно, профессия врача немыслима без гуманистического подхода к человеку. Начиная с Чехова, в литературе возникает вопрос: когда герой должен поступить по долгу совести, а когда -- по клятве Гиппократа. Начинается выяснение главенства в разных ситуациях этики перед наукой, науки перед этикой.

...представление о «здоровье» как об одном из основополагающих элементов полноценной человеческой личности («Mens sana in corроrе sano») вступает в конфликт с признанием «болезни» как неотъемлемого факта социальной действительности конца XIX века Нымм Е. Тема «болезни» в прозе и переписке Чехова 1890-х гг. // Русская филология: Сб. научных работ молодых филологов. Тарту, 1996. № 7. С. 156-165..

Таким образом, выделив этико-философские вопросы, осмысляемые литературой благодаря привлечению медицинской тематики, можно увидеть, что в культурный обиход вошли не просто отдельные концепты «болезнь», «симптомы болезни», «лечение» О концептах медицины см.: Rothschuh K. E. Konzepte der Medizin in Vergangenheit und Gegenwart. Stuttgart, 1978., а ситуации, решаемые на очень ограниченном персонажном материале, но имеющие множество вариантов постановок вопросов: от бытовых и профессиональных до нравственных и философских. Общественные вопросы, казавшиеся понятными, получили новое, дополнительное измерение и глубину Mьller K.-D. Einfьhrung. Realismus als Provokation / Mьller K.-D. Bьrgerlicher Realismus. Grundlagen und Interpretationen. Kцnigstein, 1981. S. 15..

Персонаж-врач перестал быть просто функцией (как это было раньше Например, П. Колин на примере английской драматургии показывает, что персонаж-врач - один из персонажей с наиболее жестко очерченным набором функций (См.: Kolin P. C. The Elisabethan stage doctor as a dramatic convention. Salzburg, 1975). Некоторые замечания о русской драматургии и литературе см.: Сироткина И. Е. Классики и психиатры. СПб., 2008.): по словам Ю. М. Лотмана, «десимволизирующий XIX в. Видел в... человеке или литературном персонаже представителя (идеи, класса, группы) <…> Взгляд на писателя как на врача, естествоиспытателя, социолога превращал его в дешифровальщика симптомов» Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб., 2004, с. 242.». В конце XIX - начале XX в. литература отходит от такого персонажа-«дешифорвальщика», заменяя его на рефлексирующего героя, мышление которого соединяет каждый частный факт с общим положением и постоянно корректирует взгляд на общее в результате наблюдения над частным и наоборот (как у героев позднего Толстого) Однако замечено, что такой тип мышления был близок самому писателю (См.: Порудоминский В. И. Если буду жив... или Лев Толстой в пространстве медицины. СПб., 2013).; героя сомневающегося в силе своего познания и пытающегося примирить эмпирический и интуитивный опыт По словам Е. И. Кириленко, «медицина гуманистична по своей сути; имея дело с человеком, она требует внимания к культурным духовным аспектам человеческого бытия. Напряжение, рассогласование между естественнонаучной и гуманистической составляющей в медицинском опыте» (Кириленко Е. И. Медицина как феномен культуры: опыт гуманитарного исследования. Дисс. ... д. филос. наук Томск, 2009. С. 3-4).. Персонаж-врач, зная, насколько изменчив «вес гуманистической и органической составляющих в структуре медицинского опыта» Там же., пытается решить, лечить больного или лечить болезнь, причем ждущих его помощи чрезвычайно много. Персонаж-доктор видит все вокруг иначе, чем другие. В концентрированном виде такая точка зрения выражена словами героя-рассказчика вересаевских «Записок врача»:

Мир начинал казаться мне одною громадною, сплошною больницею. Да, это становилось все несомненнее: нормальный человек - это человек больной; здоровый представляет собою лишь счастливое уродство, резкое уклонение от нормы Вересаев В. В. Собрание сочинений: В 5 т. М., 1961. Т. 1. С. 56. В дальнейшем цитаты из Вересаева даются по этому изданию с указанием тома и страницы и с пометой «В». Курсив в текстах, кроме специально оговоренных случаев, наш..

Поэтика медицинского текста

Обращаясь к анализу поэтики произведений на медицинскую тему, мы сначала подробно проанализируем нарративные конструкции, а затем перейдем к хронотопу и предметному миру, что позволит нам выделить как общее для рассказов и повестей, объединенных медицинской темой, так и черты чеховской идиопоэтики (для чего мы привлечем литературный контекст конца XIX-XX вв.) и взаимосвязь хронотопа, точки зрения и сюжета. Благодаря анализу хронотопа и точки зрения мы покажем, как точка зрения персонажа влияет на предметный мир и характер описания пространства.

1. Точка зрения

Обратимся к особенностям репрезентации точки зрения героя в художественных текстах. Это важно для понимания поэтики «медицинских» рассказов и для выявления черт идиопоэтики. Мы охарактеризуем точку зрения в каждом из произведений, а также уделим внимание проблеме описания больного. Описание больного - главная характеристика, которую дает рассказчик. Это описание можно разделить на два компонента: портрет пациента и симптомы заболевания (или отличия заболевшего от здорового человека).

Нам важно проанализировать, как работают разные уровни поэтики, поэтому в данной главе, помимо анализа точки зрения, будут делаться замечания, касающиеся изображенного мира, композиции и др.

Сначала будет рассмотрена внешняя точка зрения, затем - внутренняя. Кроме того, мы рассмотрим проблему отсутствия описания больного (такое отсутствие окажется не минус-приемом).

Заметим, что у Чехова (а затем у Вересаева и Булгакова) обнаруживается взгляд больного на здорового («Тиф» Чехова То же можно увидеть в рассказе «Налет» Булгакова.), здорового на больного («Попрыгунья» Чехова), но нет ни одного произведения, где был бы дан взгляд больного на больных (в рассказе Чехова «Беглец» герой не ощущает себя больным, не испытывает физических неудобств из-за больного локтя и даже не понимает, почему он очутился в больнице). Взгляд больного на больных можно найти только в рассказе Куприна «Сентиментальный роман» однако и сама ситуация (лечение чахотки на курорте, где у героини завязывается роман), и нарратив героини полны романтических клише.

Сначала обратимся к рассказу «Беглец», после чего перейдем к произведениям с однозначной и легко идентифицируемой точкой зрения.

1.1 Внешняя точка зрения

Особенностью рассказа «Беглец» является то, что в нем точка зрения принадлежит ребенку-пациенту, из-за чего в описании больных появляется компонент «профанности», а во всем рассказе ярко проявляется прием остранения Заметим, что не всегда, когда в произведении есть персонаж-ребенок и присутствует его точка зрения в повествовании, возникает остранение: например, в рассказе Куприна «Слон» заболевшая девочка знает, что ее навещают доктора; неизвестное ей она воспринимает в упрощенном, но не остраненном, виде: «говорят они на непонятном языке» (Куприн А. И. Полное собрание сочинений: В 9 т. М., 1970. Т. 4. С. 373. В дальнейшем цитаты из Куприна даются в тексте по этому изданию с пометой «К», с указанием тома и номера страницы. Курсив, кроме заранее оговоренных случаев, наш), «самый главный доктор» (Там же). Из этого можно заключить, что взгляд ребенка не всегда является «инструментом остранения».. Герой даже не понимает, почему и зачем его привели в больницу, не ощущает боли в локте и не считает себя заболевшим. Сначала он даже не понимает, где он находится Это усилено тем, что в больнице есть сени, как в избе. и не воспринимает пациентов как больных. Пашка рассматривает их как интересные и необычные «диковинки», что позволяет ему смеяться над ними Ср.: «…видел много странного и смешного» (Ч, 6, 346); «Пашке понравилась одна особенность старика: когда он, кашляя, вдыхал в себя воздух, то в груди его что-то свистело и пело на разные голоса» (Ч, 6, 351).. Переход в восприятии героя от праздного интереса к испугу постепенен: Пашка, заинтересовавшись раскачивающимся мужиком, недоумевает, заметив, что лицо пациента искажено гримасой боли. Вид больных оспой усиливает у героя появившееся ощущение, которое еще не сформировалось, но заставляет чувствовать героя некомфортно. Смерть старика - кульминация, когда замешательство сменяется безотчетным страхом. После этого в восприятии мальчика все пациенты наделяются пугающими чертами, а могильные кресты за больничным корпусом и страшное красное окно оказываются уже не ужасным плодом разыгравшейся фантазии, а реальностью (заметим, что могильные кресты и красное окно угнетающе действуют и на Рагина, попавшего в палату). Страх заставляет Пашку во что бы то ни стало выбраться из больницы Примечательно, что став невольным свидетелем смерти, Гусев, как и Пашка, хочет покинуть лазарет (но Гусева помимо всего одолевает гнетущее ощущение одиночества и близкой смерти), а попавший в палату для умалишенных Рагин, от ощущения символической гибели, - флигель..

Описание ведется в прошедшем времени, статичность ситуации выражается с помощью глаголов несовершенного вида, а в портрете пациентов на первый план выходит необычное: повторяющиеся «…на третьей сидел какой-то старик с кислыми глазами, который все время кашлял и плевал в кружку» (Ч, 6, 349). или странные действия «Это был высокий, крайне исхудалый мужик с угрюмым волосатым лицом; он сидел на кровати и все время, как маятником, кивал головой и махал правой рукой» (Ч, 6, 350)., обезображивающие признаки болезни «Пройдя в третью палату, он увидел двух мужиков с темно-красными лицами, точно вымазанными глиной. Они неподвижно сидели на кроватях и со своими странными лицами, на которых трудно было различить черты, походили на языческих божков» (Там же)., необычные звуки. Но из-за того, что Пашка не воспринимает пациентов как больных (поначалу люди для него - объект праздного наблюдения, «диковинки»), его взгляд захватывает необычное (телесные нарушения) и обычное (например, возраст и пол пациентов), и это позволяет читателю увидеть видимые признаки болезни и портрет человека. Сначала герой не может сочувствовать больным, однако реагирует на них как с интересом (в начале), так со страхом (в конце рассказа), причем страх переносится и на предметы, которые теперь кажутся зловещими (так, например, происходит с красными огнями, которые видит Пашка).

Исходя из того, что герой не воспринимает себя и пациентов как больных, мы не можем рассматривать рассказ как «взгляд больного на больных».

В повести «Палата № 6» описание душевнобольных соединяет «врачебную» и «обычную, человеческую» точку зрения. Рассказчику необходимо описать поведение и облик обитателей палаты для их характеристики. В тексте есть фрагменты в настоящем времени, которые появляются при характеристике персонажа или в рассказе о регулярно повторяющихся действиях героев, - повествователь первой главы «Палаты № 6» стремится к типизации описываемого. Яркий пример - представление рассказчиком обитателей палаты. В портрете персонажей комбинируется нейтральное (нейтральный портрет «Первый от двери, высокий, худощавый мещанин с рыжими, блестящими усами и с заплаканными глазами» (Ч, 8, 73)) и медицинское («профессиональное» описание, содержащее сведения о поле, возрасте, профессии, диагнозе «Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования» (Ч, 8, 75)., симптомы душевной болезни, характеристика темперамента и привычек «День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают» (Ч, 8, 73). «Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием» (Ч, 8, 75)., указание на сопутствующие болезни «Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка» (Ч, 8, 73).). Заметим, что в повести есть другой тип описания, связанный с представлением читателю персонажа, который не является больным. Такой тип близок к очерковой манере письма См. об этом: Дерман А. Б. Творческий портрет Чехова. М., 1929. С. 260. (например, о манере героя одеваться в разные сезоны: «Ходит Евгений Федорыч в фуражке с козырьком и в высоких сапогах, а зимой в полушубке» - Чехов, 8, 94).

Иная ситуация в «Неприятности». Точка зрения врача фиксирует только болезнь, описание пациентов предельно обобщенное (указывается только возраст и пол как отличительные признаки), отсутствует портрет: «Анна Спиридонова ушла. После нее пришел старик с дурной болезнью, потом баба с тремя ребятишками в чесотке, и работа закипела» (Ч, 7, 147). Профессиональный взгляд врача «расчеловечивает» людей, превращая их в пациентов. Позже такой взгляд будет характерен для рассказчика «Записок врача» Вересаева В вересаевской повести «Без дороги» пациенты описываются героем-рассказчиком по-разному: у некоторых портрет соединяется с признаками болезни (Черкасов, Игнат), другие лишены портрета (когда, например, рассказчик жалуется, что на прием к нему пришли лишь «только один эмфизематик да две женщины приносили своих грудных детей», - Вересаев, 1, 128), у третьей группы персонажей есть только портрет без признаков болезни (так сообщается об умершем рабочем с сестрой, о которых горюет мать).: главное - видеть болезнь, а не личность. В рассказе Чехова «Доктор» (1887) нет портрета больного ребенка, сообщается только о его состоянии: «Мальчик по-прежнему лежал на спине и неподвижно глядел в одну точку, точно прислушиваясь» (Ч, 6, 310). Отчасти это можно воспринимать как имплицитный отказ от ответа на вопрос, кто является отцом мальчика: если о внешности ребенка было бы сказано, то читатель задумался бы о визуальном сходстве мальчика с предполагаемым отцом - Цветковым.

М. П. Громов замечал, что портретное описание в чеховских произведениях «замещено системой знаковых деталей и сложных метафор, которые позволяют читателю вообразить… облик персонажа, не предлагая ему... чеканных и точных <…> портретных форм» Громов М. П. Портрет, образ, тип // В творческой лаборатории Чехова. М., 1974. С. 144.. Во взгляде персонажа-врача описание других героев редуцируется до набора кратких признаков из истории болезни.

Примечательно маркированное отсутствие описания больного, как в рассказе Чехова «Скука жизни» (1886), где героине, не имеющей медицинского образования, важен и интересен сам процесс лечения. Она относится к эпидемии как к новой воодушевляющей работе, приходящие к ней крестьяне превращаются в ее глазах в безликую массу Это происходит не из-за того, что пациентов много и полковница не может запомнить их всех. Всевидящий рассказчик говорит: «Она обожала своих пациентов. Чувство подсказывало ей, что это ее спасители, а рассудочно она хотела видеть в них не отдельных личностей, не мужиков, а нечто абстрактное - народ!» (Там же).. Анна Михайловна не воспринимает пациентов ни как людей, ни как «ходячую болезнь» (как врачи), но видит в них некую абстракцию, которая лестна для нее, поскольку она считает себя спасительницей целого народа. Работа с больными доставляет ей мазохистические ощущения Ср.: «Процедура приемки доставляла ей невыразимое наслаждение <…> Чем тяжелее страдал больной, чем грязнее и отвратительнее был его недуг, тем слаще казалась ей работа» (Там же)., которые героиня считает выражением самопожертвования и подвижническим преодолением собственных слабостей «Ничто ей не доставляло такого удовольствия, как мысль, что она борется со своею брезгливостью и не щадит себя, и она нарочно старалась подольше копаться в гнойных ранах» (Там же).. Для получения удовольствия и осознания своего «профессионализма» ей важны формальности, превращенные в ритуал «Сначала она медленно, как бы желая продлить наслаждение, записывала больных в тетрадку, потом вызывала каждого по очереди» (Там же). и фиксация на неприятном. Болезнь, травму она не воспринимает как врач; понятие о призвании лекаря у нее тоже особое «Бывали минуты, что она, словно упоенная безобразием и зловонием ран, впадала в какой-то восторженный цинизм, когда являлось нестерпимое желание насиловать свою природу, и в эти минуты ей казалось, что она стоит на высоте своего призвания» (Там же).. Но причины деятельности полковницы несколько иные, чем те, о которых говорит герой рассказа «Безнадежный» (1884): «…ежели скучно <…> мужиков касторкой лечат» (Ч, 3, 222) Подобная мысль есть и в «Олесе» Куприна: «От скуки <…> я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией <…> но ничего из этого не вышло. Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей» (К, 2, 316).. Скука жизни для полковницы становится экзистенциальной, а не бытовой категорией: в лечении Анна Михайловна видит новый смысл существования, и потому она полностью увлечена своей деятельностью, во время оказания помощи проявляет жертвенность, которая однако сочетается с откровенным самолюбованием.

Точка зрения врача в контексте ситуации лечения пациентов не является остраняющей. Таковой она может стать, если будет вырвана из ситуации лечения и больничного локуса, как происходит в раннем юмористическом рассказе «Два романа» (1882). Чехов добивается комического эффекта, помещая два взгляда - врача и журналиста - в житейскую, далекую от медицины и прессы, ситуацию. Но если во второй части, где представлено сознание репортера, текст строится на передаче понятий красоты невесты, супружеской измены и многого другого с помощью профессиональной лексики В части «роман репортера» журналистские клише скрывают восхищение красотой невесты: «ни одной опечатки!» (Ч, 1, 482) (ни одного недостатка!), временные промежутки: «В первом полугодии» (Ч, 1, 482), понятие «розничная продажа» обретает новый смысл - супружеская измена, а «премия» - родившийся ребенок, «гонорар» - средства для существования., то в первой части организация текста оказывается сложнее. «Роман доктора» насыщен профессиональной лексикой и строится из различных строго упорядоченных форм: медицинского рецепта Комический эффект, который вызывается бессодержательностью формы, мы можем найти в рассказе «Ночь перед судом», где герой, не являясь врачом, сначала пытается, представившись доктором, провести медицинский осмотр понравившейся ему женщины, а потом выписывает рецепт, состоящий из набора латинских выражений, не относящихся к медицине, например, «Gloria mundi» (Ч, 3, 122)., анамнеза и т. д. В начале - принятые в медицинской речи выражения, характерные для рецепта: «recipe: <название вещества>» соседствует с популярными латинскими выражениями («quantum satis» Речь комических персонажей-врачей часто содержит такие слова и выражения. Например, доктор из рассказа Куприна «Черная молния», приглашающий к себе на семейный вечер, пишет: «Sic! - восклицал шутник доктор в приписке, - и теща на что-нибудь полезна!» (К, 5, 371).) и названиями веществ (в данном случае слова на латыни используются для достижения как остранения, так и комического эффекта, например, написание красного вина как «vinum gallicum rubrum» воспринимается как название лекарства Надо заметить, что в аптеках в XIX веке продавали красное вино (См. Грекова Т. И., Голиков Ю. П. Медицинский Петербург. Очерки, адресованные врачам и их пациентам. СПб., 2001. С. 38-45). Ср. в рассказе «Аптекарша» посетитель говорит жене Черномордика: «Впрочем… вы ведь должны продавать вино как лекарство. Есть у вас vinum gallicum rubrum?» (Ч, 5, 195).), клише «Я прописал…». Форма рецепта используются для репрезентации жизненных установок, замыслов, а также событий, которые полностью укладываются в рамки личных планов героя, которые осуществились согласно его желанию и которыми он вполне удовлетворен. Далее по тексту следует то, что персонаж-рассказчик принимает как данное: внешние и поведенческие характеристики невесты. И в этом случае появляется клише анамнеза (описание больного) и соответствующая лексика: «habitus»,

Рост средний. Окраска накожных покровов и слизистых оболочек нормальна, подкожно-клетчатый слой развит удовлетворительно. Грудь правильная, хрипов нет, дыхание везикулярное. Тоны сердца чисты. В сфере психических явлений заметно только одно уклонение: она болтлива и криклива (Ч, 1, 481) Подобное остранение появляется в раннем юмористическом рассказе «И то и се (письма и телеграммы)» во фрагменте «От доктора медицины Клопзона к доктору медицины Ферфлюхтершвейн», где персонаж описывает в форме анамнеза не пациентку, а увиденную на сцене Сару Бернар, действия артистов (укутывание) он воспринимает буквально: «дало мне повод заключить, что у нее лихорадка» (Ч, 1, 108), а отличное актерское мастерство отмечается так: «слезные железы у нее отвечают на волевые стимулы» (Там же)..

Но от ее привычек, которые герой считает отклонениями, страдает не она сама, а герой, и его жалобы приобретают форму описания болезни и симптомов: «Благодаря ее болтливости я страдаю гиперестезией правого слухового нерва. Когда я смотрю на язык больного, я вспоминаю жену, и это воспоминание производит во мне сердцебиение» (Ч, 1, 481). Когда героиня кричит, герой страдает «...наклонностью к умопомешательству и самоубийству» (Ч, 1, 481). Поиск средства разрешения проблемы персонаж находит сам, предваряя изложение средства своего спасения словами, имитирующими клише статистических отчетов: «По свидетельству моих уважаемых товарищей, девять десятых женщин страдают болезнью, которую Шарко назвал гиперестезией центра, заведующего речью» (Ч, 1, 482). После этого идет пародийный анализ способов «лечения» и предложение своего собственного метода:

...Шарко предлагает ампутацию языка, Бильрот, неоднократно делавший эту операцию, говорит в своих классических мемуарах, что женщины научались после операции говорить пальцами <…> Я предлагаю другое лечение (смотри мою диссертацию) (Ч, 1, 482).

После изложения способа излечения от болтовни следуют превентивные меры.

В «Записках врача» Вересаева комически-остраняющая точка зрения (частично перекликающаяся с репликой Базарова об Анне Сергеевне) появляется единожды, когда герой-рассказчик вспоминает, как занятия анатомией изменили его видение человека:

...эта девушка, - в ней столько оригинального и славного <…> а между тем <…> ничего в ней нет особенного: на ее мозге те же извилины <…> мускулы ее так же насквозь пропитаны жиром <…> и вообще в ней нет решительно ничего привлекательного и поэтического» (В, 1, 257).

Однако если у тургеневского Базарова интерес к вдове не пропадает при мыслях о том, что такое тело хорошо бы изучить на анатомическом столе, то медицинский взгляд вересаевского героя-рассказчика убивает его первоначальный поэтический настрой.

Итак, можно отметить, что внешняя точка зрения на больных и болезни может быть профанной (точка зрения простого человека), и профессиональной. Обе они могут быть остраняющими. Когда простой человек знакомится с больницей, он пытается осмыслить непонятное в привычных для него категориях и понятиях. В «Беглеце» ребенок воспринимает мир больницы и ее обитателей как чужой, но интересный (в начале) и пугающий (в конце). Когда за лечение берется персонаж без медицинского образования, он старается подражать врачу, однако сознание такого персонажа функционирует совершено по-другому (как это происходит в «Скуке жизни»). К тому же, причины желания героини лечить других людей лежит вне сферы медицины и врачебной этики. Медицинский взгляд в ситуации лечения и в больничном локусе фиксирует только то, что необходимо для врача, человек воспринимается как ходячая болезнь. Однако подобный взгляд, появляющийся вне ситуации лечения, становится остраняющим. Возникает эффект комического.

1.2. Описание сознания больного

Рассказы «Ах, зубы!» (1886) и «Лошадиная фамилия» (1885) мы рассмотрим совместно из-за их хронологической близости, юмористической направленности и из-за сходства ситуации, в которой оказываются герои, - зубная боль. Экспозиция в обоих рассказах одинакова: сообщается о проблеме героя Ср.: «У Сергея Алексеича Дыбкина, любителя сценических искусств, болят зубы» (Ч, 5, 332), «У отставного генерал-майора Булдеева разболелись зубы» (Ч, 4, 58)., которая становится причиной его буйства Ср.: «Он держится обеими руками за правую щеку, бегает из угла в угол и орет благим матом» (Ч, 5, 332); «Генерал не спал всю ночь, ходил из угла в угол и стонал» (Ч, 4, 60). и сильного желания любыми способами избавиться от боли. Герой готов лечиться как бесполезными народными средствами «Кухарка советует пополоскать зубы водкой, мамаша - приложить к щеке тертого хрена с керосином; сестра рекомендует одеколон, смешанный с чернилами, тетенька вымазала ему десны йодом...» (Ч, 5, 332); «Он полоскает рот водкой, коньяком, прикладывал к больному зубу табачную копоть, опий, скипидар, керосин, мазал щеку йодом, в ушах у него была вата, смоченная в спирту<…> Все домашние... предлагали каждый свое средство» (Ч, 4, 58)., так и нелогичными и граничащими с саморазрушением В «Ах, зубы!» дважды упоминается способ избавления от зубной боли с помощью выстрела себе в лоб или принятия очень большой дозы алкоголя.. В обоих произведениях отчаявшийся герой спешно принимает решение обратиться к первому попавшемуся специалисту, будучи в полной уверенности в том, что тот вылечит его, не причинив боли. Так, Дыбкин идет к доктору Каркману, который рвет «зубы моментально, без боли и дешево» (Ч, 5, 332), а генерал, не желая рвать зуб, пытается вылечиться народными средствами - с помощью заговора. Далее в рассказах разворачивается ситуация, затрудняющая достижение цели: очередь в приемной и попытки вспомнить фамилию знахаря. В обоих произведениях героям приходится ждать, и это воспринимается ими как пытка. Но нетерпение, связанное с желанием скорее избавиться от зубной боли, показано по-разному: в «Лошадиной фамилии» звучат только реплики генерала «Тут не только что к акцизному, но и к черту депешу пошлешь... Оx! Мочи нет!» (Ч, 4, 58); «Ой, батюшки! - вопил он. - Ой, матушки! Ох, света белого не вижу!» (Ч, 4, 59); «Для меня теперь эта фамилия дороже, кажется, всего на свете. Замучился!» (Ч, 4, 60)., в «Ах, зубы!» к экзальтированным восклицаниям Дыбкина «Да помогите же мне! - кричит он, топая ногами. - Застрелюсь, черт вас возьми! Повешусь!» (Ч, 5, 332); «Это ужасно! - стонет он. - Ох, уми-ра-а-ю!» (Ч, 5, 333); «“Но я страдаю! - кипятится он. - Черт возьми, я переживаю ужасные минуты!”» (Там же). добавляются реплики рассказчика как эксплицитного «Мой герой в изнеможении падает в кресло, хватается за обе щеки и начинает ждать. Его лицо точно в уксусе вымыто, на глазах слезы» (Ч, 5, 333)., так и передающие точку зрения героя «Дыбкин прыгает с извозчика и с воплем взбегает наверх по каменной лестнице. Давит он пуговку звонка с таким остервенением, что ломает свой изящный ноготь» (Ч, 5, 332).. Развязки похожи: разрешением ситуации оказывается то, о чем говорилось в начале рассказа и от чего персонаж отказывался В «Ах, зубы!» не получив помощи из-за собственной ошибки, герою «остается только одно: пустить себе пулю в лоб... если же нет под руками револьвера, то выпить залпом три бутылки коньяку и т. д.» (Ч, 5, 334), в «Лошадиной фамилии» страдания героя прекращает врач: «приехал доктор и вырвал больной зуб. Боль утихла тотчас же, и генерал успокоился» (Ч, 4, 61)..

Из вышесказанного можно заключить, что в ранних комических рассказах Чехова «стоматологической» тематики внимание рассказчика сосредотачивается на состоянии героя. Но юмористика Чехова связана не только с народно-площадной традицией комической репрезентации физической боли, но и с такими приемами, как принятие одного за другое. В «Лошадиной фамилии» комизм строится на ассоциативном ряде и варьировании этого ряда у разных людей: у приказчика в этот ряд попадают не только разные названия лошадей, но и все, так или иначе связанное с лошадьми. В рассказе «Ах, зубы!» герой путает приемную адвоката с врачебной приемной, его диалог с одной из сидящих дам внешне не вызывает никаких сомнений в том, что герои друг друга понимают и делятся своими страданиями. Однако говорят они об абсолютно разных вещах: Дыбкин - о зубной боли, дама - о выгнавших ее родственниках.

В рассказах «Тиф» и «В аптеке» показано состояние заболевшего героя; автор имитирует особый тип нарратива, который социологи называют нарративом «травмированного рассказчика» («wounded storyteller») Frank, Arthur W. The Wounded Storyteller: Body, Illness and Ethics. Chicago, 1995. P. 11-26., нарративом больного, рассказывающего о своем недуге. Однако оговоримся, что у Чехова в чистом виде такой нарратив представлен очень редко, в основном, в прямой речи персонажа. О состоянии героя повествует всевидящий нарратор, надежность слов которого не вызывает сомнений у читателя. Таким образом, о нарративе травмированного рассказчика у Чехова можно говорить с известной долей условности.

Рассказ «Тиф» (1887)

Принимая во внимание, что «больное сознание... воспринимает повторы как раздражающие факторы» Степанов А. Д. Указ. соч. С. 348., обратимся к репрезентации состояния заболевшего человека. Больного тревожат звуки (сипящая трубка «чухонца», который нервирует героя разговорами; шум на платформах вокзалов во время остановок) и запахи (табака, ладана и еды; причем процесс принятия пищи вызывает у героя отвращение). Вскоре раздражение достигает своего пика: плохо чувствующий себя Климов, уставший от навязанного ему разговора, думает о том, «что хорошо бы вырвать… сипевшую трубку и швырнуть ее под диван, а самого чухонца прогнать куда-нибудь в другой вагон» (Ч, 6, 130). Как и в рассказе «В аптеке» герой старается избавиться от раздражающих факторов, подавляя в себе агрессию и открыто заявляя о своем состоянии собеседнику: «Извините, я... я не могу отвечать. Я болен, простудился сегодня» (Ч, 6, 132), но в рассказе «В аптеке», Свойкину приходится говорить об очевидном. В «Тифе» сложнее: люди (помимо того, что надоедают разговорами или шумят) раздражают заболевшего поручика прежде всего тем, что они здоровы, то есть не испытывают физического дискомфорта «…чухонец несколько раз засыпал, просыпался и закуривал трубку, обращался к нему со своим “га!” и вновь засыпал, а ноги поручика все никак не укладывались на диване, и грозящие образы все стояли перед глазами» (Ч, 6, 131)., а также получают удовольствие от общения и еды. Физическая слабость причиняет герою страдания, а переставшее подчиняться тело создает неудобство: руки и ноги не укладываются на диване (об этом рассказчик сообщает трижды), в голове персонажа стоит туман. Разделение тела на неукладывающиеся на диване руки и ноги приводит к тому, что все тело в целом перестает восприниматься героем как его собственное «Климов надел шинель, машинально вслед за другими вышел из вагона, и ему казалось, что идет не он, а вместо него кто-то другой, посторонний, и он чувствовал, что вместе с ним вышли из вагона его жар, жажда и те грозящие образы, которые всю ночь не давали ему спать» (Ч, 6, 133).. Заболевший выбирает оцепенение, ему становится не важен комфорт. Приезд домой и начинающееся лечение поначалу не могут изменить ситуацию. Даже дома, когда рядом с ним родные и за ним осуществляется уход, герой не чувствует удобства, его сознание по-прежнему воспроизводит раздражающие звуки, которых уже давно нет: «…но от этого ему не было ни прохладнее, ни мягче, ни удобнее. Ноги и руки по-прежнему не укладывались, язык прилипал к небу, и слышалось всхлипыванье чухонской трубки...» (Ч, 6, 133).

Не только не слушающееся тело, но и по-другому работающее сознание «”Тиф” строится на искажающем остранении» (Степанов А. Д. Указ. соч. С. 348)., фиксирующее шум и замедляющее мысли, характеризует заболевшего персонажа. Настроение героя зависит от восприятия внешнего мира: когда разум замутнен болезнью, видимое вокруг искажается, превращаясь в кошмар. Затуманенное сознание не пропускает ни одного звука, процесс мышления становится тяжел и плохо контролируем «Человек не контролирует свой поток сознания: в обоих рассказах подчеркивается, что мысли и образы существуют как бы отдельно, отстраненно, независимо от больного, подобно сну или бреду» (Там же. С. 349)., а затем вовсе становится невозможен для героя «Машинально он получил багаж и нанял извозчика. Извозчик запросил с него до Поварской рубль с четвертью, но он не торговался, а беспрекословно, послушно сел в сани. Разницу в числах он еще понимал, но деньги для него уже не имели никакой цены» (Ч, 6, 133).. Восприятие персонажем времени из-за раздражающих звуков особое: в понимании героя время сгущается:

Время летело быстро, скачками, и казалось, что звонкам, свисткам и остановкам не будет конца» (Ч, 6, 131); «Время летело быстро, незаметно, и потому казалось, что поезд останавливался около станции каждую минуту, и то и дело извне доносились металлические голоса» (Ч, 6, 131); «И дома время летело так же поразительно быстро, как и в вагоне... (Ч, 6, 134).

Своеобразный отсчет времени, его сгущение, дробление или растяжение вообще характерны для героев в измененном состоянии сознания. Очень похоже дано описание родов («Именины») за исключением того, что ощущение времени у Ольги Михайловны раздваивается на мысленный отсчет времени и на телесное ощущение длительности времени. Для сознания, которое фиксирует повторяющиеся действия, время движется стремительно, но для тела, испытывающего муки родов, время абсурдно растягивается: «И каждая из этих перемен продолжалась так же долго, как детство, ученье в институте, курсы» (Ч, 7, 196) Примечательно, что сравнение родов героини с ее детством, обучением в институте выстраивает своеобразную логико-хронологическую последовательность этапов жизни Ольги Михайловны. Причем роды невольно тоже встраиваются в этот ряд.. Из-за этого диссонанса, конфликта телесного ощущения и «сознательного» восприятия происходит искажение времени в сознании персонажа вплоть до момента окончания родов. Если роды героини невыносимы из-за монотонности, то болезнь героя в «Тифе» предстает как состояние, становящееся все более мучительным: поручик по приезде домой видит сон, собирающий все раздражающие Климова факторы «Чухонец, красная фуражка, дама с белыми зубами, запах жареного мяса, мигающие пятна заняли его сознание, и уже он не знал, где он, и не слышал встревоженных голосов» (Ч, 6, 133)..

Здоровое состояние резко противопоставляется больному при сопоставлении героя в начале и конце рассказа. Выздоравливающий герой начинает делать то, что так злило его же, больного. Он смеется, как смеялись раздражавшие его военный и дама на станции «Поручик поглядел на луч, на знакомую мебель, на дверь и первым делом засмеялся. Грудь и живот задрожали от сладкого, счастливого и щекочущего смеха» (Ч, 6, 134).; он «…страстно захотел движения, людей, речей» (Ч, 6, 134) и даже доктор, ранее неприятный ему, становится «мил и симпатичен» (Ч, 6, 135). Радость выздоровления настолько сильна и всепоглощающа, что герой не замечает физических неудобств, он наслаждается здоровьем тела, а внимание к деталям становится средством объять мир, который стал ему приятен «Тело его лежало неподвижным пластом, шевелились одни только руки, но он это едва заметил и все внимание свое устремил на мелочи. Он радовался своему дыханию, своему смеху, радовался, что существует графин, потолок, луч, тесемка на занавеске. Мир божий даже в таком тесном уголке, как спальня, казался ему прекрасным, разнообразным, великим» (Ч, 6, 135).. На первых порах выздоровления даже смерть сестры Возможно то, что подобные сюжеты у Чехова (смерть заразившейся сестры в «Тифе» и смерть доктора в «Попрыгунье») стали очень значимы для Вересаева (смерть Стратонова в «Записках врача»), а вслед за ним по прошествии времени и у раннего Булгакова. не становится для него трагедией, она «не могла побороть животной радости, наполнявшей выздоравливающего поручика. Он плакал, смеялся и скоро стал браниться за то, что ему не дают есть» (Ч, 6, 136).

Особенности функционирования сознания в состоянии выздоровления осмысливались Чеховым еще в 1882 г. в рассказе «Цветы запоздалые». Маруся и Егорушка «праздновали свое выздоровление» (Ч, 1, 401), им хотелось жить, они оптимистично замечали во всем только положительное: «Фуров... сплетни, Егорушкино поведение, бедность - все было забыто. Не забыты были одни только приятные, не волнующие вещи» (Ч, 1, 401). Рассказчик, размышляя над этим, резюмирует, что «выздоравливающие, в особенности если они молоды, всегда очень счастливы. Они чувствуют и понимают здоровье, чего не чувствует и не понимает обыкновенный здоровый человек. Здоровье есть свобода, а кто, кроме отпущенников, наслаждается сознанием свободы?» (Ч, 1, 401). Эта афористичность и сентиментальность рассказчика, по замечанию А. П. Чудакова, проявлялась в ранних произведениях открыто, а впоследствии перестала быть «важнейшим ингредиентом повествования» Чудаков А. П. Поэтика Чехова. М., 1971. С. 19.. Интересно, что в повести «Без дороги» Вересаева герой-рассказчик задумывается, почему ему хорошо в деревне, сначала пытается объяснить свою радость логически, облекая мысль в форму афоризма, но затем отказывается от этого, чтобы просто переживать чувство радости: «…может быть, это - следствие подъема жизненных сил, который обыкновенно бывает после благополучно перенесенного тифа <…> но что до того? Я знаю только, что глубоко счастлив» (В, 1, 99).

«В аптеке» (1885)

В начале рассказа повествователь прямо сообщает: «Свойкин был болен», а затем эти слова дополняются многочисленными и подробными описаниями физического состояния больного. Но этим описание заболевшего человека не ограничивается. Как и в рассказе «Тиф», показано нарушение нормального хода мыслей «…в отяжелевшей голове бродили туманные образы, похожие на облака и закутанные человеческие фигуры <…> Туманные образы в виде облаков и закутанных фигур стали заволакивать сознание...» (Ч, 4, 57). и здорового, естественного восприятия окружающей действительности «Провизора, полки... газовые рожки, этажерки он видел сквозь флер» (Ч, 4, 55).. В искаженном мире герой замечает только раздражающие навязчивые звуки, «однообразный стук о мраморную ступку и медленное тиканье часов, казалось ему, происходили не вне, а в самой его голове...» (Ч, 4, 55), которые угнетают его своей растущей силой: «Стук мраморной ступки становился все громче и звонче» (Ч, 4, 55). В дополнение к гиперболизированным раздражающим звукам добавляется монотонная и ненужная деятельность, утомляющая персонажа. Его сознание цепляется за малейшие детали, которые давят на персонажа Так же настойчиво фиксирует повторы слов, обрядов, ощущений архиерей в одноименном произведении, и благодаря этим повторам создается ритм рассказа, ритм иссякающей жизни персонажа.: Свойкин, понимая, что его не слушают, читает надписи на банках и замечет, что сначала стоят «всевозможные “радиксы”» (Ч, 4, 55), «за радиксами… тинктуры, oleum'ы, semen'ы, с названиями одно другого мудренее и допотопнее» (Ч, 4, 56). Вслед за банками он изучает множество предметов на соседней этажерке, наблюдает как курит кассир. Мучительное, давящее на героя множество предметов и бездеятельное ожидание раздражают Свойкина, и чтобы спастись от мучительного ожидания, он пытается что-то делать, но все, что он может - это замечать раздражающие мелочи. Действия провизора одновременно утомляют, привлекают внимание героя и вместе с этим превращают выдачу лекарства в ритуал (всевозможные предметы становятся необходимы для какого-то священного культа):

Провизор дочитал до точки, медленно отошел от конторки и, взяв склянку в руки, поболтал ее перед глазами... Засим он написал сигнатуру, привязал ее к горлышку склянки и потянулся за печаткой <…> Завернув, связав и запечатав микстуру, провизор стал проделывать то же самое и с порошками (Ч, 4, 57).

В отличие от героя «Тифа», измененное состояние сознания во время болезни позволяет персонажу рассказа «В аптеке» замечать то, что он не видел ранее и открывать для себя новую суть вещей Однако это не чуткий и чистый взгляд на мир, восприимчивый к «фальши, лжи, непорядочности и уродливости в отношениях между людьми, в самом строе жизни», как писал Г. А. Бялый (Бялый Г. А. Чехов и русский реализм. Л., 1981. С. 26). «В этом рассказе <о «Тифе»> исследуется именно ненормальность восприятия, его негативная настроенность» (Степанов А. Д. Проблемы коммуникации у Чехова. С. 347).. У Свойкина, как и у Климова, есть негативная настроенность, но первый не столько бесцельно раздражается, сколько пытается обосновать свое раздражение тем, что старается найти в предметах что-то, что даст повод сомневаться в их важности, полезности и т. д. Причем «люди раздражают так же, как и предметы, те и другие уравниваются больным в качестве “коммуникативных раздражителей”» (Там же. С. 346-347).. Запах, многочисленные предметы, богатая обстановка, безразличное отношение провизора давят на героя, и он ищет защиты от агрессии окружения. Свойкин обнаруживает ненужность многих предметов в аптеке, находящихся здесь «только по традиции» (Ч, 4, 56), для солидности, напускную ученость провизора Если в рассказе «В аптеке» она представлена как черта, вызывающая неприязнь, то в юмористических «Индейском петухе» и «Неосторожности» это становится одной из главных комических черт персонажа (которая дана в обоих случаях с точки зрения героя, но словами рассказчика): например, в «Неосторожности»: пришел фармацевт «...с таким серьезным и умным лицом, что даже стало страшно» (Ч, 6, 67). и аптекаря, первый из которых говорит на латыни, другой - на немецком (что похоже на поведение героя рассказа «Интриги») Стоит подчеркнуть, что усложненность сообщения, когда один говорит на одном языке, а другой отвечает на другом, выявляет абсурдность происходящего в рассказе «В аптеке». Для сравнения: в рассказе «Индейский петух» провизор и фармацевт говорят только по-немецки., их негуманность («...дерут с ближнего втридорога», - Чехов, 4, 56), пренебрежение к клиенту, выражающееся в нежелании вступать в разговор. Герой делает вывод, что «…в здоровом состоянии не замечаешь этих сухих, черствых физиономий, а вот как заболеешь, <…> то и ужаснешься, что святое дело попало в руки этой бесчувственной утюжной фигуры» (Ч, 4, 56). Все это рождает желание обессиленного персонажа избавиться от раздражающих вещей «Свойкин вдруг почувствовал желание лечь, во что бы то ни стало, подальше от света, ученой физиономии и стука мраморной ступки...» (Ч, 4, 56)., однако желание получить лекарство заставляет его оставаться в аптеке. Медленное (по ощущениям героя) течение времени также угнетает его. Если принять во внимание, что препараты на полках аптечных шкафов помещали в определенном порядке (в нижней части располагали травы и пластыри, в верхней - банки с мазями, жидкие и порошкообразные средства См.: Медицина - культура - милосердие (В фотографиях и документах конца XIX - нач. XX в.). СПб, 2002. С. 158-159.), то можно сделать вывод, что обессиленный Свойкин рассматривает только нижнюю часть шкафа; не имея желания и терпения рассмотреть весь шкаф, он переводит взгляд на стоящую неподалеку этажерку, сжимая пространство в поле своего зрения, словно стараясь уйти в себя.

Особенность рассказа «В аптеке» - речь заболевшего человека: обрывочная, сбивчивая, наполненная просьбами, причем чем жестче и холодней ведет себя провизор, тем активнее становится Свойкин «Пожалуй, но... мне тяжело ходить, а прислать некого...» (Ч, 4, 57); «Будьте так любезны, отпустите меня! Я... я болен...» (Ч, 4, 56); «А у меня только всего один рубль... Думал, что рубля хватит... Как же быть-то?» (Ч 4, 57).. Он даже тщетно пытается завести разговор, чтобы на него обратили внимание (иначе происходит в рассказе Лейкина «В аптеке» (1882): фармацевт терпеливо выслушивает дворника, забывшего, какое средство ему нужно, и даже помогает ему вспомнить, перечисляя возможные вещества «-Дозвольте... этого самого... Ах, как его? <…> - Мази, что ли, какой? - Нет, не мази <…> - Спирту? - Нет <…> купцы им трутся с перепою. - Так ты ступай назад и попроси, чтобы тебе на записке написали <…> Спроси хорошенько, чего нужно, и потом приходи» (Спутники Чехова. М., 1982. С. 35).). Свойкин спрашивает, зачем употребляется бычья желчь, радуется появившейся теме для разговора.

Окончание чеховского рассказа «В аптеке» состоит из парцелляций, имитирующих отрывочность картин, возникающих в сознании заболевшего героя, физическую тяжесть совершения действий:

...Свойкин вышел из аптеки и отправился к себе домой... Пока он добрался до своего номера, то садился отдыхать раз пять... Придя к себе и найдя в столе несколько медных монет, он присел на кровать отдохнуть... Какая-то сила потянула его голову к подушке... Он прилег, как бы на минутку... (Ч, 4, 57).

Но сон не спасает Свойкина: он дублирует ситуацию, в которую попал персонаж, а заключительные слова, грамматически нарушающие хронологию и последовательность действий «…и больному стало сниться, что он уже пошел в аптеку и вновь беседует там с провизором» (Ч, 4, 57) превращают сон в дурную бесконечность.

В рассказе «Архиерей» В данном случае нельзя забывать, что «Архиерей», помимо всего прочего, - это рассказ о больном брюшным тифом и о его восприятии мира. (Степанов А. Д. Указ. соч. С. 348). читатель сталкивается с тем же набором раздражителей, который беспокоил и поручика в «Тифе»: запах еды, свет, разговоры других людей, резкие звуки (например, крики юродивого на хорах), духота. Однако отношение архиерея к болезни и его поведение оказываются совершенно иными: он не только старается превозмочь недомогание во время долгой службы на всенощной, но и находит в себе силы для осмысления жизни. У преосвященного, как и у профессора в «Скучной истории», происходит переоценка ценностей, они оба, оказавшись на пороге смерти, не видят смысла в своей ежедневной деятельности. Однако существенное различие заключается в том, что архиерей, не зная о своей близкой кончине, интуитивно приходит к необходимости осмыслить свою жизнь; профессор же знает, что умрет, и это побуждает его подвести итоги.

Чтобы понять, в чем отличие поэтики рассказов с медицинской тематикой от других, обратимся к чеховским произведениям, где нет медицинской тематики, однако рассказчику важно сказать о самочувствии героя. Сообщение этой информации реализуется повествователем с помощью нескольких стратегий. В «Неосторожности» состояние отравления передано исключительно с помощью внутренней точки зрения Но описание ощущений и сравнения пародийны, из-за чего читатель дистанцируется от происходящего.. В рассказе «Беззащитное существо» есть два способа рассказать читателю о самочувствии героя. Во-первых, это слова рассказчика. В большинстве случаев о состоянии персонажа говорится с внешней точки зрения «Вид у него был томный, замученный, и говорил он еле-еле, чуть дыша, как умирающий» (Ч, 6, 87), «Кистунов дрожащей рукой провел себе по лбу, вздохнул и опять начал объяснять» (Ч, 6, 89).. Однако в некоторых случаях присутствует внутренняя точка зрения, которая появляется на сильных местах текста: в начале рассказа в завязке и в конце, перед тем, как герой исчезнет из поля зрения рассказчика «Как ни силен был ночью припадок подагры, как ни скрипели потом нервы, а Кистунов все-таки отправился утром на службу» (Ч, 6, 87), «У Кистунова зарябило в глазах» (Ч, 6, 91).. Во-вторых, о своем самочувствии часто сообщает герой, дополняя слова рассказчика, данные с внешней точки зрения «У меня даже голова закружилась» (Ч, 6, 90), «Уф... сердце бьется!» (Ч, 6, 89), «Кажется, у меня опять подагра разыгрывается... Опять мигрень...» (Ч, 6, 90), «Я уеду... болен... <…> У меня страшное сердцебиение» (Ч, 6, 91) и т. д..

Таким образом мы видим, что в рассказах, объединенных медицинской тематикой, усложняются нарративные конструкции, а повествовательные стратегии становятся разнообразнее.

После рассмотрения точек зрения врача и пациента может справедливо возникнуть вопрос, возможно ли совмещение точек зрения врача на пациента и пациента на врача в одном тексте? В раннем рассказе «Цветы запоздалые» такое сосуществование двух точек зрения - героини и врача - присутствует. Однако они даны параллельно, незначительно изменяясь в кульминации, когда Топорков влюбляется в Марусю. Интересно, что Маруся, будучи серьезно больна, не воспринимает себя заболевшей Кроме эпизода последнего приема у доктора: «Не пившая чаю, утомленная ожиданием, дрожа от лихорадки и волнения, она и не заметила, как очутилась в кресле» (Ч, 1, 427)., а визиты к доктору для нее носят совершенно иной, любовный, а не медицинский, характер. Из-за этого Маруся подмечает богатство и роскошь убранства дома Топоркова, красоту самого владельца. Медицинская сторона приема для нее загадочна и непонятна Тут же лежали, в строгом порядке, инструменты, машинки, трубки - все крайне непонятное, крайне «ученое» для Маруси. Это и кабинет с роскошной обстановкой, все вместе взятое, дополняли величественную картину (Ч, 1, 427)., подчас вызывает стыд и страх «- Расстегните сорочку! - сказала он и, не дожидаясь, пока это сделает сама Маруся, расстегнул у шеи сорочку и, к великому ужасу своей пациентки, принялся стучать молотком по белой исхудалой груди» (Ч, 1, 424)., иногда ошибочно нагружается эротическим подтекстом (эпизод с выслушиванием легких). Даже будучи больна чахоткой и зная об этом, она «думала не о Самаре, а о докторе Топоркове» (Ч, 1, 425). Болезнь становится поводом частых визитов: «теперь она может ходить к нему без церемоний, сколько ей угодно, хоть каждую неделю!» (Ч, 1, 425) и не мешает героине по-прежнему воспринимать приемы у врача как свидания. Что касается точки зрения Топоркова, то вначале она сугубо медицинская: герой раз за разом отмечает прогрессирующий туберкулез «Постукав, Топорков начал выслушивать. Звук у верхушки левого легкого оказался сильно притупленным. Ясно слышались трескучие хрипы и жесткое дыхание», «Притупление на левой стороне захватывало уже область почти всего легкого. Тупой звук слышался и в верхушке правого легкого» (Ч, 1, 427).. После любовного объяснения Маруси в медицинские размышления и анализ вносятся эмоциональность и тревога за жизнь пациентки, соединяющиеся со знанием неизбежности гибели возлюбленной.