"Цицерон" Ф. Тютчева в литературном каноне

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Департамент истории и теории литературы

«Цицерон» Ф. Тютчева в литературном каноне

Выпускная квалификационная работа - БАКАЛАВРСКАЯ РАБОТА

по направлению подготовки 45.03.01 «Филология»

Острожкова Аполлинария Сергеевна

Аннотация

Настоящая работа посвящена исследованию канонизации стихотворения Ф.И. Тютчева «Цицерон» (1829). Стихотворение практически не было замечено читателями XIX века и вошло в русский литературный канон только в начале XX века. Текст «Цицерона» закрепился в культурном поле в течение первого двадцатилетия XX века и затем активно реплицировался на протяжении всего столетия. Методологический аппарат работы опирается на теорию мемов, основы которой были заложены Р. Докинзом и С. Блэкмор. Теория мемов позволяет сосредоточиться на процессе репликации стихотворения и оценить степень его распространенности в культурном поле.

Текст «Цицерона» занял влиятельную позицию в литературной иерархии благодаря его имманентным свойствам и внешним условиям, способствовавшим его канонизации. Актуализация тютчевского текста была связана с революционными преобразованиями, с которых начался длинный процесс трансформации российского общества. Впоследствии мемы «Цицерона» постоянно возникали в связи с серьезными историческими потрясениями, заставлявшими задуматься о месте отдельного человека в историческом процессе. Афористичность цитат второй строфы «Цицерона» повлияла на их восприятие в качестве инструкций, которые диктовали модель поведения в духе гегельянского историзма, распространившегося в интеллектуальной среде XX века. Постоянная необходимость в осмыслении собственного «я» в рамках «большой истории» обеспечила стихотворению длительное сохранение в культурной памяти и, следовательно, в русском литературном каноне.

Введение

канон тютчев цицерон

Настоящая работа посвящена исследованию канонизации стихотворения Ф.И. Тютчева «Цицерон» (1829):

Оратор римский говорил

Средь бурь гражданских и тревоги:

«Я поздно встал -- и на дороге

Застигнут ночью Рима был!»

Так!.. но, прощаясь с римской славой,

С Капитолийской высоты

Во всем величье видел ты

Закат звезды ее кровавой!..

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был --

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!

[Тютчев 1966: 36] Текст «Цицерона» приводится по собранию К.В. Пигарева [Тютчев 1966]. Все остальные тексты -- по изданию А.А. Николаева [Тютчев 1987].

Стихотворение было впервые опубликовано в 1831 г. в альманахе «Денница» и затем трижды перепечатывалось: в 1836, 1854 и 1868 гг. Несмотря на присутствие текста «Цицерона» в культурном поле XIX века, стихотворение было обделено вниманием критики [Осповат 1980: 21]. Сборник 1854 г., подготовленный редакцией «Современника», познакомил читателя с большой подборкой текстов Тютчева и ускорил процесс канонизации его лирики. С 1860 г. отдельные тютчевские тексты начали включаться в школьные хрестоматии, ориентированные на учеников разных возрастов, а в 1863 г. А.Г. Филонов напечатал в «Русской хрестоматии» обширную подборку стихотворений Тютчева [Vdovin, Leibov 2019]. Однако «Цицерон», в отличие от «Весенней грозы» или «Весенних вод», не был канонизирован педагогами или же Министерством Народного Просвещения Имя Тютчева впервые появляется в программах МНП в 1900-х гг., но изучение его произведений носило рекомендательный характер [Журнал МНП 1905: 42, 139]..

«Цицерон» актуализируется в русском культурном поле лишь в начале XX века и уже к концу 1920-х гг. прочно встраивается в литературный канон. В дальнейшем стихотворение широко цитировалось как в прозе, так и в поэзии на протяжении всего столетия. «Цицерон» присутствует и в современном культурном поле. Новый подъем репликации «Цицерона» был зафиксирован в последние месяцы в связи с пандемией COVID-19 (см. конец главы №1). Постоянная реактуализация текста в течение последних 120 лет демонстрирует его сверхканоничность и ставит вопрос о том, какие свойства стихотворения Тютчева повлияли на его столь прочное укоренение в русской культуре. Как будет показано ниже, в большинстве случаев «Цицерон» участвует в процессе «интимизации» или же «приватизации истории» Термин «приватизация истории» введен И. Паперно [Паперно 2010]; с помощью понятия «интимизация истории» Б.Л. Пастернак описывал свои методы работы с историческим материалом [Polivanov, Platt 2016: 522]. . «Интимизация/приватизация истории» предполагает совмещение субъективного взгляда на собственную жизнь с общеисторической перспективой. В ходе «интимизации истории» человек устанавливает степень влияния «большой истории» на его приватную жизнь, а также оценивает свою включенность в исторический процесс.

Успех текста в культурном поле зависит от его имманентных свойств, которые в сочетании с ситуативными факторами, обеспечивают его вспоминание при конкретных обстоятельствах. Текст «Цицерона» состоит из двух строф, каждая из которых содержит самостоятельный сюжет.

Первая строфа мотивирована заглавием стихотворения: римский оратор Цицерон сожалеет о том, что на его глазах пала Римская республика. Далее лирический герой откликается на реплику Цицерона, предлагая иначе взглянуть на его место в историческом процессе. Однако смысл слов лирического героя теряется за обилием реальных и абстрактных образов, которые тесно взаимодействуют друг с другом. Лексика, которую Тютчев использует в ответе Цицерону, функционально дублирует сказанное римским оратором: реальный топоним Капитолия перекликается с абстрактным образом дороги, «ночь Рима» и «гражданские бури и тревоги» -- с закатом кровавой звезды римской славы. По сути, лирический герой описывает ту же самую ситуацию другими словами, но выражает противоположное к ней отношение.

Вторая строфа представляет развернутое объяснение авторской точки зрения, адресованное, скорее читателю, чем римскому оратору. Идея положительного отношения к историческим трансформациям преподносится во второй части стихотворения в максимально обобщенной форме, стимулирующей читателя интроспективно воспринять смыслы, транслируемые текстом. Строфа начинается афористичным двустишием «Блажен (Счастлив), кто посетил сей мир / В его минуты роковые…» -- которое привлекает читательское внимание семантической парадоксальностью. Следующие шесть строк иллюстрируют сказанное в начале строфы при помощи обобщенно античного образа божественного пира. Деталь, которую Тютчев вносит в эту классическую сцену --присутствие на нем земного человека. Он «призван» на пир и, следовательно, выполняет миссию, вверенную ему свыше. Читательское внимание привлекает семантическое столкновение лексем «заживо» и «небожитель». Согласно развиваемой в тексте мысли, человек, ставший свидетелем серьезным исторических перемен, еще при жизни обретает бессмертие, то есть переходит на высшую ступень бытия еще до смерти.

Возможность интроспекции читателем авторской позиции изначально заложена в тексте «Цицерона» и определяет успешность его бытования в каноне. Названные имманентные свойства текста не меняются с течением времени, однако до XX века стихотворение не привлекало внимания читателей и критиков. Следовательно, необходимо выяснить, какие историко-культурные факторы способствовали его канонизации.

В настоящей работе будут рассмотрены две ветви канонизации тютчевского текста -- прозаическая и поэтическая. Последовательный анализ прозаической и поэтической репликации стихотворения позволит выявить разные аспекты его канонизации. Анализ фрагментов прозаических текстов: дневников, мемуаров, писем и художественной литературы -- позволит реконструировать ситуации, в которых текст «Цицерона» чаще всего актуализировался, и выявить сопутствующие ему идеологические комплексы. В прозе цитаты из тютчевского текста функционируют как удачные номинации для явлений, которые легко опознаются людьми, но для которых не существует названия в привычной, повседневной речи. В процессе анализа поэтической репликации «Цицерона» рассматривается влияние стихотворения на последующее развитие русской поэзии. Анализ прозаической и поэтической ветвей канонизации «Цицерона» также позволит увидеть, какая из них сильнее повлияла на закрепление стихотворения в культуре.

Исследование канонизации текста требует особой теоретической перспективы, позволяющей сосредоточиться на процессе культурного обмена. Настоящая работа написана в рамках эволюционной теории канона и использует понятийный аппарат «теории мемов», разработанный Р. Докинзом и С. Блэкмор. Теория мемов игнорирует необходимость устанавливать, каким образом рефлекс «Цицерона» попадает в текст-реципиент, и позволяет сконцентрироваться на участии стихотворения Тютчева в процессе постоянной пересборки культуры.

Итак, основная цель настоящей работы заключается в многоаспектном описании бытования стихотворения Тютчева «Цицерон» в русском литературном каноне и выявлении процессов, способствующих канонизации художественного текста и его сохранению в культуре.

Достижение поставленной цели требует последовательного решения ряда задач:

Проанализировать контексты, в которых «Цицерон» возникает в прозе, определить в какие идеологические комплексы встраиваются рефлексы «Цицерона» и установить, каким смыслом они наделяются в процессе репликации.

Проанализировать поэтическую ветвь репликации «Цицерона, определить, насколько легко рефлексы тютчевского текста встраиваются в разные контексты, установить, каким образом элементы культурно значимого текста влияют на культурный потенциал текстов-реципиентов.

На основании проделанной работы сопоставить две ветви репликации стихотворения, описать, какие механизмы способствовали закреплению текста в культуре, установить на примере «Цицерона», каким образом канонический текст взаимодействует с культурным полем.

1. Обзор литературы

1.1 Исследовательская судьба «Цицерона»

«Цицерон» Тютчева привлекал внимание исследователей с текстологической и интертекстуальной точек зрения. Текстологические проблемы «Цицерона» традиционны для тютчевоведения: они связаны с датированием текста и установлением авторской редакции текста.

Стихотворение было впервые опубликовано М.А. Максимовичем в альманахе «Денница» за 1831 г. Один из первых исследователей Тютчева Д.Д. Благой уверенно утверждал, что идея создания «Цицерона» была подсказана поэту Французской революцией 1830 г. [Благой 1933: 207]. Не вполне доказанная гипотеза Благого была впоследствии заимствована К.В. Пигаревым, датировавшим стихотворение августом--сентябрем 1830 г. [Тютчев 1966: 349]. Связь написания стихотворения с Июльской революцией была опровергнута А.А. Николаевым, считавшего, что «Цицерон» выражает тютчевскую тревогу за судьбы Европы и предчувствие наступления эпохи революций [Николаев 1979: 125]. С точки зрения Николаева, стихотворение было написано после посещения Тютчевым Парижа в 1829 году, где он общался с политическими деятелями и на основании этих разговоров составил мнение о ситуации в Европе [Там же]. Впоследствии Т.Г. Динесман сузила датировку до начала июля--сентября 1829 года -- времени, когда Тютчев с братом Николаем, отправился в путешествие по Италии [Летопись: 286]. Несмотря на выводы Николаева и Динесман, предположение Благого о связи замысла «Цицерона» с Июльской революцией до сих реплицируется в научных работах и прочих книгах, по разным причинам обращающихся к истории стихотворения [Lane 1973: 218].

Вторая текстологическая проблема возникла при повторных публикациях стихотворения в XIX веке. Разночтения обнаруживаются в восьмой строке первой строфы и в первой строке второй строфы. Максимович напечатал их следующим образом: «Закат звезды ее кровавой» и «Блажен, кто посетил сей мир…» [Денница 1831: 40]. Замена прилагательного «блажен» на «счастлив» произошла при публикации стихотворения в томе 3 журнала «Современник» за 1836 год. Публикация 1836 г. восходит к единственному сохранившемуся автографу стихотворения, отправленному Тютчевым в Москву по просьбе И.С. Гагарина в мае того же года [Николаев 1989: 517, 524] [Николаев 1979: 122]. Публикации 1854 и 1868 гг. содержали разночтение «Закат звезды его кровавой», но в остальном следовали редакции 1836 г. Разница в роде притяжательных местоимений не кажется нам существенной, поскольку они оба отсылают к гибели Рима. Колебание между лексемами «счастлив» и «блажен» в целом допустимо в рамках обширной традиции формулы «Счастлив/блажен, кто…», но в случае тютчевского текста это разночтение стало предметом исследовательских дебатов [Левинтон 2010: 230], участники которого апеллируют к семантической разнице слов «счастье» и «блаженство» в лирике Тютчева [Николаев 1979: 123--124]. Николаев также усомнился в правильности строк «Закат звезды ее кровавой», решив, что Тютчев подразумевал «кровавый закат», а не «кровавую звезду». Редакция Николаева с правкой «закат звезды ее кровавый» была опубликована в составе собрания стихотворений Тютчева 1987 г., но мы работаем с канонической версией текста, так как именно она закрепилась в культуре. Варианты «блажен» и «счастлив» реплицируются с приблизительно одинаковой частотой.

Интертекстуальные исследования «Цицерона» основаны как на ретроспективном, так и на проспективном анализе. Белов и Орехов рассматривали трактат Цицерона «О дивинации» как возможный источник образа кровавой звезды/кровавого заката [Белов, Орехов 2006]. Ряд исследователей искали лексические и тематические связи стихотворения с текстами поэтов XX века: В.Я. Брюсова [Гудзий 1930: 493-94, 501] [Абрамзон 2016], А.А. Ахматовой [Служевская 2008: 110], А.А. Блока, Н.С. Гумилева и др. [Крюкова 2007: 79]. Как правило, предположения о тематических перекличках не выходят за рамки гипотез.

Анализ содержания «Цицерона» ограничивается в отдельных работах упоминанием Июльской революции 1830 г. и разнице политических взглядов молодого и зрелого Тютчева. Среди продуктивных замечаний о семантике «Цицерона» стоит отметить статью Л.В. Пумпянского «Поэзия Ф.И. Тютчева», в которой установлена важная в контексте нашей работы связь идей, транслируемых текстом, с философией Гегеля. Пумпянский предположил, что историзм тютчевского текста восходит к «Философии истории» Гегеля, но не развил высказанные наблюдения [Пумпянский 1928: 27--28]. Более подробно связь гегельянского историзма с репликацией «Цицерона» Тютчева в культурном поле XX века будет рассмотрена в главе №1.

1.2 Современные исследования литературного канона и теория мемов

Методологически настоящая работа опирается на эволюционную теорию канона, а именно -- на «теорию мемов». Термин «мем» был предложен эволюционным биологом Р. Докинзом по аналогии с понятием «ген» в работе The Selfish Gene (1976). Докинз рассматривал мем «как единицу передачи культурного наследия» [Докинз: 108, 109]. Впоследствии чуть более четкое определение сформулировала С. Блэкмор, предложив называть мемом «любую информацию, которая воспроизводится («copy») с помощью подражания («imitation»)» [Blackmore 1999: 66]. В работе «Машина мемов» (The Meme Machine) Блэкмор настаивает на том, что мем -- это универсальный термин, который применим к любым культурным явлениям, вне зависимости от их формальных признаков. Главное, чтобы мем передавался с помощью подражания [Blackmore 1999: 56]. Классическим примером для демонстрации универсальности понятия «мем» стала симфония №5 Бетховена. С точки зрения Блэкмор, и симфония целиком, и ее первые четыре ноты, крайне распространенные в культурном поле, можно считать мемами [Blackmore 1999: 53--56]. Мы не имеем ничего против генерализации, отличающей «классическое» определение мема, но в рамках нашего исследования отождествление целого произведения с его более мелкими элементами -- недопустимо.

В настоящей работе термин «мем» используется только в отношении отдельных строк, фраз, словосочетаний и лексем, входящих в состав «Цицерона». Для описания статуса всего текста «Цицерона» в культурном поле мы используем термин «культурно значимый» или же «модельный текст». Думается, что «мем» -- это дефиниция, с помощью которой удобнее описывать небольшие формальные единицы текста, участвующие в процессе передачи информации, в то время как стихотворение целиком представляет не просто набор мемом. Художественный текст можно представить как конструкцию, состоящую из множества мемов, но, когда речь идет о целом стихотворении, мы отходим от меметического формализма и рассматриваем текст как сложный лексико-семантический комплекс.

Меметическая теория также предлагает продуктивный инструментарий, необходимый для анализа конкуренции произведений в культурном поле. Потенциально любая человеческая мысль может стать мемом. Огромное количество мемов населяют «мир идей», но какие-то из них забываются, а другие успешно проходят естественный отбор и выходят на лидирующие позиции в мемофонде. Мем реплицируется в том случае, когда его качества удовлетворяют трем критериям культурного отбора: точности, плодовитости (скорости репликации) [Докинз: 16, 110] и долговечности (длительной воспроизводимости) [Blackmore 1999: 58]. Важно помнить, что успешность репликатора зависит не только от соответствия его имманентных свойств названным критериям, но и от внешних факторов, диктуемых человеческой психологией, а именно: вниманием, предпочтениями, желаниями и эмоциями [Там же].

Все три критерия, которым должен удовлетворять мем, в нашем случае, напрямую зависят от его репрезентации в языке. М. Гронас в статье «Литературный канон как проблема. Безымянное узнаваемое или канон под микроскопом» показал на примере стихотворения «Мой гений» К.Н. Батюшкова процесс канонизации выражения «память сердца». Гронас не использует термин «мем», но последовательно демонстрирует процесс меметического отбора, в ходе которого коллокация «память сердца» вошла в язык. Гронас предлагает весьма перспективный взгляд на канон как на «язык культуры» [Гронас 2001: 69]. С его точки зрения, в языке культуры закрепляются «наиболее удачные и экономичные названия определенных семантических комплексов» [Там же]. Следовательно, мем имеет шанс остаться в языке, когда отвечает на внешний запрос, связанный с упрощением коммуникации.

В прозе и поэзии мемы «Цицерона» часто функционируют как понятия, выражающие конкретный смысл. Меметическим ядром тютчевского «Цицерона» является вторая строфа, которая распадается на фразы и коллокации. Самыми каноничными элементами второй строфы стали ее первое двустишие: «Блажен (Счастлив), кто посетил сей мир / В его минуты роковые…» -- и отделившееся от него словосочетание «минуты роковые». Коллокация «минуты роковые» емко выражает смысл, который при переводе на менее поэтичный язык обретает достаточно громоздкую формулировку: `период серьезных исторических потрясений, затрагивающих бульшую часть общества'. Двустишие целиком обозначает экзистенциальное состояние человека, проживающего этот исторический опыт. При этом афористичность первых двух строк считывается многими как инструкция или даже сентенция, диктующая определенную модель поведения. Следовательно, она будет порождать разные типы реакций, о чем подробнее будет сказано в первой главе. Отметим, что коллокация «высоких зрелищ зритель» тоже претендует на роль номинации `человека, примирившегося с историческими катаклизмами и осознавшего их значение в рамках мировой истории и собственной жизни', однако оно редко встречается как в прозе, так и в поэзии. Вероятно, она не вошло в язык из-за содержащейся в ней тавтологии, которая в оригинальном контексте функционирует как поэтический прием, но негативно оценивается с точки зрения лаконичности повседневного языка.

Возможности применения теории мемов на материале русской литературы разрабатывались Р.Г. Лейбовым. Размышляя о концепции Докинза, Лейбов справедливо отмечает, что бытование художественного текста и его мемов в культуре различается по типу репликации. Репликация целого текста, как правило, носит авторизированный характер, в то время как мемы анонимно воспроизводятся в культурном поле [Лейбов 2011: 20]. Действительно, в текстах, цитируемых в основной части работы, коллокация «минуты роковые» не всегда сопровождается указанием на Тютчева и стихотворение «Цицерон». Механизм функционирования мемов неотделим от процесса растворения микроцитаты в языке: сначала она реплицируется в связи с контекстом и служит для распознавания «своих», но со временем дополнительная информация редуцируется и фрагмент текста превращается в фразеологизм [Лейбов 2011: 21]. Разнообразие форм, принимаемых мемами, Лейбов называет «трансформационной потенцией», которая определяет качество и длительность их репликации [Там же].

И Гронас, и Лейбов отмечали, что механизм каноничности лучше всего прослеживается на «микропримерах». Следовательно, для того чтобы углубить наше представление о формировании и пересборке культурной иерархии, необходимо анализировать процесс канонизации отдельных текстов. На материале русской литературы эта работа ведется последнее десятилетие. Отдельные исследователи начали публиковать работы, исследующие каноничность текстов Некрасова, Пушкина, Тютчева, Фета и других «классиков» [см.: Хрестоматийные тексты 2013]. В течение последних двух лет нами был исследован процесс канонизации стихотворений Тютчева «Весенняя гроза» и «Silentium!». Канонизация этих текстов шла разными путями. «Весенняя гроза» была канонизирована дореволюционными педагогами и сохранялась в общекультурной памяти благодаря влиянию образовательных институций [Острожкова 2020-а]. В XX веке культурный статус «Весенней грозы» усилился благодаря репликации ее мемов в поэзии [Острожкова 2020-б]. «Silentium!» был канонизирован символистами в их литературно-критических статьях и поэзии. «Цицерон» же в XX веке был не столько фактом литературы, сколько элементом культурного обихода, воплощающим особый тип историософского осмысления действительности.

Две ветви канонизации отражают два процесса, способствовавших сохранению стихотворения в культуре. В первой главе мы проанализируем репликацию мемов «Цицерона» в прозе, отражающей фольклоризацию и провербализацию текста. Привлекаемые нами фрагменты мемуаров, дневников, писем и художественных текстов позволят увидеть, какова была роль «Цицерона» в конструировании индивидуального и группового сознания в XX векае. Предварительно будет выдвинута гипотеза о том, почему «Цицерон» не был канонизирован в XIX веке. Анализ поэтического корпуса станет предметом второй главы. В ней мы рассмотрим механизмы репликации текста внутри поэтического ряда, определим его трансформационный потенциал и проблематизируем вопрос конкуренции среди канонических текстов. В заключении будет рассмотрено, как репликация «Цицерона» в XX веке дополняет имеющиеся представления о литературном каноне.

База текстов, использованных в настоящей работе, сформирована на основании четырех электронных корпусов: НКРЯ, электронного каталога РГБ, сайта Прожито и системы Google Books. Большинство ссылок приводятся по оригинальным изданиям анализируемых произведений. В связи с эпидемиологической ситуацией и закрытием всех стационарных библиотек у нас не было возможности сослаться на академические публикации отдельных текстов. В особенности это касается произведений эмигрантов или периферийных автобиографических произведений некоторых авторов (например, Юлии Друниной), поэтому в ряде случаев мы ссылаемся на имеющиеся онлайн-публикации. Не все обнаруженные нами рефлексы «Цицерона» были проанализированы в основной части работы, поэтому мы снабдили ее двумя приложениями. В «Приложении №1» дан дополнительный перечень прозаических текстов, не упоминавшихся в первой главе. В «Приложении № 2» приведен список всех поэтических текстов, так или иначе учтенных в работе.

2 Почему «Цицерон» прошел мимо человека XIX века: историческая перспектива

Несмотря на то, что при жизни Тютчева текст «Цицерона» печатался четыре раза: в 1831, 1836, 1854 и 1868 гг. -- современная критика обошла вниманием это стихотворение [Осповат 1980: 21]. Едва ли не единственный случай цитирования «Цицерона» в публицистике XIX века был обнаружен в рецензии Т.Н. Грановского на работу Адама Шмидта «История свободы исповеданий и мысли в первое столетие империи и христианства»: «Глава государства был в то время первосвященником, блюстителем древней религии среди новых общественных форм. В стремлении примирить эти начала он обоготворил сам себя и заживо занял место в сонме небожителей <здесь и далее полужирные выделения в цитатах мои -- А.О.>». [Грановский 1848: 5]. Выделенная фраза -- довольно точная цитата из «Цицерона»: «Он в их совет допущен был -- / И заживо, как небожитель…». Появление «Цицерона» в тексте Грановского могло быть навеяно историческим периодом, которому посвящена книга Шмидта -- первому столетию существования Римской Империи, который часто рассматривается вместе с падением республики. Так, несколькими строками выше Грановский вспоминает о Цицероне: «Но связанные своим положением и консервативной точкой зрения, Цицерон и Котта смотрели на римский политеизм как на нечто полезное для народа и отстаивали в жизни то, от чего отрешились духовно» [Там же]. Думается, что скрытое цитирование тютчевского «Цицерона» рядом с упоминанием исторического лица стоит рассматривать как риторический прием, который, скорее всего, считывался лишь узким кругом лиц. Приведенное вхождение -- исключение из общей тенденции. Оно демонстрирует, скорее, начитанность Грановского, чем реальное присутствие «Цицерона» в культурном обиходе человека XIX века.

За исключением упомянутой рецензии Грановского, «Цицерон» отсутствует в публичной сфере вплоть до начала 1900-х годов, когда творчество Тютчева было реканонизировано русскими символистами [Гудзий 1930]. Ни русская печать, ни школьные хрестоматии XIX века не выполняли функцию распространителей «Цицерона». В базе данных по русским хрестоматиям зарегистрировано всего одно вхождение «Цицерона» в школьную книгу для чтения -- в «Исторической хрестоматии из поэтических произведений по русской истории» (1910) Н.К. Казанцева [Вдовин]. Появление «Цицерона» в учебной хрестоматии 1910 года лишь отражает процесс канонизации стихотворения, начавшийся в первой половине 1900-х гг. Перед тем, как перейти к анализу контекстов, важных для понимания «Цицерона» в XX веке, мы бы хотели обратиться к более раннему эпистолярному вхождению стихотворения.

3 ноября 1834 года шестнадцатилетний В.А. Елагин -- будущий историк и публицист -- пишет своему отцу следующее:

…Думал ли, например, я за 5 лет, в деятельное и любопытное время, когда в России расцветало столько надежд, что мне придется быть зрителем времен упадка, ужасного, общего.

Где, например, теперь прежние прекрасные надежды России? Что делает Киреевский, Пушкин (потому что он также надежда), Баратынский, Одоевский и другие? Они ничего не делают только потому, что поддались влечению своего времени к лени. Дай бог, чтобы даже несчастие или по крайнее мере сильное потрясение, буря общая, всемирная или хоть европейская пробудила нас от этого тяжкого сна к жизни, к действительности, которой нынче ж и не увидим; иначе же выйдем из мира, не знавши настоящей жизни, которую знали все счастливцы, воины 12-го года, современники Наполеона.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые --

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир.

А эдакое уничтожающее все силы, все способности время хуже самых страшных бурь и переворотов [Осповат 1980: 21].

Елагин называет «деятельным временем» конец 1820-х гг., а начало 1830-х гг. -- периодом всеобщего торжества лени. Любопытно, что Елагин оставляет без внимания революционные события во Франции и Польше как, по-видимому, не оказавшие значительного влияния на российскую действительность. Консервативный политический курс, окончательно взятый Николаем I после Июльской революции и Польского восстания в 1830 г. [Корнилов 1993: 159], контрастирует с опытом Тютчева, наблюдавшего развитие европейской истории с 1822 по 1843 гг.

Из письма Елагина следует, что в сознании человека XIX века, единственным событием, сформировавшим исторический опыт всей России, по крайней мере ее центральной части, была война 1812 года. Действительно, исторический контекст XIX столетия лишен «роковых» событий, переворачивающих жизнь каждого отдельного человека. Это наблюдение не отрицает наличия поворотных моментов во внешней и внутренней политике России XIX века, пришедшихся, по большей части, на вторую половину столетия. Однако мы не уверены, что даже такое масштабное событие как Крестьянская реформа может быть сопоставлено с войной 1812 года. Событиями, приближающими человека к «настоящей жизни», могут считаться только те исторические изменения, которые стирают всевозможные различия между людьми, населявшими империю, -- в первую очередь, классовые. К таким историческим событиям можно отнести: смены политических режимов, гражданские и межгосударственные войны.

До XX в. лишь отдельные люди могли считать себя участниками истории: политики, главным образом занятые в сфере иностранных дел, или военные. Смена политического режима в ходе революции и гражданская война -- события, кардинально меняющие жизнь населения в пределах одного государства. Однако в XX в. межгосударственные конфликты затронули несоизмеримо больше людей по ряду причин. Во-первых, военные столкновения приобрели всемирный характер. Во-вторых, границы территорий, на которых велись военные действия, значительно расширились и захватили населенные районы. В-третьих, как было отмечено историком Э. Хобсбаумом, «именно в XX в. войны все больше велись против гражданского населения» [Хобсбаум 2004: 24]. Таким образом, в XX в. обычный человек оказывался более уязвим перед историческими изменениями, чем в XIX в.

2.1 Почему «Цицерон» прошел мимо человека XIX века: философская парадигма

Присутствие в русском культурном поле XX века мемов «Цицерона» связано с широким распространением гегельянского историзма. Как показала Ирина Паперно, идеи гегельянского историзма в XX веке использовались мемуаристам при осмыслении личного опыта отдельного человека и «конструировании группового интеллигентского сознания» [Паперно 2010]. С точки зрения Паперно, начиная с 1930-х гг., историческое сознание советской интеллигенции опиралось на философию Гегеля в том виде, в каком она была кодифицирована в мемуарах А.И. Герцена «Былое и думы» (1852--1868) и затем интерпретирована в работах Лидии Гинзбург [Там же]. Упоминания Герцена, его семейно-дружеского круга и «Былого и дум» превратились в мемуаристике, осмысляющей советский опыт, в особые сигналы, которые устанавливали связь между советскими интеллектуалами и российской интеллигенцией 1840-х гг. -- поколением, родившемся в Наполеоновскую эпоху и пережившем события 1825 и 1848 гг. [Там же]. Паперно ссылается на работы историков, писавших о подъеме «активного историзма» во время фашистских революций в Европе, а также о возрождении гегельянства в Советском Союзе 1930-х гг. Например, Галин Тиханов рассматривает философию гегельянства как инструмент, позволивший советским интеллектуалам «ужиться с марксизмом, сохраняя чувство независимости от сложившейся марксистско-ленинской идеологии» [Там же]. Думается, что канонизация «Цицерона» тоже была связана с возрождением гегельянского историзма в России и ориентацией на опыт, описанный в «Былом и думах» Герцена. Однако, если метафоры «колеса истории», «колесницы Джаггернаута» и «человека, случайно попавшегося на дороге истории», восходящие к Гегелю и Герцену, как правило, использовались для ретроспективного осмысления советского, в частности, сталинского опыта, то цитаты из «Цицерона» помогали людям осмыслить не только прошлое, но и определить свое место в настоящем.

Если рассматривать тютчевского «Цицерона» как гегельянский текст, то становится понятно, почему Грановский мимоходом процитировал строки из этого стихотворения в рецензии. Грановский с молодости был отлично знаком с философией Гегеля, о чем Герцен писал в «Былом и думах», называя Грановского «учеником Гегеля» [Герцен 1956: 132]. Смыслы, транслируемые «Цицероном», могли ассоциироваться с гегельянской моделью восприятия истории уже в XIX веке, однако, только в XX веке необходимость концептуализации жизни отдельного человека в рамках большой истории стала по-настоящему распространенным явлением.

Историзм как особый тип мировоззрения зародился в Европе в ходе Великой французской революции и наполеоновских войн, но само понятие было сформулировано историками XX века, пережившими катастрофический опыт двух мировых войн [Паперно 2010]. Будучи формой индивидуального восприятия истории, историзм позволяет человеку установить связь между частным, интимным и обобщенным историческим опытом. Мы полагаем, что русский историзм XIX и XX века представляет совершенно разный психологический опыт. Русский человек, ставший свидетелем революции 1789 года, воспринимал события, происходившие во Франции, как пример возможности утраты «старого мира», а Война 1812 года, по сути, была борьбой за его сохранение. Победа Наполеона, скорее всего, коренным образом изменила бы жизнь Российской Империи. Установление «нового мира», насаждаемого извне, например, в ходе иностранной интервенции, связано со страхом утраты национальной независимости и привычной модели существования. Напротив, установление «нового мира», инициированное изнутри страны, например, смена власти или политического режима, продиктовано желанием изменить устоявшийся жизненный уклад. Стремление к свержению монархической власти в России начала XX века отражает потребность бульшей части общества в участии в государственной жизни. Таким образом масштабные исторические события, будь то война с иностранным государством или смена политического режима, базово предполагают две психологические реакции: боязнь потери независимости и стремление к расширению границ свободы.

За исключением опыта Отечественной войны, проживание истории в XIX веке охватило несравнимо меньшее количество людей. Историографические возможности исследователя, реконструирующего мировоззрение человека XIX века, сильно ограничены подборкой доступных источников. Большинство дошедших до нас документов отражают опыт людей, принадлежащих к аристократическим слоям общества, в то время как опыт простых людей остался почти незадокументированным. Известно, что декабристское восстание повлияло на интеллигентское сознание, однако в целом осталось незамеченным в масштабе всей страны. Ощущение поворотного момента могло возникать в связи с Крестьянской реформой, затронувшей гораздо бульший процент людей, однако мы не располагаем достаточным количеством источников, написанных самими крестьянами, для доказательства этой гипотезы. Потенциально любой человек получил возможность ощутить себя субъектом истории только в результате коренных социальных сдвигов, произошедших в ходе русских революций. Стоит уточнить, что концептуальное осмысление приобретенного опыта возможно лишь в том случае, если человек обладает минимальным культурным багажом, то есть грамотен и имеет привычку хотя бы к интеллектуальному досугу. Базовая эрудиция и стремление к ее расширению дает человеку возможность обращаться к опыту предыдущих поколений, отразившемуся, например, в классических произведениях литературы. Люди же, занятые интеллектуальным трудом: художники, поэты, писатели, исследователи -- являются поставщиками новых идей и формулируют коллективный опыт современников. Размывание границ социальных классов в XX веке позволяет нам в нашем исследовании экстраполировать выводы, полученные на основании анализа текстов, написанных интеллектуалами, на опыт людей, принадлежащих к другим социальным кругам. Анализируемые нами фрагменты дневников, мемуаров, писем и художественной литературы регистрируют факт широкого цитирования людьми строк из «Цицерона».

Опыт, полученный в процессе проживания масштабных исторических событий, по-разному интегрируется в биографии отдельных людей, но его кодификация в культуре происходит в результате коллективной рефлексии. Осмысление массового опыта в исторической перспективе связано не только с конкретными фактами, но и с описанием ощущений, возникающих у человека, пассивно или активно вовлеченного в какое-то событие. Мысли и чувства, с которыми сталкивается человек в сложной исторической ситуации, могут не поддаваться четкой артикуляции и ощущаться в течение длительного времени как непостижимая абстракция. Для того, чтобы обобщить и концептуализировать коллективный опыт, отдельные социальные группы начинают использовать метафоры и эмблемы, которые постепенно входят в повседневный язык и становятся топосом определенной эпохи. Эти метафоры выражают интуитивно понятный опыт, который, тем не менее, зачастую оказывается непросто описать с помощью привычных языковых средств. К примеру, упомянутый выше образ «колесницы Джаггернаута» использовался советскими мемуаристами при ретроспективном анализе парадоксальной завороженности личностью Сталина [Паперно 2010].

Цитаты из «Цицерона» возникают, как правило, в контексте конкретных исторических событий, которые привели к краху сложившегося жизненного уклада в масштабах всей страны. Такими событиями в российской истории XX века были: Революция 1905 года, Великая Октябрьская Революция, Первая и Вторая мировая война и Августовский путч.

Анализируя реакции реципиентов на мемы «Цицерона», мы будем придерживаться хронологического принципа, а указанные выше периоды станут опорными точками нашего анализа. Мы рассматриваем события первого тридцатилетия XX века в одном параграфе, поскольку их опорными точками являются революции 1905 и 1917 гг. К этой же группе примыкают тексты, в которых упоминается Гражданская война, так как она была следствием Октябрьской Революции. В контексте революционных фрагментов также анализируются тексты, содержащие упоминания о Первой мировой войне, потому что этот опыт осмыслялся как сопряженный с событиями, происходящими в России. К следующей группе примыкают свидетельства, в которых цитаты из «Цицерона» включены в рефлексию над опытом Великой Отечественной Войны. Соответственно, последними будут проанализированы тексты, содержащие размышления об эпохе Перестройки и падении Советского Союза.

Хронологическая классификация используется нами в качестве опоры, на основании которой мы исследуем отношение разных людей к описываемым ими событиям. Как будет показано ниже, цитаты из «Цицерона» воспринимались авторами текстов как конкретная инструкция по концептуализации личности в истории. Однако каждый человек самостоятельно определял, насколько программа, предлагаемая тютчевским текстом, коррелирует с его личным восприятием действительности. Внутри каждого параграфа, в первую очередь, анализируются положительные реакции на текст и его мемы. Активное вхождение «Цицерона» в культурное поле XX века произошло благодаря совпадению транслируемых стихотворением идей с мироощущением первых агентов его канонизации. Кажется вполне логичным, что фразы, удачно выражающие понятные, но сложные информационные цепочки, начинают повторяться все большим числом людей. Широкое распространение положительных откликов на текст приводит к возникновению отрицательной оценки модели «Ц». Отрицательная реакция связана с негативным проживанием опыта катастрофы, а также является следствием чрезмерного давления, которое масштабные события оказывают на отдельного человека. Накопление катастрофического опыта в рамках одной биографии также порождало амбивалентную оценку собственного исторического бытия. В параграфе, охватывающем 1930-е -- 1941 гг., будут преимущественно рассмотрены тексты, авторы которых размышляли об экзистенциальных вопросах, то есть -- о жизни и смерти. Отдельные случаи экзистенциальной реакции на текст «Цицерона» фиксируются и в параграфах, описывающих опыт более поздних лет.

2.2 Революционное время -- первое тридцатилетия XX века: начало канонизации

Резкая интеграция «Цицерона» в культурный обиход XX века, в первую очередь, связана с реканонизацией лирики Тютчева, осуществленной поэтами-символистами. Пересмотр тютчевского наследия был частью процесса по переосмыслению русской литературы в целом. В отличие от стихотворения «Silentium!» -- ещё одного важнейшего для русского символизма текста Тютчева, -- «Цицерон» участвовал не в пересмотре взглядов на художественное письмо, а в формировании нового отношения человека к окружающей его исторической действительности. Единственное упоминание «Цицерона» в литературно-критических работах символистов встречается в статье В.Я. Брюсова «Тютчев. Смысл его творчества», опубликованной в 1910 г. [Сарычева 2016: 151] Вследствие ошибки наборщика название статьи Брюсова не было внесено в ячейку напротив «Цицерона». Мы благодарим К.В. Сарычеву за информацию, предоставленную по личному запросу. [Брюсов 1975: 605]: «Вместе со смертью влекло к себе Тютчева все роковое, все сулящее гибель. С нежностью говорит он о “сердце, жаждущем бурь”. С такой же нежностью изображает душу, которая “при роковом сознании своих прав”, сама идет навстречу гибели (“Две силы есть, две роковые силы”). В истории привлекают его “минуты роковые” (“Цицерон”)» [Брюсов 1975: 202]. Брюсов использует язык тютчевской лирики для ее анализа. Причина, по которой Брюсов избирает недистанцированную позицию по отношению к разбираемому им материалу, скорее всего, связана с емкостью тютчевских формулировок. Используя их, Брюсов конструирует образ лирического героя Тютчева и отождествляет его с психологическим портретом самого поэта. Понятия, которые они выражают, обладают культурной значимостью, но при переводе на более повседневный язык превращаются в громоздкую словесную цепочку (см. наше определение «роковых минут» и «высоких зрелищ зрителя» в предыдущей главе). Эти словосочетания, несмотря на свой поэтический генезис, интуитивно понятны читателю вне оригинального контекста. Однако статья 1910 г. -- не самое раннее упоминание «Цицерона».

Самый ранний из обнаруженных нами прозаических рефлексов «Цицерона» появляется в небольшом предисловии к статье Брюсова о сборнике К.Д. Бальмонта «Будем как солнце» (1903). В этой статье содержатся все основные смысловые узлы, сопутствующие цитатам из «Цицерона» в текстах, позитивно интерпретирующих происходящие политические и социальные изменения:

Наши дни - исключительные дни, одни из замечательнейших в истории. Надо уметь ценить их. Неожиданные и дивные возможности открываются человечеству. <…> В прошлом уже бывали эпохи, подобные нашей. <…> более жадно должны мы всматриваться в современность. В ней бьется в первых содроганиях то, что в полноте и совершенстве развернется через столетия. <…> мы можем подсмотреть, угадать ту жизнь, участвовать в которой нам не дано.

Не об этом ли говорит Тютчев:

Счастлив, кто посетил сей мир <…> / Из чаши их бессмертье пил В случае, когда авторы анализируемых текстов используют большие цитаты из «Цицерона», мы приводим только первую и последнюю строку. [Брюсов 1990: 77--79]

Из процитированного выше фрагмента видно, что Брюсов интегрировал «Цицерона» в русское культурное поле XX века с позиции не столько поэта-символиста, сколько общественного деятеля -- интеллектуала, активно рефлексирующего над окружающей его действительностью. В этом очерке Брюсов описывает современное ему время лишь как начало пути. По мнению Брюсова, жизнь уже начала меняться, но эти сдвиги не смогут в ближайшем будущем привести к коренному изменению общества. Брюсов следует логике лирического героя «Цицерона», но, судя по всему, не до конца уверен в том, что его эпоха будет настолько же поворотным этапом в истории России, как переход от республики к империи в Древнем Риме. Думается, что Брюсов недооценивал скорость развития событий, которые через четырнадцать лет приведут к Революции 1917 года. Возможно, Брюсов, придерживавшийся монархических взглядов, не был в полной мере уверен в том, что народ в целом хочет и готов перейти к демократической форме правления. Г.И. Чулков вспоминал, что в конце 1901 г. Брюсов довольно скептически относился к подпольным революционным движениям [Чулков 1930: 100]. Судя по всему, в своих личных убеждениях Брюсов действительно балансировал между предвкушением «нового мира» и опасением перед радикализмом, способным стать следствием коренных изменений в государственном укладе. В январе 1905 года Брюсов пишет письмо П.П. Перцову, в котором он цитирует формулу «Счастлив, кто посетил сей мир…» и высказывает следующие опасения:

Я вижу новые эры истории. Не говорю уже о воочию начавшейся борьбе против Европы, против двухтысячелетней гегемонии европейской культуры. Но что ждет нас, если Россия сдвинется со своих вековых монархически-косных устоев? Что, если ее обуяет дух демократического безумия, как Афины времен Пелопоннесской войны? А это вовсе не невозможно… [Лелевич 1926: 38-39]

В этом фрагменте отчетливо проступают две важнейшие эмоциональные реакции на совершающиеся перемены: предвкушение «нового мира» и страх перед неизвестностью, вызванный утратой «старого мира».

Через тринадцать лет -- в 1920 г. -- Брюсов, констатируя произошедшие изменения, подчеркнет, что череда событий первого двадцатилетия XX века была для его поколения удивительным опытом:

«Я скажу лишь несколько слов о взгляде своем. Вчера вместе с Максимом Горьким мы вспоминали слова поэта Тютчева: «Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые…». Такие роковые минуты мы переживаем и сейчас.

Здесь много молодых лиц и им непонятно то, как смотрим на вещи мы. Их детство прошло в 1905 году, их молодость совпала с европейской войной, теперь они переживают социалистическую революцию. Но для нас, которые в молодости жили в чеховской России, теперешние события прямо фееричны…» [Брюсов 1928: 5] Фрагмент речи, произнесенной в апреле 1920 г. в московском Доме Печати на заседании в честь 50-летнего юбилея В.И. Ленина.

Все три примера показывают, что Брюсов придерживался инструкциям, транслируемым стихотворением. Он одновременно отождествляет себя и с Цицероном, и с лирическим героем. Интериоризируя лирическую ситуацию стихотворения, реципиент воспроизводит разговор между Цицероном и лирическим героем в виде собственного внутреннего диалога. Цицерон, как герой стихотворения Тютчева, сожалеет о том, что Римской Республике пришел конец, Брюсов же, будучи сторонником монархии, искал способы примирения своих взглядов с текущей ситуацией. Неопределенность положения Брюсова, его тяготение как к старому, так и к новому миру, уравновешивается позицией наблюдателя переходной эпохи. Высказывания Брюсова показывают, что человеку, выросшему в Российской Империи, чрезвычайно непросто примириться с новой действительностью, даже если она вызывает в нем интерес.

В речи Брюсова 1920 года идет речь о двух поколениях. С одной стороны, это люди, родившиеся и выросшие в Российской Империи, с другой -- те, кто застал первые революционные события, будучи еще ребенком. Эта разница поколений ощущалась не только Брюсовым. Адвокат и политик В.А. Маклаков (1869--1957) был старше Брюсова на 4 года и описывал те же ощущения от последних лет существования Российской Империи:

Тютчев называл счастливым того, кто «посетил сей мир в его минуты роковые». Этим «счастьем» мое поколение оказалось пресыщено, и потому может о нем судить беспристрастнее; ему это тем легче, что свою жизнь оно начинало тогда, когда еще ничто не предвещало таких «роковых минут» для России. Мы тогда скорее скорбели, что жизнь так «застыла». Это показывает, как ненадежна та грань, которая, как нам кажется, иногда отделяет неподвижность от бурного взрыва. Позднейшие «роковые минуты» России уже подготовлялись тогда. Мое поколение помнит своеобразную атмосферу этой эпохи, когда после бурных 60-х годов наступило вынужденное успокоение [Маклаков 2011: 329] Мемуары Маклакова «Из воспоминаний» были впервые опубликованы в 1954 г. Мы цитируем их по современному переизданию..

Атмосфера конца XIX века воспринимается Маклаковым как затишье перед бурей, а последовавшие за ним исторические потрясения описаны достаточно беспристрастно. В этом фрагменте представлена позиция человека, жившего в абсолютно полярные по отношению друг к другу времена. Имплицитно Маклаков дает понять, что обе крайности губительны для общества. Его воспоминания были опубликованы в 1954 году и, значит, исторический опыт Маклакова также включает Великую Отечественную войну. В следующем параграфе мы подробнее остановимся на том, как восприятие модели «Цицерона» изменилось в 1941--1945 гг. Однако, забегая вперед, стоит отметить, что представители поколения, пережившего две революции, Гражданскую войну и две мировые войны, часто называли себя людьми, «пресыщенными» тютчевским представлением о счастье. Подобное определение своего опыта свидетельствует об ощущении собственной беспомощности перед течением истории. Человек XX века не мог дистанцироваться от происходящих вокруг изменений. Единственный выбор, который ему изредка предоставлялся, -- это выбор активного или пассивного участия в совершавшихся переменах. Очень точно это состояние определила Лидия Гинзбург, назвав такую форму бытия, в которой «страдательное переживание непомерных исторических давлений» чередуется с «полуиллюзорной активностью», «не по своей воле биографией» [Гинзбург-1989-а: 319]. Действительно, как будет показано ниже, очень многие люди страдали от отсутствия возможности повлиять на собственную судьбу.

Отрицательное отношение к «активному историзму» появится позже, после Великой Отечественной Войны, но на этапе развития революционных преобразований, бульшая часть людей все же пребывала в состоянии «завороженности» [Гинзбург-1989-б: 301] настоящим историческим моментом. Литературовед К.Л. Зелинский (1896--1970) осмыслял опыт юношеских лет и своего поколения в сравнении с историческим опытом предыдущих эпох в воспоминаниях, охвативших период с 1917 по 1920 гг.:

В истории человечества известны события, которым дано имя поворотных. На века и тысячелетия запечатлеваются они в памяти людей. От таких поворотных дат река жизни народов, словно прегражденная плотиной, начинала течь по новому руслу. В прежние времена это были, главным образом, военные сражения. <…>

Ныне же началась эра социальных, классовых битв нового типа, в которых крепостями становятся банки и заводы, оружием -- золото, ареной -- весь мир. <…>