Проанализировав рассказы, в которых представлено сознание заболевшего персонажа, можно увидеть, что рассказчик акцентирует внимание читателя на главной особенности сознания больного: фиксации на раздражающих факторах, в качестве которых могут выступать свет, запах, звук и т. д. Они складываются у героя в особую систему, деформируют видение мира и ориентацию в нем. Эта особенность формирует особое понимание времени героями, их оценку происходящего вокруг. Причем эта оценка оказывается диаметрально противоположна той, которая появится после выздоровления персонажа.

Итак, мы видим, что телесность в литературе появилось не в эпоху постмодерна. В русской литературе конца XIX века ощущения описывалась не только как дополнение к эмоциональному состоянию героя См.: Costlow J. Sexuality and Body in Russian Culture. Stanford, 1993. (трепет сердца в предвкушении любовного свидания, холодный пот от дурного сна и т.д.), но и как проявления телесной природы персонажа.

Проанализировав точку зрения заболевшего героя, мы убедились, что «Чехов-литератор наследует от Чехова-врача, кроме всего прочего, интерес к пограничным, предельным состояниям человеческой психики, к изображению жизни на изломе» Сухих И. Н. Агенты и пациенты доктора Чехова // Звезда. СПб., 2004. № 7. C. 143., экспериментирует с нарративными техниками, изображая измененное состояние сознания больного («В аптеке», «Тиф»), функционирующее иначе, чем сознание того же героя, но не одолеваемого недугом («Тиф»). Сравнивает, как герой видит мир сквозь затуманенное болезнью сознание и что замечает герой после выздоровления. Если принять во внимание, что «вослед профессору Остроумову Чехов полагал, что каждой болезни соответствует комплекс уникальных переживаний больного» Вайман С. Мерцающие смыслы. М., 1999. С. 316., то можно увидеть, что в «Архиерее» и «Тифе» картина восприятия мира больным, страдающим от тифа, будет похожа. Поведение заболевшего героя может быть и объектом комического («Ах, зубы!», «Лошадиная фамилия»), и объектом серьезного описания. В первом случае рассказчик использует внешнюю точку зрения, что позволяет ему дистанцироваться от ощущений персонажа. Рассмотрев внешнюю точку зрения, мы заключили, что она делится на профанную (точку зрения простого человека), и на профессиональную («Неприятность»). У каждой есть характерные черты: так, точка зрения простого человека фиксирует и портрет, и признаки болезни, точка зрения врача фокусируется только на симптомах болезни. Отдельно стоит упомянуть соединение «профанного» и «медицинского» взглядов в «Палате № 6», что связано и с поэтикой Чехова, и с особенностью персонажей: обитатели палаты - душевнобольные. В раннем рассказе «Цветы запоздалые» происходит не только совмещение точки зрения врача на пациента и пациента на врача, но и их уравнивание любовным чувством, охватившим героев.

1.2 Хронотоп и предметный мир

В этом разделе мы охарактеризуем особенности хорнотопа в произведениях на медицинскую тематику и проанализируем связь хронотопа с точкой зрения персонажей и типами нарратива.

В большинстве рассказов и повестей пространство больницы будет или хронотопом (как в рассказе Чехова «Беглец»), или его частью (как в рассказе Чехова «Неприятность» (то же наблюдается в цикле Булгакова «Записки юного врача» и в повести Вересаева «Без дороги»).

Выделяются два типа пространства, характерных для произведений на медицинскую тему: закрытое двухуровневое пространство и условно-закрытое.

Во многих текстах пространство закрытое («Палата № 6» и «Неприятность» Чехова) причем закрытое пространство является двухуровневым и состоит из собственно самого населенного пункта (уездного города, глухой деревни) и больницы.

В «Палате № 6» пространство, представленное в первой главе больницей с флигелем, начинает постепенно расширяться (читатель видит дом Рагина, а также город, где живет герой). Ложным выходом за его пределы оказывается поездка Андрея Ефимыча с почтмейстером, после чего пространство резко сужается до больничного флигеля, где умирает персонаж. Несвобода Рагина проявляется не только в том, что он обречен быть в пространстве, за пределы которого не выйти, но в несвободе воли: он не имеет сил изменить что-то в своей жизни (разумеется, фактически. Символически он временно покидает место своего пребывания, предаваясь размышлениям или отправляясь в путешествие, о подробностях которого читатель узнает чрезвычайно мало). Слабость воли Рагина проявляется и в его тяге к ритуалам (разговор с почтмейстером, беседы с Громовым), выпивке и еде, - от всего этого он не в силах отказаться. Даже если чеховский герой смутно ощущает, что ему хочется вырваться из надоевшего окружения, то предпринятая им поездка (в компании почтмейстера, вместе с которым он обычно проводит свое свободное время) оказывается тщетной и комичной попыткой что-то кардинально изменить.

В течение жизни Рагин постепенно сужает свой мир, отказываясь от определенных занятий: избегая волнений, связанных с врачебной практикой, Андрей Ефимыч перестает посещать больницу, мотивируя это тем, что не может слышать крики и видеть кровь (интересно, что В «Палате № 6» тщетность усилий героев проявлена и на уровне действий, и на мировоззренческом уровне: бунт Громова и пассивность Рагина «приводят к одному и тому же... - к Палате...» Неведомский М. Без крыльев // А. П. Чехов: Pro et Contra. СПб., 2002 С. 813.). Дома он занимается одними и теми же делами: читает газету, выпивает стакан водки, беседует с приходящим вечером Михаилом Аверьянычем (для героя не важно, что ежедневно они говорят друг другу одно и то же). Получаемое Рагиным удовольствие от ежедневных действий, которые стали для него ритуалом и приобрели положительное значение, может дополняться новыми занятиями - например, разговорами с Громовым. Однако эти разговоры о философии, которые поначалу в новинку для доктора, быстро вошли в круг его своеобразных ежедневных «ритуалов удовольствия» Мы не можем согласиться с мнением А. С. Собенникова, что знакомство Рагина с Громовым, происшедшее в конце марта, во время Пасхального цикла, «изменило его сознание и образ жизни. Сюжетный мотив восстановления “мертвой души” отсылал читателя к жанру пасхального рассказа» (Собенников А. С. «Палата № 6» Чехова: герой и его идея // Чеховские чтения в Оттаве. Тверь, Оттава, 2006. С. 91). Из-за ролей персонажей (врач, душевнобольной), их привычек, воскресения души не происходит; к тому же, диалога между Рагиным и Громовым нет; впоследствии персонажи лишь привыкают друг к другу.. Персонаж любит ощущаемую им монотонность, повторяющиеся изо дня в день действия, темы бесед производят на Рагина успокаивающее воздействие и даже способствуют временному ощущению жизни Андреем Ефимычем и почтмейстером как чего-то яркого, бурного, интересного и полного событий.

Мы можем заключить, что Рагин не тяготится однообразием, не замечает его. Более того, оно превращается для него в синоним благополучия, которое нарушается извне (слухи в городе о ненормальности Андрея Ефимыча). Когда же Рагин попадает в палату, он лишается не только статуса, но и всех ежедневных «ритуалов», из которых многие годы состояла его жизнь. Так его мир предельно сужается: вслед за лишением социального статуса наступает символическая, а после - физическая смерть героя.

Цикличное время и замкнутое пространство на первый взгляд обманчиво не кажутся читателю такими, обнаруживая себя только тогда, когда читатель понимает, что ожидаемого события все не происходит. Пространство и время лишь расширяются, растягиваются, резко сжимаются (как в случае с путешествием Рассказчик Чехова даже не затевает с читателем игру ожиданий: смогут ли вырваться из дурной бесконечности персонажи, или все останется как прежде. Он просто предельно сокращает рассказ о путешествии, словно его и не было.) но не выпускают персонажей за свои границы. Абсурдность этого положения доводится до того, что Рагин и почтмейстер разговаривают в одно и то же время, в одном и том же месте и об одном и том же. Общение и нахождение вместе стало привычкой, как и «умные» разговоры.

Так пространственная закрытость и временная монотонность делают мнимыми любые попытки героев вырваться из обыденности, замкнутого пространства и заведенного распорядка, а также превращают попытки приспособиться к монотонности в моральную (а затем и физическую) смерть.

Подобное пространство (но в котором присутствует линейное время) появляется в рассказе Чехова «Гусев».

Корабельный лазарет в оказывается пространством, из которого можно выйти (например, на палубу корабля), но сделать это Гусев может только спросив разрешения и с посторонней помощью (он очень слаб). Но и на палубе Гусев не ощущает себя свободным, так как он находится на пароходе, плывущем в открытом море. Как для Рагина путешествие, так и для Гусева первые мгновения выхода из границ привычного пространства оказываются ложным ощущением свободы. Но если Рагину этот мнимый выход ничего не дает, то обреченному на смерть Гусеву открывается правда о море - оно (как судьба) жестоко и безразлично. Больничных предметов в лазарете нет (как почти нет врачебных инструментов, как и в больнице в «Палате № 6»). Лазарет вообще лишен описаний, читатель только узнает, там есть несколько коек с больными и маленькое круглое окошко. Эта пустота пространства заставляет персонажей забываться сном (как Гусев), играть в карты или рассказывать о себе (как Павел Иваныч), а на читателя производит такое же гнетущее впечатление, как флигель душевнобольных в «Палате № 6». Но если в чеховской повести описание флигеля подробно, пространство имеет ясные размеры и множество отличительных черт (отсутствие белого цвета, сходство с тюрьмой, атмосфера грязи, разложения и др.), то пространство лазарета аморфно и неясно, не имеет образа (возможно это имеет под собой неявную визуальную характеристику пространства как недостаточно освещенного, т.к. в лазарете есть только одно небольшое окошко).

В «Неприятности» Чехова замкнутость пространства неочевидна: Овчинников посещает больницу, пишет дома письмо, купается в озере, ездит играть к воинскому начальнику в винт. Однако законы, царящие в земской управе, распространяются на больницу, и из-за этого любые попытки изменить положение вещей в больнице тщетны. Выгнанные доктором фельдшер и русалка все равно работают на своих местах: «и фельдшер, и русалка, и сиделки делали вид, что ничего не случилось и что все было благополучно» (Ч, 7, 158). Ощущая себя запертым в крошечном мирке, доктор бросает фельдшеру: «кто-нибудь из нас, или я, или вы, должен выйти!» (Ч, 7, 150), и эти слова имеют не только комическое звучание (усиленное словами о дуэли), но и выражают первоначальную убежденность Григория Ивановича в том, что в больнице распоряжаться всем может только он. Столкнувшись с тем, что его слово не имеет силы, Овчинников понимает свою беспомощность Интересно, что в речи председателя появляется следующее: «...все норовите, как бы это по-умному, да по принципам, да со всякими выкрутасами, а выходит в вас только одно: тень наводите...» (Ч, 7, 157). Но из-за неоконченности фразы нельзя точно определить, что хотел сказать персонаж: канцеляризм «наводить тень на учреждение, портить репутацию», или же любимую присказку Хоботова «наводить тень на плетень». в собственной больнице и в пределах всего уезда. Способов кардинального изменения положения вещей ни рассказчик, ни герой не видят, что подчеркивается кольцевой композицией - рассказ начинается и завершается обходом Овчинниковым больницы. В повести «Палата № 6» повторяющимся оказывается не действие, а место действия - флигель, появляющийся в начале и в конце. Композиционное кольцо усиливает замкнутость фикционального пространства.

Условно-закрытое пространство появляется в рассказе Чехова «В аптеке»: уже находясь дома, Свойкин в полусне-полубреду все равно оказывается в аптеке (причем дурной сон совпадает с реальностью потому, что герою в любом случае придется возвращаться в аптеку, чтобы забрать лекарства). Несвобода заболевшего героя постепенно и незаметно разрастается до кошмара наяву: сначала Свойкин беспомощен перед работниками аптеки, игнорирующими его; затем оказывается, что из-за плохого самочувствия он не может контролировать мыслительную работу (изнурительное чтение этикеток на аптечных банках). Измененное состояние сознания доставляет Свойкину (как и заболевшему поручику в «Тифе») мучения: очутившись дома, он не может отделаться от неприятного ожидания, которое испытал в аптеке (и которое ему предстоит повторно испытать). Так болезнь закольцовывает пространство аптеки не только в сознании героя, но и ситуативно (несмотря на то, что фактически Свойкин покидает его, уходя домой).

Условно закрытое пространство и юмористического рассказа Чехова «Аптекарша»: жена провизора Черномордика вынуждена быть при аптеке своего мужа и не имеет возможности никуда уйти, в то время как испытывающие симпатию к женщине офицер и доктор свободно покидают аптеку. Необходимость для аптекарши быть при аптеке продиктована также и тем, что жилище семьи Черномордиков и аптека находятся в одном здании.

От анализа хронотопа перейдем к пространству и предметному миру.

Уже у Лейкина аптека становится местом ожидания и разнообразных шутливых разговоров (рассказ-сценка «В аптеке» (1882)), причем аптечных шаров и других атрибутов нет; рассказчик упоминает только конторку, за которой стоит провизор, и лавку с сидящими посетителями. Иначе в одноименном рассказе Лейкина 1879 года (сборник «Шуты гороховые»): вычурное убранство заведения рассказчик иронично и подробно описывает:

Аптека, как она быть должна. На окнах пузыри с цветными жидкостями, на полках фирменные банки и склянки с латинскими надписями, в отдельном шкапу трубки, бандажи, гуттаперчевые шары. Пахнет смесью лекарств Лейкин Н. А. Шуты гороховые: Картины с натуры. СПб., 1879. С. 200. (Текст приводится в современной орфографии, - А. С.).

Провизор груб с посетителями, которым некомфортно из-за его агрессии (например, кучера будят) и из-за поведения других сидящих на скамейке людей: горничной не нравятся приставания денщика. Таким образом, можно заключить, что в юмористических рассказах-сценках Лейкина пространство аптеки нагружается описаниями тогда, когда у писателя есть цель показать аптеку как недружелюбное для персонажей место, в котором они чувствуют себя неуютно; ожидание в очереди становится для них тягостным. Напротив, отсутствие запахов и предметов (кроме не связанных непосредственно с аптекой конторки и скамейки) в лейкинском рассказе 1882 года лишает пространство аптеки агрессивности. Персонажи ведут беседы, а провизор вежлив с посетителями.

У Чехова в рассказах «Аптекарша» и «В аптеке» сложнее: убранства аптеки нет в словах рассказчика («Аптекарша»), но оно появляется в речи офицера и доктора, причем аптечные предметы нагружаются отрицательным смыслом, так как они связаны с хозяином аптеки - Черномордиком Ср.: «- Аптекой пахнет... - говорит тонкий. - Аптека и есть! <…> Тут еще аптекарь с ослиной челюстью» (Ч, 5, 193); «А у вас миленькая аптечка! Сколько тут разных этих... банок! И вы не боитесь вращаться среди ядов! Бррр!» (Ч, 5, 194).. Действия аптекарши, симпатизирующей пришедшим военным, быстры и лаконичны (в отличие от действий провизора чеховского рассказа «В аптеке»): «запечатывает пакетик и подает его доктору» (Ч, 5, 194), «торопливо запечатывает соду и исчезает в потемках за дверью» (Там же). Непринужденный разговор, приносящий радость участникам, происходит не днем, а поздно ночью, когда все спят, а аптека фактически не работает (хотя офицер, решаясь на авантюру с визитом, ссылается на закон: «они и ночью обязаны торговать» - Ч, 5, 193). Таким образом, в рассказе Чехова нетривиальны время и цель посещения аптеки героями. В рассказе «В аптеке» наоборот, пространство агрессивно, персонажи не достигают понимания и неприятны друг другу, а аптечные предметы в изобилии появляются в речи повествователя и в речи Свойкина.

Итак, сравнив пространство лейкинских рассказов-сценок и произведений Чехова мы можем найти закономерность: когда аптека изображается негативно, то в речи повествователя и персонажа будут появляться упоминания аптечных предметов (яркие примеры - «В аптеке» Чехова, рассказ Лейкина 1879 года), ассоциирующихся с аптекой как места агрессии людей. Напротив, когда пространство аптеки лишено отрицательных коннотаций, а аптека в целом становится местом приятных бесед, знакомств (рассказ Лейкина 1882 года) и даже флирта (рассказ Чехова «Аптекарша»), то аптечные атрибуты в нем рассказчиком и героями не замечаются.

Наше предположение можно подкрепить тем, что впоследствии в булгаковском фельетоне «Аптека» закрытое на праздники заведение описано отрицательно, а в качестве предметов появляются аптечные атрибуты: «В окнах по бокам крыльца красовались два сияющих шара - красный и синий, - и картинка, изображающая бутылку боржома» (Б, 2, 253).

Итак, мы подошли к проблеме того, что освоение больничного пространства зависит от того, кто его исследует: безличный повествователь, герой-рассказчик, персонаж-пациент или персонаж-врач. В «Неприятности», «Палате № 6», «Хирургии» и «Беглеце» Чехова это пространство будет описано по-разному. Детально пространство больницы описано в «Палате № 6» и «Беглеце». В «Беглеце» больница показана с точки зрения Пашки, пациенты для него - объект любопытства, поначалу не вызывающий сочувствия, больница похожа на избу (о чем мы подробно говорили в разделе «Точка зрения»). Восприимчивое сознание ребенка приходит в восторг от всего, что есть в больнице: мальчик замечает, что лестница, полы и косяки, - «все громадное, прямое и яркое» (Ч, 6, 349), видит лампы, половики, медные краны. Особенно ему нравятся больничная койка и пижама, он даже «подумал, что в таком костюме недурно бы пройтись по деревне» (Ч, 6, 350). Пашка часто думает, что «доктору живется очень недурно» (Ч, 6, 349). Так больница в сознании персонажа превращается из избы в интересное и приятное место, где есть много вещей, которых нет дома. Такой взгляд на больницу существует недолго: как только Пашка «вгляделся в лицо мужика... и он понял, что этот мужик нестерпимо болен» (Ч, 6, 350) и становится свидетелем смерти старика, больница становится страшным местом. Вызвавший страх больной мужик пугает Пашку сильнее: «на крайней кровати... где было темнее, сидел мужик и качал головой» (Ч, 6, 352). Появляются «чудовища с длинными волосами и со старушечьими лицами» (Там же). Однако пространство больницы не искажается, ребенок ориентируется в нем: «очутился в коридоре, увидел перила знакомой лестницы... Там он узнал приемную... и стал искать выходной двери» (Там же), но, выйдя на улицу, мальчик теряется, не зная, куда бежать: за сараем - пустые кусты, а за больничным корпусом - могилы. Таким образом, читатель узнает во всех подробностях, как устроена больница и что находится рядом с ней Иная ситуация в случаях врачебного взгляда («Неприятность»): для персонажа-медика будет важно не устройство больницы, а практические аспекты: в каком состоянии больница, что в ней есть. В «Палате №6» мы видим своеобразный коллаж: герой-рассказчик первой главы знакомит читателя с устройством больницы, а рассказчик следующих глав делает немногочисленные медицинские замечания, касающиеся работы больничного флигеля и условий в нем. Впоследствии практический медицинский взгляд на больницу появится в «Записках юного врача» Булгакова в эпизоде знакомства героя-рассказчика с больницей.; большой мир ему (как и героям) недоступен. В «Палате № 6» для Рагина больница предстает сначала как неприятное (из-за криков и крови) место, затем - как место интересное (палата душевнобольных), а в конце повести, когда Андрей Ефимыч попадает в палату - как страшное место, похожее на тюрьму, находиться в котором невыносимо. По замечанию А. С. Собенникова, «пламень на костопальном заводе свидетельствует о бренности органической материи» Собенников А. С. Указ. соч. С. 87., что оказывается еще одним предметом, тревожащим Рагина, пережившего потрясение из-за заключения в палату и краха своей философии. В «Беглеце» и «Палате № 6» есть интересная общая деталь - описание больницы в начале дано в бытовом ключе, «пространство и время профанны», рассказчик сообщает, как выглядит больница днем, а в конце ночной облик больницы имеет инфернальный, зловещий вид.

В «Неприятности» больница представлена коридором и палатами с больными, причем когда Овчинников замечает, что фельдшер в мятом костюме и пьян, то «ему стало казаться, что в палате не убрано... все так же топорщится, мнется и покрыто пухом, как противная жилетка фельдшера» (Ч, 7, 142). Но это - результат впечатлительности нервного Овчинникова. К тому же герой не только пишет заметки по медицинской статистике, но и горячо привязан «к так называемым “бытовым вопросам”» (Ч, 7, 141), из-за чего состояние фельдшера вызывает у него бурное негодование.

В «Хирургии» земская больница представлена в речи рассказчика зубным кабинетом, где кроме стола с бутылью карболки и шкафа с инструментами ничего более нет. Читатель даже не знает, куда сел дьячок. Подобный минимализм в описании характерен для сценки: все внимание рассказчика сосредоточено на зубоврачебных инструментах (щипцы, козья ножка), репликах и действиях персонажей.

В разделе «Хронотоп и предметный мир» мы обнаружили, что закрытое и условно закрытое пространство характерны для произведений на медицинскую тему. В некоторых произведениях («Палата № 6» Чехова) пространство двухуровневое, время в нем циклично: в закрытом пространстве уездного города есть тюрьма в миниатюре - больница, а действия как обитателей флигеля, так и Рагина с Почтмейстером повторяющиеся. В рассказах Чехова «В аптеке» и «Аптекарша» пространство условно-закрытое: некоторые персонажи (жена Черномордика) не могут покинуть аптеку, другие легко преодолевают пространство и имеют возможность вновь вернуться в аптеку (офицер и доктор уже посещали аптеку раньше). Свойкин, несмотря на то, что уходит домой, во сне возвращается к неприятной ситуации и должен будет прийти в аптеку за лекарствами.

Аптечные предметы могут служить характеристикой аптеки как неприятного места, причем это прослеживается не только в рассказах-сценках Лейкина и фельетоне Булгакова, но и у Чехова, но в более сложной форме.

Обратившись к зависимости описаний предметного мира от точки зрения, мы обнаружили, что оно зависит не только от эволюции идиопоэтики В. Ф. Стенина считает, что в ранних произведениях («Беглец») пространство больницы снабжалось медицинскими атрибутами, а в поздних («Палата № 6») все «сводится до минимума» (Стенина В. Ф. Мифология болезни в прозе Чехова. Дисс. … канд. филол. наук. Самара, 2006. С. 114.), но и от того, какое сознание (профанное, врачебное) воспринимает больничный мир. Как особенность профанного сознания можно выделить то, что оно замечает и обычное, и необычное, характерное только для больницы. Врачебное сознание замечает только то, что требуется в данный момент. Эта особенность характерна для чеховских произведений и впоследствии будет появляться в рассказах и повестях Вересаева и Булгакова, что позволяет нам заключить, что два типа характеристики пространства (профанное и врачебное) не только тесно связаны с точкой зрения, но и организуют пространство.

1.3 Сюжетно-коммуникативные ситуации

В этом разделе мы постараемся найти характерные ситуации и типы коммуникации, общие для юмористических фельетонов и некомических рассказов, а также рассмотрим некоторые интертекстуальные связи авторов конца XIX - начала XX века с произведениями Чехова. В большинстве случаев произведения других авторов приводятся нами в качестве иллюстративного материала или материала для сравнения.

Любая базовая ситуация в художественном произведении имеет, во-первых, определенный спектр потенциальных возможностей своего развития. Например, любовная ситуация может реализовываться тексте в одном или нескольких видах: разлука влюбленных, измена, любовный треугольник Подобные базовые ситуации с набором определенных персонажей и потенциальных путей развития сюжета можно найти в словарях сюжетов и мотивов, напр.: Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы. Экспериментальное издание. Вып. 1. Под ред. Е. К. Ромодановской. Новосибирск, 2006; Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы. Экспериментальное издание. Вып. 2. Под ред. Е. К. Ромодановской. Новосибирск, 2006; Frenzel E. Motive der Weltliteratur: Ein Lexikon dichtungsgeschichtlicher Lдngsschnitt. Stuttgart, 2008.. Наиболее часто повторяющиеся сюжеты становятся общими местами. Во-вторых, за каждой из ситуаций (и даже в некоторых из жанров, напр., в романе воспитания и др.) закреплен определенный набор типов персонажей (например, в любовном сюжете: Дон-Жуан, инженю и др).

Гильтруда Штейнбарт на материале литературы эпохи Средневековья и Возрождения, а также устного народного творчества установила, что персонаж-врач и персонаж-пациент образуют устойчивую пару, взаимоотношения которых (протагонист-антагонист, герой-вредитель) может быть как постоянным в тексте, так и постоянно меняться, что дает очень широкую сюжетную вариативность См.: Steinbart H. Arzt und Patient: in der Geschichte, in der Anekdote, im Volksmund: eine sittengeschichtliche Studie. Stuttgart, 1970..

В ситуации лечения можно выделить несколько компонентов: коммуникация героя-врача и героя-пациента, оказание помощи (или иначе непосредственно лечение) и результат этой помощи. Принимая во внимание, что «установка в медицинском дискурсе состоит в статусном неравноправии коммуникантов В рассказе Чехова «Темнота» власть доктора может абсурдно восприниматься некоторыми персонажами как почти безграничная, барская: крестьянин Кирила просит врача отпустить брата, считая, что если доктор в больнице главный, а в больницу приводят арестантов, то тот может их отпускать. Объяснение старика, что на все есть свое начальство, оказалось не понято героем. Это не обращение во все инстанции от отчаяния: побывав у Синеокова, Кирила вместе с отцом опять упрямо идет просить доктора., «пациент должен доверять врачу, а врач - стремиться к поддержанию... образа компетентного и квалифицированного специалиста, который искренне желает помочь пациенту» Акаева Э. В. Специфика реализации речевой стратегии «внушение» в медицинском дискурсе // Современная речевая коммуникация: стратегии и жанры: сб. научн. ст. Омск, 2009. Вып. 1. С. 144., мы рассмотрим три типа базовых ситуаций:

1. Затруднение коммуникации из-за а) симуляции, б) превращения ситуации лечения во что-то другое, в) непрофессионализма персонажа-медика, неверных или специфических методов лечения, халатности и грубости.

а) Симуляция. В сюжете о симуляции герою-симулянту обычно легко удается обмануть доктора. Примечательно, что персонаж-медик всегда обнаруживает, что персонаж лжет. Отдельным случаем является ситуация, когда герой оказывается симулянтом поневоле («Враги»).

В ситуации с симулянтом рассказчик обязательно указывает, какую именно выгоду преследует для себя лже-больной или какие блага хочет получить или приобрести. Так, в «Симулянтах» и «Знакомом мужчине» Чехова ими оказываются деньги. Но если героиня в «Знакомом мужчине» терпит фиаско и не получает желаемого, то в «Симулянтах» персонаж добивается своего прежде, чем его обман раскрывает генеральша. Интересно и то, что генеральша открывает правду, что все ее пациенты обманывали ее, анализируя поведение лжебольных, которое оказывается подозрительно одинаковым:

Больные, все до единого, словно сговорившись, сначала славословят ее за чудесное исцеление, восхищаются ее медицинскою мудростью, бранят докторов-аллопатов, потом же, когда она становится красной от волнения, приступают к изложению своих нужд (Ч, 4, 44).

Все посетители льстили ее «умению» врачевать тяжелые болезни (которые неизлечимы и которые, по мнению мнимобольного, смертельны, о чем с комичным пафосом говорит Замухришын) «Да ведь как болен! Вспомнить страшно! <…> Во всех частях и органах ревматизм стоял» (Ч, 4, 44). с помощью гомеопатии, после чего радостная генеральша готова сделать все, что угодно «Вы так меня порадовали, такое удовольствие мне доставили, что не вы, а я должна вас благодарить!» (Там же)..

б) Превращение ситуации лечения или больничного приема во что-то другое.

Один из персонажей может считать беседу медицинской диагностикой, а второй - просто разговором. Так, в «Палате № 6» Чехова Рагин хочет просто побеседовать с Громовым Важно учитывать, что слова персонажа зачастую подавляют читательский избыток потенциального суждения о героях: у Громова в рассуждениях - общие места, абстрактность. Однако его эмоциональность оживляет избитые фразы, Громов кажется читателю живым и свободным от «дурной повторяемости». Рагину интересно не содержание бесед, а возможность внести разнообразие в ежедневные дела: по содержанию его слова, адресованные Громову, мало отличаются от слов в беседе с почтмейстером., а тот в свою очередь считает, что доктор хочет еще раз убедиться в его безумии, из-за чего обижается и ведет себя грубо. Когда обитатель флигеля привыкает к визитам доктора, то меняет грубость на «снисходительно-ироническое» (Ч, 8, 104) отношение, так и не понимая, зачем Рагин ходит беседовать с ним. Обратная ситуация - превращение собрания городской управы в психиатрическое освидетельствование Андрея Ефимыча.

В рассказе «Аптекарша» офицер и доктор хотят познакомиться поближе с женой Черномордика, а посещение аптеки оказывается для них удобным поводом завязать разговор. Похожая ситуация оказывается в зощенковском рассказе «Операция», в котором герой, решивший пофлиртовать с фельдшерицей, идет к ней лечить зуб.

в) Если непрофессионализм в других областях деятельности оборачивается комизмом («Что я нашел в хлебе» Чехова), то в ситуации лечения все оканчивается зачастую трагично, если это не фарс. Непрофессионализм героя может быть из-за того, что он необразован или имеет специфические методы лечения (напр., специфические методы лечения тайных болезней у мещан есть у фельдшера чеховского рассказа «Неприятность»), а также если персонаж халатен. В чеховских текстах врачебная халатность соединена с грубостью. Все это вместе оказывается причиной нарушения коммуникации и недостижения результата.

В некоторых случаях на грубость персонажа-врача пациенты не обращают внимания, зная, что доктор им поможет («Горе»). В иных случаях («Беглец») персонаж-врач произносит грубые слова без злобы, полушутя, и это не обижает пациентов: ни взрослых, ни Пашку.

В чеховском рассказе «Хирургия» ситуация иная: из-за сломанного зуба фельдшер и дьячок затевают ссору, которая приводит к недостижению результата лечения и невозможности его продолжения. Замечание Ц. Вольпе о схожести ситуаций в зощенковской «Пациентке» и чеховской «Хирургии Вольпе Ц. Искусство непохожести. М., Советский писатель, 1991. С. 156 вызывает вопросы. У Зощенко болезнь Пелагеи - переживания из-за грубости мужа Стоит поставить под сомнение отнесение А. К. Жолковским «экзистенциальных заболеваний» героев рассказов «Врачевание и психика», «Пациентка», болезней, которые «требуют не обычного лечения, а радикальных перемен в образе жизни», к симуляциям (Жолковский А. К. Михаил Зощенко: поэтика недоверия. М., 2007. С. 38-39).. Свою тоску крестьянка выговаривает фельдшеру (хотя он раздражается из-за превращения врачебного приема в личное общение) и излечивается сама, без помощи медика. Для Пелагеи душевная и физическая боль взаимозаменяемы (поэтому зощенковскую «Пациентку» можно отнести к ситуации «разные понимания персонажами болезни»). В чеховской «Хирургии» дьячок и фельдшер понимают болезнь одинаково, а ссорятся из-за того, что не могут соответствовать своим ролям. Общее между двумя рассказами только то, что пациенты считают фельдшера врачом, т. е. беспричинно наделяют его высоким статусом. «Выговаривание» боли было в «Тоске» Чехова (что сближает ситуации «Пациентки» и «Тоски»), однако там ситуация осложнена: герою не важно, слушают ли его. Выговариваясь, Иона помогает себе избавиться от тяжелых мыслей. У зощенковской Пелагеи адресат конкретен потому, что в ее понимании душевная и физическая боль взаимозаменяемы.

Грубость персонажа-врача может быть действенным средством предупреждения пациента о последствиях, возможных в случае отказа от лечения или невыполнения предписаний. Более того, именно так медик добивается от больного их выполнения. «Данная тактика... рассчитана на сиюминутный эффект, на немедленную реакцию пациента» Акаева Э. В. Специфика реализации речевой стратегии "внушение" в медицинском дискурсе. // Современная речевая коммуникация: стратегии и жанры. Омск, 2009. Вып. 1. С. 147-148.. Однако такая речевая стратегия никогда не реализуется у чеховских героев: Овчинников срывается на больных, врач «Скрипки Ротшильда» грубо выгоняет пациентов. Только в «Записках юного врача» Булгакова в рассказах «Стальное горло» и «Звездная сыпь» герой-рассказчик вынужден быть грубым, чтобы заставить крестьянку согласиться на операцию дочери или начать лечение в больнице.

2) В ситуацию лечения могут вводиться немедицинские элементы - бюрократизм, делающий опасным и нежелательным получение помощи персонажем-пациентом Заметим, что бюрократизм в сфере медицины в фельетонах Зощенко и Булгакова («2000 зубов», «Банные дела», «Приключения покойника» и др.) просто делает помощь недоступной для пациента. Чеховская сюжетная травестия бюрократизма (как в рассматриваемой «Скорой помощи») не появляется в рассказах XX в. на медицинскую тему..

У Чехова в рассказе «Скорая помощь» рассматривается ситуация, когда оказываемая человеку помощь является ненужной и даже губительной, а осуществляют ее только из-за существующего обычая откачивать всех утопленников. Помощь утопленнику заканчивается тем, что мужик, подающий признаки жизни (и даже отвечающий на вопросы писаря с Анисимом), умирает. Помимо существующего обычая откачивать всех утопленников, ситуация осложняется тем, что из-за праздников большая толпа подвыпивших крестьян не знает, чем заняться. Анисим оправдывается перед писарем, почему вокруг утопленника собралась большая толпа: «Тут прочий народ, который увидел, бежит на берег, крик подняли… каждому спасать душу желается» (Ч, 6, 237). Энтузиазм, появившийся у писаря при виде утопленника, повествователь объясняет тем, что герою (как и остальным) тоже нечем заняться. Ироничная ремарка «на писаря находит вдохновение. Он засучивает рукава, потирает ладонями бока и делает массу мелких телодвижений, свидетельствующих об избытке энергии и решимости» (там же) предопределяет трагикомическое развитие действия. Мужики, качающие утопленника, впадают в неистовство, что подчеркнуто и внешней точкой зрения повествователя, подробно описывающего их движения, и репликой одного из качающих: «…уж мы его, братцы, так не отпустим!» (Ч, 6, 239). Проезжающая мимо барыня не может изменить ситуацию, она лишь предлагает другой (не менее опасный и бесполезный) метод, который крестьяне незамедлительно и с той же энергией применяют. Более того, приказчик, передающий приказ барыни мужикам, аргументирует выбор другого способа спасения утонувшего тем, что «так в каждом календаре написано» (там же), - то есть источник его знаний не менее сомнителен, чем смутные понятия мужиков о том, что делать с утонувшим. Таким образом, и крестьяне, и приказчик с барыней имеют одинаковую установку (необходимость произведения каких-то действий над утонувшим); различие методов оказывается несущественным. Более того, все герои достаточно далеки от медицины и руководствуются в ситуации фоновыми знаниями, смутно представляемыми правилами, из-за чего их действия превращаются в непреднамеренное убийство, которое мужики воспринимают просто как волю случая: «Значит, планида ему такая, чтоб не на суше, а в воде смерть принять» (Ч, 6, 240).

Бюрократизм может вредить даже персонажам-врачам. В чеховском рассказе «По делам службы» следователь и доктор не только вынуждены остаться в деревне до приезда начальства, ощущая нарастающий дискомфорт, но и совершать ненужные (с точки зрения логики), но формально требуемые законами действия: провести вскрытие, хотя не только им, но и фон Тауницу и другим обитателям понятно, что это было самоубийство. поэтика медицинский текст повесть

Бюрократизм, попав в сферу медицины, начинает угрожать как соблюдению этики (посетитель перестает восприниматься как человек), так и процессу лечения пациентов. Так, чеховском рассказе «Скрипка Ротшильда» фельдшер выгоняет Якова с женой тогда, когда к нему приходит новый посетитель. В «Сельских эскулапах» Чехова рассказчик замечает: «Записывание ведется ради статистики» (Ч, 1, 196), а разговор фельдшера с пришедшим лечиться мужиком превращается в бессмысленные препирания: фельдшер требует пациента сказать свою фамилию, тот же в свою очередь не понимает, почему фельдшер, знающий его, спрашивает, как его зовут: «“Нешто не знаешь? Угорел?” - “Знаю, но должен спросить, потому что форма такая”» (Ч, 1, 196). Бюрократизм проявляется и в том, что Глеб Глебыч отказывается принять крестьянина из другого населенного пункта, говоря: «Хапловских не лечим!» (Ч, 1, 196). Заметим, что в «Надлежащих мерах» Чехова демонстрируется формально проводимые санитарные осмотры лавок, причем непонимание важности санитарных мер обнаруживается не только у лавочника, режущего «для кого поблагородней» (Ч, 3, 63) хлеб отдельным ножом, в то время как для остальных - ножом для мыла, так и у самой комиссии: торговый депутат умиляется, найдя в бочонке с крупой спящих котят, вся санитарная комиссия в конце рассказа закусывает гнилыми яблоками, конфискованными в результате проверки Депутат «выбирает наиболее сохранившееся яблоко и закусывает» (Ч, 3, 65), к нему присоединяется и надзиратель, говорящий: «Какие лучше - мы выберем, почистим, а остальные можешь уничтожить» (Там же). Когда же герои расходятся по домам, выясняется, что не осталось ни одного яблока.).

Как мы можем видеть, ранние юмористические рассказы Чехова («Сельские эскулапы», «Надлежащие меры») показывают ситуацию, когда от бюрократизма никто из персонажей серьезно не страдает. В зрелых рассказах («Скрипка Ротшильда», «По делам службы») ситуация всегда трагична и неприятна для героев; иногда она может превращаться в черную комедию («Скорая помощь»).

Итак, мы наметили некоторую типологию сюжетов в произведениях на медицинскую тему, нашли базовые ситуации, характерные не только для юмористических, но и для серьезных рассказов, обнаружили различия между чеховскими произведениями и произведениями других авторов.

Подводя итоги, мы можем заключить, что коммуникативные ситуации в произведениях на медицинскую тему характеризуются тем, что герои или друг друга не понимают, или коммуникация становится невозможной из-за ряда причин: симуляции, превращения ситуации лечения во что-то другое, убежденности героя в чем-либо, непрофессионализма персонажа-медика, неверных или специфических методов лечения, халатности и грубости врача. Помимо этого бюрократизм затрудняет получение помощи или делает помощь недоступной (а подчас опасной). Таким образом, если бюрократизм в повседневной жизни героев усложняет им достижение целей, то в ситуации болезни, несчастного случая, травмы начинает вредить, а порой становится причиной гибели.

Литературный текст и коннотации

В этой главе внимание будет обращено на проблемы важного для понимания произведения медицинского контекста, зачастую ускользающего от читателя. Например, без наличия контекстных, фоновых знаний читатель может увидеть конфликт героя «Врагов» лишь в том, что Кирилова оторвали от переживания своего горя и обманули: пациент исчез, а все приготовления героя и его жертвование личным во благо ближнего оказалось тщетно. В разделе «Мифология болезни и медицины» проанализируются механизмы сбоя коммуникации персонажей из-за заблуждения, недостаточности знаний, наделения предметов целительной силой, обмана и самообмана. В разделе «Художественный и публицистический взгляды на медицинскую этику и состояние медицины» будут рассмотрены литературно-художественные, этические и публицистические задачи, которые ставит автор, используя медицинскую тематику.

1. Мифология болезни и медицины

Болезнь может становиться метафорой в литературном тексте. Е. Нымм в работе «Тема “болезни” в прозе и переписке Чехова 1890-х гг.» изучила смысловое наполнение понятия «болезнь», наглядно отражающее процесс синтеза разных пониманий болезни и суждений о ней (как личностно-духовном, социальном, интеллектуальном явлении), различных типов дискурса Нымм Е. Тема «болезни» в прозе и переписке Чехова 1890-х гг. // Русская филология: Сб. научн. работ молодых филологов. Тарту, 1996. № 7. С. 156-165.. Е. Нымм выделяет несколько пониманий концепта: во-первых, болезнь как физиологическое явление, во-вторых, духовный кризис как болезнь, в-третьих бытовые проблемы (безденежье) Отметим, что голод в рассказе Чехова «Устрицы» (1885) тоже назван «болезнью» (Ч, 3, 133). «как болезнь», в-четвертых, в метафорическом плане современники Чехова именовали болезнью скуку, эмоциональную подавленность человека.

Болезнь как метафора может «разворачиваться»: болезнь становится не только сюжетным ходом, дополнением к портрету, но и аккумулятором смыслов Интересно введение к книге «Болезнь, лечение и развитие в зеркале сказок» П. Пэде, рассматривающее болезнь в волшебной сказке не только как функцию (по Проппу), но и как накопитель смыслов и обуславливающий маркер того, как будет развиваться сюжет: как испытание для протагониста будет фигурировать «страшная» болезнь, героиню-царевну одолевает или летаргия, или недуг, лишающий ее возможности передвигаться, длящийся до тех пор, пока ее не исцелит протагонист (См. Krankheit, Heilung und Entwicklung im Spiegel der Mдrchen // P. Paede. Frankfurt a. M., 1986. S. 3-18).. Сабина Соннтаг в эссе «Болезнь как метафора» указывает, что любая серьезная болезнь, не поддающаяся лечению, тяготеет к значимости, с ней отождествляются страхи и объекты, вызывающие осуждение. Так, болезнь часто становится метафорой нравственного зла (в частности, такую метафорику интересно анализировать на примере библейских упоминаниях болезни, где в большинстве случаев одни болезни посылаются Богом как наказание, а другие - как испытание См.: Fenner, von Friedrich Die Krankheit im Neuen Testament: eine religions- und medizingeschichtliche Untersuchung. Leipzig, 1930., - прим. А. С.). Причем, по мнению исследовательницы, разные болезни (рак, туберкулез) Хотя в работе С. Соннтаг упоминается сифилис, проказа, гангрена, чума, оспа, имеющие большую литературную историю, исследовательница останавливается болезнях, на во многом противоположных друг другу: туберкулезе и раке, не принимая во внимание то, что первый имеет в культуре и истории медицины более длинную историю и аккумулировал в себе больше смыслов. получают разные смыслы: туберкулез в художественном произведении - метафора недуга высокой, утонченной и чувствительной натуры, в то время как рак - наоборот Sonntag S. Krankheit als Metapher. Mьnchen: Hansen, 1978. S. 67-70.. Важно и интересное указание С. Сонтаг на то, что туберкулез как знак представляет собой семантическую дихотомию: условные признаки здоровья (румянец) и нездоровья (бледность, худоба), благодаря чему (на наш взгляд) чахотка в культуре могла ассоциироваться и с категориями «прекрасного» и «безобразного» (заметим, что возможно из-за этих коннотаций в контекст мелодраматического сюжета чеховских «Цветов запоздалых» вписана именно чахотка).

Понятие той или иной болезни формируется из представлений о ней, а также само по себе формирует широкую и разветвленную сеть смыслов (например, о неизбежной, внезапной, страшной и мучительной или быстрой смерти) Lux Th. Krankheit als semantisches Netzwerk: ein Modell zur Analyse der Kulturabhдngigkeit von Krankheit. Berlin, 1999..

Как мы видим, такое аккумулирование смыслов анализируется как некий текст, формирующий, в свою очередь, текст художественного произведения. Мы же попробуем рассмотреть «текст в тексте», мифологию болезни, незнание и ошибочное знание, которыми оперируют литературные персонажи. Привлекая в качестве материала как юмористические рассказы, так и не комические произведения, мы попробуем выявить типы такой мифологии.

Мифологизация болезни присуща чаще пациентам, но иногда и самим врачующим (часто не имеющим медицинского образования, как героиня чеховской «Скуки жизни»). У больных мифологизация болезни сводится к познаниям в области народных средств, что ярко представлено в пассажах о попытках самолечения в рассказах Чехова «Ах, зубы!», «Лошадиная фамилия», «Хирургия» Рассказ о попытках самолечения становится не просто еще одним средством выражения комического, но и коррелирует с деятельностью героя и связанными с ней запретами. Вонмигласов жалуется фельдшеру, что рекомендованные знакомыми средства не помогли, а некоторыми (теплое молоко) невозможно лечиться из-за поста., дано как часть описания интерьера в рассказе «Житейские невзгоды» Ср.: «В номере стоял удушливый запах гвоздики, креозота, йода, карболки и других вонючих веществ, которые Софья Саввишна употребляла против своей зубной боли» (Ч, 6, 137).. То же можно сказать и о фельдшерах, применяющих средства и методы «Тема самолечения и лечения любителями вливается в магистральные чеховские темы псевдопросвещения и предрассудков» (Степанов А. Д. Указ. соч. С. 197)., не одобряемые врачами («Неприятность»). Мифологизируя болезнь, герой под воздействием эмоций приписывает ей определенные качества и свойства (не научного характера) и считает, что некоторые средства помогают от недуга. Хотя мифологизация болезни и способов лечения происходит от незнания, сам герой искренне верит в истинность своих утверждений: например, Яков («Скрипка Ротшильда») совершенно серьезно говорит фельдшеру о своей жене: «…если б у нее... живот болел или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело - кровь гнать, Максим Николаич» (Ч, 8, 300).

Такие же ситуации можно найти повести Вересаева «Без дороги», где мастеровой не верит Чеканову, что водка может способствовать развитию болезни и следовательно вредна во время холеры. В «Без дороги» Вересаева, как и в булгаковском рассказе «Полотенце с петухом», герой-врач не понимает народного представления о болезни как о наказании свыше Из-за этого понимания мастеровой в повести «Без дороги» отказывается отдавать вещи на дезинфекцию, говоря, что на все воля Бога; обезумевший от горя крестьянин, привезя дочь в больницу, восклицает: «Ах ты, Господи... Ах <…> За что? За что наказанье? Чем прогневали?» (Б, 3, 363). С этим народным пониманием не стоит смешивать обыкновенное допущение воли случая, не имеющее религиозно-магических коннотаций в «Записках юного врача» Булгакова: «Ах, э-это, - спокойно тянет Анна Николаевна, - ну, даст Бог, ничего не будет. Да и откуда? Все стерильно, чисто» (Б, 3, 318).. У Булгакова в рассказе «Тьма египетская» развертывается галерея разнообразных народных средств родовспоможения. Столкновение «народного» и «медицинского» понимания болезни обнаруживает, что они оказываются различны до несопоставимости: крестьянам непонятны методы врачей, тем - народные способы лечения. У Чехова в рассказах эта тема дана имплицитно («Скрипка Ротшильда», «Беглец» и др.).

Пример незнания в чистом виде появляется в юмористическом рассказе Чехова «Сирена» (1887) в эпизоде разговора Степана Францыча (причем в начале рассказчик характеризует лицо персонажа как катаральное (Ч, 6, 315) Что можно рассматривать как семантизацию ироничной гоголевской характеристики цвета лица Акакия Акакиевича как геморроидального., потом о болезни говорит и сам герой) с секретарем: последний заводит разговор о еде, но не понимая, что такое катар желудка (об этом говорит реплика «больше от вольнодумства да от гордости эта болезнь Медицинские представления о катаре появляются в чеховском рассказе «Житейские невзгоды»: студент-медик заучивает, у кого бывает эта болезнь. <…> тошно, а вы не обращайте внимания и кушайте себе», - Ч, 6, 318), ставит товарища прокурора в неловкое положение (а председателю мешает заполнять бумаги): говорит о пище, которую Степан Францыч съесть не может (о жарком, блюдах из птицы, спиртном), а рыбу считает «едой несущественной» (Ч, 6, 318). Интересно и то, что наиболее часто повторяющаяся характеристика кушаний в речи Жилина - «жирный».

Незнание как отсутствие всякого знания редко встречается в чистом виде, оно быстро заменяется ошибочным знанием. Один из героев в «Сельских эскулапах» считает, что сердце находится под ложечкой и указывает туда, говоря, что болит сердце Похожие по содержанию жалобы встречаются в повести Вересаева «Без дороги», когда заболевший холерой мастеровой жалуется: «Нутро жжет... мочи нет; тошно на сердце» (В, 1, 131), имея в виду не сердце как орган, а «середину» организма, живот. Пациенты героя-рассказчика «Записок юного врача» Булгакова также используют малопонятные для молодого медика народные названия частей тела и симптомов болезни. Заметим, что булгаковский герой-рассказчик гордится тем, что научился ставить диагнозы по достаточно своеобразным жалобам пациентов-крестьян. Так, герой диагностирует ларингит в рассказе «Тьма египетская». В этом же рассказе есть другая интересная деталь - в рассказе фельдшера о Липонтии доктор объясняет крестьянину понятными для того словами, куда ставить горчичники: «Один налепишь на спину между крыл <имеется в виду между лопаток, - прим. А. С.>, другой - на грудь» (Б, 3, 336).. (Так же жалуются и крестьяне в купринской «Олесе», причем герой Куприна не врач и не представляет, как ставить диагнозы Ср.: «…тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: “в середине болит” и “ни есть, ни пить не можу”. <…> И сколько я не бьюсь, более определенных признаков болезни не находится» (К, 2, 315)., что осложняет дело). Но ошибочные представления встречаются не только у крестьян и помещиков-любителей лечения, но и у фельдшеров, которые не понимают того, что лечат неверно. О неверности их представлений о болезни и способах лечения читатель может узнать только если в тексте присутствует точка зрения другого героя, чье слово будет внушать большее доверие и может опровергнуть мнение фельдшера. Например, в чеховском рассказе «Неприятность» доктор Овчинников открыто критикует фельдшера «Всем... известно, что он занимается практикой и лечит у молодых мещан секретные болезни... употребляет какие-то собственные средства. Добро бы это был просто шарлатан, каких много, но это шарлатан убежденный и втайне протестующий. Тайком от доктора он ставит приходящим больным банки и пускает им кровь» (Ч, 7, 144)., который ко всему прочему нечистоплотен и «знает мало и совсем не понимает того, что знает» (Ч, 7, 144), за устаревшие методы (кровопускание). Таким образом, оценка деятельности фельдшера другим персонажем - врачом - позволяет читателю судить о фельдшере как о некомпетентном специалисте. Напротив, в рассказе «Сельские эскулапы» фельдшера понимают, что дают не те лекарства «“Дать чего-нибудь” на языке Глеба Глебыча значит: “дать соды”» (Ч, 1, 201). Любопытно, что в булгаковском «Полотенце с петухом» появляется отсылка к чеховскому произведению: герой-рассказчик, обустраивающийся на новом месте, размышляет: «буду выписывать полезные, но нетрудные рецепты. Ну, например, natrii salicilici <…> “Соду можно выписать!” - явно издеваясь, отозвался мой внутренний собеседник» (Б, 3, 362). Комизм диалога героя со своим внутренним голосом заключается в том, что и соду, и салицил натрия использовали для одних и тех же целей - дезинфекции. Помимо этого герой боится ошибиться, и именно поэтому решает выписывать что-то простое (также этим герой-рассказчик проявляет заботу о здоровье пациентов, которые могут принять лекарство другим способом или в неправильной дозе). и ставят наобум диагноз, тем самым демонстрируя незнание в чистом виде. Помимо некомпетентности фельдшера из «Сельских эскулапов» проявляют халатность как в постановке диагнозов, так и выписывании лекарств.