Последнее предложение отсылает читателя к сцене из Евангелия от Луки (1:26) - Изабелла оказывается на месте Богоматери, а Михаил занимает место Архангела Гавриила, обещающего Марии ребенка. Однако на ассоциативном уровне, по нашему предположению, Михаил может также сравниваться с Архангелом Михаилом, который являлся покровителем Священной Римской империи, что важно на фоне нового порядка истории народов в том виде, в каком ее описывает Арним. Таким образом, религиозная семантика проецируется на древнеегипетскую архитектуру в образе отца Изабеллы, который явился своей дочери как «египетская статуя» (“дgyptische Statue") С. 77. . Таким образом, топография Египта создает «мост» между Западом и Востоком - не только в пространственном измерении, но и во временном. По этому символическому мосту Изабелла может привести свой народ обратно в Египет. Кающееся паломничество цыганского народа заканчивается возле подножия пирамид (фараонской архитектуры), однако сын Изабеллы от Карла V знаменует собой движение по направлению к утопическому будущему, которое воплощено в слиянии европейской и древней восточной традиций.

Наконец, мы хотим изложить интересную концепцию Полашегг, касающуюся концепции сомнамбулизма в «Изабелле Египетской». Долгое время Египет расценивался в Западной Европе как страна происхождения не только цыганского народа, но и человечества и культуры в целом. Одним из возможных текстов, на которых мог опираться Арним при написании новеллы, является работа Герреса 1810 года «История мифов азиатского мира» (“Die Mythengeschichte der asiatischen Welt”). Предисловие к этому тексту может являться еще одним ключом к пониманию «Изабеллы Египетской». Например, в одном из фрагментов «Истории мифов азиатского мира» мы видим следующее: „Es ist die hцchste Natureinheit in der Geschichte dieser Zeit, keine Falschheit und keine Lьge wird in ihr erfunden, wie in den physischen Gesetzen; der frьhe Mensch ist das articulirte Wort, das die Erde ausgesprochen , wie die Welt das Wort von Gott; in den Reden, die er fьhrt, tцnt die dumpfe Sprache der Elemente fort, eines jeden eigenthьmlicher Accent lдЯt sich in ihnen unterscheiden. Nothwendig muЯ daher diese Geschichte der Uebergang der Physik ins Leben sein, wenn irgendwo, mьssen in ihr die Gesetze des Himmels sich bewдhren, in einem Grade, daЯ sie sogar kritisch ьber Aechtheit und Unдchtheit gegebener Thatsachen entscheiden kцnnen. Der Mensch in dieser Periode ist somnambul wie im magnetischen Schlaf wandelt er seines BewuЯtseins unbewuЯt im tieferen BewuЯtsein der Welt einher; sein Denken ist Trдumen in den tieferen Nervenzьgen, aber diese Trдume sind wahr, denn sie sind Offenbarungen der Natur, die nimmer lьgt, in ein junges, reges, unverlogenes Leben ohne Sьnde und Missethat” «Это высшая природная единица в истории этого времени, в ней нет ни выдумки, ни лжи, как в физических законах; ранний человек - это ясно артикулируемое слово <…> Следовательно, история физики обязательно должна быть воплощена в жизни, и где бы то ни было, небесные законы должны проявить себя в такой степени, что они могут даже принять критическое решение о достоверности и неточности фактов. Человек в этот период является сомнамбулическим, так как в этом сне он неосознанно достигает более глубокого познания мира; его мышление спит в более глубоких нервных сетях, однако сны эти верны, они - откровения природы, которые никогда не лгут в молодой, активной, спокойной жизни без греха и правонарушений» (перевод наш - Е.Ж.).

Итак, в этом пассаже из Герреса описывается первоначальное состояние человека, характеризующееся тем, что человек имеет прямой доступ к универсальным истинам природы на основе физических сил. Эти истины, однако, доступны ему только тогда, когда человек находится в бессознательном состоянии - тут мы можем говорить о такой физико-психологической модели, которая может сравниваться с магнетизмом или сомнамбулизмом. В эпоху немецкого романтизма эти практики, как известно, имели довольно большое значение - достаточно, например, вспомнить произведение Гофмана «Магнетизер». Именно такое сомнамбулическое состояние появляется в «Изабелле Египетской» в двух ключевых моментах повествования: в уже упомянутом нами глубоком сне героини перед тем, как она видит своего отца мы видим сомнамбулический сон в том виде, в каком его описывал Готтхильф Генрих Шуберт: “Der Zustand des eigentlichen Somnambulismus selber, tritt Anfangs mit jenen Zeichen ein, die dem gewцhnlichen Schlaf, besonders nach einer Anstrengung vorausgehen. Die Glieder sinken ermattet, die Augenlider kцnnen nicht mehr offen gehalten werden. Endlich schlieЯen sich die Augen, gemeiniglich mit einem tiefen Odemholen <...> Wenn aber nach einer mehr oder minder langen Dauer dieses Zwischenzustandes abermals ein tiefes Odemholen bemerkt wird, <...> ist gewцhnlich der eigentliche Somnambulismus eingetreten“«Состояние настоящего сомнамбулизма характеризуется сначала с теми признаками, которые предшествуют самому обычному сну. Конечности утомлены, веки сложно держать открытыми. Наконец, глаза закрываются, обычно с глубоким вдохом…Но когда после более или менее продолжительного периода этого промежуточного состояния снова можно наблюдать глубокое дыхание - вот тогда и происходит настоящий сомнамбулизм». Polaschegg Andrea. Genealogische Geographie Die orientalistische Ordnung der ersten und letzten Dinge in Achim von Arnims „Isabella von Дgypten". 2005. S. 110..

Наконец, анализируя две новеллы Арнима нельзя не упомянуть образ Зулеймы из «Генриха фон Офтердингена»: на образы Мелюк и Изабеллы очевидным образом повлияла фигура Зулеймы из произведения Новалиса. Новалис изображает восточную девушку как воплощение знания, музыки, поэзии и представляющую собой феминизированный, а не эротизированный Восток. Однако в то время как героини Арнима доминируют над европейцами и обладают магическими способностями, Зулейма оказывается в совсем другом положении: вместе с ребенком она была похищена со своей родины и привезена в Германию. Ее тело будто бы является собственностью рыцарей, а сама девушка напоминает восточную секс-рабыню. Однако вместо эротических фантазий арабская девушка вызывает у читателя и у нарратора лишь сочувствие. Новалис описывает ее как «бледную, томящуюся девушку» (“bleiches, abgehдrmtes Mдdchen“) S. 57. . Она не обладает никакими магическими способностями и лишь ребенок дает ей силы на то, чтобы жить: “Wдre nicht dies Kind vorhanden, lдngst hдtt ich des Lebens Banden aufgelцst mit kьhner Hand“«Если бы не этот ребенок, я бы давно покончила жизнью спокойной рукой». C. 56.. Девушка, похищенная крестоносцами, со слезами на глазах мечтает о «романтических красотах плодородного арабского края» (“romantischen Schцnheiten der fruchtbaren arabischen Gegenden“) Novalis. Schriften, Bd. 1, S. 236..

Новалис утверждает, что восточная женщина - это также поэзия (“Die Morgenlдnderin ist auch die Poesie”) Там же. С. 342. . Вероятно, это высказывание мы можем применить и к персонажам произведений Арнима. Шиллер в «Разговоре о поэзии» высказывался об этом следующий образом: “Wдren uns nur die Schдtze des Orients so zugдnglich wie die des Altertums! Welche neue Quelle von Poesie kцnnte uns aus Indien flieЯen, wenn einige deutsche Kьnstler mit der Universalitдt und Tiefe des Sinns, mit dem Genie der Ьbersetzung, das ihnen eigen ist, die Gelegenheit besдЯen, welche eine Nation, die immer stumpfer und brutaler wird, wenig zu brauchen versteht. Im Orient mьssen wir das hцchste Romantische suchen, und wenn wir erst aus der Quelle schцpfen kцnnen, so wird uns vielleicht der Anschein von sьdlicher Glut, der uns jetzt in der spanischen Poesie so reizend ist, wieder nur abendlдndisch und sparsam erscheinen“ «Если бы только сокровища Востока были бы так же нам доступны, как и сокровища древности! Какой новый источник поэзии мог бы прийти к нам из Индии, если бы некоторые немецкие художники, обладающие универсальностью и глубиной разума, собственным гением перевода, имели бы возможность понимать нацию, которая становится все более скучной и жестокой. На Востоке должны мы стремиться к высочайшему романтизму, и если мы можем черпать только из первоисточника, то, вероятно, изображение южного зноя, который так привлекает нас в испанской поэзии, снова покажется нам западным и скудным». Kritische Friedrich-Schlegel-Ausgabe, Bd. 2, S. 31.

Несмотря на то, что образ Зулеймы существенно отличается от Мелюк и Изабеллы, у них есть схожие положительные черты: они молоды, красивы, скромны, добродетельны и, как отмечает Швабе, моногамны. Тодд Контье в своей книге «Немецкий ориентализм» (2004) утверждает, что встреча Генриха и Зулеймы отражает восточную женщину как беспомощную жертву, нуждающуюся в спасении и защите со стороны западного мужчины Kontje Todd. German Orientalisms. Michigan: Michigan UP, 2004. С. 94-95.. Однако кажется, что Новалис преследовал также цель показать выгоду отказала от империализма и колониальных завоеваний, а также показать разницу между положительным Востоком и варварским Западом - как это позднее делал и Гауф [о чем будет подробнее в следующей главе]. Генрих в данном случае не является олицетворением доминирующего Запада, но скорее представляет собой романтизированную Германию, дистанцирующуюся от западных имперских держав. Судьба Зулеймы порождает в герое сочувствие (он даже плачет, когда прощается с ней), а история о ее родине вдохновляют его поэтическую натуру. Генрих не может спасти или защитить восточную женщину, но может успокоить ее словом: “Eine besondere Kraft schien in seinen einfachen Worten zu liegen, denn Zulima empfand eine ungewohnte Beruhigung und dankte ihm fьr seine Zusprache auf die rьhrendste Weise“«Странная сила, казалось, кроется в его простых словах, ибо Зулейма почувствовала необыкновенную уверенность и самым трогательным образом поблагодарила его за поддержку». C. 59. Так, после разговора с арабской девушкой Генрих хочет дистанцироваться от крестоносцев, символизирующих собой агрессивную мужественность.

Так, Зулейма в «Генрихе Офтердингене» является эротическим объектом только для крестоносцев. Для Генриха же она остается воплощением поэзии, знаний и музыки, которыми она с ним делится. Отметим, что именно игра девушки на лютне и привлекает героя к Зулейме. Девушка хочет подарить музыкальный инструмент Генриху, но единственное, что он берет - это золотую ленту из ее волос, украшенную старинными символами (ее именем на ее родном языке). Таким образом, здесь мы можем увидеть своеобразную передачу восточного знания немецким романтикам. Тем не менее, мы видим, что изначально, как и у Новалиса, восточная женщина (и пространство) представлена читателю волшебной, мистической, очаровывающей, но абсолютно подчиненной. Как и в рассмотренных нами ранних тенденциях живописи, девушки были изображены красивыми, коварными и привлекательными, но не доминирующими. Арним же переворачивает эту ситуацию, и делает восточную женщину независимой, сильной и властной - он дает ей больше свободы и власти, поэтому мы можем говорить об однозначном развитии образа, в сравнении с ранним романтизмом.

Во всех трех произведениях («Мелюк Мария Бленвиль», «Изабелла Египетская» Арнима и «Генрих фон Офтердинген» Новалиса) мы находим следы того, что Сюзанна Зантоп назвала «колониальными профантазиями» (“colonial urfantasy”), встречи западного (Сетри, Сент-Люк, Карл, Генрих) и восточного человека (Зулейма, Мелюк, Изабелла»). В книге «Колониальные фантазии» (1997) исследовательница пишет, что «колониальные фантазии», истории завоеваний и колониальных отношений, приняли в Германии формы рассказа о сексуальных или семейных отношениях Zantop, Suzanne. Colonial Fantasies: Conquest, Family, and Nation in Precolonial Germany, 1770-1870, 1997. С. 2. . Несмотря на то, что Зантоп не упоминает жанр сказок, мы видим, что анализируемые нами новеллы с элементами сказки (“Kunstmдrchen”) тесно связаны с этими колониальными фантазиями. Отметим, что во всех трех произведениях происходит встреча западного мужчины и восточной женщины на французской или немецкой земле, а не в экзотическом пространстве восточного мира. Олицетворением и аллегорией пространства Востока в этих произведениях становятся именно героини восточного происхождения, т.е. женские фигуры метонимически представляют это пространство. Кроме того, роль колонизатора и колонизованного практически переворачивается в ситуации с Мелюк и графом Сентри. Кажется, что роль завоевателя берет на себя именно Мелюк, делая жизнь графа невозможной без ее присутствия (пусть и неумышленно). Восточная девушка будто бы доминирует во всем французском салонном обществе, привлекая и очаровывая всех вокруг себя. Кроме того, в «Мелюк Марии Бленвиль» мы видим семейные и близкие отношения между колонизатором и колонизированным, так, как об этом писала Зантоп. И хотя сюжет новеллы представляет собой своеобразный вариант немецкой легенды о графе фон Глейхене (“Der Graf von Gleichen”) Согласно тюрингской легенде, граф фон Глейхен был захвачен в плен в крестовом походе и несколько лет находился в рабстве, в то время, как его жена с двумя детьми оставалась дома. Дочь султана, прекрасная мусульманка, чувствует влечение к нему и освобождает его из заключения. После посещение Папы Римского граф получает разрешение жить с двумя женами одновременно, граф возвращается в Германию. Они живут втроем, и обе его жены очень хорошо ладят друг с другом - вместе они делят с графом постель и после смерти их положили в одну могилу. , она совсем не пропагандирует двоеженство. Вероятно, Арним апеллирует здесь к идее терпимости и продвигает гуманистические идеалы (подобную тенденцию мы найдем и у Гауфа): неслучайно в произведениях Арнима значимость приобретают «поликультурные персонажи», связанные как с Западом, так и с Востоком [кульминацией этого является ребенок Изабеллы и Карла, соединяющий в себе две культуры, или дети Матильды, внешне похожие на Мелюк]. Аналогично и Новалис с помощью образа Зулеймы и ее трагической судьбы подчеркивает проблему отношений между Западом и Востока, поскольку именно она является своеобразной фигурой культурного синтеза между мусульманами и христианами (точно так же, как и Мелюк), и показывает отрицательные черты завоеваний восточных территорий.

Таким образом, Арним также пытается приблизить восточную женщину с Западом - он вырывает Мелюк и Изабеллу из восточного пространства и помещает в чужое, западное, давая им при этом христианскую веру (что особо четко прослеживается в «Изабелле Египетской», ведь там Арним много играет с темой евреев и иудаизма). Мелюк и Изабелла оказываются в «междумирье», они становятся посредницами между восточным и западным мирами. Однако важно, что при этом они защищают свою родину, свои восточные корни - это очень сильный политический мотив. Для Арнима, как романтика, была значима национальная идея, поэтому он делает восточных женщин такими воинственными и дающими отпор западному миру - даже находясь на чужой земле, они либо отстаивают свое родное, либо пытаются к нему вернуться.

Глава 3. Пространство Востока в произведениях В. Гауфа

3.1 Альманахи сказок: история создания, специфика повествования, сочетание реалистических и романтических элементов

До сих пор нам не слишком много известно о жизни Гауфа. Самая полная биография была составлена Штефаном Нойхаузом в книге «Игра с читателем» (“Das Spiel mit dem Leser”) Neuhaus Stefan. Das Spiel mit dem Leser. Gцttingen, 2002.. Короткий творческий период Гауфа начался в 1825 году с публикацией таких произведений, как «Мемуары Сатаны», «Отелло» и первого альманаха сказок. О своем альманахе сказок Гауф написал письмо в штуттгардское издательство J.B. Metzler:

„Euer Wohlgeboren,

habe ich die Ehre anbey das Manuskript des Mдhrchen-Almanachs auf das Jahr 1826‹, zuzusenden. Erlauben Sie daЯ ich den Plan deЯselben noch einmal wiederhole. Er ist fьr Mдdchen oder Knaben von 12-15 Jahren und giebt 7 meist orientalische Mдhrchen, wie sie fьr dieses Alter paЯen; ich habe versucht sie so intereЯant als mцglich zu machen, habe dabey das streng-sittliche immer beobachtet ohne jedoch die Mдhrchen auf eine Nutzanwendung oder `fabula docet` hinauslaufen zu laЯen“ «Ваша милость,

я имею честь отправить рукопись сказочного альманаха. Позвольте мне еще раз представить план. Он предназначен для девочек и мальчиков 12-15 лет и содержит 7 восточных сказок, подходящих для этого возраста; я попытался сделать их как можно более интересными, но всегда придерживался строгих моральных принципов, не позволяя им сводиться к прикладному значению или к “fabula docet”». Цит. по: Stefan Neuhaus. Das Spiel mit dem Leser. Gцttingen, 2002. S. 264..

В те годы среди немецкой читающей публики был большой спрос на журналы, книжки карманного формата (“Taschenbьcher”) и альманахи - следовательно, издательский бизнес внезапно расширился. Такой необычайный рост читательской аудитории мог обеспечить средствами для существования почти каждого немецкого автора.

В начале мая 1826 Гауф отправился в путешествие в Париж, где начал работу над вторым своим альманахом. Насчет этого он написал своему другу: “Ich fing sie in Paris an, setzte sie im Brьssel fort, schrieb daran in Atwerpen und Gent und vollendete in Kassel“ «Я начал их [сказки] в Париже, продолжил в Брюсселе, затем в Антверпене и Генте, а закончил в Касселе». Цит. по: Gebhardt Schwдb. Dichterkreis. Marburg, 2004. S. 54.. К своему возвращению в Штуттграт Гауф закончил не только второй альманах сказок, но также вторую часть «Мемуаров Сатаны» и новеллу «Нищенка с Моста Искусств» (“Die Bettlerin von Pont des Arts”). В 1827 году Гауф стал редактором «Утренней газеты для образованного сословия» (“Morgenblattes fьr gebildete Stдnde”) и женился на своей кузине Луизе Гауф. В середине ноября этого года Гауфу поставили диагноз пневмония. Он понимал, что с этой болезнью ему уже не справиться: “Ein braves, liebes Weib, die schцnsten Aussichten; und alles dies vorbei”«Хорошая, милая женщина, прекраснейшие перспективы; и все это закончилось». Цит. по: Gebhardt Schwдb. Dichterkreis. Marburg, 2004. S. 55.. Гауф писал также своему другу Морицу Пфаффу, что он хотел бы идти вперед, что даже в последний год своей жизни он бы хотел продолжать писать Там же. . Гауф скончался от болезни незадолго до своего 25-тилетия, 18 ноября 1827 года, через неделю после рождения своей дочери.

При выборе рамочной композиции (“Rahmengeschichte”) для своих альманахов сказок Гауф, очевидно, опирался на «Декамерон» Бокаччо и на сказки «Тысячи и одной ночи». При этом интересно, что слово «альманах» происходит из арабского языка (там оно означало «календарь»). Сабина Бекманн Beckmann Sabine: Wilhelm Hauff, seine Mдrchenalmanache als Zyklische Kompositionen. Bonn: Bouvier Verlag Herbert Grundmann, 1976. S. 10. суммирует разные приемы повествования в сказках Гауфа следующим образом: во-первых, по Бекман, рассказывание сказки подчеркнуто спонтанно; во-вторых, после каждой сказки показано ее влияние на аудиторию или ее обсуждение; в-третьих, повествование может прерываться вмешательством (например, слушателя или самого рассказчика) и заканчиваться только позднее.

Хушам Мохаммед Аль-Тайе отмечает, что в Германии рамочную конструкцию впервые использовал Гете в 1795 году в работе «Разговоры немецких беженцев» (“Unterhaltungen deutscher Ausgewanderter”), обеспокоенный не чумой, как Боккаччо, но Французской революцией Husham Mohammed Salim Al-Taie. Bagdad und der arabische Raum als fiktive Orte in der deutschen Literatur an ausgewдhlten Beispielen „West-цstlicher Divan" von Johann Wolfgang von Goethe und „Mдrchen-Almanach" von Wilhelm Hauff, 2017. S. 76.. Он также считает, что именно «Тысяча и одна ночь» могла стать первым примером Rahmengeschichte в мире: несмотря на то, что между этой книгой и «Декамероном» примерно 350 лет, исследователь предполагает, что Боккаччо мог читать ее на персидском, индийском или даже арабском языке.

Несмотря на частое употребление разными писателями такой конструкции, Бекман считает, что творчество Гауфа занимает здесь особое место: “Hauff behauptet einen eigenen Platz in der Geschichte der deutschen Rahmenerzдhlung, indem er in dem Bestreben, seine Erzдhlungen durch die Rahmenform nicht nur zu einer дuЯerlichen, sondern zu einer inneren Einheit zusammenzuschlieЯen, bereits bei der Motivierung der Grundsituation des Erzдhlens gegenьber seinen Vorgдngern einen wesentlichen Fortschritt erzielt“ «Гауф занимает прочное место в истории рамочного повествования, так как он стремился объединить свои сказки не только внешне, но и внутренне, и тем самым сделал большой шаг по сравнению со своими предшественниками» Beckmann Sabine: Wilhelm Hauff, seine Mдrchenalmanache als Zyklische Kompositionen. Bonn: Bouvier Verlag Herbert Grundmann, 1976. S. 11. . Очевидно, что сам Гауф придерживался такого же мнения. Например, в письме Генриху Эрхарду из издательства “J.B. Metzler” от 15 апреля 1825 года Гауф пишет, что его идеи новы и что он гордится своей работой“Ideen des Almanachs neu sind und sie werden besonders in hцheren Stдnden vielleicht nicht unwillkommen“. Цит. по: Pfдfflin Friedrich Wilhelm Hauff, der Verfasser des „Lichtenstein“. Chronik seines Lebens und Werks. Marbach, 1981. S. 16..

В своем исследовании Швабе отмечает соединение романтических и реалистических элементов в творчестве Гауфа. Он придерживается принципа демистификации чудесного и сосредотачивается на костюмах, еде и восточных обычаях - это решение соответствовало интересам и потребностям бидермейерской Германии, находящейся на пороге реалистического движения. Уже в «Присказке» к первому альманаху сказок Гауф напоминает читателю, что тот подвластен разуму и рациональной мысли. Сказка пожаловалась своей матери, царице Фантазии, что ее больше нигде не любят даже дети, что люди везде наставили ученых сторожей, которые зорко осматривают все. Царица же, в свою очередь, высказала предположение, что все это дело злой тетки Моды. В итоге Сказке под видом альманаха удается усыпить стражу, и один дружелюбный человек приглашает ее в свой дом, чтобы та развлекла его образованных сыновей и дочерей. Уже в этом аллегорическом предисловии можно увидеть намеки на целевую аудиторию альманаха. «Присказка» перекликается с подзаголовком альманаха - “Fьr Sцhne und Tцchter gebildeter Stдnde” («Для сыновей и дочерей образованных сословий»). Тем не менее, кажется, что сказки направлены также и на эстетически и политически искушенных взрослых людей - это предположение подтверждается наличием, например, социальных аллюзий и многослойности его текстов, нуждающихся в более сложной интерпретации. Ту же гипотезу можно выдвинуть и по отношению ко второму альманаху Гауфа. В нем молодой человек рассуждает о природе очарования историй и признается, что в детстве его легко можно было успокоить сказкой - однако в более взрослом возрасте рассказы уже не могли удовлетворить его. Ему нужны были более длинные сказки, которые бы касались человеческих судеб“Sie [die Mдrchen] mussten schon lдnger sein, mussten von Menschen und ihren wunderbaren Schicksalen handeln“. S. 139. . Швабе считает, что успех Гауфа на литературном рынке был основан на четырех пунктах. Во-первых, он продавал свои сказки в популярной форме альманаха; во-вторых, он адаптировал свои сказки для широкой аудитории; в-третьих, он объединил романтические элементы с реалистическими; в-четвертых, он включил в свои сказки экзотические элементы Востока, соединив их вместе с традиционными немецкими и европейскими. Акцент же Гауф делает все-таки на несверхъественных, реалистичных рассказах, хоть его рассказы “are entertaining and full of adventure, with puzzling entanglements and unexpected twists and turns” «Занимательны и полны приключений, с загадочными и неожиданными поворотами». Цит. по: Cobbs Alfred L. Hauff, Wilhlem. The Greenwood Encyclopedia of Folktales & Fairy Tales. Westport: Greenwood, 2008. S. 445. .

Во втором альманахе сказок «Александрийский шейх и его невольники» пожилой и ученый дервиш Мустафа проводит четкую грань между жанрами рассказа и сказки. Мустафа объясняет своим слушателям, юношам, что сказка ассоциируется с чудесами и событиям, выходящих за рамки обычного: “Ihr werdet bei dem Mдrchen auf die Erscheinung anderer Wesen als allein sterblicher Menschen rechnen kцnnen; es greifen in das Schicksal der Person, von welcher das Mдrchen handelt, fremde Mдchte, wie Feen und Zauberer, Genien und Geisterfьrsten, ein” «Слушая сказку, испытываешь своеобразное очарование <...> Сам переживаешь все приключения, о которых ведется рассказ, наяву видишь людей, духов, фей и окружающий их волшебный чудесный мир, который не повстречаешь в обыденной жизни, а потом, когда ты остался один, тебе есть что вспомнить, как запасливому путнику в пустыне есть чем утолить голод. C. 151. . Однако дервиш внутренне противоречит самому Гауфу, ведь его сказки устроены по-другому: здесь удивительные события в основном связаны с человеком и его невероятной судьбой. У Гауфа редко можно встретить волшебные зелья, колдовство и все то, что обычно относится к этому жанру. Для того, чтобы стать счастливым, герою достаточно неожиданного поворота судьбы. Герои «Александрийского шейха» пришли к выводу, что рассказы и новеллы могут оказывать на читателя такое же влияние, как и сказки: “Solche reine Geschichten finden sich auch in den herrlichen Erzдhlungen der Scheherazade, die man Tausendundeine Nacht nennt…Aber am Ende ist es dennoch eine Grundursache, die beiden [Geschichten und Mдrchen] ihren eigentьmlichen Reiz gibt, nдmlich das, dass wir etwas Auffallendes, AuЯergewцhnliches miterleben. Bei dem Mдrchen liegt dieses AuЯergewцhnliche in jener Einmischung eines fabelhaften Zaubers in das gewцhnliche Menschenleben, bei den Geschichten geschieht etwas zwar nach natьrlichen Gesetzen, aber auf ьberraschende, ungewцhnliche Weise“ «- И все же, сказал старик, -- существуют весьма занимательные рассказы, где не появляются ни феи, ни волшебники, ни хрустальные замки…Я думаю, надо делать известное различие между сказкой и теми рассказами, что обычно зовут новеллами <…> -- Правильно, подхватил один из юношей. - Такие истории, без всякой примеси чудесного, встречаются и в прекрасных рассказах Шахерезады, известных под названием “Тысяча и одна ночь”». С. 152. . Во втором альманахе Гауф придерживается несказочного повествования. Однако здесь отчетливо прослеживается желание все равно убежать от реальности: после трагической пропажи своего сына, александрийский шейх Али-Бану каждый год окружает себя рассказчиками, чтобы забыть про свою печаль. Гауф успешно демонстрирует, что и без присутствия сверхъестественных сил можно создать мощный инструмент, позволяющий уйти от мрачной действительности. На протяжении всего повествования персонажи размышляют о природе очаровывающей силы сказок, и один из юношей предполагает, что прослушивание какой-либо истории - это лучший способ избежать болезненной реальности: “Soll er zum Getrдnke seine Zuflucht nehmen, oder Opium speisen, um den Schmerz zu vergessen? Ich bleibe dabei, es ist die anstдndigste Unterhaltung in Leid und Freude, sich erzдhlen zu lassen»«Должен ли он [Шейх] прибегать к различным напиткам или принимать опиум, чтобы забыть боль? Я думаю, что самое достойное в горе и радости - слушать истории». С. 149. . Таким образом, мы можем заключить, что соединение реалистических и романтических элементов в произведениях Гауфа заключается в том, что в некоторых сказках немецкого романтика присутствуют сверхъестественные силы (волшебные предметы, феи и проч.), большинство его сказок же являются подчеркнуто реалистичными и демистифицируют все волшебное. Вслед за Швабе, мы попытались показать это на примерах сказочных альманахов Гауфа. Например, как видно из слов персонажей «Александрийского шейха», и без обращения к сверхъестественному или к пагубным привычкам/действиям можно заставить читателя уйти от действительности. Таким образом, можно сделать вывод, что и сказки, и рассказы Гауф считал одинаково подходящими для очарования и развлечения читателя. По своей силе они вытесняли алкоголь и опиум, т.е. их эскапистское действие было еще сильнее.

3.2 Восточное vs Западное пространства

Создавая восточное пространство, Гауф опирался на сказки «Тысячи и одной ночи» - между ними мы можем провести многочисленные параллели. Среди заимствованных немецким романтиком мотивов мы можем выделить следующие: мотив настоящего/фальшивого правителя, мотив переодевания, мотив волшебства (сверхъестественные силы, волшебные предметы и превращения), мотив похищения/разбойничества, мотив (не)узнавания. В качестве одного из примеров мы можем привезти уже самую первую сказку Гауфа из «Каравана» - «Калиф-аист», где встречается мотив настоящего, истинного правителя. Действие этого произведения завязывается на конфликте двух группировок власти. С одной стороны этого конфликта находится сам калиф, превратившийся в аиста, его визирь и заколдованная дочь индийского царя, а с другой - злой колдун, использовавший свои силы для избавления от калифа. Отношение самого Гауфа к своим персонажам здесь очевидно: он изображает калифа и его окружение, визиря и дочку индийского царя как добрых и отзывчивых людей. Такими же положительным качествами «идеального правителя» наделен Харун ар-Рашид в «Тысячи и одной ночи». Например, чтобы узнать нужды самого бедного населения города, он переоделся купцом и тайно бродил по улицам города вместе со своим визирем Джафаром Бармакидом («Калиф на час или рассказ про Абу-Ль-Хасана-Кутикулу») [Здесь и далее немецкий текст цит. по: Die Erzдhlungen aus den Tausendundein Nдchten in sechs Bдnden, ьbersetzt von Enno Littman. Leipzig: Insel-Verlag, 1966.; перевод цит. по: Сказки, рассказы и повести из «Тысячи и одной ночи» / Сост. И.М. Филштинский, пер. М.А. Салье. М.: Правда, 1986].. Более того, действие сказки Гауфа происходит в Багдаде - именно правителем Багдада и был Харун ар-Рашид. В следующей главе мы подробнее остановимся на изображении Востока у Гауфа как цивилизованного общества, а восточного правителя как наиболее мудрого, щедрого и почитаемого из людей.

Янак Арнандофф описал также сходства между «Калифом-аистом» и сказкой «Король-попугай» Arnandoff Janak. Wilhelm Hauffs Mдrchen und Novellen. Mьnchen, 1915. S. 10. . В ней завистливый и неверный визирь превращает своего правителя, короля Индии, в попугая. В конце король одерживает победу над своим врагом и возвращает свой трон. Отличие же между этой сказкой и текстом Гауфа состоит лишь в том, что у немецкого писателя визирь изображен верным своему калифу, из-за чего и сам оказывается превращен в аиста. Место визиря здесь занимает злой волшебник. Индия (место действия сказки «Король-попугай») также присутствует у Гауфа в персонаже дочери индийского короля, однако основное действие переносится в Багдад. Тем не менее, несмотря на эти интересные наблюдения, исследователь не анализирует связь других сказок Гауфа с «Тысячью и одной ночью»] Подробный сопоставительный анализ сказок из альманахов Гауфа со сказками из «Тысячи и одной ночи» был сделан нами в отдельной главе в предыдущей курсовой работе «Образ Востока в произведениях В. Гауфа». .

Однако несмотря на то, что мы можем увидеть очевидное апеллирование Гауфа к сказкам «Тысячи и одной ночи» (которые во втором альманахе названы напрямую), его герои находятся в отдалении от восточных земель (“Morgenland”) во всех трех альманахах. От сказки к сказке идет постоянное колебание между восточными и западными территориями. Как уже было нами отмечено, в своих альманах немецкий писатель постепенно дистанцируется от восточного пространства, предпочитая европейское. Напомним, что действие «Каравана» разворачивается на Востоке, «Александрийского шейха» - и на Востоке, и на Западе, а действие третьего альманаха «Харчевня в Шпессарте» имеет лишь один восточный рассказ. Однако мы предполагаем, что даже восточное пространство у Гауфа европеизируется, и с каждым альманахом это происходит все отчетливее. Так, в «Караване» изначально читателю представлены те восточные города, которые часто появлялись и в сказках «Тысячи и одной ночи»: Багдад, Мекка, Бальсора. Однако уже в «Рассказе об отрубленной руке» и «Рассказе о маленьком Муке» ситуация меняется. Купец Цалевкос родом из Константинополя, а маленький Мук - из Никеи (Малая Азия), что вызывает ассоциации с Византией и Османской империей и сближает Восток с Западом. Во втором альманахе Гауф переносит действие в Александрию, т.е. из «чистого» Востока, в Междуречье, в Египет. Выбор Гауфа этого города можно обосновать его связью с Наполеоном (что отображается в «Истории Альмансора»). Таким образом, немецкий писатель переносит действие своих произведений в город «греческого» Востока, в окультуренный эллинистический Восток, более близкий европейцу. К чисто восточной модели Гауф вернется позднее лишь в «Приключениях Саида». Помимо смены Гауфом чисто восточной парадигмы на более европеизированную, колебание между Востоком и Западом в альманахах немецкого романтика происходят также засчет встреч между представителями двух этих культур. Например, в «Караване» небольшая группа торговцев идет через Аравийскую пустыню, возвращаясь на родину из Мекки. Хочется также отметить, что, с одной стороны, всех кочевых людей (например, цыган) романтики обычно воспринимали как символ «поэтического» образа жизни. С другой же стороны, вероятно, для Гауфа караван и длинная пешая дорога были значимы, потому что члены каравана потенциально могли побывать как на Востоке, так и на Западе, и поэтому служат своего рода фигурами-медиаторами между двумя землями. Таким образом, Гауф меняет нарративную модель «Тысячи и одной ночи», где все действие было статичным (каждую ночь Шахерезада рассказывала сказки в одном и том же дворце), а также завязанным на сексе, смерти и отсроченном желании (т.е. завязанным на деспотичном воплощении Востока), к большей динамичности и другим тематикам.

Помимо намеренной «европеизации» восточного пространства, Гауф апеллирует и к другим приемам. Например, мы можем обратить внимание на постоянное географическое перемещение сказочных персонажей между Востоком и Западом. Так, среди купцов из каравана есть Цалевкос, который (как мы узнаем из «Рассказа об отрубленной руке») родился в Константинополе в семье драгомана, который попутно торговал ароматическими маслами и шелками, а затем отправился Париж для обучения на врача. Вернувшись в Константинополь и обнаружив, что его отец скончался, герой отправился торговать в Италию и Францию. Как мы видим, уже в одном только «Рассказе об отрубленной руке» постоянно происходит географическое перемещение между Востоком и Западом. Еще более отчетливо оно проявляется в характере таинственного Селима Баруха, присоединившегося к группе купцов и раскрывающего тайну своего происхождения по ходу повествования. Он родился в христианской семье в Александрии; его отец принадлежал к старинному французскому роду, поэтому с десятилетнего возраста Селим воспитывался во Франции. Герой также какое-то время жил во Флоренции, а затем возвратился в Александрию. В общей сложности он пересек границу между Востоком и Западом четыре раза.

Во втором альманахе такая интернациональность тоже встречается. Например, когда юноши пришли послушать истории невольников шейха, то обнаружили, что “da waren Sklaven aller Art und aller Nationen” «Они были разного возраста и разных народностей» С. 303. . Так, среди тех, кто рассказывал шейху истории о своей родине были не только восточные жители, но также два немца и один норвежец. Такое разнообразное и многонациональное общество рассказчиков создается засчет межконтинентальной работорговли в то время. Их истории при этом тоже сплетают Восток и Запад воедино. Например, в «Истории Альмансора» (“Die Geschichte Almansors”) египетского мальчика, которого похитили и привезли во Францию, где мальчику нужно было говорить исключительно по-французски, придерживаться французского этикета и проч. Погружаться снова в восточную культуру Альмансор смог только после знакомства с ученым стариком, понимавшим многие восточные языки - арабский, персидский, коптский, даже китайский. В исследовании Швабе есть интересное наблюдение, что прототипом для этого старика был популярный парижский профессор (и ориенталист) Сильвестр де Саси, воссоздавший Восток в своем домашнем пространстве - свою квартиру он назвал “Kleinarabien” (маленькая Арабия), где было много персидских ковров, подушек, искуственно выращенных пальм и т.д. В 1795 году Сильвестр де Саси стал также преподавать арабский язык в только что основанной Особой школе живых восточных языков (Йcole speciale des langues orientales vivantes).

Несколько раз в неделю Альмансор ведет беседы с пожилым ученым. Гауф описывает его так: „Um den Kopf hatte er einen feinen tьrkischen Shawl als Turban gewunden, er hatte einen grauen Bart umgeknьpft, der ihm bis zum Gьrtel reichte…Dazu trug er einen Talar, den er aus einem brokatnen Schlafrock hatte machen lassen, weite tьrkische Beinkleider, gelbe Pantoffeln, und so friedlich er sonst war, an diesen Tagen hatte er einen tьrkischen Sдbel umgeschnallt, und im Gьrtel stak ein Dolch, mit falschen Steinen besetzt“«Голова вместо тюрбана была обмотана тонкой турецкой шалью <…> Облачен н был в мантию, переделанную из парчового утреннего халата, в широченные шаровары и желтые туфли <…> В эти дни нацеплял турецкую саблю, а за кушак затыкал ятаган, украшенный поддельными камнями. Он курил трубку в два локтя длиной, а прислуживали ему слуги, также одетые в персидское платье, и у многих из них лицо и руки были вымазаны черной краской» C. 181. . В обществе этого человека герой Гауфа восстанавливает часть своей утраченной идентичности: он носит египетскую одежду, говорит на своем родном языке и может отведать экзотические и восточные сладости. Тем не менее, нам кажется, что такие частые кросскультурные перемещения не дают немецкому читателю возможность полностью избежать реальности и собственной идентичности, отстраниться и ощутить себя в восточном пространстве.

Помимо колебаний между Востоком и Западом немецкий писатель апеллирует к стратегии, которая в книге Полашегг «Другой ориентиализм» Polaschegg Andrea. Der andere Orientalismus: Regeln deutsch-morgenlдndischer Imagination im 19. Jahrhundert. Berlin: De Gruyter, 2005. называется «многоуровневой диегезией». Исследовательница показывает четыре диегетических уровня, анализируя «Рассказ о маленьком Муке» из первого альманах сказок. Так, Полашегг отмечает наличие внешнего рассказчика, не являющегося частью какого-либо диегезиза (экстра-, внешнедиегетический уровень), повествующего о самом путешествующем караване (интра-, внутридиегетический уровень). Торговцы каравана по очереди рассказывают истории о своем прошлом (метадиегетический уровень). Историю о маленьком Муке поведал своим товарищам младший из купцов, Мулей. Однако нарративная конструкция осложняется тем, что о приключениях Мука торговцу рассказал его отец, и читателю представлена эта история именно с его слов (метаметадиегетический уровень). С помощью этой многослойности Гауф уровень за уровнем погружает читателя глубже в вымышленный мир, далекий от действительности.

К этой стратегии Гауф неоднократно возвращается и во втором альманахе, создавая восточное пространство на внутридиегетическом уровне. Невольники Александрийского шейха чаще всего рассказывают истории не о самих себе. Многие из них являются также жителями Востока, поэтому рассказывают истории с точки зрения восточного человека, незнакомого немецкому читателю. Исключениями из этой закономерности являются только два раба (немец и норвежец), которые принадлежат к повествователю с западной точкой зрения. Швабе добавляет, что внешний рассказчик остается либо нейтральным, либо перенимает перспективу с Востока Schwabe Claudia Mareike Katrin. Romanticism, orientalsim, and national identity: German literary fairy tales, 1795-1848. Florida, 2012. P. 84. : “So erzдhlte der Sklave aus Frankistan” «Такова была история франкского невольника». С. 138. . Развивая идею исследовательницы, мы предполагаем, что по большей части стратегия Гауфа работает на более позитивное изображение Востока, чем Запада. Возможно, что Гауф таким образом критиковал социальную или политическую ситуацию в Германии в то время. В частности, во втором альманахе содержится много намеков на то, что западное общество - это общество варварских нравов, дикости и невежества. Большинство таких намеков относится также и к французскому народу - в «Александрийском шейхе» Гауф с помощью дервиша Мустафы напоминает нам о египетском походе Наполеона и о Французской революции: “Es war damals die Zeit, wo die Franken wie hungrige Wцlfe herьberkamen in unser Land und Krieg mit uns fьhrten . . . sei es, weil sie lьstern waren nach seinen [des Scheiks] Schдtzen . . . ich weiЯ es nicht genau . . . denn die Franken sind ein rohes, hartherziges Volk, wenn es darauf ankommt, Geld zu erpressen. Sie nahmen also seinen [des Scheiks] jungen Sohn, Kairam geheiЯen, als Geisel in ihr Lager. . . . Sie [der Scheik und sein Gefolge] schifften sich ein und waren lange Zeit auf dem Meere, und kamen endlich in das Land jener Giaurs, jener Unglдubigen, die in Alessandria gewesen waren. Aber dort soll es gerade schrecklich zugegangen sein. Sie hatten ihren Sultan umgebracht, und die Pascha, und die Reichen und Armen schlugen einander die Kцpfe ab, und es war keine Ordnung im Lande“ «В те дни франки, как голодные волки, напали на нашу землю и начали с нами войну. Они покорили Александрию и отсюда совершали набеги все дальше и дальше в глубь страны и воевали с мамелюками…Франки народ грубый и жестокосердый, они идут на все, когда дело касается денег <…> Они сели на корабль и долго плыли, пока, наконец не прибыли в землю…Александрии… Франки свергли своего султана с пашей, и богатые и бедные рубили друг другу головы, и в стране не было порядка» C. 107-108. . На примере этого пассажа мы видим, как западный человек изображается Гауфом скупым и беспощадным. После истории «Молодой англичанин» юноши решили, что они бы предпочли быть здесь, чем в Грюнвизеле в «обществе пастора, бургомистра и их глупых жен»: “Ї In Frankistan mцchte ich nicht tot sein. Die Franken sind ein rohes, wildes, barbarisches Volk, und fьr einen gebildeten Tьrken oder Perser mьsste es schrecklich sein, dort zu leben“ «- В этом ты прав, -- подхватил молодой купец. - Не хотелось бы мне умереть в Франкистане. Франки - грубые, дикие варвары, и для образованного турка или перса жить среди них было бы очень тягостно» C. 107. . Только в «Истории об отрубленной руке» можно найти исключение - там Цалевкос подружился с французом, и тот помог ему получить комнату и медицинское образование. Восточное же общество, очевидно, представляется в творчестве Гауфа более цивилизованным. Подчеркнуто мудрой, щедрой и почитаемой фигурой в этом контексте является шейх. „`Tadelt ihn doch nicht, ihn, der weiser ist als ganz Дgypten!`” sprach der Alte mit Nachdruck“«- Не осуждайте того, кто мудрей всех в Египте! -- сказал дервиш Мустафа по отношению к Александрийскому шейху. C. 110.. Гауф, как кажется, также выстраивает сложные и эмоциональные отношения между правителем и его слугами - они перенимали настроение своего господина, например: “Und alle Anwesenden teilten seine Freude; denn sie liebten den Scheik, und jedem unter ihnen war es, als wдre ihm heute ein Sohn geschenkt worden“ «И все присутствующие радовались вместе с ним, ибо они любили шейха, и каждому казалось, будто в этот день ему самому судьба подарила сына». С. 111. . Подобные примеры можно найти и в других произведениях Гауфа.

В своем исследовании Швабе отмечает, что одним из первых прав человека, которые восточный правитель предоставляет своим невольникам - это свобода слова. Гауф писал свои сказочные альманахи в период жесткой литературной цензуры - это может служить аргументом в пользу нашего предположения, что Гауф разоблачает политические и прочие социальные недостатки немецкого общества или даже европейского общества в целом. Швабе пишет, что в «Истории Альмансора» Гауф использует потерю культурной самобытности героя для того, чтобы призвать читателя критически осмыслить колониальные устремления европейских держав в начале XIX века “Moreover, in The Story of Almansor Hauff takes the narrative perspective from the East to direct the reader`s focus on Europe`s political situation. The tale thematizes the loss of Almansor`s cultural identity and thus calls upon the reader to critically reflect on the colonial aspirations of the European powers in the early-nineteenth century”. Цит. по: Schwabe Claudia Mareike Katrin. Romanticism, orientalsim, and national identity: German literary fairy tales, 1795-1848. Florida, 2012. P. 86. . Таким образом, Гауф использует Восток в своих сказках для критики структур политической власти в Германии. По мнению Швабе, Гауф фактически высмеивает монархов в период Реставрации в сказке «Карлик нос». Герцог, к которому поступил Карлик Нос, больше всего любил хорошо поесть: когда Якоб поступил к нему на службу, он ел пять раз в день вместо трех и становился все толще. Комичной нам кажется ситуация приезда в гости к герцогу князя. Герцог строго наказал своему повару не подавать к столу два раза одно и то же кушанье. Однако князь хотел отведать «пирога королевы» (“Pastetenkцnig“), который Карлик Нос не умел готовить. В конце истории герцог и князь после многих битв на этой «кулинарной» почве наконец помирились и заключили «Пирожный мир». В этом ироническом сюжете Швабе видит соперничество между Королевском Пруссия и Австрийской империей.

Несмотря на то, что в «Карлике Носе» на первый взгляд показывается жизнь обычного немецкого жителя (сапожников, торговцев и проч.), в ней тоже присутствуют следы Востока. Уже в начале читателю сообщается, что феи и волшебники встречались не только во времена Харуна ар-Рашида, владыки Багдада, но и «в наши дни». Восточным пространством в этой сказке является дворец старухи-колдуньи - в нем мы можем найти большое количество восточных предметов. Полы в нем были устланы коврами, на диванах лежали вышитые подушки, а слуги колдуньи - белки - ходили в широких шароварах и зеленых бархатных шапочках. Кроме того, иногда рассказчик прерывается для того, чтобы объяснить непонятые слова: например, при упоминании “Paternoster” («Отче наш») рассказчик поясняет в скобках - “Es is dies das Gebet der Franken…und dauert nicht halb so lange, als das Gebet der Glдubigen” «Так называется молитва франков…И она длится даже не вполовину так долго, как молитва верующих». С. 129. (т.е. это тоже взгляд на Европу со стороны восточного человека, «истинно верующего»).

По справедливому мнению Швабе, Гауф актуализировал в своих сказках уже упомянутое нами в главе про Арнима понятие «уюта» (“Gemьtlichkeit”) для того, чтобы немецкий читатель мог преодолеть чувство культурного отчуждения при чтении. Это чувство создается с помощью внедрения восточных атрибутов в ткань повествования. “Gemьtlichkeit” в сказках Гауфа появляется уже в начале альманаха «Караван», когда описывается, как группа торговцев отдыхает в большом шатре из голубого шелка, сидя за занавесом у входа на затканных золотом подушках с кушаньями и напитками. Целый абзац Гауф посвятил тому, как после турецкого щербета купцы долго курили трубки: “Die Kaufleute saЯen lange schweigend, indem sie die blдulichen Rauchwolken vor sich hinbliesen und zusahen, wie sie sich ringelten und verzogen und endlich in die Luft verschwebte“ «Купцы долго сидели молча, выпускали голубоватые облачка дыма и следя, как те свиваются, расходятся и, наконец, улетучиваются». С. 14. . После каждого рассказа повествование возвращается к группе торговцев. После первой истории, рассказанной Селимом, нам показывается, что о незнакомце купцы заботились так, будто он был их самым желанным гостем. “Der eine gab ihm Polster, der andere Decken, ein dritter gab ihm Sklaven, kurz, er wurde so gut bedient, als ob er zu Hause wдre «Один одолжил ему подушки, другой покрывало, третий дал рабов - словом, он был устроен не хуже, чем у себя дома». Там же. . [Один из них сказал, что Селим помог им приятно скоротать день - вероятно, что уже это высказывание могло служить для подчеркивания очарования и влияния сказок (эта идея, как было нами ранее показано, высказывается напрямую во втором альманахе)]. Так, Гауф подчеркивает исключительную гостеприимность восточных жителей. Веселье и развлечения купцов (например, танцы или песни) Швабе относит опять к присущим бидермейерской эпохе свойствам. Чувство уюта постепенно переходит из рамочной истории в первую «Историю о калифе-аисте». Уже в первом абзаце мы находим: “Der Kalif Chasid zu Bagdad saЯ einmal an einem schцnen Nachmittag behaglich auf seinem Sofa; er hatte ein wenig geschlafen, denn es war ein heiЯer Tag, und sah nun nach seinem Schlдfchen recht heiter aus. Er rauchte aus seiner langen Pfeife von Rosenholz, trank hie und da ein wenig Kaffee, den ihm ein Sklave einschenkte und strich sich allemal vergnьgt den Bart, wenn es ihm geschmeckt hatte“ «Багдадский калиф Хасид благодушествовал однажды под вечер у себя на диване…Он курил длинную трубку розового дерева, время от времени отпивал глоток кофе, который наливал ему раб, и всякий раз, смакуя напиток, с довольным видом поглаживал бороду». С. 15. .

Швабе считает, что чувство уюта соответствовало бидермейерскому времени, когда пропагандировались такие качества, как трудолюбие, честность, верность, чистота, дисциплина и проч. Таким образом, с помощью этого чувства, во-первых, создавался культурный мост между немецким читателем и восточным пространством, а во-вторых, удовлетворялась бидермейерская потребность в уюте. Гауф снизил уровень насилия в своих сказках практически до нуля (в отличие, опять же, от сказок «Тысячи и одной ночи»), чтобы, по нашим соображениям, немецкое население могло успокоиться в послевоенное время. Стоит также отметить, что это успокоение было нужно и самому немецкому романтику - нейтралитет, который пытался сохранять Вюртемберг, был нарушен внезапным появлением Наполеона, что привело к вынужденному заключению союза с Францией. И несмотря на то, что парадоксальным образом сам Наполеон в «Истории Альмансора» изображен как идеальный правитель, мы думаем, что травмированным жителям Германии было необходимо почувствовать уют и уйти от действительности в волшебный мир. Именно этим стремлением и можно объяснить сам выбор немецким романтиком жанром сказки, позволяющего на время покинуть реальность (пусть и не на долгое время). Кроме того, Гауф и сам искусственно убеждает читателя, что сказка - лучшее спасения, создавая вокруг этого жанра нужный ему ореол. Таким образом, мы предполагаем, что сказки Гауфа стали своего рода реакцией на политические события (не говоря уже о многочисленных политических отсылках в этих сказках). Подобная тенденция «политизированности» жанра сказок наблюдается и у других немецких романтиков. У братьев Гримм она была связана, как мы уже упоминали, с развитием немецкой идентичности - например, в таких сказках как «Белоснежка» или «Красная шапочка», главные героини описаны практически как образцовые «арийцы», в духе националистических идеалов (белыми как снег, румяными как кровь и проч.). Очевидно, из-за этого в произведения немецких романтиков часто вкраплялись и антисемитские идеи («Еврей в терновнике» братьев Гримм или «Еврей Зюсс» Гауфа).